В остальное время

Сергей Штерн, 2018

«В одном из писем Артюр Рембо говорит о том, что его задача – вернуть в мир «золотой век», где в противовес «новому времени» с его ложью, притворством и бюрократией, любой жест, движение, мысль становятся искренней и правдивой поэзией. Сергей Штерн, чью третью книгу вы собираетесь сейчас прочесть, вольно или невольно, полемизирует с enfant terrible романтизма на принципиальном уровне. Штерн не возвращает «золотой век» и поэзию в существующую реальность. Напротив, – порой восторженно, порой отстраненно, порой иронично, а порой и до боли цинично, но всегда – точно, и внешне не делая над собой никаких усилий, автор находит поэзию там, где Рембо даже не стал бы ее искать. И эта стратегия видится не менее грандиозной, хотя и не такой помпезной. А значит – более человечной». Константин Дмитриенко

© Сергей Штерн, тексты, фотография на обложке, 2018

© ИП Штерн С. В., 2018

* * *

Автор хочет сказать спасибо Вере Павловой, Марии Чершинцевой и Михаилу Штерну, без которых эта книга никогда бы не вышла, а также Шаши Мартыновой и Косте Дмитриенко — за выдачу лицензии на стихотворчество.

Часть I

Дождевая вода

«Поймал ее…»

Поймал ее на

слове, на обещании, ее обещания

подобны очищенным

яблокам, и сладко

знать наверняка, что не сдержит, ее

ложь подобна

клавишам

рояля, настройщик которого,

устав от звонков,

дерет

двойную цену. Об эту ложь она

умудрилась

разбить

пальцы в кровь, ее кровь холодна,

как спинка ящерицы,

облюбовавшей

перекладину под крышей номера

в отеле на Карибах.

Я надеваю очки

и смазываю ее пальцы обезболивающим,

удивляясь, какие они маленькие.

«Чтоб замутить…»

Чтоб замутить

с ней, мне даже не пришлось

подняться с дивана,

чтоб расстаться

с ней, от меня потребовались

все навыки

лицедейства.

Правду говорят — вход копейка,

а выход рубль, но

разве не

смешно, что в отношениях

ломать оказывается

в разы сложнее,

чем строить? Видимо, строим на

века, сами об этом не зная.

«Мужчины…»

Мужчины

избавляются от своих жестокостей,

женщины жестокости

свои хранят.

Я пытался каждую из своих насмешек

над тобой

забыть, а ты

помнить старалась до единого все

свои обманы. Дочки

уяснили давно,

что папа — это не тот, с кем живет

мама, а тот, с кем

она живет —

не папа. Бультерьер избавился от

сомнений, дочек хозяевами

назначив, ковер же,

купленный нами в Иране, был счастлив,

что его оставили на даче.

«Проснулся, но не встал еще…»

Проснулся, но не встал еще,

шебуршил ногами, потягивался, щурился, и

этого не было никогда.

Ты оделась уже, поцеловала меня

ледяными губами, убежала на работу, и

этого не было никогда.

Кофе или нет? Кофе с яичницей? Или просто

взяться за вчерашнее, в бутылке еще есть немного, и

этого не было никогда.

Мороз за окном. Зачем вообще выходить?

Казалось лучше остаться, я остался и курил, и

этого не было никогда.

В послевкусии весь фокус. Только с тобой

мог обниматься я даже когда ты уходила, и

этого не было никогда.

Какой смысл выбирать из того, что было? И кто

подобного выбора жаждет? Другое дело, думать

о том, чего не было никогда.

Так много времени. Все завалено временем.

Январское солнце пляшет в пустой квартире, и

этого никогда, никогда, никогда не было…

«Двадцать лет…»

Двадцать лет

назад я влюбился в женщину

с фамилией из

одного слога,

запретил друзьям шутить по ее поводу,

и даже

подружился

с бессонницей, а год назад я разлюбил

женщину с мягкими

волосами и

особенным, жутко серьезным взглядом,

и друзья

не шутят

по ее поводу, хотя меня бы это не задело,

а мои

отношения

с бессонницей теперь вконец испорчены.

Возможно, разницы нет

между

давним прошлым и недавним прошлым,

возможно, женщина эта

одна и та же,

а разница только в чертах моего лица,

в квартирах,

в сотне

купленных и выброшенных рубашек.

А больше — ни в чем.

Разлука

И вот она…

Персиковое дерево

цветет. Плоды и ветви.

…уезжает с новой рок-группой…

Персиковое дерево,

бархатистый плод эллиптической формы.

…в тур по всей стране, а я…

Персиковое дерево,

сидячие цветки, розовые и красные.

…остаюсь ее ждать, что мне еще остается, ведь…

Персиковое дерево,

ланцетовидные листья с зубчатой кромкой.

…только в этом возрасте…

Персиковое дерево,

морщинистая косточка с ямочками и верхушкой.

…настоящее отличишь от фальшивого.

«Туча из…»

Туча из

ниоткуда, град в пять утра в

июле, солнце,

будто

кирпич на голову, наблюдаешь,

и ужасно душно,

и сняла с

себя все, что можно было снять,

даже надела

побольше

на себя, чтобы побольше было

снять, и

наблюдаешь,

говоря псу — давай-ка сменим

простыни, но

сухих

простыней нет уже неделю, а пес

уснул три

холодных

душа назад и три пирога с капустой

назад, и наблюдаешь,

еще не понимая того,

что я, по ту сторону тучи, по ту

сторону

града, по ту

сторону солнца, уже понял — это не что

иное, как затянувшееся объяснение.

«Кофе на…»

Кофе на

чай, водку на красное,

сову на жаворонка, и

сработало.

Кричащую на сопящую,

пышку на худенькую,

рекламщицу

на училку, и сработало.

Тревогу на усталость,

многих на

одну, секс на сон, и

сработало.

Континент на

остров, фиаско на

победу, себя

на другого —

и тут, как назло,

работать перестало.

«Жареные кабачки! ну кто бы мог…»

Жареные кабачки! ну кто бы мог

про нее такое подумать?

Хотя что подумать я мог про нее?

Мы едва знакомы.

Солнце завалилось на завтрак

подобно давнему другу,

а масло пело песню скворчащую

на сковородке.

Никогда кофе с ложкой гречишного меда

не был настолько

вкусным. Кто мог подумать,

что ждало меня волшебное утро?

Да, счастья нет, но лучше всего

его имитируют несчастные.

«Порывался бросить…»

Порывался бросить

свою судьбу и уйти

к другой —

для такого решения

подходили все дни,

но особенно один.

Хотел высказаться,

с немотой надоевшей

расквитавшись,

для чего вспоминал

разные слова,

но особенно одно.

А проснувшиеся руки

слепо шарили

в поисках близости —

для этого годилась

любая женщина,

но особенно одна.

«Случалось, они…»

Случалось, они

не могли больше терпеть

и мчались к нему

домой во время

обеденного перерыва,

ради каких-то

минут.

Иногда не было где

припарковаться,

часто не

работал лифт, зимой

приходилось возиться

с заиндевевшими

ботинками, шарфами,

колготками,

а хуже всего

подводила страсть,

начинавшая стесняться

саму себя,

и они уговаривали ее,

стараясь не

переходить

на крик, а дорога обратно

мучала невыносимым

молчанием — у него

не было музыки, которая бы

ее не бесила.

Но они повторяли это

еще и еще, потому что

не могли терпеть.

«Она дарила мне охру…»

Она дарила мне охру,

орехи, рыбу и

китовые зубы,

я дарил ей

латунные трубки,

бруски сандалового дерева и

ткань из рафии.

Мы старались, чтобы подарок

всегда был

чуть больше

подарка, полученного вчера

от другого. Она

напоминала мне

долгие предложения Фолкнера и

вторую часть

итальянского концерта. Я

напоминал ей деревенский дом

до ее

переезда

в Тверь и таксиста, проводившего

ее, пьяную, до

двери

зимой, нервничавшего и все

время улыбавшегося.

Мне

нравилось смотреть,

как она остервенело

орудует зубной щеткой,

придерживая рукой

волосы, все

положенные пять минут.

Ей нравилось утром

на кровать

садиться одетой

и накрашенной, будить меня

и говорить,

что ей пора

на работу. Может, где-то

на самом верху все это

складывалось

в единую картину, но нам не

дано было

ее увидеть. Нам оставались

фрагменты, между которыми

не было никакой связи.

«Судачили за спиной…»

Судачили за спиной

так громко и часто, что

могло любви не выйти —

спасибо глухоте, все

получилось, состоялось,

и у нас была любовь.

Виноватые глаза и

растекшаяся по щеке тушь

любовь могли сгубить —

спасибо слепоте, все

обошлось, миновало,

и у нас была любовь.

Накопившийся гнев

мелкой обиды мог

любовь взять и оборвать —

спасибо немоте, все

сдулось, растворилось,

и у нас была любовь.

Долгие ночи наедине

друг с другом запросто

стерли бы любовь в пыль —

спасибо смерти, все

остановилось, вросло,

и у нас была любовь.

«Она ушла, но…»

Она ушла, но

сразу позвонила спросить,

не оставляла ли у меня

красных наушников.

Никогда я так не мечтал о

том, чтоб

обнаружить в

в своей халабуде

наушники, да еще и

красные.

У нас ничего не было, но

столько всего

могло произойти.

Остервенело разыскивая

дурацкие наушники,

я видел то,

чего не случилось. Ну что,

спросила она,

не нашел?

Скорее всего, я оставила их

в машине. Ага,

в машине. Долго еще я

ненавидел вещь, потерявшуюся

не там, где надо.

«Полосы…»

Полосы

белые и полосы черные, и времена

разминувшихся, и

совпавших

времена, и переезды на север, и

с югом авантюры,

и вишни жемчуга, и

малахит крапивы, и свидания, когда

он предвкушал

ее приход, но

радовался, если не приходила, и

свидания, когда он

жалел, что

позвал, но бесился, если на следующий

четверг откладывала,

и прекрасная жизнь,

и жизнь, полная разочарований, и кольцо

обручальное, и серьги с крохотными рубинами.

«Когда я хотел…»

Когда я хотел

поделиться с ней очередной

мудростью, я

ставил фильм

на паузу, как-то раз речь зашла

о чудовищной силе

лести. Лесть,

говорил я, подобна удару, что

видят слишком

поздно. А

она говорила — я тебя люблю,

ты умный и с тобой

лучше, чем

с другими. Лесть, продолжал я,

тонкий

инструмент, стоит

объекту заподозрить тебя в лести —

и пиши пропало,

вызовешь

обратный эффект. А она смотрела

распахнутыми

глазами,

стараясь не пропустить ни слова.

Как мне повезло,

сказала она,

встретиться с тобой, как мне повезло.

Я снял с паузы,

достал из

пачки очередную сигарету, закурил,

довольный собой,

за окном было

ветрено, в комнате — темно, она

легла рядом,

свернувшись

калачиком. Я не стал ставить снова

на паузу,

когда меня

запоздало озарило, кого я учил лести —

по крайней мере,

мне всегда

хватало ума скрывать момент

осознания собственного идиотизма.

«Валялся и…»

Валялся и

рассказывал ей о пьяных своих

похождениях, а она

слушала,

округлив от ужаса глаза. Тогда

я был еще

относительно

здоров, Серега жив, а ребенок

ростом с меня.

Все изменилось —

ей ничего не расскажешь, я болен,

Серега мертв, а

ребенок

выше меня на голову и у него

сорок седьмой

размер

ноги. Все изменилось, хотя не так уж

много времени прошло.

Но что говорить —

приятно валяться было,

болтая о своих пьяных похождениях.

«Жертвуют…»

Жертвуют

птицы многим, только бы не зимовать

в Москве, и фонари

поддаются

депрессии, стоит ноябрю начаться,

а мысли

напоминают

мух, умерших между оконных рам, и каждый

год повторяется

одно и то же —

женщина, собирающаяся в сумерках, проверяет

чулок, натягивая его

до локтя,

а потом надевает платье через голову и складки

расправляет на бедрах,

и спрашивает

меня, провожу ли я ее до дверей. Времена суток

старательно

не совпадают

с расписанием человеческих трагедий, и уснув,

я заранее знаю

детали моего

пробуждения — шум улицы, тишина в гостиной

и призрак навязчивый темного чулка.

«Кран открытым…»

Кран открытым

оставили, льется вода в пустом

доме, надо вернуться

и закрыть.

Ребенка у бабушки оставили,

одного, на выходные,

надо вернуться

и забрать. Поступок, с которого

не стирали пыль

годами, оставили

прошлого на дне, теперь надо

вернуться

и забыть.

Неделю уже мучает ощущение,

что зачем-то

к тебе вернуться

необходимо. Вернулся бы, но я

знаю — тебя там уже нет.