Игра на повышение

Сергей Тарадин

Автор этой книги сменил множество профессий: был физиком, океанологом, директором двух бирж, фондовиком, зерновиком и много кем еще.Богатый опыт, собранный за такую разнообразную жизнь, лег в основу нескольких книг, написанных уже в зрелые годы.

Глава вторая. ЗИМА

В последние дни уходящего 1969 года зима залютовала, будто отыгрываясь за долгую теплую осень, простоявшую почти до декабря. Снега навалило выше, чем по пояс. Это взрослому человеку. А шестилетнему Андрею сугробы и вовсе закрыли видимость во дворе на все, кроме трех расчищенных и утоптанных, присыпанных соломой дорожек.

Одна ведет от крыльца дома направо, к калитке на улицу. Другая — прямо, к обледенелому, обросшему сосульками колодцу. А третья — налево, к сараям, где, дыша паром, пережевывают сено две коровы. Дальше эта дорожка сужается и приводит к «домику неизвестного архитектора», как в шутку называет его отец, то есть к дощатому уличному туалету, посещение которого в трескучий мороз требует определенного мужества.

Впрочем, слово «туалет» не употребляется. Все говорят «сходить на двор». Вот мама — она жила раньше в городе — рассказала однажды, что у них в квартире был какой-то «унитаз», который смывался водой. Андрей заинтересовался и пытался представить себе такую диковину. Но бабушка, папина мама, только хмыкнула: «Тю, глупость какая! На двор в доме ходить! Неприлично даже».

Если на дорожке приподняться на цыпочки и посмотреть поверх снега в сторону огорода, то видно, как белая целина уходит до самого горизонта, и только с одного края темнеет мрачная стена глухого леса.

Все три дорожки отец расчищает поутру еще затемно, но потом из-за поземки и мелкого снега, постоянно сыплющего с пасмурного неба, их приходится поновлять по нескольку раз на дню.

Зима в деревне по сравнению с летом — время праздное. Без дела, конечно, никто не сидит, в хозяйстве забот всегда хватает, но делается все без горячки и напряга, не то, что в теплое время, когда, как известно, день — год кормит.

Коров, которые готовятся произвести на свет телят, уже не доят, поэтому женщины, лишенные ежедневной возни с молоком, больше уделяют внимания стряпне, частенько затеваются с пирогами и другими сложными блюдами, на которые летом времени никогда не хватает. А еще прядут куделю, вяжут коричневато-серые пуховые носки и варежки, вышивают диковинные красные и синие цветы на пододеяльниках и наволочках.

Мужчины, задав с утра корм скотине и вычистив стойла, весь день практически свободны. На работу в колхоз показываются на час, от силы на два. Готовить технику к посевной начнут ближе к весне, как всегда, авралом — так уж заведено. А пока, в канун Нового года — полное затишье. Все по домам, занимаются кто чем. Например, вчера отец весь день натягивал тонкую стальную проволоку в деревянные рамки. Андрей помогал. Он уже знал: вот минует зима, придет март, потом апрель, и наступит торжественный момент, когда из картонной коробки вынимаются аккуратные, переложенные пергаментной бумагой листы желтоватой вощины с четко отпечатанным шестигранным узором. Листы бережно просовываются между туго натянутой проволокой, и готовые рамки вставляются в ульи. У пчел появляется работа — «оттягивать соты».

Только когда она будет, эта весна! Больше двух месяцев ждать! Для Андрея это почти вечность.

В деревне немало выпивох, которые, несмотря на строгий пригляд со стороны жен, уже к обеду умудряются оказаться крепко «датенькими». Тихим морозным днем их пьяные выкрики и попытки запеть слышны далеко по улице.

Детвора же, на которую летом сваливается немалая часть забот по хозяйству, зимой получает карт-бланш гулять все свободное от уроков время. Для таких, как Андрей, кто в школу еще не ходит, это означает: с утра до вечера. Пока, цокотя зубами от голода, не ввалишься домой весь в снегу, с запорошенными ресницами и пунцовыми щеками, пританцовывая от нестерпимо прижавшей малой нужды и сдергивая зубами влажные от тающего снега, пахнущие козьим пухом вязаные варежки с непослушных, покалывающих после мороза ладошек. «Боже мой! — улыбаясь, покачает головой мама, — где тебя только черти носили! Быстро — мыть руки и за стол!»

Андрей едва отодвинул опустошенную тарелку наваристого бабушкиного борща, как снаружи кто-то постучал. После маминого «да» утепленная, обитая ватой и дерматином дверь, которую запирали только на ночь, приоткрылась, и в помещение просунулась голова в цигейковой ушанке, завязанной под подбородком. Это был Денис, друг и ровесник Андрея, живший через несколько дворов по этой же улице.

— Андрюха! — в запале закричал Денис, и тут же, опомнившись, смущенно поздоровался со всеми, вошел и прикрыл за собой дверь. — Там Колька и Федька — у них сегодня каникулы начались — распрягли дома коня и вытащили на улицу большие взрослые сани! Настоящие! И зовут нас все вместе скатиться в балку, если мы потом поможем вытолкать сани обратно!

Такое приключение, конечно, пропустить было нельзя!

— Нет-нет, это опасно, — строго сказала мама. — Там из взрослых кто-нибудь есть?

— Конечно, их папка с ними. Он сказал, тоже поедет!

— Шелопут! — усмехнулась мама. Отца Кольки и Федьки она прекрасно знала.

— Мам, можно? — спросил Андрей.

— Пускай идет. Надо, чтоб выгулялся, как следует, — замолвила слово бабушка, поддержав внука. Она всегда была сторонницей забав на свежем воздухе.

— Да он, по-моему, уже выгулялся, дальше некуда! — опять покачала головой мама и попыталась вразумить сына. — Ты же только что пришел!

— Ну, пожалуйста, мамочка, я недолго! — взмолился Андрей. — Мы только один разок съедем!

— Сегодня художка, ты не забыл? — напомнила мама.

«Точно! Конечно, забыл», — признался себе Андрей. Пятница. Вечером ему идти на занятия по рисованию. Хорошо, хоть домашнее задание он сделал еще вчера.

— А сколько времени?

— Осталось полтора часа.

«О! Время пока есть. Успеем!»

— Мамочка, ну пожалуйста, я очень прошу.

— Сорок минут. Только придешь сам, чтоб я искать тебя не выходила.

— Конечно! Спасибо, мамуля! — последние слова прозвучали уже неразборчиво, потому что Андрей зажал в зубах шерстяной шарф, торопливо надевая пальтишко.

— Андрюха, — сказал Денис, когда они уже шли по улице, — только я сбрехал про ихнего отца. Не продашь меня, ладно?

— То есть там — что? Совсем никого из взрослых нет?

— Как — нет? А Колька и Федька? Они же уже большие!

Соседские братья-близнецы, известные на всю деревню хулиганы, ходили уже в третий класс и казались Андрюхе с Денисом почти взрослыми дядьками.

Но все-таки Андрей остановился.

— Ты — что? Боишься? Струсил? — с усмешкой спросил Денис.

— Нет, конечно, — поспешно заверил друга Андрей, хотя на самом деле был не на шутку озадачен. Мама же сказала, что это опасно, а он привык ей верить.

— Не боись, дружище! — рассмеялся Денис, — мы только разочек скатимся — и по домам.

Обращение «дружище» он перенял у своего отца и применял его только к Андрею, выражая так свою искреннюю привязанность.

Ребята успели как раз к тому моменту, когда большие деревянные сани с обитыми железом полозьями были вытащены на край села и стояли посреди улицы на пригорке. Дальше дорога довольно круто уходила вниз, в балку. Вокруг саней собралось уже около десятка ребятишек разных возрастов — детское радио разнесло новость о затее по всей округе.

— Садись все! — закричал Федька. — Чур, кто последний — тот толкает.

Последними как раз и оказались подошедшие Денис с Андреем.

Но, сколько они ни тужились, им не удалось сдвинуть груженые сани ни на пядь.

— Ладно, малявки, нет с вас никакого толка! — с пренебрежением сказал Федька и вылез на подмогу. Когда они налегли втроем, сопя и упираясь изо всех силенок, сани, наконец, подались — помог небольшой уклон, да и снег был хорошо укатан.

Дальше полозья заскользили под горку, и сани пошли сами, разгоняясь все быстрее и быстрее.

— Запрыгивай скорей! — заорал Федька и подсадил Андрея. Денис вскарабкался самостоятельно. Федька остался стоять на полозе, держась сзади за деревянную спинку саней.

— Ух, классно! — кричал он во все горло. — Колька, рули там!

Хотя — как и чем Колька должен рулить — было совершенно непонятно.

От захватывающей дух скорости, от вида снежной колеи, набегающей под полозья, от понимания того, что они одни, без взрослых, — вся ватага малолетних пассажиров разразилась таким дружным и неумолчным визгом, что у самих уши заложило.

И Андрей, глядя то вперед, на дорогу, то на безумные глаза Дениса и других ребят, орал вместе со всеми, от страха и восторга, от щекотки в животе, от опасного вздрагивания и качания саней, и просто так, непроизвольно, потому что закрыть рот и прервать крик было совершенно невозможно.

Случилось то, что, конечно, и должно было случиться. На полном ходу сани подпрыгнули на какой-то ледяной кочке, вылетели из колеи, зацепили сугроб, развернулись и завалились набок. Каким-то чудом они никого не придавили и не ударили по голове кованым железом полозьев. На свое счастье, пассажиры высыпались в сугроб сразу, как только сани сильно накренились, и перевернутый набок транспорт тормозил в глубоком снегу уже порожняком.

Андрей оказался в самом низу кучи барахтающихся и хохочущих ребят. Может быть, для взрослого человека вес этих пацанят показался бы незначащим, но для Андрея это была немыслимая тяжесть, которая вдавила его, беспомощно лежащего на животе, в снег и лишила света, воздуха, возможности двигаться и дышать. Животный ужас пронизал мальчишку. Он вдруг понял, что сейчас умрет, просто и глупо задохнется под телами своих хохочущих товарищей, кое-кто из которых там, наверху, вскакивал, отбегал в сторону и с разгона снова запрыгивал на самую вершину кучи.

Какой-то рвущий горло звериный рев, неудержимый, как рвота, вырвался из груди Андрея. Это был дикий, некрасивый, инстинктивный крик существа, попавшего в смертельную опасность.

Почему человек непроизвольно кричит от боли, от страха, от испуга? Что это? Зов о помощи? Или, наоборот, предупреждение сородичам, дескать, бегите отсюда, сам погибну, а вас спасу? Трудно сказать. Инстинкт.

Андрей кричал до хрипа, до тошноты, пока в легких еще оставался воздух. Но никто не обратил внимания на этот крик, который оглушал самого кричавшего, но гас в снегу, залеплявшем рот, и тонул в шуме радостных голосов ребят сверху.

Андрей уже почти потерял сознание, когда шевелящаяся куча тел над ним вдруг случайно откатилась немного в сторону. Это позволило ему втянуть в себя воздух с мелкими комочками снега, истошно закашляться и подняться на четвереньки. Отдышавшись, он, пошатываясь, встал в полный рост.

— Классно прокатились, да? — подбежал к нему Денис. — А ты слышал? Кто-то так орал!

— Да, вроде, что-то слышал. Не знаю — кто.

Андрей изо всех сил улыбался, стараясь не выдать себя и утирая рукавом слезящиеся глаза, а внутри все дрожало от пережитого страха.

Он так никогда никому и не признается в том, что произошло. Но для себя — не явно, а где-то в подсознании — выведет правило: нельзя оказываться в самом низу кучи людей, даже если это твои друзья, не желающие тебе зла.

«Художка», как ее все называли, а правильно было «изостудия», находилась в здании старого клуба. После строительства кирпичного дворца культуры на другом конце села это побеленное известкой строение, чтоб не пустовало, отдали под благое дело местному живописцу, заслуженному фронтовику, бывшему военному летчику. Он стал — и директором студии, и ее единственным преподавателем. На занятия приходили одновременно ребята всех возрастов, от дошкольников до старшеклассников.

Перед входом все старательно обметали веником снег с валенок и проходили в коридор переобуваться, рассаживаясь на длинной деревянной скамье. Одним концом скамья почти упиралась в гудящую, жарко натопленную печь, а другим — в стоявшую на табурете большую оцинкованную бадью с питьевой водой из колодца. Бадья была снабжена латунным краном и примятой алюминиевой кружкой на цепочке.

Пройдя широкую и высокую дверь, ученики из полутемного коридора попадали в основное помещение. Большое, ярко освещенное мощными лампами, оно ослепляло белыми стенами и высоким белым потолком, который Андрею казался воспарившим в какое-то немыслимое поднебесье. Мальчишка еще не видел других потолков, кроме как в своем доме, да в соседских, но те были намного ниже.

Способность к рисованию ему досталась от отца, который хотя в художники не вышел, но нет-нет, да и баловался рисованием портретов. Отец и преподал Андрею первые уроки. Прошлым летом, в июне, погожим воскресным утром посадил он сына с мольбертом на крыльце, окинул взглядом тихую зеленую улочку и сказал, вручая карандаш и резинку:

— На, ну-ка нарисуй мне вон тот домик, что наискосок. Только изобрази его так, как видишь.

Андрей начал, было, неумело, по одной, вырисовывать штакетины забора, шедшего по дальней стороне улицы. Они оказались великоваты и никак не вмещались в рисунок. Отец, увидев, поспешил на помощь:

— Э, нет. Не пойдет. Разве ты отсюда так крупно видишь штакетины? На таком расстоянии они почти неразличимы. Ты просто помнишь, что они такие, что у них такие контуры. А на самом деле в мире никаких контуров нет — есть только свет и тень. И больше ничего. Доверься глазу. А, ну-ка, погоди, — он вошел в дом и вернулся с парой толстых книг и пустой рамкой для пчелиных сот. Положив книги на табурет, отец сверху установил на них рамку и, отойдя, взглянув на нее из-за плеча сына. — Пойдет. Посмотри сквозь эту рамку. Видишь, что в ней помещается? Вот это и рисуй. То, что видишь. И все получится. Умение рисовать — это умение видеть.

И действительно, когда потом Андрей, удивляя заходивших соседей выбором неинтересной натуры, рисовал то лежащую на столе луковицу, то рубанок со стружкой, то банку с простоквашей, — он сам удивлялся, что предметы, которые он рисовал, становились для него как бы четче, ярче, выпуклее.

Отец иногда поправлял:

— А вот эта тень, посмотри, она же не в ту сторону лежит.

Андрей присматривался — и точно не в ту. Как же он только что этого не видел?

И теперь уже четвертый месяц он ходит в изостудию. Каждое занятие ученики рассаживаются в большой белой комнате, достают резинки и карандаши различной мягкости, опирают мольберты на спинки стульев своих товарищей, сидящих впереди, прикалывают к мольбертам кнопками листы ватмана и пару часов рисуют. Сначала твердыми карандашами размечают лист, набрасывают контуры, потом берут карандаши помягче и крадут полутени. Наконец, сочной тушевкой мягкого карандаша чернят наименее освещенные места.

Каждая группа рисует свое.

Малыши — композиции из гипсовых конусов, пирамид и шаров, отбрасывающих друг на друга по две-три четких тени от освещающих их ламп, закрепленных на черных штативах.

Ребята постарше — слепки человеческих ушей, глаз и носов, развешанные на белых стенах. Самым взрослым разрешается рисовать красками — акварелью и маслом. Иногда они пишут портреты друг друга.

А в дальнем конце комнаты стоят тазы с вареным пластилином и витые проволочные каркасы, там работают скульпторы.

Седой учитель требует полной тишины. Обойдя всех и сделав шепотом кое-какие замечания, он садится на свое место, берет с подоконника стакан в подстаканнике, наливает в него горячий чай, позвякивает ложечкой, размешивая сахар, шумно прихлебывает и крутит ручку старой радиолы «Рекорд 60И», на полированных боковинах которой облупился лак. При этом зеленый глазок лампы индикатора настойки, горящий в круглом окошке на передней панели, загадочно подрагивает, то расширяясь, то сужаясь. И вот уже негромкая музыка далекой радиостанции вливается в тепло и уют большой белой комнаты.

От звуков этого прихлебывания и покашливания, от потрескивания радиопомех в приемнике, от гудения жаркой печи, от тихой музыки и усердного сопения рисующих товарищей, от аромата скипидарных масел в художественных растворителях Андрей впадает в какое-то блаженное оцепенение до мурашек по коже. Он прерывает рисование, откидывается на спинку стула и смотрит вверх. Там, в ярком белом пространстве парят свисающие на нитях с потолка модели боевых самолетов военных лет, деревянные, тщательно раскрашенные под настоящие. Старый учитель использует их при написании картин, изображая воздушные бои своей молодости.

И за стеклами высоких окон в темноте завывает метель…

Рисование, на самом деле, в чем-то сродни первозданному акту творения. Художник на листе ведь что делает? Карандашом ли, угольком ли — он отделяет свет от тьмы.

Домой с занятий в художке приходится добираться, угадывая дорогу в кромешном мраке. Кривая улица продувается ледяным ветром насквозь. Единственный фонарь — маленькая лампочка под крышечкой, напоминающей кастрюльную — раскачивается на проводах вдалеке, возле сельмага и освещает практически только себя.

Тащить большую черную папку с веревочными ручками, в которой лежат листы ватмана, не столько тяжело, сколько неудобно. Папка то бьет по ногам и волочится по мерзлым кочкам, то парусит на ветру, вырываясь из рук.

В такие моменты даже недолгая дорога кажется бесконечной. Охватывает чувство невыносимой тоски и жалкого одиночества. И, глядя вверх на равнодушные колючие звезды, отстраненно мерцающие в вышине, понимаешь, что весь мир пронизан этим полным отчаяния и безысходности темным холодом.

Но стоит, дотопав, наконец, распахнуть дверь родного дома, как из бесприютного одинокого ледяного мира попадаешь совсем в другой, полный света, тепла и любви.

Мир, где мама жарит картошку с грибами или варит пельмени, пар от которых заманчиво щекочет ноздри от самого порога.

И сестренка подбегает, чтобы чмокнуть теплыми губами в холодную щеку и забрать из рук неудобную папку.

И бабушка с невыразимо доброй улыбкой смотрит поверх очков и что-то спрашивает, а руки ее продолжают вязать, и спицы так и посверкивают.

И можно положить в пельмени кусочек сливочного масла, сбитого из сметаны пару недель назад здесь же, на кухне, в шестигранной деревянной маслобойке. И, ожидая, пока оно растопится, а пельмени чуть охолонут, смотреть, затаив дыхание, как отец делает блесны для рыбалки. Основу, взятую от чайной или столовой ложки, он зажимает в небольших тисках и неторопливо, с завораживающей тщательностью обрабатывает напильником, а потом припаивает крючки, перевязанные тонкой медной проволокой. И вьется дымок, приятно пахнущий канифолью. И красный раскаленный паяльник отрезает от тусклого оловянного прутка крупные блестящие капли расплавленного металла. В такой капле, если приблизиться, можно увидеть свое отражение, как в зеркале, только маленькое и смешно искаженное.

А еще в углу ждет ящик с любимыми игрушками и пластилином.

А еще завтра собирались ставить и наряжать елку.

А еще у Андрея есть билет на новогодний утренник в новом дворце культуры. Он пойдет туда первый раз и уже приготовил маску медведя, сделанную вместе с папой из картона и старого цигейкового воротника.

А еще в этот Новый год ему обещали разрешить не спать до самых двенадцати часов ночи. Андрей пока ни разу не бодрствовал до такой поздноты и не уверен, что получится не заснуть, но попробовать надо обязательно. Это же самая середина ночи! Так интересно! Что происходит тогда, в это таинственное, загадочное время?

А еще все годы, начиная со следующего, будут с семеркой вместо шестерки! Очень необычно! Андрей уже хорошо знает цифры, может считать хоть до тысячи и больше! Он успел привыкнуть, что, кроме первой единицы, все цифры, обозначающие год — закругленные: 968, 969. И тут вдруг непривычная угловатая семерка, которую можно рисовать с палочкой, а можно и без!

А еще они вчера с мамой считали, сколько ему будет лет в двухтысячном году. Получилось тридцать шесть!

«Ну, это, в общем-то, не старость, — заключил для себя Андрей. — Должен дожить! Хотя так вот скатишься однажды на санях — и не доживешь. Задавят, задушат и поминай, как звали! Да и без всяких скатываний болезнь какая-нибудь смертельная может приключиться. Все ведь бывает! А дожить хотелось бы. Так интересно: годы будут начинаться не с единицы с девяткой, а с двойки с нулем! Любопытно, какой он сам, Андрей, будет в тридцать шесть лет? Может, известный ученый. Или капитан корабля… Космического! А что? Запросто!»

В детстве нет невозможного! Это потом для человека закрывается одна дверь за другой, и он осознает, что вот этого, этого и этого в его жизни уже точно не случится никогда…

«А какой будет страна в двухтысячном? К тому времени ведь уже давно коммунизм наступит, деньги отменят, конфеты можно будет в магазине брать — сколько захочешь, бесплатно».

Не то, чтобы ему так уж нужны конфеты, просто Андрей вообще не очень понимает: что за штука такая — деньги? Помнится, как-то попросил он маму купить ему велосипед. А она: «У нас сейчас денег не хватит. Вот получим зарплату, а лучше премию, тогда…» Но это же не дождешься! Так и лето кончится! «Мам, а давай купим денег!» «Деньги не продаются!» «Продаются! Точно! Я сам видел! Дядя в магазине дал одну бумажку, а ему в ответ — целую кучу, да еще монетки!» «Глупыш, это просто сдача…»

Теперь Андрей, конечно, уже больше знает о деньгах, но все равно непонятно: почему их вечно не хватает?

«А вот при коммунизме будет — пришел в магазин и сам взял себе велосипед или ружье с пистонами, как у Вовки Сапрыкина. И платить ничего не надо. Классно! Очень хочется дожить!»

На самом деле, какую бы снисходительную улыбку ни вызывали детские опасения Андрея — а дети, вообще, думают о смерти гораздо чаще, чем полагают взрослые — эти страхи были не так уж беспочвенны. Людям только кажется, что они встречаются со своей смертью только однажды, в конце жизни. Нет, она много раз подходит к ним совсем близко. Словно присматривается, примеривается, заглядывает в глаза. Только обычно ее не замечают.

Катание на взрослых санях было не первой и далеко не последней встречей Андрея со смертью. Шесть лет назад кот по кличке Пушок, о котором Андрей знал только по рассказам, ухитрился сдвинуть крышку с кастрюли, стоявшей в холодном коридоре, и пытался лапой выудить мясо из сваренного бабушкой борща. Застигнутый за этим занятием, он был бит и изгнан из дому на мороз. Пушок был котом красивым, но злопамятным. Через пару дней, снисходительно впущенный в дом, он подкрался к детской колыбельке, чтобы улечься прямо на личико пятимесячному Андрюшке. И улегся бы. И задушил бы ребенка своим пушистым брюхом, если бы не бдительная бабушка. Она как раз подметала пол, увидела коварного кота и веником выгнала его обратно на мороз. В тот же день Пушка задрала собака новых соседей, купивших дом неподалеку.

А через тринадцать с половиной лет бойцу стройотряда «Авангард» Степану Найденову крупно повезет. Ему удастся незаметно от командира улизнуть со стройки и появиться у ближайшего магазина как раз в тот момент, когда туда подвезут партию портвейна «Кавказ» по цене один рубль семнадцать копеек за бутылку. Через сорок минут другой боец этого отряда, работающий, как и все, без каски, услышит позади себя глухой удар и почувствует, как вздрогнула почва под его ногами. Обернувшись, он увидит приличную глыбу бетона, окутанную облаком мелкой пыли. Глыбу беспечно, не глядя, выбросит с восьмого этажа строящегося здания пьяный Степан Найденов, хотя в этом он никогда не признается. Бойцом, работающим внизу, будет Андрей Верещагин, герой нашего повествования. Упади глыба на полметра левее, судьба его прервалась бы на самом интересном месте, и эта книга была бы куда короче.

А всего через два месяца после этого случая, 26 сентября 1983 года, когда ребята только-только вернутся из стройотряда, советская космическая система дальнего предупреждения зафиксирует один за другим пять пусков межконтинентальных баллистических ракет с территории США. Информация об этом поступит ночью на секретный командный пункт «Серпухов-15», находящийся в ста километрах от Москвы.

Согласно действующей на тот момент инструкции оперативный дежурный командного пункта будет обязан в таком случае немедленно известить высшее руководство СССР для принятия решения об ответном ударе, пока ракеты противника не достигли советской территории.

Случится это все в самый пик холодной войны. Полгода, как президент США Рональд Рейган назвал Советский Союз «Империей зла» и объявил своей главной задачей борьбу с этим ужасным государством. Три недели назад пилот советского истребителя-перехватчика Осипович, выполняя приказ, послал две ракеты Р-98 в самолет-нарушитель, который в ночное время глубоко вторгся в воздушное пространство СССР в районе острова Сахалин. Нарушитель, как выяснилось позднее, оказался пассажирским двухпалубным «Боингом-747» южнокорейских авиалиний. Одна из ракет разнесла в дребезги хост лайнера. Неуправляемый самолет вошел в штопор и через 12 минут с высоты девять километров рухнул в Тихий океан. Из находившихся на борту двухсот шестидесяти девяти человек не выжил никто. Это вызвало мощнейшую реакцию в мире. Повсюду прокатилась волна антисоветских выступлений.

Вот такой будет обстановка, когда на ночное дежурство в командном пункте «Серпухвов-15» заступит подполковник с простой фамилией Петров. И именно на его плечи ляжет тяжесть принятия решения: какой доклад делать наверх?

Сначала система известит об одном пуске в США. Что это? Сбой автоматики? Но система обнаружения очень надежна, ошибка почти невероятна. Времени на обдумывание — пара минут. Если рассуждать логично, то — ну, какая ядерная атака может быть одной ракетой? Чепуха. И даже, если предположить, что там какой-то маньяк умудрился обойти системы контроля и устроить провокацию, то, если мы ответим массовым залпом, получится, что его провокация удастся, и мир погибнет из-за этого маньяка!

Пока подполковник Петров будет размышлять, система доложит о еще одном пуске. И еще. И еще. И еще.

Пять ракет. Непонятно. Настоящий залп все равно должен быть более массовым. Но если на то и расчет? Вдруг это и есть тот самый элемент неожиданности, который каждый военачальник старается внести в план наступательной операции, чтобы сбить с толку противника? Пять ракет — вроде бы, немного. Но что значит — немного? Это же не колбаса в магазине: «отрежьте мне немного». А если каждая несет, к примеру, по дюжине разделяющихся самонаводящихся ядерных боеголовок — это шестьдесят советских городов в руинах! А следом, пока мы тут телимся, может грянуть и полный залп! Тем более, разведка докладывала: есть у американцев план подорвать над нашей территорией сначала одиночный заряд, чтобы электромагнитным импульсом вывести из строя систему управления нашими ракетами, а уж потом ударить по-полной. Но если все-таки автоматика дала сбой? А мы поднимем панику?

Все эти события — и обострение отношений, и «Империя зла», и южнокорейский «Боинг» — придутся на период короткого, чуть более года, правления Юрия Андропова — партийца старой закалки, долгое время возглавлявшего КГБ. Кто-кто, а этот человек умел принимать крутые решения. К описываемому моменту он уже неизлечимо болен. Жить ему остается менее полугода. Сказать честно — терять, в общем-то, нечего. Вот так возьмет старик, да и решит, уходя, громко хлопнуть дверью! А ведь, пусти мы межконтинентальные баллистические ракеты на Америку — их с полпути уже не вернешь! И извинения по дипломатическим каналам не принесешь!

Подполковник Петров примет решение доложить не о нападении, а о сбое системы. Что за этим будет стоять? Смелость или трусость? Прозорливость или беспомощность? Здравомыслие или халатность? После инцидента с «Боингом» и последовавших неуклюжих, жалких и лживых попыток нашего руководства как-то выкрутиться, обелить себя в глазах мирового сообщества, военные в СССР деморализованы и дезориентированы. В скором времени это доведет наши ПВО до такой беспомощности, что маленькая «Сессна», управляемая немецким авантюристом Матиасом Рустом, беспрепятственно пролетит из Финляндии до центра Москвы и совершит посадку на Красной Площади.

Но в ночь дежурства подполковника Петрова, когда смерть заглянет в лицо и безмятежно спящему Андрею, и обнимающей его девушке, которая еще появится на этих страницах, и миллиардам людей, которые на этих страницах не появятся, — в ту ночь дальнейшие события подтвердят правильность решения, принятого подполковником Петровым. Никаких американских ракет в зоне видимости наших радаров не появится. Происшествие окажется ложным срабатыванием системы, вызванным редчайшим совпадением нескольких факторов: состояния атмосферы, положения солнца относительно спутника и тому подобного. Самое невероятное, что произойдет все именно над территорией ядерной ракетной базы США, откуда, собственно, и мог ожидаться удар.

Пройдут еще годы, об этом случае станет широко известно, и благодарный мир вручит подполковнику в отставке Петрову специальные, не имеющие аналогов награды от имени частных организаций. Сколько в этом действии будет искренности, а сколько — политики и пропаганды, — останется только предполагать. Сам Петров заявит, что он просто следовал инструкции, и никакого подвига в этом не было. В таком деле, наверное, и вправду не должно быть места никаким подвигам.

— Папа, а почему ты так говоришь: «Ну, до этого еще дожить надо». Ты что? Сомневаешься, что мы доживем? — смеясь, спросит Андрея сын Никита через много лет. К тому времени заветный тридцать шестой день рождения, до которого мечтал дотянуть шестилетний Андрей, останется уже давно позади, и годы будут вести счет, начинаясь с двойки.

— Ох, сынок, — вздохнет отец. — Тут подтрунивать не надо. Даже если речь идет о не очень далекой дате — всяко бывает. Дожить — не такая простая задача, и не всем удается ее решить.

— По-моему, люди в основном сами себя убивают.

— Это — да… Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь. Кто — ложкой, кто — лёжкой, кто — рюмкой, а кто — думкой…

— Это кто так сказал?

— Да нет, это мне прямо сейчас в голову пришло.

— Жжешь, батя.

— Понимаешь, самое обидное, что какую-то часть рисков мы, конечно, можем убрать. К примеру, тот же рак. Доказано, что смертельный мелкоклеточный рак легких вызывается курением, а рак шейки матки — вирусом папилломы. Соль, искусственные жиры, жареная еда, сладкая газировка, грязный воздух, валяние на диване — это тоже факторы риска. И тут мы можем и должны помочь себе, раз уж взялись жить.

Но беда в том, что, даже если всё это исключить, переселиться в райское место, питаться по правилам и регулярно заниматься физкультурой, угрозу рака удастся снизить лишь на какую-то долю. Остальное нам неподвластно.

Где-то в далекой галактике, за миллионы световых лет до нас, мог произойти взрыв звезды. Давно, миллионы лет назад. И в этом взрыве могла родиться крошечная, но очень быстрая частица. И она летела все эти миллионы лет через бескрайний космос, чтобы, пронизав атмосферу Земли, врезаться в молекулу ДНК в ядре клетки твоего тела… Ну, не твоего, конечно, тьфу-тьфу, это я неудачно выразился. Чьего-то тела. Да. И повредить ее так, что эта клетка откажется умирать, обманет все защитные системы организма и незаметно, безболезненно вырастет в смертельную опухоль.

— Получается, жизнь — как бег в атаку по простреливаемому полю?

— Да, Никита, примерно так. Чисто: повезло — не повезло… Знаешь, страховые компании умеют четко и беспристрастно считать вероятность всего, что случается с нами в жизни. У них от точности этих подсчетов напрямую зависит заработок. И, как ты думаешь, кто по статистике имеет самые большие шансы дожить до восьмидесяти лет?

— Ну, тот, кто здоровее…

— Еще версии есть?

— Тот, кто умнее, осторожнее.

— Еще?

— Правильно питается, занимается спортом, живет в хорошей экологии.

— Добавь: молод и полон сил.

— Почему — нет?

— Потому что статистика — упрямая вещь. А она говорит: наибольшие шансы дожить до восьмидесяти лет имеет не тот, кто юн и пышет здоровьем, а тот, кто просто уже дожил до семидесяти девяти.

— А, ты в этом смысле…

— Анекдот знаешь с этой фразой? Нет? Слушай. Мужик с курорта едет, к нему в купе подсаживается грузин. Говорит: «Дорогой, у меня тут вино домашнее, сациви, хачапури. Давай выпьем, закусим, поговорим!» А сосед: «Нет, спасибо, мне что-то нехорошо, я лучше полежу». Грузин не унимается: «Что — нехорошо? Какой — полежу? Вина немного выпей — все станет хорошо! Болезни — как рукой снимет, тоска — куда денется!» Но сосед ни в какую. Оставил грузин его в покое, сам поужинал, лег спать. Утром просыпается — светло уже. Сосед спит. Грузин ему: «Ну, что, соня, может, хоть с утра по стаканчику?» Сосед молчит. Тронул — а он холодный. Грузин вздохнул грустно и говорит: «А, ты в этом смысле…»

— Невеселый анекдот. Почему жизнь всегда кончается смертью?

— Если кончается — значит, была! Чтобы заслужить право умереть, нужно сначала родиться! А это — само по себе невероятное везение!

— Ну, хорошо повезло разок. А дальше-то, из твоих же слов, получается: как ни живи, от тебя мало что зависит. На все — случай. И финал всегда один, что ни делай. Смысл тогда стараться?

— Нет, сынок. Совсем наоборот! Смерть — она только подчеркивает важность жизни, каждого ее момента. Если бы мы жили вечно, то, наверное, вконец бы обленились.

— В принципе — да. Спешить-то некуда!

— Как правило, чем больше у человека свободного времени, тем бесполезнее он его расходует. А вообще, ты только вдумайся: вот мы как биологические существа… — Андрей запнется, подыскивая слова. — По телесной конструкции своей человек такой мягкий, непрочный. Его кожу может проткнуть зуб хищника, рог травоядного, осколок камня, сучок дерева. Он ежедневно нуждается в воде и пище. Ежеминутно — в притоке воздуха. А дышит-то через дырочку, которую можно заткнуть монеткой, ягодой, орехом — чем угодно. И при этом человек живет в опасной изменчивой среде. Он вкусен и питателен для самых разных голодных существ — от невидимых микробов до огромных хищников. Казалось бы, такое нежное существо вряд ли доживет до заката, не говоря уже о рассвете. А мы живем. День за днем. Месяц за месяцем. Год за годом. Десятилетия! Это ли не чудо? Еще и жалуемся, что мало. Еще и сами сокращаем свой век.

Вот, знаешь, нас всегда поражают случаи неожиданной и нелепой смерти. А поражать, удивлять должен каждый обычный день, даже если нам кажется, что он совсем не удался. Потому что неудачных дней не бывает. Прожитый день — сам по себе большая удача. Поймай себя на этой нехитрой мысли, улучи минутку вечерком, вспомни уходящий день, перебери в памяти его минуты, насладись их вкусом. И даже если там преобладает горечь — ну, что же, самые нужные лекарства часто имеют именно этот вкус. Мне когда-то один мудрый пожилой человек сказал: если утром ты проснулся — это уже очень неплохое начало дня!