Корнями вверх

Сергей Строкань

Новая книга принадлежащего к метареалистической школе 80-х московского поэта Сергея Строканя, рукопись которой получила номинацию Международной поэтической премии Максимилиана Волошина, возвращает современной поэзии вкус к осязаемой зрительной образности и стремление к углубленному миросозерцанию, родственному медитации. Сергей Строкань отстаивает право поэзии остаться веткой-корнем, не погибшим при рекордных минусовых температурах технократической цивилизации. Корнем, устремленным вверх и поднимающимся над облетающими сезонными смыслами внешней оболочки бытия.

Батискаф

Памятник

На бульваре, где цедит обыденность пьяненький Хронос,

засыпая, когда тишину не царапают струнами барды,

я увидел, как памятник лег на распластанный голос,

и, как тайные жабры, раздул на ветру бакенбарды.

Это был тихий классик, окислившийся и на отдых

в тень отравленных лип

удалившийся

от пересортицы дивных звучаний.

Гений плавал в стихиях, он вел

безмятежную жизнь земноводных

между жизней земных,

словно слов, что лишились своих окончаний.

Между грушами околоченными и яблоками глазными

страх качал погремушку в руке пожилого ребенка,

и влюбленные пары росли вкривь и вкось, а над ними

голос свыше натянут был, как парниковая пленка.

И когда он изрек, что на землю обрушится кара,

стало как-то неловко, что эти слова

не записаны будут в анналы,

набухала сирень, на скамейке компания шумно бухала,

очень пахло весной, и от рук сардинеллой воняло.

Вот, казалось бы, хочешь свободы — порви целлофан,

и лети себе в небо, как будто травы покурил,

только родина-водка, нашедшая пластиковый стакан,

подставляет подножку и топит цитату в беспамятстве рыл.

Не калмык и не русский, не эллин и не иудей,

а бесхвостый метис был тем самым потомком

на сонном бульваре.

Люди ели и пили, любили и ели —

чего можно ждать от людей,

люди к гению шли и, в поклоне склонившись,

его облевали.

Торф

Алексею Парщикову

I

Оставив жене отражения Южной Европы,

и розы, и рыб отстраненного острова Корфу,

я словно раздвинул сомкнувший гранит

евразийский некрополь —

и выпал из офиса в зону горящего торфа.

Где самосожженье лесов среди рвов оборонных

порушило почву до всех потайных

корневых сочетаний,

и в марево дня погружаясь, как кубик бульонный,

я слился со смогом, утратив свои очертанья.

Меж тем, город масочный тихо отпрянул и сник,

как врач, что накинул простынку на твердое тело,

и холод был жаром,

когда изнутри выгоравший тайник

открыл мне другое, от августа скрытое лето.

В нем всадники дыма летели, не чуя земли,

щиты разверстав и настроив сверхточные пики,

и падали в небо, как будто услышав команду «Замри!»

Но в этом чистилище

вдох был подобием пытки.

Стояло болото, в котором бродил допетровский карась,

и в дно зарывался, презрев государево око,

но газ округлялся,

и множилась времени тухлая связь,

где, точно заточка державы, звенела осока.

Зачем мы так оберегаем свою нишу?

Зачем уходим в огнеборческие рвы?

В потоке зрения я сам себя не вижу —

я вижу смерть на острие травы.

Вот так вместе с розами недр

приближалась расплата,

и не было врат, были просто сварные ворота

в коттеджный поселок, откуда уже не бывает возврата.

И здесь я узнал, что нельзя победить торфяное болото!

II

А рядом столы расставляет гламурная улица,

как белое с красным,

здесь тянутся Кафка и Пруст,

и плещет над публикой море незримого уксуса,

которым омыты дрожащие устрицы уст.

Ведь им никогда не дано прокричать на просторе, и

смогом застигнута,

стеклопакеты задраила прорва,

где жир застывает на грязном сервизе истории,

а вместо десерта — разносят куски шоколадного торфа.

И все-таки, сколько персон уместится в печи,

в тылу помутненного микрочастицами зренья?

Узнаешь не раньше,

чем воздух свое отгорчит,

когда за кремацией будет сплошной день рожденья.

Пока же — хранит герметичность державный прием,

где в вакууме аутентичны слепцы и кретины,

где те, что остались снаружи,

ныряют в проем —

в провал многомерной, состаренной гарью картины.

А в центре картины трясина сидит на цепи

и бредит свободой и холодом чистой Аляски,

пока у нее выгорает нутро,

и воронка хрипит,

и варится воздух, в котором спекаются краски.

В конце от Земли не останется даже огарка,

и колбой от термоса

станет полет пустотелого шара,

узнавшего то, что небесного нет олигарха,

который купил бы тебе полотно торфяного пожара.

III

Тем временем тебя уносят небеса.

Ты в Кельне. Или же в окрестностях Лозанны,

где, точно сонные ноябрьские леса,

все осыпаются в кофейнях круассаны.

И ни одной гадильницы одной шестой.

Лишь метафизика шести шестых и остального.

И не суглинок пляшет под ногой —

а несгораемая простирается основа.

Разноформатные сосуды пустоты

здесь тяжелей снарядов фитнес-клуба.

Они овеществляют бытие, и ты

Сдвигаешь жестом их на центр куба.

Под ним лежит краеугольное пространство сна,

неподконтрольное ни ветру, ни пожарам,

и не описана вселенная. Она

описана поднявшим лапу сенбернаром.

Он роз азоровых амбре несет на лапах,

перелетая поле битв и катастроф,

но вдруг — все тот же характерный запах.

Откуда здесь?! Проклятье — это торф!

Так, значит, топи не имеют края,

и бесполезны все разомкнутые звенья.

Как занавеску, широту отодвигая,

не убежишь от собственного подземелья.

И речь, подобная часам или машине,

точно гибридный двигатель, мгновенно стихнет,

и будет незачем тереть кадык вершине —

ведь смог отечества и здесь тебя настигнет!

IV

Я видел ангела. Шахтерский город Лихов

он облетел минут за пять и был таков.

В толпе зевак среди шажков, подскоков, пригов

ты демонстрировал нам технику прыжков.

А в воздухе росли проценты яда,

мы им дышали и как будто кайфовали,

искомой розе с царским именем «троянда»

вживляя ген мерцающей кефали.

Чтоб роза выспренная в море не тонула,

фильтруя жабрами соленый спич прибоя,

как водолазы, горняки брели понуро,

всплывая на поверхность их запоя.

И — след от ангела — по небу плыл вопрос:

когда мартен сравним с вратами ада,

чем меж собою схожи торф и кокс?

Тем, что тепло не отдают без чада.

Над теми, кто ушел, лишь дымка реет —

как сцепки мрака или пейсы равви.

Донбасс пустот отравит и согреет,

а торф, как тора, нас согреет и отравит.

Вот так пространство обретает форму груши

для тех, кого ведет Сусанин-водка.

А тем, кто трезвый, вынимает души

самокопанье. Торфоразработка.

Индустриальная сказка

За автостоянкой — бессвязный пустырь с лебедою,

куски расчлененных машин, что свое отлетали.

Мерцающий дождик покроет их мертвой водою,

как в сказке срастутся они,

но задышат едва ли.

Плывут облака, вглубь земли направляя ветрила,

покуда варяги вонзают лопаты в ее пуповину.

Копают траншею, как будто копают могилу,

и бритвою почвы фигуры их срезаны

наполовину.

Дыша перегаром в лицо богомерзкого века,

в котором жучки отпевают движки, повисая над бездной,

они погружаются в небо без низа и верха —

трава-лебеда станет их

лебединою песней.

И было бы можно цепляться за них,

продлевая кусты,

но только гробокопателя труд здесь почетней давно,

чем любая заслуга,

но только иной — соразмерный с дыханьем пустырь

лежит средоточьем

свободы и мертвого духа…

1999

Супермаркет

Марку Шатуновскому

Если пища мертва, то ее неприступны останки,

тронешь сэндвич холодный глазами — и ты уже сыт,

в перерезанном горле безжизненной белой буханки,

словно твердая кровь, застревает полоска сухой колбасы.

Узкогорлая ваза, в которой задушены тихо побеги восторга,

пересеянной влагой давно подавила восстанье слюны,

чтобы ты холодел у витрин продуктового морга,

подбирая покойника с яркою биркой цены.

Если эти хлеба рождены не божественным жестом

и элитные вина не взмах над пустыней пролил,

то тебе не уйти от суфлера сферической жести,

от нелетного времени с тяжестью свинченных крыл.

Между спущенным облаком и нависающей карой господней,

затянувший удавку на горле слепой пустоты,

супермаркет петляет, как длинный туннель к преисподней,

ты идешь по нему, ты совсем поседел и твой сэндвич остыл,

И, пожалуй, один лишь язык не утратил свободу,

только вздыбить его, если рот не закрыть на замок —

все равно, что с разбегу нырнуть в зеркала, а не в воду,

или с места рвануть — и себе наступить на шнурок.

Значит, будет пуста усыпальница в льдистом кристалле,

где когда-то зрел бунт, а сейчас безмятежно течет бытие…

То ли рожь, то ли ржа прикипает к заоблачной стали,

что, как черствую булку, разрезала горло твое.

Ночь

I

В такую ночь, когда звезде тебя не видно,

раздвинув кости интерьерного бамбука,

ты в страшной духоте откроешь Windows

дышать у синей проруби ноутбука.

Пусть, как на кладбище, на книжной полке тесно,

зато в сети просторно, как в астрале,

здесь плавают расслабленные тексты,

что рыбами непугаными стали,

и, чем плотнее тьма, тем ночь безбрежней,

ты послан средь морей и гор условных

освоить их язык, забыв свой прежний,

мерцая на манер холоднокровных.

II

Язык со временем дает усушку и усадку,

и вот лапшу зовут английским словом noodle

писатели неробского десятка,

которых бес, точнее, текст попутал.

Что буржуазно — вовсе не антинародно,

коты Британии внушают львам Цейлона,

и вот опять литература — это модно,

и лоск салонности — как блеск автосалона.

А правит кошками компьютерная мышка,

консервы речи вырываются из жести,

ложась в коробочку десятидолларовой книжки

мышешуршания полночных путешествий.

Герой, всплывающий, допустим, в замке Мальты

со дна ущелья русской летаргии,

и страсть, отпущенная нам, как мегабайты,

за кликом клик сплелись в ее драматургии.

Телеведущая с глазами одалиски

и хор топ-менеджеров, что косят под микки-рурков,

им хватит места всем на жестком диске

у тех, кто весело играет в демиургов.

Так, уступая право на звучание,

румянцу глянца, что рожден листать в полетах,

обречено хранит обет молчания

бессмертие в угасших переплетах.

Часы

Два шарика воздушных на весах

качаются над полночью мышиной…

Пробило полночь — стрелки на часах

налипли вертикальною морщиной.

Уже двенадцать — время объявить,

какой из двух шаров — наилегчайший,

Конец ознакомительного фрагмента.