Аист. Абсолютно правдивый роман в стихах

Сергей Филиппов (Серж Фил)

Четверо мужчин собираются на двадцатую годовщину смерти их друга. Вскоре после этого с ними случаются различные трагические происшествия, в результате которых они оказываются на грани жизни и смерти. В больнице, куда все они попадают, с ними происходит событие, которое резко изменяет их отношение к своим жизням, и совершается переоценка нравственных ценностей. Действие романа разворачивается как в наше время, так и в ином пространственно-временном измерении.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ДВАДЦАТАЯ ГОДОВЩИНА

«Потому что любовь — это вечно любовь, Даже в будущем вашем далёком!» — В. Высоцкий.

«Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица» — В. Высоцкий.

1

Аист гнёзд не вил над Сиверской лет двадцать,

И, казалось бы, ну что ему бояться?

Ведь никто, со зла ль, по дурости при встрече

Не швырял в него тугой горох картечи.

И охотников ведь был союз немалый —

Филимонов Вовка, Барсов, Гвоздь удалый!

Но любой из них, пусть даже в опьяненьи,

Сберегал прекрасной птицы оперенье!

Снег легавые пахали животами,

Пену клочьями роняя под кустами,

Об осколки наста лапы в кровь сбивая,

По полям горбатым петли нарезая.

А по лету, в утра бодреньком рассвете,

«Тулки» ахали с протяжным стоном плети,

Недопевший рябчик падал спозаранку

В росы трав, как на скатёрку-самобранку.

Браконьерили, и плохо грех скрывали,

С бреднем малым дно песчаное топтали,

Речку крыльями мерёжки обнимали

И утробы рыбой плотно набивали.

А потом на бережке, том, что пониже,

К костерку незлому сдвинувшись поближе,

Под стопарик и ушицы испаренье

Получали неземное наслажденье!

Но, каким бы, всё ж, грешком не увлекались,

Над природой никогда не издевались,

Больше меры не хватали ртом жадливым

И по аистам не били горделивым.

Как пропали птицы бело-чёрной масти,

Так порвалось счастье хрупкое на части,

Не прикрыло кожей свежею болячку,

Не пошла жизнь — похромала в раскорячку!

Где-то аисты те двадцать лет пробыли?

Очень многим род, наверное, продлили!

Прилетели, но не просто, мол, вернёмся

А, как будто видя: мы без них свихнёмся!

Вот, красавец, гордо по полю шагает,

Клювом-шприцем словно землю прививает,

Может, лечит он её больное тело?

К нам вернулся аист, значит — будет дело!

2

На высоком берегу по-над рекою,

В негустом столпотворении сосновом,

Где стоишь так близко к жизненным основам, —

Место лучшее сердечному покою.

Предки наши пусть темны, но много знали, —

Их прогресс ещё научный не испортил

И компьютерный жучок умы не скорчил! —

Под погост места душою выбирали!

И в местах тех удивительно сливалось:

Скорбь о близком, неожиданность утраты

С тем, что сам ты ляжешь в землю тут когда-то,

Но не страх в душе, спокойствие рождалось.

Каждый будет тут когда-то новосёлом,

Так не скалься, присмотрись к своей квартире,

Мы всего-лишь гости в этом чудном мире,

Потому и в настроении весёлом.

Там, за гранью, нет весёлости, поверьте,

Правда, скорби и печали нету тоже, —

Горечь слёз ненужных лить совсем негоже

У себя в дому, в ином, пускай, он свете!

Я на кладбище душою отдыхаю,

Мне её как будто гладит кто рукою,

И, отдав себя в объятия покою,

Я о жизни и о смерти размышляю…

Ну-с, довольно нам бродить вокруг да рядом,

Философский камень грызть, ломая зубы,

В мир потУсторонний впяливаться взглядом,

И без нас его, дай срок, пробудят трубы!

Что ж, пора свести с героями знакомство,

Посмотреть им в лица и, конечно, в души, —

Да простят они нам наше вероломство! —

Так вперёд, раскрыв сердца, глаза и уши!

3

У могилки, коей дарит тень рябина,

Два задумчивых сидели гражданина,

Не печаль у них на лицах, но серьёзность,

У того, что потучней, в руках нервозность.

Он тяжёл своим лицом, дороден телом,

Щётка усиков под носом загорелым,

Взгляд зелёных глаз тревогу выражает,

А язык сухие губы увлажняет.

Тот, кто рядом с ним, пониже, похудее,

Неказистою бородкою владеет,

И в лице его серьёзность посильнее,

Знать, покалывает что-то в нём больнее.

С невысокой, бронзой крашеною стелы,

Улыбался морячок, по виду смелый,

Несомненно, симпатичный, в бескозырке

С неразборчивою надписью на бирке.

— Может, вмажем по глотку? — вздохнул дородный, —

Ждать — воистину тяжёлая работа!

Я ж с утра непохмелённый и голодный,

А Танталом быть мне, Саня, неохота!

Бородатый, взгляд со стелы не снимая,

Лишь плечом пожал, потом сказал без чувства:

— Неужели жажда сильная такая?

Что-то, Лёнька, на тебя смотреть мне грустно!

— На фига смотреть? Тебя не заставляют,

Вот ведь чёрт, все знают, что мне в жизни нужно!

Все на правильную тропку наставляют,

Благородство из себя давя натужно!

— Не учу тебя я, ты же не ребёнок,

В сорок пять учить, что лбом сдержать цунами,

Сам прекрасно знаешь, что от пьяных гонок

Не прибудет ни в умишке, им в кармане!

— Хорошо, пускай мозгами я калека,

Ну, быстрей загнусь — скорей с Серёгой встречусь,

Это лучше, чем нудить, как вы, полвека!

Ладно, выпью я, а то ведь обесцвечусь!

Лёнька влил в стакан чуток, потом добавил,

Посмотрел на водку, дёрнулся плечами,

После внутрь себя в один глоток отправил,

И из глаз довольство вытекло слезами.

Сашка краем рта лишь грустно улыбнулся,

Наблюдая Лёньки Удовлетворенье,

Пред могилой руки вздел в недоуменьи

И, сказав: — Вот так, Серёжка! — отвернулся.

Правый берег виден был, как на ладони:

Изумрудный коврик в жёлтом окрапленьи,

Там паслись две-три козы, овечки, кони…

Пара аистов шагала в отдаленьи.

Сашка видит их, рука рвёт с треском ворот,

Тот, которого и нет, но как он душит!

Забивает гвозди в темя сердце-молот

И спокойствие души нещадно рушит.

Высох рот, глаза же влажно заблестели,

Мысли вьются в голове, как рой пчелиный,

Изливаются наружу дрожью в теле,

Будто Сашка, а не Лёнька пленник винный!

Лёнька друга состоянье замечает,

Взор довольный свой на берег направляет,

Но довольство гаснет, как искра на взлёте,

Побуждая Лёньку к умственной работе:

— Это аистов там, что ли, ходит пара?

Или глюки, не спросясь, залезли в глазки?

Ну-ка, Сань, потрогай лоб мне, нет ли жара?

Если нет — всё это выдумки и сказки!

— Нет, не сказки это, Лёнька, и не чудо,

Это — знак, нам явно кем-то подаваем,

Неизвестно, для чего, да и откуда,

Но, быть может, это скоро мы узнаем…

4

Лучше детства может быть одно лишь — юность!

Так она и есть чуть взрослое, но — детство!

На умы не скоро, ох, не скоро мудрость,

Поселившись в головах, окажет действо!

В самом чудном месте шарика земного

Шустрый Оредеж, как гончий пёс петляя,

Скалы красные упорно подмывая,

Тонет в Луге, чтоб тотчас родиться снова.

И потом они вдвоём, легко и ровно,

Катят воды вдаль, солидности добравши,

А, войдя в залив и частью моря ставши,

Вдруг угаснут, окунувшись в дрёму словно…

Десять первых лет Серёжки пролетели,

Как во сне в пуховой шёлковой постели —

Без каких-то ярких, сочных впечатлений,

Без счастливых и печальных потрясений.

Да какие потрясенья в эти годы?

Ну, быть может, только собственные роды?

Но, по счастью, шок, что мы переживаем

От рожденья, он навечно забываем!

Но ещё такого в свете не бывало,

Чтобы горе хоть кого-то миновало!

Пусть оно имеет разные личины,

Но приходит к нам отнюдь не без причины.

И себе иммунитет мы прививаем

Тем, как с этим, первым, горем совладаем,

И идём по жизни: в ком-то радость, бодрость,

Ну, а в ком-то равнодушие и злобность!..

Шёл Серёжка на рыбалку ранним часом,

Солнце только в мир взглянуло сонным глазом,

Воздух сочен, свеж, без капельки изъяна,

Изумруд травы под простынью тумана.

Пять минут ходьбы, и вот родная речка,

Вот заветное уловное местечко,

Здесь всегда плотва голодная шныряет,

Всё, что ей ни кинешь, жадно заглотает.

Звучны в заводи тенистой рыбьи всплески,

Пальцы рвут в азарте тонкий волос лески,

На крючок насажен жирный вкусный шитик,

И Серёжка замирает, как в забытьи.

Глянуть сбоку, он не жив, ну точь — картинка,

Но, вот клюнула кровавая гусинка,

И картинка моментально оживает

И Серёжка ловко рыбу подсекает!

Красногрудая, блестящая плотвица,

Не успев, наверно, толком удивиться,

Через миг уже тоскует на кукане,

Философствуя о жизненном обмане!

Пробежали три часа единой нотой,

И теперь Серёжка занят лишь заботой,

Как бы так ему нести свои трофеи,

Чтобы все их лицезрели ротозеи!

И решил пойти он дальнею тропою,

Что, по берегу змеясь по-над рекою,

На широкий луг проворно выбегала,

А потом в полей просторы уползала.

Три огромных валуна всегда лежали

С краю луга, будто травы охраняли;

Малость самую Серёжка утомился

И для отдыха на камне примостился.

Раз-другой раскрыло парня рот зевотой,

Веки сладкою наполнились дремотой,

Но вдруг резко разорвалось сна лобзанье,

И споткнулся ритм размеренный дыханья.

Рядом с камнем, где Серёжка примостился,

Не понятно, как? откуда? очутился

Аист бЕло-чёрный — это всё реально! —

И смотрел в глаза Сережкины печально.

И Серёжка, как в какой-то доброй сказке,

Подошёл к красивой птице без опаски,

Улыбнулся, потянулся к ней руками,

Но увидел пятна крови под крылами.

5

Этим летом жил Серёжка во времянке,

Места здесь немногим более, чем в танке,

В долгий дождик сыро, в ясный день жарища,

Но, однако ж, — персональное жилище!

Здесь с Серёжкою и аист поселился,

Он спокоен был, на волю не стремился,

Но ходил за новым другом всюду следом,

Будто циркуль, метр отмеривал за метром.

Как умел, лечил Серёжка крылья птицы,

Тщетно звал ветеринара из больницы,

Но тот вечно то с похмелья, то в запое

Или что-то ещё важное такое.

И не стал Серёжка кланяться кому-то,

Птицу он теплом души своей укутал,

Он беседовал с ней долгими часами,

Реже видеться стал с верными друзьями.

Как он им бы объяснил, — да не поверят,

Только взглядами презрительно измерят, —

Что он, аист, друг такой же закадычный,

Пусть обличием своим и необычный?!

Нет, Серёжка не был заперт в келье тесной,

И друзей, с их жизнью шумной, интересной,

С их заботами, чудачеством, игрою

Обойти не мог он, ясно, стороною.

Был футбол, была рыбалка и купанья

И иные — спорта вне — соревнованья,

Были вылазки в чужие огороды

(Что тут грех таить, и мы из той породы!).

Голубика наливалась синевою —

Пропусти, поди, событие такое! —

Пацаны, взяв, кто бидон, кто туесочек,

Сев на велики, поехали в лесочек…

Мать Серёжки птице-аисту не рада,

Невзлюбила инвалида с полувзгляда,

И огромными глазами зло сверкала,

Только где её случайно замечала.

Эх, да спрятаться б в сарай неловкой птице

И сидеть там тише шороха ресницы,

Взор скучающий бросая за окошко,

Ожидая, ну когда ж придёт Серёжка!

Нет, не пряталась в каморке тесной птица,

Как увидит мать Серёжки, к ней стремится

И в глаза её заглядывает дерзко,

Будто что-то сообщить ей хочет веско!

— Что ты бегаешь за мною, худобИна?!

У меня отнять ты хочешь душу сына?

Он меня теперь почти не замечает,

Одного тебя, калеку, привечает!

Может, ты на землю послан сатаною

И теперь вот тут глумишься надо мною,

Мучишь плоть мою, коверкаешь мне душу?!

Но не думай, я всё выдержу, не струшу,

Мне достанет сил с тобою разобраться

И жестокости, чтоб сердцем не взорваться,

Коль пришлось по жизни нам не разминуться,

Знаю я, где ждут тебя и не дождутся!..

6

Да, хорош автомобильчик «Гранд Чероки»!

Нежно муркает движком пятилитровым,

Всё равно ему как ехать — вдоль дороги

Или вдоль реки по кустикам ольховым!

Джип ведёт в себе уверенный мужчина,

Как фортунистый игрок в азарте сладком,

Подливает в кровь свою адреналина,

Газу дав, как будто дав плетей лошадкам!

Рядом с ним «лицо кавказское» сидело

И толкало в бок рукою то и дело:

— Лёва, хватит гнать, притормози, довольно,

Не дави педали газа, ей же больно!

— Не боись, ШалвОвич, будет всё отлично!

Или — ШАлвович? Как правильнее, Жорка?

— Для тебя — не знаю, мне же безразлично,

Как поставят ударенье в книге морга!

— Не пойму я, Жор, ты раз примерно тыщу

На работе жизнью запросто рискуешь,

Ведь привыкнуть должен мысленно к кладбИщу

И спокойным быть! Так нет, сидишь, психуешь!

— Каскадёр я, Лёва, прав ты, но не смертник!

Мне ж за трюки деньги капают в конвертик,

А вот так вот, из-за лихости порочной,

Не хочу ломать я столб свой позвоночный!

Ты по жизни-то мужик почти спокойный,

И медлительным бываешь очень часто,

Но как только в джип залезешь свой разбойный,

Будто разума резонам скажешь: баста!

Лев усов лишь крИвит чёрную подковку,

А ногой своею жмёт акселератор.

Джип летит, как спринтер, мчащий стометровку;

Жора тихо превращается в вибратор!

Вдруг лицо его как солнцем осветило —

Это мысль лихая мозги посетила:

Он бутылку водки быстро открывает

И в себя всё содержимое вливает!

Пять минут прошло, не больше, а у Жорки

На лице довольство, глазки, словно щёлки.

Вот она, полезность крепкой русской водки:

Страх пропал, а мысли радужны, не чётки!

Но лечебную всю эту процедуру

Очень просто обернуть во зла обложку,

И тут важно чётко знать свою натуру,

Чтоб не сделать жизни радостной подножку!

Но артисты, а, тем паче, каскадёры,

Выпьют море, а съедят в закуску горы,

И себя в руках в любом удержат виде,

А особенно, когда их кто-то видит!!!

Только, разве, в блеске глаз заметен градус

Да язык полощет, будто рваный парус,

Но зато в речах осмысленность и точность,

А в эпитетах и красочность, и сочность!

Лев порою взгляд на Жорку переводит —

Тот рассказывает весело чего-то —

Без труда машины редкие обходит,

А дорога — как стрела, без поворота.

Но в прямой дороге в каждой миле — дрёмы

За деревьями, кустами притаились —

Чуть расслабился, попал во власть истомы,

И на два, на три мгновенья веки слились!..

Лев, казалось, лишь моргнул, ну, чуть подоле,

Было пусто ведь шоссе, и вдруг там — кто-то!

И колёса завизжали, как от боли,

И движок заглох на высших оборотах!

Жорка трезв стал, проглотив пол-анекдота:

— Ну, ты, парень, круто давишь тормозишки!

Превращусь с такой ездой я в идиота,

Ум покинут предпоследние мыслишки!

— Погоди ты, Жора, лучше посмотри-ка,

Я своим глазам отказываюсь верить!

Только выводов не строй, не нужно крика,

Сам попробую всё это я измерить.

На дороге, от машины недалече,

Находился аист, жалкий и убогий,

Но смотрел спокойно он, по-человечьи,

А ещё был этот аист одноногий!..

7

— Улетела, сынка, птица, улетела,

Видно, воли и свободы захотела,

Рождены ведь, как сказал когда-то кто-то,

Человек для счастья, птица для полёта!

Не поймёт Серёжка смысл и слов не слышит,

Он не видит ничего, почти не дышит,

Только бьёт тупая мысль осатанело:

Не дождался, улетел он, улетел он!

Но прошёл мгновенно шок, что ум треножит:

— Мама, ты же знаешь: он летать не может,

Да и если б мог летать, меня б дождался!

Ну скажи, скажи, куда он подевался?!

Не услышал ничего в ответ Серёжка,

Мать молчит. Он подождал ещё немножко,

Развернулся и пошёл, слезу глотая,

Прочь от мамки и времяночки-сарая.

На ночлег короткий солнце убегает,

Но раскрасить ёлок шапки успевает,

И стоят они, горды собой, но кротки,

Как на подиуме стройные красотки!

Обходил Серёжка улиц выкрутасы,

Но старания его, увы, напрасны,

Не нашёл он друга-аиста и следа,

И никто о нём из встречных не поведал.

Был Серёжка и в том месте, с краю луга,

Где нечаянно-нежданно встретил друга,

Посидел на тёплом камне, сняв ботинки,

На гранит пролив солёные росинки.

После, старческими мелкими шажками,

Двинул к месту, что назвали «корешками» —

Там сосна наружу вырвалась корнями,

И они сплелись в причудливый орнамент.

Это было место игр и место сбора,

Здесь, с песчаного — до речки — косогора,

Широко был виден Оредеж ленивый

И противный берег, низменный, плешивый.

Тут и думал просидеть Серёжка ночку,

Будто пьяница с бутылкой — в одиночку,

Но друзья его задумки просчитали —

И давно в заветном месте поджидали.

— Вот и он! — подпрыгнул Лёвка. — Как делишки?

Ну, нашёл следы какие аистишки?

Зря ты бегаешь по улицам бездумно,

Нужно делать это, Серый, всё разумно!

Лёнька с Жоркой на Серёжку не глядели,

Чуть ссутулясь, на корнях кривых сидели;

Сашка молча теребил то нос, то ухо,

Будто там сидит назойливая муха.

И Серёжка осознал: друзья здесь вместе,

Чтобы он узнал печальное известье.

Он сжал пальцы в кулаки, вбил локти в тело,

Посмотрел на Лёвку яростно и смело:

— Говори, ведь ты сгораешь нетерпеньем

Поразить меня каким-то сообщеньем?

И услышал, словно строки приговора:

— Аист твой сейчас у Тольки-живодёра!..

Аист, весь в крови, стоял, прижавшись к стенке:

Переломлена одна нога в коленке,

Глаз единственный, мутнея, угасает,

Чёрно-белый аист тихо умирает.

Но Серёжку он увидел, встрепенулся,

Полумёртвый, всё же к другу потянулся,

И упал, и дрожь по телу пробежала,

Мёртвой птица чёрно-белая лежала…

8

— Да какое там, к Аллаху, совпаденье! —

Нервно Сашка теребит бородки паклю. —

Говорю вам, братцы, это — провиденье,

Божий знак! А ну-ка, Лёнь, плесни мне каплю!

Лёнька — главный разливальщик-дозировщик,

Он теперь в себе уверен, губы влАжны,

Он с бутылкой, как с жезлом регулировщик,

Его действия спокойны, точны, важны:

— Нет, Сашок, о капле речи быть не может!

Полстакана для тебя сейчас на пользу!

Утопи-ка ты червя, что душу гложет,

Водка, верь, любую выдернет занозу!

Лёвке столько же налью, а каскадёру,

Правда, каплю, символически, для виду.

Ты не против? — Бросил Лёнька взгляд

на Жору. —

Если против, то скажи, не прячь обиду!

— А себе какую дозу ты наметил? —

Хмыкнул Лёва. — Просвети-ка нас, дружочек.

Лёнька думал миг один, потом ответил:

— Я — без доз, хлебну из горлышка глоточек!

Лев раскуривал гаванскую сигару.

Он курил довольно редко, но, бывало,

В плен попавши к алкогольному угару,

В нём желанье страсти пагубной всплывало.

— Ну и долго будем дым глотать в молчаньи? —

Оглядел ребят он тёмными глазами. —

Помолчать изрядно любят англичане,

Мы же, русские, известны голосами!

— Это, Лёва, ты чуть-чуть поторопился, —

Пальцем Жорка погрозил ему игриво, —

Ты, конечно же, в Россиюшке родился,

Но вот корни-то твои — из Тель-Авива!

— Да тебе бы помолчать, грузО-кореец! —

Лёвке явно эта тема бьёт по почкам, —

Ты ж по виду — недоразвитый индеец!

Сядь на лошадь и гоняй её по кочкам!

И посыпались эпитеты, глаголы,

Темпераментом напОенные сочно,

Вряд ли их ребята вынесли из школы,

Я не помню там такого, это точно!

Лёнька хмыкнул и налил ещё по кругу:

— Вы, ребятки, я смотрю, совсем приплыли!

Это ж надо, тыкать нацией друг другу!

Жаль, без вашего совета вас родили!

Мы ведь все почти тут явные гибриды,

Только Сашка, вон, породистый, зараза,

Так давайте спрячем к чёрту все обиды

До иного, исключительного раза!

В Лёньке кровь эстонки тихо протекала

С русской вместе, но страстишки убивала,

Жар эмоций продуктивно охлаждала

И спокойствие в итоге порождала.

— Не пойму, в дурдоме я иль на погосте?! —

Сашка выкрикнул породистый. — Ребята!

Вы забыли? Здесь, в земле, Серёжки кости —

Друга нашего любимого и брата!

Мы с пелёнок вместе жизни суть хлебали,

Из одной сосали баночки сгущёнку,

Друга дружки наций мы не замечали,

Да влетит ли чушь такая в мозг ребёнку!

Что теперь случилось с вами? Повзрослели?

В панцирь чёрствости оделись, как по моде?

Да, обветрились сердца и огрубели,

Растеряли нежность в жизненном походе!..

Сашка грустно улыбнулся, влил глоточек

Тёплой водки в рот сухой, но поперхнулся,

За оградку сплюнул, взял из брюк платочек,

Вытер губы им, глаза и отвернулся.

— Зря вбиваешь, Сашка, в нас эмоций гвозди, —

Аккуратно Лёва пепел сбил с сигары, —

Мы ж о нациях базарим так, без злости,

Впав в объятия товарищеской свары.

— Посмотрел бы на себя со стороны ты

В миг, когда ты к этой сваре впал в объятья:

Скулы блЕдны, глазки злостью поприкрыты,

А кадык, как поршень, тянет вверх проклятья!

Жорка тут же спародировал толково,

Как проклятия рождались в Лёвки чреве.

Все смеялись, лишь Сашок смотрел сурово:

— Ты-то сам шипел, как тощий змей на древе!

Жорка в мышечный корсет был упакован,

Каскадёр ведь дело, знамо, силовое,

Но зато прослойкой жира не был скован —

Ну не любит жира тулово худое!

— Прав ты, Сашка, все мы очень изменились,

Бросил он, — да и не в лучшем направленьи,

Явно бесы в нас рогатые вселились —

Мы живём в каком-то мерзком озлобленьи!

Жизнь нас давит всё сильней, как гидропрессом,

Вьёт канат из нас и в петлю его крутит,

Мы же молимся не богу — интересам,

Наплевав на то, что было и что будет!

Ну-ка, Лёнька, всем налей стакан до краю,

Будем пить, плевав на наций разделенье,

За Серёжку, ведь он слышит нас, я знаю,

И за птицу эту — божье провиденье!

9

Яма вышла глубиною до подмышек,

В яме аист, рядом пятеро мальчишек,

Непривычно успокоены и кротки,

У Серёжки — на щеках кривые тропки.

Всё по древним ритуалам совершали:

Горсть земли поочерёдно вниз бросали,

Над могилкой холмик сделав неумело,

Помолчали, в думы впав оцепенело.

Первым Лёвка разорвал молчанья плёнку:

— Хватит, ребя, слёзы лить по аистёнку,

Да какой бы ни была прекрасной птица,

С человеком никогда ей не сравниться!

И ещё: ведь вечной жизни нет на свете!

Или вы о том не слыхивали, дети?

Так послушайте меня, авторитета, —

Все мы будем там, где нынче птичка эта!

— Пацаны, а правда, — Лёнька встрепенулся, —

Что мы плачем, будто свет перевернулся?

Мы о птичке все потом повспоминаем,

А сейчас пойдёмте, мячик попинаем!

— Точно, парни, — Жорка шумно потянулся,

Интерес в его глазах тотчас проснулся, —

Ну, пойдём играть, а то чего-то тошно,

Я и мячик подкачал с утра нарочно.

Мы уже почти неделю не играли:

То в лесочке голубику собирали,

То — по Утру или с вечера — рыбалка,

А футбол всё мимо. Мне так очень жалко!

Сашка тоже оживился: — Слышь, Серёга,

Может, правда, поиграем хоть немного?

Позабудешь ты в игре свои печали,

Да и мы уже порядком поскучали!

Но Серёжка будто слов друзей не слышит,

На его лице узор из скорби вышит,

Взгляд упёрт в неровный холм могилки свежей,

И наивности во взгляде нету прежней.

— Слушай, Лёвка, вы идите, мы же — после,

Я побуду здесь чуток, Серёжки возле,

Ведь ему сейчас тоскливо, тяжко, плохо, —

Сашка горького не сдерживает вздоха.

Лёвка бросил лишь: — Ну, я офигеваю!

Из-за птички горю, право, нету краю!

Ладно, всё, мы за мячом и на поляну,

Ну а ты уж помогай тут истукану!..

Сашка прутики бросал в поток теченья

И искал слова для друга утешенья,

Только мысли в голове в ком ватный сбились,

И слова, те, что нужнЫ, не находились.

И себя он вдруг почувствовал ребёнком

Перед возрастом одним с ним пацанёнком.

Сашка понял: утешать того не надо,

Но втекла в него обидная досада.

На ребят, что мяч пинать умчались дружно,

На сочувствие своё, что и не нужно,

На Серёжку, не сказавшего ни слова,

И на птиц дурацких рода аистОва!

Сашка сплюнул в речку горькую обиду

И сказал, зла не показывая виду:

— Я тебя, Серёжка, очень понимаю,

Твоё горе к сердцу близко принимаю…

— Помолчи, Сашок, пожалуйста, немножко, —

Неожиданно прервал его Серёжка,

Наконец-то от могилки отвернулся

И легко, но грустно другу улыбнулся:

— Лишь тебе скажу, другие пусть не знают,

Ведь они меня совсем не понимают,

Не от дурости и злобности сознанья,

Нет, ещё не доросли до пониманья.

Сашка, слыша это всё, обалдевает,

И уж кто-кто, ну а он соображает,

Что ровесник и друган его Серёга

Стал взрослей его сегодня и — намного!

— Помнишь, Саня, мы фантастику читали

О разумных существах, что обитали

Не в глуби Вселенной, где-то в дальнем далье,

Нет, здесь, с нами, на земле, в иной реальи?

И они являлись людям постоянно,

Но в обличьи не своём, что было б странно,

А могли стать человеком, зверем, птицей,

Насекомым, даже маковой крупицей.

Сашка рот раскрыл, глаза — два синих блюда:

— Это что же, Серый, аист, он… оттуда?!

Но Серёжка лишь пожал плечами вяло,

Улыбнулся снова, но теперь устало:

— Я с ним много говорил не вслух, беззвучно,

Может, это абсолютно ненаучно,

Но я видел те слова, они сверкали

И как дивные растенья расцветали!

И понятны были мне цвета и блики,

Даже запах их — как запах земляники!

Не могу пересказать тебе за день я

Эти красочные чудные виденья!

Но поведал аист мне о светлом мире,

Где мы будем жить и где мы прежде жили,

Но не всякий там окажется, ведь это —

Мир покоя, вечной радости и света!

Сашка слушает Серёжку без дыханья,

Всё, что тот твердит, за гранью пониманья,

Но сейчас то пониманье и не надо,

Знает Сашка твёрдо, что всё это — правда!