Аист. Абсолютно правдивый роман в стихах

Сергей Филиппов (Серж Фил)

Четверо мужчин собираются на двадцатую годовщину смерти их друга. Вскоре после этого с ними случаются различные трагические происшествия, в результате которых они оказываются на грани жизни и смерти. В больнице, куда все они попадают, с ними происходит событие, которое резко изменяет их отношение к своим жизням, и совершается переоценка нравственных ценностей. Действие романа разворачивается как в наше время, так и в ином пространственно-временном измерении.

ГЛАВА ВТОРАЯ. СЕРЁЖКА

«Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу, Может, кто-то, когда-то поставит свечу…» —

В. Высоцкий.

1

Белых пятен на планете нашей нету,

Всё на ней давно открыто и известно,

Путешественники, ползая по свету,

Описали мир подробнейше и честно.

Альпинисты покорили всё в Тибете,

В Гималаях, в Кордильерах, на Памире,

Разогнали симпатичных добрых йети,

Что спокойно проживали в горном мире.

Батискафы, толщи вод морских буравя,

Колют вечный мрак прожекторною пикой,

Население глубинное пугая,

Что ко дну прижато тяжестею дикой.

В льдах арктических тропинки протоптали,

Антарктиду — нежилую — заселили,

Всё открыли, всё увидели, узнали,

Пятна белые проворно расцветили.

Да чего — Земля! — и космос весь обшарен,

Пообщупан ультро-инфро-икс-лучами,

Всё понятно: мир иной, нет, не реален,

Коль его не можем видеть мы очами!

2

Морю этому неведомы границы,

Не достигнуты никем его глубины,

Гривы вспенивая, волны-кобылицы

Не встают тут на дыбы. Они невинны.

Не бушуют здесь тайфуны, ураганы,

Не шныряют озорно воронки-смерчи,

И не ищут удалые капитаны

С бабкой в белом роковой весёлой встречи!

Не найдёте вы пустыннее пустыни,

Чем то море, дрёмой полное до края, —

Будто кто его опутал в паутине,

Силу, скрытую в нём, сладко подавляя.

Но в любой пустыне есть оазис чудный,

Взоры, души он всегда ласкает нежно,

Только путь к нему бывает очень трудный,

Да и встреча с ним, увы, не неизбежна!

Есть оазис в океане сонном! Вот он:

Остров, тёмными скалАми обнесённый,

С островком вторым широким длинным мостом —

Будто за руки взялись — соединённый.

Но искать не торопитесь вы на карте

Это чудное природы сотворенье!

Ну да ладно, чтоб всё ясно было, знайте:

Это — мир иной, другое измеренье!

3

— Где ж ты, ветер? В кои дали унесённый?

Прилети, взъяри мир этот, вечно сонный,

Воды мёртвые завей ты бурунами,

В вал сотки их и на берег брось цунами!

Пусть скала слезами каменными всплачет,

Охнет громом, затрещит, живая, значит,

Содрогнётся от морской водицы душа,

А вода вдруг опьянеет, берег руша!

И вздохну тогда хоть раз я полной грудью

Свежим ветром, а не этой сладкой мутью,

Подавлю тоску на малое мгновенье,

Где ты, ветер?! Пусть не шквал, хоть дуновенье!..

Нет, спокоен воздух тут, не завывает,

Зря к стихии человек со скал взывает,

В этом мире катаклизмы не бывают,

Тут не люди, тут их души обитают.

Без телесности легко ведь и спокойно,

Не щекотно, не чесоточно, не больно,

Нет страданий от мороза, перегрева,

И не просит жрать пустое вечно чрево.

Да, здесь души полной мерой отдыхают,

Пусть тела их где-то гилью истлевают,

Нет о прошлой жизни в памяти намёка,

Крепко спят и страсть любви, и страсть порока!

Но и тут, в забвеньи, проблески бывают,

И тогда иные души вспоминают,

Как они в другом, привычном, мире жили,

Как любили жадно, как легко грешили!

Кто-то вспомнит, сладко вздрогнет и… забудет,

Взрыв эмоций негой лености остудит,

Он, как будто, жизнью той, телесной, нЕ жил,

Вечно здесь, в покое, душу свою нежил.

А другой, всё вспомнив, словно расцветает,

И покой его нещадно покидает,

Но приходят нетерпенье и досада —

Рай окажется ему мрачнее ада!

Всё, что было здесь прекрасно и велико,

Станет тягостно, противно, скучно, дико —

Жизнь без страсти, что взрывает в клочья сердце,

Как красивая еда без соли, перца!

И тогда он к морю спящему шагает

И бушующие ветры призывает,

Но, свирепые, лишь в нём ревут тайфуны,

Перетянутые, рвутся страсти-струны!..

4

На скале сидит Серёжка, глядя в море,

Но ни волн, ни ряби нет в его просторе,

Нет и солнца здесь, — лишь ровный свет струится, —

Но какая-то парит высОко птица.

Он за нею равнодушно наблюдает,

Вдруг — как вспышка! — что-то он припоминает!

Птица ниже опустилась, и в мгновенье

Бело-чёрное узнал он оперенье!

И тотчас же словно дождик начал капать —

Это яркими мгновениями память,

Растворив легко забвения окрошку,

Возвращалась ненавязчиво в Серёжку.

Всё, что годы (иль века?!) укрыто было,

Будто ил со дна реки в дождь летний всплыло,

Сердце, пусть его и нет, затрепетало

И по венам кровь, которой нет, погнало.

Ну, а аист опустился плавно к скалам,

Их коснулся, сжался в ком, а после стал он

Невысоким светлым парнем в белой тоге,

В сандалетах золотых на босы ноги.

А Серёжка тут заметил, что и сам он

Облачён в красивый белый чистый саван,

На руках его прозрачные браслеты,

Ноги в белые обуты сандалеты.

Но его всё это мало поражает,

Он на аиста глядит и восклицает:

— Значит, было то взаправду, не в дурмане?

И тогда не фантазировал я Сане?

— Нет, — Серёжка помолчал. — Нет, ты не странник

Из иных миров, ты — божеский посланник,

Да, я понял, наконец, ты — Ангел! Значит,

Я в раю. Но почему душа так плачет?

Здесь уют, здесь тишина и много света,

Нескончаемое, ласковое лето.

Одного же нет: блаженства и покоя!

Разве может, Ангел, быть в раю такое?

— Ты не можешь пасть в объятия покою,

Потому что нагрузил себя виною,

Но поверь, она тебя напрасно гложет —

Что ж, случается и то, что быть не может!

Не кори себя, что сделано тобою,

Предначертано всевышнею рукою,

Можно в горе слёз потоки лить печально,

Но, однако ж, всё на свете не случайно!

— Но зачем была нужна твоя кончина?!

— И для этого имеется причина.

Ты уж этим удовольствуйся ответом.

Я ж хочу тебе сказать о мире этом.

Здесь, как сам ты догадался и приметил,

Только те, кто был душой при жизни светел,

Ты не можешь тут увидеть хоть кого-то,

Но поверь уж мне, их, светлых душ, — без счёта!

Есть другой мир с нами рядом, но он тёмен,

Внешне — малый островок, внутри ж — огромен

(Впрочем, тут объём, границы — вне понятий!),

Души грешные там жаждут для объятий!

Кстати, Толька-живодёр там прозябает,

За греха сласть полной чашей получает,

Те, к кому он там попал, шустры и прытки —

На себе он ощутит свои же пытки!

Ангел, это говоря, сверкнул очами,

А Серёжка передёрнулся плечами,

Он представил, как в кровавой мгле, в чертоге,

Тольке с хрустом переламывают ноги!

И в Серёжке тут же вспыхивает жалость,

Злости нет, да ведь её и было малость.

Только Ангел мысль легко его читает:

— Каждый всё, что заслужил, — ТО получает!

Ты же хочешь знать одно: а как друзья там?

Как и чем живут, когда тебя нет рядом?

Помнят, нет ли скорбь прощания минуты,

Или сбросила легко с них память путы?

Снята с памяти последняя заплата,

И Серёжка видит: вот они, ребята,

Опускают молча в яму гроб дощатый

С ним, в его же день рожденья двадцать пятый!

5

Вспомнил всё Серёжка: смертное мгновенье

И случившееся перевоплощенье —

В первый раз его так лёгкость опьянила,

Будто чья рука вес тела удалила!

Миг ещё прошёл, и снова измененье:

Он прозрел, но необычно было зренье,

Видел он одновременно всё и всюду,

Но отнюдь не удивлён тому был чуду.

Видел он, как речка матово блестела,

А по ней плывёт безжизненное тело,

И тогда Серёжка думает спокойно:

«Это я там». И ему совсем не больно.

Нет, в нём радостная блажь и облегченье,

Что его земные кончились мученья.

Как же жизни наслажденья донимают,

Если близкие тебя не понимают!

Но ни злобы, ни презренья, ни упрёка

Нет в душе Серёжки, даже и намёка,

Ни к друзьям, что часто ранили словами,

Ни к его всегда сухой, прохладной маме.

Да, конечно, коль в резоны углубиться,

Как понять того, кто ждёт годами птицу?

Ведь любого, вон, спроси, он скажет: «Значит,

По такому дом дурной тихонько плачет!»

Даже Сашка, что Серёжке верил свято,

Относившийся к нему милее брата,

Но и тот с годами как-то отдалялся,

Знать, в нормальности Серёжки сомневался!

Он и сам порою думал: «Может, разум

Из меня со смертью птицы вышел разом?

Я ни с кем не вёл бесед в ночи до света

О прекрасном и желанном мире светлом?»

Но всегда, когда в себе он сомневался,

В нём всё тот же голос тихо раздавался,

И настолько этот голос был реален,

Что Серёжка убеждался: он нормален!

И тогда те треволненья и печали,

Что друзья, о нём заботясь, источали,

Он легко воспринимал, без раздраженья,

Своего к ним не теряя уваженья.

Но однажды он проснулся, тих, спокоен,

Зная: жизнью он своей уже не волен,

И впервые в нём покой и много света,

И он понял, что свершится скоро ЭТО!

6

Тихо выслушал Серёжка возраженья,

Что нельзя, мол, отмечать впрок дни рожденья,

И сказал спокойно, даже равнодушно:

— День рожденья этот мой, и мне так нужно!

— Ладно, парни, что кричать, — пробасил

Лёва, —

Спорить с Серым, все мы знаем, бестолково,

Хочет справить юбилей свой — ради бога,

Шизанутым и упёртым — путь-дорога!

Только если что вдруг сложится нескладно,

К нам претензий не имей, Серёга, ладно? —

Речь закончил Лёва, руки потирая,

Как Пилат, Христа к Голгофе посылая.

А Серёжка не смотрел в глаза ребятам!

Да, себя осознавал он виноватым,

И сжимало сердце жалостью и болью,

И оно, хрипя, захлёбывалось кровью!

Рассказать бы всё друзьям, душой не плача,

Но Серёжка знал: они поймут иначе,

Хорошо, коль посмеются, посудачут,

А возьмут и в дом «хи-хи» его упрячут!

Он и сам узреть не мог в чаду наитий

Даже малой части будущих событий,

Пусть он ждал их и со страхом, и с волненьем,

Но и с радостно-зудящим нетерпеньем!

Знал одно Серёжка: что бы ни случилось,

Как бы нынче жизнь его ни изменилась,

Он теперь другой — взрослее и мудрее,

И желает одного лишь: поскорее!

7

Пили весело и много, не щадили

Ни сердец, ни почек, ни в мозгу извилин!

Да не просто это пьянка, — повод важный:

Двадцать пять в год исполняется не каждый!

Пусть в один год всяк из них на свет явился,

Но Серёжкин день всех более ценился,

Ведь всегда ребят пятёрка отмечала

День рождения и отдыха начало!

Солнце яростно июньское сияло,

Алкоголь в стаканах быстро нагревало,

Водку тёплую кровь впитывала губкой,

Тело делалось смешным, улыбка глупой,

Голова Серёжки хмеля не держала,

В нём внутри всё нетерпением дрожало.

Вдруг, в груди его кольнуло очень больно,

После сделалось легко, тепло, спокойно,

А затем его неведомая сила

В направленьи речки жёстко потащила.

Ноги делали шаги помимо воли,

Но в них не было ни тяжести, ни боли.

Перед самою водою он запнулся,

На друзей, сидящих сзади, оглянулся,

Но веселье в самом пике у народа,

Нет, его не заприметили ухода.

Сашка пальцами пощипывает струны,

Выводя узор мелодии нетрудной,

Лёнька, глаз прищуря, с фальшью подпевает

Об окне, что на стене вовсю сияет;

Жорке что-то зло втолковывает Лёва,

Не давая парню вставить и полслова,

И рука его, как сабля палачёва,

Рубит воздух экономно и толково.

— Всё, покеда, друганы! — шепнул Серёга. —

Извините, что я мучил вас так много,

Что мои решали часто вы проблемы,

Исковеркав свои нервные системы!

Что со мною будет дальше, я не знаю,

Есть ли светлый мир какой, страна иная?

Буду празднен я иль дО смерти устану?

Только помнить вас, клянусь, не перестану!

Я вернусь к вам или плотью, или духом,

Пусть не видим глазом, пусть не слышим ухом,

Но, когда меня душою вы коснётесь,

Как от сна кошмарно-пьяного очнётесь!..

Плыл Серёжка на спине, раскинув руки,

Умерла природа будто: стихли звуки,

Не плеснёт волна, его не покачает…

Вот, он в синем небе точку замечает.

Точка быстро вырастает — вниз стремится,

Становясь знакомой бело-чёрной птицей!

И тогда Серёжка лёгкость обретает

И свободно, плавно к аисту взмывает!

8

Это было ощущенье вне понятий!

Во сто крат милей красавицы объятий,

Круче в тыщи раз хмельного опьяненья,

Слаще власти безграничной упоенья!

Распростившись со своей душевной болью,

Пил свободу и покой Серёжка вволю,

Он как будто с гор скалистых рухнул в пропасть,

Но не смерть нашёл, а радостную лёгкость!

Он парил, летал, уже привыкнув к чуду,

И не просто так, он сразу был повсюду,

Где угодно мог мгновенно очутиться,

Лишь о том мысль успевала зародиться!

Он летал, но не один — с сопровожденьем:

Аист рядом с ним, блистая опереньем,

Находился и держался строго, гордо,

Молчаливо. Только знал Серёжка твёрдо,

Что, конечно, никакая он не птица!

Но в кого же он когда-то обратится?

Кем он станет, сняв пуховую одёжку?

Вот одно, чего не мог узнать Серёжка.

Как ему всё в ипостаси этой ново!

Нет пространства, нету времени земного,

А над чувствами его одно главенство:

Безграничное и светлое блаженство!

Только раз, помимо воли, оказался

Он над местом, где и быть не собирался:

Сосны кроны здесь свои печально клонят,

И увидел он, что там ЕГО хоронят.

Вот друзья стоят в молчании надрывном,

Вот и мать в платочке чёрненьком, противном,

Кто-то бодренький, в костюмчике опрятном,

Говорит, каким покойник был приятным;

Вот гроб ловко в ямы чрево опускают,

А потом песочком жёлтым засыпают,

Ставят в ноги пирамидку со звездою,

Свежий холм убрав цветами и хвоёю.

По стаканам ловко водку разливают,

Молчаливо, торопливо выпивают

И жуют (в душе собою явно горды!)

С ветчиной и колбасою бутерброды.

Всё Серёжка это видит равнодушно,

Улетел бы он, но знает: тут быть нужно,

И тогда он, на друзей взирая лица,

Хочет как-то перед ними проявиться.

И тотчас же ветер холод насылает

И по небу тучку чёрную пускает,

Ну а та — ей явно здравый смысл неведом! —

Плачет скорбно, но не дождиком, а снегом!

9

Всё Серёжка это вспомнил ясно, чётко,

Боль пришла, как будто стан обняла плётка,

Но следы её объятий не на теле —

На душе его нагой рубцы алели!

Сколько лет прошло, как тут он оказался?

Он не плакал, не скорбел, не волновался,

Жизнь его была ни радость и ни мука,

Лишь бездонная, с тоской тягучей скука.

Ах, душа его отвыкла от терзаний,

Как алкаш от кайфа в годы воздержаний!

Но теперь же насыщалась с упоеньем

Скорбью, радостью, живительным волненьем!

— Как же быть?! Ведь душу я порву на части!

Помоги мне, Ангел, если ты во власти!

Хоть одним глазком взглянуть: а как там братья?

А потом плевать! Хоть к дьяволу в объятья!

— Ожидаю я давно тебя азартно! —

Прозвучал басок надтреснутый внезапно.

На мгновенье свет, как шторой, затемнился,

И, Серёжки возле, некто появился.

По обличью он как Ангел оказался,

Только голосом своим с ним различался.

Будто братья-близнецы, лишь взгляд теплее

Брата первого, второго — холоднее.

«Это дьявол? — удивлён Серёжка явно. —

Да, в фантазии людской не всё исправно,

Раз рисуем мы его ужасным монстром

С пастью страшной, при хвосте и с рогом

острым!»

— Ну, не нужно удивляться. Право, внешность

Значит так же мало, как в раю безгрешность! —

Произнёс и этим явно насладился

Тот, второй, что здесь позднее появился. —

А по сути: вы привыкли в вашем мире

Всё делить на зло-добро, мол, или-или,

В этом вы поднаторели и немало:

Бог добру, а дьявол злу у вас начало!

Ну а наша с ним душа (кивок на брата!)

И добром и злом до краешков богата,

Но различны ипостаси в мире этом:

Я — на тёмном островке, он — здесь, на светлом.

Есть ещё у нас один брат — повелитель

Ваших душ, их чистоты определитель,

Он поступки ваши все учтёт до точки

И укажет, на каком быть островочке!

Мы потом свою работу совершаем:

Память вашу возвращаем и стираем,

Нужно помнить всё, чтоб мук усилить действо,

Для покоя память — это как злодейство!

— Это точно, мы когда-то проходили,

Жизнь загробную на рай и ад делили,

Но, по правде, я до сказок не был жаден,

А к религии совсем душой прохладен.

Лишь с одною сказкой я посмел сродниться,

Эта сказка — друг нежданный, аист-птица,

Но, как только птичья жизнь так зло прервалась,

То во мне для сказок места не осталось!

— Я тебе уж говорил: так было надо! —

Светлый Ангел бросил быстрый взгляд

на брата. —

Но, однако ж, ты хотел в тот мир вернуться,

Где пришлось тебе со злобою столкнуться?

— Да, хочу, мечтаю, жаждаю. Скорее!

Мир тот, знаю, и светлее и добрее!

Там друзья, и им нужна моя подмога,

Ангел, милый, помоги мне, ради бога!

А потом сотри мне всю, до дырки, память,

Чтоб не смог я ни смеяться и ни плакать,

Жить в раю с живою памятью — мученье,

Муки ада с ним в сравненьи — развлеченье!

— Это ты сполна проверишь, обещаю, —

Тёмный Ангел прохрипел, — я не стращаю,

Но за это номинал цены ужасен!

— Наплевать! — сказал Серёжка. — Я согласен!

— Ты уже на этот остров не вернёшься

И от памяти своей не отвернёшься,

Будут в тёмном островке, тебя калеча,

Душу хрупкую ломать, как кость предплечья!

А поскольку мест тут лишних нет по блату,

То и ты своё уступишь, но не брату,

Будет занято оно подонком, вором,

Твоим недругом — Толяном-живодёром!

— Ну и пусть. — Серёжкин голос твёрд,

спокоен. —

Перед близкими во многом я виновен.

А Толян? Ну что ж, не весь же он из злобы,

Жил бы с папкой, мамкой, в нём родилось

зло бы?

— Ну, ты выбрал? — бросил Тёмный Ангел

резко. —

Нет в душе твоей сомненья, страха плеска?

Если есть, твою стереть мы можем память,

И в блаженстве здесь ты вечно будешь плавать.

— Нет, спасибо, я наплавался досЫта

В том блаженстве, больше нету аппетита!

Ну, а страх? Конечно, есть, вопрос понятный,

Но свернуть я не посмею на попятный!

— Молодец, — сжал Тёмный Ангел губы криво,

Погрозил Серёжке пальчиком игриво,

Осмотрел свои ухоженные руки. —

Если б знал, какие ждут тебя там муки!

— Выбор сделан! — подытожил Светлый Ангел.

И в глазах Серёжки словно вспыхнул факел,

После всё укрылось плотной тёплой тьмою,

И Серёжка полетел, крутясь юлою…