Чтоб служба мёдом не казалась

Сергей Смирнов

Первая часть: о службе в армии в 1972—74 годах. Вторая часть – о родителях, родственниках и земляках, сражавшихся за Родину в различных война. В книге содержится нецензурная лексика.

© Сергей Смирнов, 2022

ISBN 978-5-0055-6648-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

…

Посвящается друзьям — однополчанам из воинской части 51946

Два года прослужили и уволились в запас, оставив себе достойную смену, высококлассные специалисты сержант Назаров, ефрейтор Алдаев и рядовой Лычаков.

Младший сержант Гей, у которого наставником был Назаров, теперь самостоятельно проверяет бортовую аппаратуру ракет, и проверяет качественно.

Ефрейтор Алдаев помог освоить боевую технику рядовому Калинову, и тот очень скоро научился выполнять норматив.

После долгих занятий и напряженных тренировок успешно сдал зачеты и получил допуск к самостоятельной работе рядовой Симонов, которого обучал работе на технике Лычаков.

Эти воины, как и их наставники, тоже станут высококлассными специалистами и передадут опыт следующему поколению воинов.

(газета"На страже")

В карауле стояли в двух шинелях и в тулупе, с карабином без патронов

— Так, греешься, сука?

Сержантик был пьян. Он стоял, покачиваясь с носка на пятку, шинель с новенькими погонами на плечи небрежно наброшена. Перед праздником в роте прочитали приказ: кому — благодарность, кому — отпуск, кому — лычки… Еще вчера сержантик был младшим, носил на погонах две золотые «макаронины», сегодня нашил третью — стал, как говориться, полным кавалером. Здесь, на командном пункте полка, третью лычку, видимо, и обмыл.

— Виноват, товарищ сержант!

Лицо у сержантика бледное — считай два года под землей просидел, не считая самоволок, ножки тоненькие, ручки пухлые. Морщил лобик сержант, видимо, размышляя: дать молодому в нюх, или нет?

Патронов нам в караул не давали, но карабин был, как положено, со штыком. Штык не острее десертного ножа, но брюхо сержантское проколет. Эх, хряснуть бы его прикладом по харе…

Сержантик мне по морде все-таки дать не решился — знал, что связываться с борцом классического стиля чревато: вдруг вниз башкой на кафель с испугу опустит! Набрал он в рот воздуха, аж покраснел, и заорал:

— Нале-ва! Шагом марш!

И зашагал я по плиткам коридора, солдатскими рученьками до блеска отшлифованными, застучал подковками — бац, бац, бац… Ветер за дверью воет, на улице мороз минус тридцать. Две шинели и тулуп от холода не спасают, вот и зашел погреться на КП, да тут, как на грех, этот хрен нарисовался — вышел на снег побрызгать.

— Запе-вай!

— Шумела в поле злая осень, на землю падала листва…

Песня «Не плачь, девчонка» только лишь через год на солдатском плацу зазвучит… А нам про злую осень и 28 героев — панфиловцев приходиться петь по несколько раз в день в любое время года. После команды «Запевай!», бывало, замешкаются молодые, как тут же по мордам — бам-бам — бам — пройдутся кулаками черпаки — им первые полгода за молодежью приглядывать положено, и загорланят испуганно несколько голосов:

— Их было только двадцать восемь, а за спиной была Москва…

Доволен сержантик. Он на гражданке в колхозе трактором-развалюхой командовал, механизаторам — алкашам за бутылкой бегал, а здесь — бог! Выпускников консерватории на очко в сортир посылал, учителей заставлял картошку чистить (было у нас несколько солдат-годичников, попавших в армию после окончания вузов), где еще такой кайф испытать можно? Спел я для него несколько куплетов, ружейные приемы продемонстрировал. Не наш сержантик, из радистов, но приказал доложить командиру отделения, что объявил мне пару нарядов. И пошел свою молодежь сношать.

В нашей части воины делились на четыре возрастные категории: те, кто служил первые полгода — салаги, кто пошел на вторую половину — молодые. Жизнь молодых и салаг отличалась несущественно, разве что молодежь чуть пореже ходила в наряды. Молодые обучали боевой работе салаг, чтобы потом, став черпаками, переложить на них часть своей нагрузки. Черпаки, отслужившие год, были основой всех боевых расчетов, так как в отличие от стариков, они, классные специалисты, еще несли боевое дежурство. Черпаки неустанно долбили молодежь, чтобы молодежь, в свою очередь, долбила салаг: чем раньше первогодки обучались работе, тем быстрее черпаки уходили на заслуженный отдых. На боевом дежурстве черпаки занимали места в боевом расчете только во время какой-нибудь серьезной работы, в остальное же время дрыхли, жрали, пили водку, или, с разрешения стариков, бегали в самоход.

Но не дай Бог, если первогодки плохо справлялись со своими обязанностями и дедушкам приходилось занимать места в боевом расчете: старики начинали яростно долбить черпаков, а черпаки — воспитывать молодежь: начинались походы на «очко» — полковой сортир блестел, как Кремлевский дворец, кроссы по жаре в комплектах химической защиты, и так далее, и так далее.

После «дембельского» приказа министра обороны черпаки становились стариками, а старики — дедушками. За два месяца до дембеля дедушки и вовсе забивали… на военную службу. В это время дедульки становились добренькими, и почти заискивали перед старичками.. А объяснялось все просто: слишком суровых дедушек старички провожали на дембель очень душевно — подстерегали около КПП и от души п… Кому же охота являться домой с разбитой мордой?

Служить в планшетном взводе было тоскливо, но все же легче, чем у радистов. Мы погорбатимся полгода, но потом придет новое пополнение, и мы в категорию молодых перейдем — часть черновой работы на салаг свалится. Радистов же полгода в учебном взводе сержанты прессуют, а когда они из учебки в боевую роту переходят, то остаются салагами еще на полгода, так как ниже них никого нет. Черпаки — радисты долбили молодежь по полной программе: воины сутками в наушниках сидели, пописать их только на три минуты отпускали, и уложиться в этот норматив было никак невозможно: сортира на командном пункте не было, он на улице стоял, под горкой. Дорожка скользкая, дистанция — длинная, а воин за три минуты должен не только нужду справить, но и командиру доложить. Не успел — получай наряд. Сколько раз сбегал пописать — столько нарядов получишь. Это только черпаки со старичками в сортир по морозцу не бегали, «автографы» на плацу оставляли — их привилегия была. Желтые вензеля утречком часовой сапогом затирал, снежком закидывал. Впрочем, о солдатских привилегиях расскажу позже.

Время на часах — половина второго ночи. Новый день начался, вернее, сутки. Вернусь к себе в диспетчерскую — первым делом на планшете число поменяю. На один день уже служить меньше. Так, наверное, в тюрьме деньки считают. В армии черпаки каждый месяц на ремне делают зарубки. Молодым это не положено — рано еще о дембеле думать, а увидят — накажут. Старики на карманных календариках дни иголками протыкают, а потом месяца квадратиками вырезают — тает дембельский срок! Разбудят салагу ночью:

— Сколько дней до приказа?

Салага, конечно, знает, ибо он тоже считает, когда в категорию молодых перейдет. Можно, однако, и проколоться: зададут, допустим, этот вопрос после завтрака — нужно день скинуть. Принято считать, что если масло съедено, значит, день прошел, так как ничего хорошего, кроме масла, а армии нет. Задавали салагам и другие задачки, типа: сколько метров рыбы осталось до дембеля дедушкам съесть (рыбу давали на ужин) и проч. и проч. Ляжет рота спать, кто-нибудь из молодых угодливо кричит:

— Дембель стал на день короче, старикам спокойной ночи!

Хорошо кричит, громко — ефрейтором будет!

Тоскливо в карауле стоять. В принципе, это и не караул вовсе. Дают карабин без патронов (на дежурство возили один карабин на всех, в караул же каждый ходил со своим), и стоишь возле входа в командный пункт полка, как сторож. КП расположен в степи, недалеко поселок, а еще чуть дальше — городишко районного масштаба. Кругом сугробы, никто сюда даже по пьянке не забредет. Воин в карауле, замученный от бессонницы, голодный, нет-нет, да и зайдет в коридор погреться. Прислониться к стенке и — поплыли слюни на воротник. Придет сержант, вытащит затвор и тихонько смоется. Проснется солдат — нет затвора! Трясет воина от страха — все, конец — либо идти на гаупвахту, либо в дисбате срок мотать! Рассказывали мне, что однажды, дежурная смена забыла на КП карабин взять, так оперативный дежурный заставил в караул с огнетушителем ходить. Кстати, тот сержант, который меня вздрючил, и ходил! Да, были и старики молодыми.

Вот тут читатель может возмущенно крикнуть:

— Афффтар врет. Аффтар не служил — нет такого караула! Сказки!

Повторяю для тех, кто не понял с первого раза. В нашей части была караульная служба, которую бойцы вели по уставу. В этот караул наша рота управления полком не ходила. А службу по охране складов с техникой вела рота обслуживания — шофера, повара, свинари и прочие хозяйственники. А вот в чем состоял наш «караул». Перед поездкой на боевое дежурство на КП полка дежурная смена получала один карабин СКС на всех! Один, и без патронов. Часовой стоял у входа в командный пункт, который напоминал холм. (Зал боевого управления и другие помещения были заглублены в землю). Часовой находился на асфальтированной площадке, размерами, примерно, 20х20 метров. Через два часа часового меняли, при этом никакого разводящего не было. Выходил солдат, получал от часового тулуп и карабин, и начинал топтаться на площадке. Если шел снег, ему давали лопату или метлу, а весной — лом, чтобы солдатик не маялся от безделья. Странно, но так и было!

Картошку на кухне чистили ваннами, а полы мыли до хруста

Смотрю, наш командир отделения из КП вылез. Не успел еще оборзеть ефрейтор, командовать стесняется, краснеет перед строем. Ничего, это пройдет. С ефрейтором Анарбаев, узбек из солнечного Ташкента. До службы никогда снега не видел.

— Смирнов, утром командир полка приедет. Так вот, чтоб тропинка от ворот до КП была гладкая, как шоссе. Понял? Этот воин тебе в помощь…

Ветер наметает барханы снегов. Пашем мы эти барханы металлическим щитом. Я налегаю на щит, Анарбаев тянет. Леденеют руки, Анарбаев воет, как волк. Пройдем в одну сторону, как сзади уже замело снова. Бесполезная работа. Утром все бы расчистили, зачем всю ночь упираться? Но приказы не обсуждают — Устав!

Зашли на КП погреться. Бахтиер сосет пальцы-сосульки, на службу жалуется, жизнь на гражданке вспоминает. По-русски ведь, черт возьми, совсем недавно совсем не фурычил, но в армии и без курсов Илоны Давыдовой за месяц гутарить научат.

— Ой, знаешь как я на гражданка жил? Чтоб сам постель заправлять? А бабы на что? Утром в сад пойдешь, персик сорвешь, в арык вымоешь, кожура снимешь… А потом чай, лепешка горячий…

Анарбаев из знатного узбекского рода, непонятно, почему его от армии не откупили? К тому же Бахтиер хорошо пел, подыгрывая себе на национальном инструменте «одна палка — два струна» под названием рубоб. В Ташкенте его хорошо знали и приглашали на свадьбы, где он заколачивал по 500 рублей в день — невиданные по нашим понятиям, деньги! В армии, конечно, первый год было не до песен, только и оставалось, что от холода выть.

Тяжко после ночной смены. Но и в казарму, как мы говорили — в роту, возвращаться тоскливо. Приедешь в часть часов в десять утра, в столовой тебя будто не ждали — чай холодный, от завтрака одни остатки. Ночью не спал? А кого это волнует? Все тяжести и лишения военной службы солдат стойко переносить должен. Забудь, что в сутки восемь часов спать должен — профсоюзов здесь нет. Топай на политзанятия, изучай агрессивные империалистические блоки — НАТО, СЕАТО и прочие, что мечтают на твою страну напасть, повышай бдительность. На гражданке выспишься.

А упасть на кровать не удастся вплоть до самого отбоя. Но и отбой — лотерея. Допустим, пришла очередь нашей роте картошку на кухне чистить. Кому, как не молодым, ножи в руки? Ванну картошки с верхом раньше, чем до двух ночи не заполнишь, а если повар из стариков, то заставит и котлы выдраить, и жирные полы до хруста вымыть. Если же на кухню пошли салажата из роты обслуживания (шофера, повара, свинари и прочий армейский пролетариат), начинаются другие игры.

Пузо у старшины ремнем надвое перерезано. Зато на груди — брежневский иконостас: знак специалиста первого класса (видать за то, что бушлаты из каптерки на сторону загонял?), «Отличник Советской Армии», «ВСК» (военный спортивный комплекс, вроде ГТО), ленинская юбилейная медаль. Старшина, как водится, хохол — недаром про них анекдоты сочиняют. Земляки, правда, на него зубы сильно точили: они свои лычки ревностной службой заработали, а он первые полгода в санчасти провалялся, а затем самые тяжелые времена в каптерке пересидел. И надо же — в чинах всех остальных хохлов опередил, на дембель с широкой продольной полосой на погонах поедет — старшина!

Ходит старшина перед строем, сапожками яловыми поскрипывает. Не по уставу обувь — солдатам кирза положена, но кто же разует старшину, всем ротным офицерам задницы вылизавшего? Хорошее настроение у козла, выспался, небось, за день.

— Командуй отбой, морда! — орут старики, особенно те, кто намылился в самоход, — не тяни резину!

Кое-что старикам уже к головному мозгу подступает, а этот все прохаживается перед строем, как беременная топ-модель на подиуме.

— Нарядчики есть?

Молчит рота — нет нарядчиков! Даже неловко как-то, надо же — за день никому нарядов не объявили! Не дышит молодежь, чувствует, что не ляжет спать вовремя, ох не ляжет…

— На-ряд-чи-ков нет? Ни хрена себе! Ну, тогда попрыгаем…

Вот тут и начинается тренаж, как в парашютно-десантных войсках. Койки в роте стоят в два яруса. По команде отбой — подъем скачут салаги, как мартышки, по пальмам. Пока горит в руках старшины спичка, надо раздеться, амуницию на табуретке аккуратненько сложить и под одеяло нырнуть. И кто это придумал «отбиваться» на время? Подъем — дело понятное. По тревоге солдат в строю через сорок пять секунд стоять должен. А вот раздеваться на скорость, наверное, в солдатском борделе пригодилось бы: когда время ограничено и сзади очередь подпирает.

— Рота, 45 секунд, отбой!

Пока старики ремни расстегнули, молодые уже без штанов. На рукавах гимнастерок и на ширинках штанов у них предварительно пуговички расстегнуты были, крючки на воротниках ослаблены. Все в срок уложились. Морда у старшины выглядит, словно кое-чем подавился:

— Ни хрена себе, салаги прыгать научились! Ничего, мы вам устроим День авиации… Подъем!

Кто-то на плечи соседу со второго яруса приземляется, кто-то штаны чужие напялил. Но в строю все опять вовремя. Старшину, однако, не проведешь: поднимает полы гимнастерок, словно подол у юбки женской, и ржет довольно — ширинка-то у воина не застегнута! Ты к боевой задаче готов, или в самоход собрался?

— На кухню!

Перед армией. Автор слева, далее — Саня Неверов, Стас Могильников

Когда некогда было ходить в баню, мылись одеколоном

Сержант Иващенко из телефонного взвода своих молодых дрючил отдельно:

— Я два часа в сутки спал, и не здох!

Во взводе всего-то полтора десятка человек, так что молодежь из нарядов не вылезала, отрабатывая за черпаков и стариков то на кухне, то дневальными по роте. Нет нарядов? Траншею в снегу копать можно, снега у нас плотные, глубокие, мороз хваткий. Не лень ведь Иващенко, встанет ночью, шинель на плечи набросит, выйдет на крыльцо казармы:

— Замерзли, сыны степей? Сейчас строевую проведем!

Молодежь в телефонном взводе — одни киргизы. Топают по плацу, носок тянут. Ничего, придет время, и они во взводе шишку держать будут. Глядишь, и хох***лов погоняют.

— Ать-два, ать-два, спину прямо, не руби пяткой…

Закончилось мое время в карауле. Сдаю карабин сменщику, спускаюсь под землю. Лампы дневного света подрагивают под потолком, потрескивает аппаратура. В зале боевого управления работа только что завершилась. Оперативный дежурный капитан Ларин ходит прямо по столу (стол — метров 15 в длину!), машет указкой. Брови — не брови, а усы над глазами, в капельках пота. Орет капитан, по планшетам указкой лупит.

Мой шеф, ефрейтор Попов, диспетчер Канады (Канада — позывной нашего полка), крючок на гимнастерке застегивает, глазенками хлопает. Получит сейчас сполна, и бумерангом — мне! До каких пор, мол, салага, я за тебя дежурить буду? Попов на КП человек незаменимый, в последнее время, как его напарник Завьялов в школу прапоров уехал, его даже в баню не возят: вдруг тревогу объявят? Притащит ему старшина на КП свежее белье и смеется:

— Знаешь, Попов, почему тебе Танька не дает? Вонючий ты!

Ефрейтор очень переживает за свою невинность: роста он маленького, хоть и личико симпатичное, голос мягкий и сладкий, Танька-телеграфистка к нему равнодушна. Задолбал ее Попов туманными намеками, а она не трепачей — нахальных любит, чтоб без разговоров — раз, и на шинель!

Пока Ларин ругался, я мышкой в диспетчерскую шмыгнул. Жду начальника. Попов сразу за телефон схватился, давай с диспетчерами из корпуса договариваться, как соврать лучше — видать и те труханулись. Полчаса прошло в суете, отболтались. Попов достал пузырек «Шипра», вылил на ладонь, шею протер, на волосы брызнул.

— Понял, как надо работать? Ну, ладно, я спать пошел…

Два часа осталось до приезда смены. Мне еще участок пола вымыть надо. За сутки этих полов намываешь гектары. Водопровода на КП нет, приходится воду из речки таскать. С пожарного щита топор взять не моги — вдруг пожар? Чем прорубь рубить? Да хоть…! Найдем железку, дырочку во льду проковыряем, воду вместе со льдом кружкой черпаем. Подъем на берег крутой, грохнешься с ведрами — опять возвращайся. Меня с тех пор, как из планшетистов в диспетчеры перевели, за водой не посылают. Но полы мою регулярно, три раза в сутки.

Зал боевого управления линолеумом застлан. На нем в конце каждой смены «почеркушки» от солдатских сапог — черкнет какой-нибудь му***дак ребром подошвы — на полу черная полоса. Попробуй, ототри его ледяной водичкой, мыльца бы, или порошка стирального, но где там! В бане и то обмылками моемся, порошок на хознужды только по великим праздникам выдают, или когда высокое начальство приехать соизволит.

Ползу раком, тру пол. Навстречу Сережка-Нос, гусь шадринский, приближается. Встречаемся на границе:

— Привет!

Сережка призвался из Шадринского района Курганской области, при царе Горохе гусями славного. Сережка нарядчик вечный, стариками битый, колени на штанах засалены, грязь на хэбэ (так в армии форму звали — от слова «хлопчатобумажный») хоть ножом срезай, а постирать некогда — загоняли. Он, да Аркаша (Аркашу по паспорту Толиком звали, да как-то приклеилось к нему — Аркаша, да Аркаша) рекордсмены по нарядам на кухню, свои люди на посудомойке. Аркаша как-то с дуру пожаловался на стариков ротному, и очередную порцию нарядов получил: нарушил субординацию — надо было сначала к взводному обращаться! А кого волнует, что тот вторую неделю в запое и на службу не выходит? Получай сполна!

Пол я вымыл, протер столы. Сержант Кулик лично пришел проверять. Приподнял телефон, присел, смотрит на свет: протер ли под телефоном? Знаю я эти штуки — протер. Недоволен командир, не удалось докопаться: «Протри еще!»

Слышу топот сапог, пищевые бачки загремели — смена приехала. А с ней и Батя. Бате тридцать три года, недавно еще батальоном командовал. В возрасте Христа полком командовать — это не шутка. Где-то, говорят, есть у него волосатая рука, которая с «точки» вытащила. Оперативный руки вдоль брюк вытянул, загундосил доклад. КП корпуса полку за дежурство поставил 4,5 балла, едва на отлично не натянули, а «пятеркой» считалось 4,6 балла и выше. Все в порядке, пожали друг другу руки, оперативный сдал смену. Теперь от дежурства трое суток отходить будет. Есть время напиться, опохмелиться и протрезветь.

В машине едем стоя, на бачках старики сидят. Пол скользкий, солдатскими щами смазанный, бросает воинов друг на друга, цепляемся за борта. Перед контрольно-пропускным пунктом (КПП) притормозили, и солдат, что ворота открывал, крикнул:

— Смирнов есть тута? Передайте, что к нему чувиха приехала…

Перед приемом пищи солдат обязательно помучить надо. Орет сержант:

— Рота садись! Отставить! Рота садись!

Не слишком дружно мы, видите ли, садимся, надо физкультурой после ночной смены позаниматься. Хорошо еще, что на очко по команде не опускаемся, а то кто-нибудь не выдержал бы, наверное. «Разводящий» — тот, кто сидит в начале стола, накладывает картошку. Этим пюре чуть-чуть тарелку смазать можно, хлеба дают только два куска — черный и белый, кусочек масла. Ем я сушеную картошку, клейкую, как сопли младенца, а в голове одна мысль:

— Неужели Наташка приезжала? Одумалась, что ли? Или совесть замучила? После завтрака на КПП сбегаю, пусть на политзанятия опоздаю, но будь, что будет…

Наташка в походе. Спит…

Кажется, умирать буду — вспомню ту весну

«Под зеленой рубашкой солдата тоже сердце горячее есть. Есть любовь и душа без возврата, есть сознание, совесть и честь».

(Из армейского творчества)

Не дай Бог, кому-нибудь влюбиться, как я. Учебу забросил (а ведь неплохо учился, в Артек ездил), на уроках ничего не слушал, а только цветной пастой шариковой авторучки фигурно выводил: «Таня + Серж». Девушка после восьмого класса она в нашу элитную школу перевелась, так я ее хоть на переменах стал видеть, а раньше… Приходила она в наш двор изредка к подружке, кивнет головой при встрече — я счастлив! На речку купаться через ее квартал ходил — вдруг встречу? Сходил с ума. Сам не верю, что в такие годы рехнуться можно, но — было.

Ни на что рассчитывать я не мог. Девушка на голову выше меня — это, во-первых. У нее масса талантов, особый шарм, а я пацанчик ничем не приметный. Почему-то мне показалось, что счастье мое от бицепсов зависит: девушки сильных любят, спортсменов. Начал я дома какую-нибудь железку искать, чтобы мускулы накачать. Нашел… мясорубку. Правой рукой, точно помню, выжимал 14 раз. Взвесьте мясорубку на ладошке — поймете, какой я был хилый.

В шестнадцать лет я стал перворазрядником по классической борьбе. Фигурка стала стройная, накачанная, звонкая. Весил я тогда под семьдесят килограммов, но никого не боялся. Крупных заваливал мужиков. А любовь в Татьяне приутихла.

Ростом мы с ней сравнялись, да на Наташку, одноклассницу, глаз положил. Ногастая была девчонка, фигуристка. Весной зацвела черемуха, хлопьями снежными висели цветы на ветках. Бежали мы с ней по траве, как молодые олени, запах цветов голову кружил. «Неужели у нее будет кто-нибудь другой? Не переживу…» — такие вот мысли в голову лезли. «Может быть, и не будет…» — ответила она мне. Лучше бы промолчала. «Может быть…»

Та весна — лучшее время в моей жизни. Кажется сейчас — умирать буду, вспомню. Хоть и не подарила мне та любовь долгого счастья.

Тренер меня в физкультурный институт, куда она поступала, не отпустил. Говорил что-то грязное… Неприятно и непонятно мне все это было. Ушел я потом от него. А затем и она меня бросила.

От друзей ударов не ждешь, потому и больнее они. Друг Юрка, как выяснилось, ездил к ней на каникулы (училась она в другом городе, в Сибири). Писать она перестала, а когда домой приезжала, одноклассников приглашала в гости, а меня — нет. Я бы и сейчас, будучи зрелым человеком, трудно перенес измену, а тогда…

В первые месяцы, после окончания школы, я как прокаженный ходил: из нашего класса только человек пять в институты не попало — в элитной школе учились, все-таки! Все сначала, конечно, о столице мечтали — в МГУ поступить, или даже в МИМО. Ходила в Магнитке такая поговорка: «Ума нет — иди в пед. Если нет ни там, ни тут — иди в горный институт». Все, в основном, в горный и пошли. Куда лучше, чем на заводе пахать.

Меня батя на калибровочный завод пристроил, учеником электрослесаря. Вставал я пять утра, бежал на трамвайную остановку. Народу — тьма. Втиснут в трамвай, чувствуешь от людей запах знакомый — запах окалины. Свои! Первое время гордость какую-то даже испытывал — взрослым человеком стал, рабочим. Но на заводе считал каждую минуту до конца смены. Нет, не суждено мне было рабочим стать — не мое.

Кампания наша распалась. Друзья по студенческим группам тусовались — новые интересы, новые девчонки. Придем в школу вместе с другими «непоступленцами», встретимся с Крыской (классным руководителем), а она и спросит:

— Ну, где ты сейчас, Сережа?

Я отвечаю, что на заводе работаю. Смотрит на меня классная, как на больного, и отвечает сочувственно:

— Ну, что, нашей стране рабочие тоже нужны!

Срок подошел в армии служить. И тут, как казалось, повезло. Пришел к нам в секцию начальник физподготовки зенитно-ракетного полка младший лейтенант Останин. Хитер был Останин: сообразил, что карьера его от успехов в спорте зависит, а потому не стал ждать, пока в полк великих спортсменов призовут. Зачем ждать, когда в полк местных ребят пристроить можно? Обещали нам сладкую жизнь: жить будем дома, тренироваться в местных спортклубах, а в часть только по субботам приходить будем — отмечаться. (В последствие так и было — местные ребята, пристроенные в полк, все спортивные призы в часть притащили, а младший лейтенант в майоры выбился). Двое моих знакомых, мастеров спорта по акробатике, так и отслужили. Один, проходя службу, два курса института закончил, женился, другой во время службы тренером работал. О службе, конечно, ребята понятия не имели. Выдали им в части «хэбэшки», шинели, сапоги и сказали, чтоб дома обмундирование «оборудовали» (пришили погоны, петлицы, пуговицы, шевроны и т.д.). Принес один товарищ домой шинель, смотрит, а на шинели прорезей для пуговиц нет — не знал воин, что солдатская шинель на крючки застегивается, а пуговицы для красоты только для красоты нашивают. Прорезал он дырки бритвой, обметал ниткой, пуговицы пришил, застегнулся и — в часть. Комендант гарнизона, майор Морозов, служака ярый, чуть в обморок не упал (а воин ему еще левой рукой честь отдал — думал, раз офицер с левой стороны идет, значит, левую руку к башке прикладывать надо, и наоборот).

— Ты кто? — спросил майор.

Солдат-акробат от страха чуть не описался, и чуть слышно пролепетал: — Спортсмен…

Плюнул майор, выругался, и сказал:

— Понятно… на глаза мне больше не попадайся!

Не повезло нам. Останин, видимо, опыта еще не имел, что-то не срослось — не смог сразу десять человек в части пристроить. Оставили служить в городе только троих — чемпиона Европы по дзюдо, победителя сочинской международной велогонки, и еще кого-то. А нас определили в другие части. Валеру Розенцвейга, кандидата в мастера по акробатике, Сашку Чуркина, борца из нашей секции, да меня распределили в Троицкий полк. Что за полк, мы не знали. Сказали нам только номер части и отправили в армию без провожатых.

Дневальный забыл слово «подъем!» и заорал: «Рота, кончай ночевать!»

Да, чуть не забыл — до этого отправляли меня в армию раза четыре. Летом я окончил курсы механиков бензоэлектрических агрегатов для питания радиолокационных станций. Ходил несколько месяцев заниматься в подвальчик ДОСААФ (Добровольного общества содействия армии, авиации, флоту). Перед экзаменами преподаватель собрал с нас по пять рублей: «Вы, мужики, ни хрена не знаете — надо комиссию смазать!» Мы точно не знали ни хрена: преподаватель, старый алкаш, через два раза на третий объявлял культпоход в кино, маршрут которого неизменно проходил через овощной магазин, где курсанты заправлялись красненьким. Бензиновые двигатели мы прошли, а вот до дизелей не добрались, но комиссия про них и не спрашивала, так что мы без особого напряга получили корочки механиков, солидные, как университетские дипломы. Получил их даже дурачок, плотник второго разряда, который ответил на два вопроса:

— Что течет в проводах?

— Ток.

— А зачем нужен бензоэлектрический агрегат?

— А что б бриться! (На панели агрегата, действительно, была для электробритвы).

Механиков, однако, в таком количестве армии не требовалось, тем более, как позже выяснилось, радиолокационные станции работали на энергии агрегатов только в аварийном состоянии. Соберут команду для отправки, потолкаемся на площади часа два: «Отбой!» И снова устраиваюсь на завод. А потом снова взывают в военкомат. Мать замучилась гостей принимать — соберется кампания провожать, пьет винишко и песни распевает: “ Мало водки, мало водки, мало, и закуски к водке тоже мало!» Сижу однажды дома, звонок в дверь. Посыльный из военкомата: «Собирайся!» Оставил записку матери, прыгнул в грузовик. Военком, слава Богу, полистал дело:

— Кого привезли? У него же зрение хреновое! Как я его на Крайний Север отправлю?

Чуть не загремел куда-то на Землю Франца-Иосифа, или еще куда подальше…

И вот, наконец, свершилось, Встретились мы у поезда. Сашку Чуркина блондинка провожала, Валеру Розенцвейга — жена. Меня — никто. Плохо, когда вас девушка не провожает. Будет ждать, или нет — другой вопрос. Первое время моральная поддержка ох как нужна…

Через несколько часов оказались в Троицке. Мороз уши не просто щипал — выкручивал, подлец этакий. Подошли мы к воротам части, смотрим на эмблему: что за войска такие? (О том, что нас в радиотехнический полк направили, мы еще не знали). На эмблеме крылышки, как в авиации, а снизу две молнии перекрещиваются. На контрольно-пропускном пункте солдат сидит, кочережкой в печке ковыряется.

— Что за часть? Кем служишь?

— Планшетистом…

— Парашютистом?

— Ага. Попрыгаете вы здесь. За планшетами…

Познакомились — Леха Симоненко, мастер спорта по лыжам, попал в армию после физкультурного института, служит месяц в планшетном взводе. Рассказал вкратце, что за служба, тут мы и приуныли: это ж надо, нам, спортсменам, карандашами придется воевать! На огонек заглянул сержант, что утром из самохода возвращался. На мою куртку сразу глаз положил:

— Зачем она тебе? А мне в самоход — самый раз. Снимай, до штаба и так дойдешь, не околеешь…

Слыхал я кое-что о стариках… Думаю: раз так положено… снял.

Часов до семи утра сидели мы на КПП, потом Леха до штаба нас проводил. В холле вьется солдатик, весь начищенный, выглаженный, прямо с плаката “ Служба в Советской Армии — почетная обязанность гражданина СССР!» Подбежит к застекленной двери, подышит на стекло, смотрит: кто идет? Заходят офицеры, а он уже на ступеньку прыгнул, оловянным солдатиком застыл и не дышит. Рука к шапке взлетает четко, хоть угольником проверяй. Офицеры козырнут и руку ему жмут — не иначе, как хлыщ штабной, из блатных.

Приехал в полк командир. Сразу ко мне:

— Кто раздел?

Я, конечно, молчу. Отвели нас в казарму. Сидим. Прибегает солдатик из штаба:

— Если построят роту на опознание, вы никого не узнаете? Поняли?

И там, и там угодить хочет, сукин сын, тем более, как потом оказалось, с нашего он призыва, стариков опасается.

Никакого опознания проводить не стали, Батя, видимо, этот случай сразу забыл. Повели нас втроем в городскую баню. Там старушка-банщица сразу подсуетилась:

— Вам, сынки, одежка-то все равно не потребуется…

Отдали. Вымылись наскоро, прапорщик нам обмундирование выдал. Пока шли до части, ноги портянками натерли. Привели нас в учебный взвод, к радистам, а там уже ребята машинками для стрижки волос пощелкивают:

— Поставляй башку!

Вот и забрили нас в солдаты…

Первая ночь. Лежим, молчим, вздыхаем. Перевариваем впечатления. Страшновато. Одеяльца тоненькие, вытертые, не греют. Завтрашнего подъема боимся: вдруг не успеем? А первый наряд вне очереди получить страшно.

— Рота, подъем!

Проклятая команда! После нее начинается суета, как в аду, и так — целый день. Поэтому просыпаешься до подъема минут за десять и ждешь, пока не заорет дневальный. А он орет, словно война началась. Один дневальный — узбек как-то забыл слово «подъем», и спросить не у кого — все спят. Стоит дневальный, вспоминает, а время идет. Думал, думал и додумался:

— Рота, кончай ночевать!

Итак, подъем. Через сорок пять секунд взвод не дышит. Кое-кто схитрил, портянки не завернул, под одеяло бросил. Но сержанты тоже молодыми были, знают эти уловки. Выгоняют взвод на стадион, гоняют по кругу. Беспортяночники сразу начинают отставать, ноги — в кровь. Сержанты строят хитрецов отдельно:

— Так, так… Вечером чтоб очки в сортире блестели!

В учебном взводе лафа. Нас не трогают, на занятия не ходим — призвались мы попозже других, будущие радисты уже кое-чему научились, мы не догоним. Больше всего боимся, что распределят нас в роту управления полком, сержанты там — звери! Наконец, вызвали в штаб. Начальник штаба майор Шаргородский распорядился принести карабин. Подержались мы за него по очереди, прочитали текст присяги. Все, теперь можно нас по нарядам гонять (а до присяги воин ходить в наряд не обязан!).

— Как со зрением? — спрашивает меня майор.

— Плоховато…

— Проверить!

Эх, знал бы, как все обернется, соврал бы. И попал бы, как Валерка Розенцвейг, оператором РЛС (радиолокационная станция) в батальон. Батальон у нас в степи за речкой стоял, личный состав — около сорока человек, начальства — минимум, подсобное хозяйство — лошадки, коровки, свинюшки, жизнь тихая. Увы, распределили нас с Чуркиным в планшетный взвод, а это взвод в роту управления и входил.

Представили нас ротному. Маленький, лысый. Лысина блестит, сапоги сверкают, несет от ротного перегаром. Я потом, на гражданке, заметил: если человек с похмелья, и особенно, если натворил чего-то (а чего натворил, не помнит), и чувство вины его гложет — одевает он костюм, цепляет галстук — так, вроде бы, меньше видно, что рожа мятая. На капитане Антропове мундир выглажен в стрелку, а уж сапоги… Бархоткой он их шлифовал, золотистой такой бархоткой — в военторге продавались. Очень он это дело любил, так как больше ротному заняться было нечем — все валил на сержантов.

— Что, спортсмены, пловцы? Поплаваете вы тут у меня… с тряпкой. А, борцы? Так вот, чтоб на уши у меня в роте никого не ставили, а то я вас сам поставлю…

И далее обещал нам капитан в случае чего анальный секс в различных позах, а мы угодливо ржали — остряк командир! В дальнейшем слышали мы это от сержантов, стариков, черпаков и даже от командира полка. Как будто бы не в ПВО, а в «голубые» войска попали. Впрочем, все здесь через задницу и делалось…

Как прекрасен этот мир, мы убеждались каждую субботу

Армия. «Дух» косит траву. Рядом на заборе сидят четыре «деда» и думают, как бы получить увольнительную. Первый говорит:

— Я знаю. Пойду к прапору, внесу рацпредложение, и за это он меня отпустит.

Приходит к прапору и говорит:

— Там «дух» траву косит. Так вот, если к косе три лезвия прицепить, то он будет работать эффективнее.

Отпустил его прапор.

Приходит второй дед» и говорит:

— «Дух» работает неэффективно. 1-е движение — косит, 2-е — вхолостую (замахивает косу). Вот если сзади к нему косу прицепить, то оба движения будут рабочими.

Прапор отпустил и его.

Приходит третий и говорит:

— Надо к «духу» прицепить телегу, тогда он будет косить и траву в телегу складывать.

Отпустили и его.

Четвертый ходит вокруг «духа», вооруженного двумя косами с тройным лезвием и телегой за спиной, думает. «Дух» прекращает работу. Смотрит на «деда» и, чуть не плача, выдает:

— Что смотришь? Фонарь мне на лоб, чтобы ночью работал?

(Армейский анекдот)

Прав был артист Папанов: если человек дурак, то это надолго. И зачем Наташке было ко мне приезжать, что, в институте парней нет? Ну, было школьное увлечение, так это еще не повод… Выяснил я, что, действительно, девушка к Смирнову приезжала, да не ко мне, а однофамильцу из соседней роты. А уж бежал, уж бежал я, путаясь в полах шинели! Зато назад плелся, как кобель побитый. Эх, романтик несчастный…

В роте своя романтика — Устав изучаем. Я его сразу вызубрил, а что толку? И на первом, и на втором году этот Устав изучали, как цитатник Мао-Цзэдуна. Чем воинов еще занять, как не зубрежкой? (Справедливости ради, скажу, что третья часть наших воинов до конца службы этой премудрости так и постигла). Загонят взвод в класс, сержант поставит задачу, и смоется. После бессонной ночи склеиваются глаза. Ротный командир тихонько зайдет, и заговорщические пасы делает, чтобы команду не подавали. Посмотрит на воинов, и тихонько-тихонько, как Братец-Лис:

— Внимание, все, кто спит…

И как рявкнет:

— Встать!

Те, кто спал, вскакивают. И тут же выходят строиться. Дорога знакомая — очко чистить. Впрочем, трудотерапия для дурака — дело безнадежное. Очки блестят, а знаниями дураки блистать так и не будут. Вон Серенька Хрунов, жил на хуторе в Вятском краю, сено косил, за лошадями ходил, самогонку ложкой хлебал (хлеб в нее крошили, извращенцы), ему ли постичь науку политическую? Брежнев — тот самый главный. Генеральный секретарь всей нашей партии коммунистической. По аналогии со словом «генерал» — запомнить можно. А уж кто такой Косыгин (председатель Совета Министров) или Подгорный (Председатель Верховного Совета СССР), разобраться Сережка никак не может.

— Назови республики СССР! — командует замполит.

Сережка долго молчит, тужиться, то и гляди, пукнет, а потом как брякнет:

— Волгоградская народная республика, столица — город Украина!

Хоть бы прикидывался, да нет — дурак натуральный. В истопники его, на дальнюю «точку», в Казахстан!

Наш ротный, капитан Антропов, лекции читал мастерски. Любо-дорого послушать. Вот, например, вступление:

— Кто вы есть? Вы есть черви в говне! Кто есть я? Я есть красная лампочка, излучающая свет знаний! И вы, б…, тянитесь к свету, внимайте!

А далее делал удивленное лицо и спрашивал:

— А х… вы не конспектируете?

Ротный на службе редко появлялся — то по бабам, то в запое. Зато старшина Смолин отирался в казарме круглые сутки. Неплохой он, в принципе, был мужик. Но, видимо, все старшины одинаковы, им бы ротой полотеров командовать, а не боевой единицей. (Тут я внесу ясность: в роте были как бы два старшины — официальный, прапорщик, и старший сержант, из срочников, он обязанности в отсутствии прапорщика выполнял. О сержанте — старшине я вначале и упоминал).

Забросить бы Смолина в страну загнивающего капитализма, он бы с безработицей враз покончил. Встанет посреди казармы, вертит, как ворон, головой, жертвы ищет. Кто от занятий сачканул, мимо Смолина не прошмыгнет. Мы воздушную границу Родины стережем, старшина — нас:

— Поди-ка сюда, голубчик, возьми-ка тряпочку!

Суббота для прапорщика — самый главный праздник, парко-хозяйственный день, генеральная уборка. Наша казарма еще при царе построена. Стены — в метр толщиной, полы толстыми плахами выстелены, а то бы воины их давно до дыр протерли. И натяжки тут нет никакой.

Каждую субботу брали мы кордоленту — войлочную полосу, утыканную, как щетка, железными шипами, и скоблили ей пол добела. Выскоблим, сметем опилки, вымоем пол с мылом (если мыло есть), покрасим красителем, который на воде разводился. За полчаса пол высохнет, давай его мастикой натирать. Катаем по казарме обитую шинельным сукном железнодорожную шпалу (эту шпалу почему-то называли «Понедельник», впрочем, в каждой роте это орудие наведения лоска имело свое имя), а по радио музыка звучит, группа Стаса Намина сладенько так напевает:

— Как прекрасен этот мир, посмо-три-иииии!

Как я тогда эту песню ненавидел!

Пол, как в Кремле блестит, радует глаз. Наш глаз, но не старшинский.

— А ну-ка, отодрать все заново!

— Почему, товарищ старшина?

— А мне колер не нравиться!

— Доколе ж перекрашивать будем?

— А покуда мне колер не понравиться!

Выбор пластинок в радиоузле небогат. И вновь плывет по казарме нехитрая песенка о том, как прекрасен этот мир. Мать его так!

Мы-то думали, что дадут нам в части возможность тренироваться. Выиграем первенство Уральского округа, поедем на первенство Вооруженных Сил, мастерами станем. Хрен там — загнали нас под землю, на командный пункт полка специальность планшетиста осваивать. Зачем мне это на гражданке? Пол службы — на дежурстве, пол службы — в казарме, на «половой» работе. Месяца три так раком и простоял.

«Цыплята» ПВО «летали» от заполярного Салехарда до южного Каспия

Когда молодой воин жаловался зам. комвзвода Кулику, что никогда, никогда (память слабая, руки трясутся и прочее) не сможет освоить военную специальность, тот говорил:

— Ничего, в цирке вон медведя учат кверху жопой ходить!

И объявлял два наряда.

После армии я лет десять исправно ходил на пресс-конференции, которые проводились в цирке. И журналисты задавали вопросы дрессировщикам:

— Как это вы зверей учите такие вещи делать? Ну, прям, как люди…

Мастера хлыста застенчиво отвечали:

— Лаской, конечно же, лаской!

Честно говоря, трудно представить себе человека, отыскивающего у мишки эрогенные зоны. Зверюга и есть зверюга: сколько его ни корми, нет гарантий, что однажды на ужин он не схавает своего хозяина. Сибирский медведь Сережа (я сначала подумал, что это гризли) кушал дрессировщика дядю Ваню Рубана семь раз. После восьмой попытки Сережу пришлось застрелить.

Дрессировка — жестокая штука. Чтобы конь освоил испанский шаг, его по бабкам хлыстом хлещут. А знаете, как косолапого учат вприсядку плясать? Берут лыжную палку, и острым концом в лапы тычут. Так заколют животное, что стоит только палку показать, даже коротенькую, с тупым концом, как ООН начинает рефлекторно лапы поджимать. Чтобы мишка рефлекс не забыл, перед выходом на манеж дрессировщик постукивает его по лапам. Так и нас в армии советской обучали.

Леха Симоненко, первый встретившийся нам воин, недаром обещал нам прыжки за планшетом. Лазили мы, действительно, не хуже мартышек, или, по крайней мере, орангутангов. (За последних, правда, не ручаюсь!). Планшет делают из прозрачного оргстекла зеленоватого цвета. Он разбит на зоны, зоны — на большие квадраты, большие квадраты — на девять квадратов поменьше, а те — еще на такое же количество. Нумерация зон каждую неделю менялась, чтобы проклятые империалисты нас не рассекретили. Обнаруживает, допустим, радиолокационная рота воздушную цель, и сообщает нам по радиостанции ее координаты. Цифры выглядят так: зона, квадрат, квадрат, квадрат, высота, время, номер цели. Планшетист желтым карандашом-стеклографом прокладывает маршрут. Первоклассный планшетист мог вести до двенадцати самолетов. Так как траектории на планшете пересекались, «хвосты» приходилось подтирать тряпкой, которую держали в левой руке. (В 60-е годы планшетисты делали проводку целей не стеклографом, а тушью!). Радист считывал данные в наушники планшетиста со скоростью пулемета Максим. Наносит воин одну цель, а в это время координаты двух других в уме держит — цирковым такое и не снилось!

Помню, в юности меня всегда удивляли примеры из военной литературы: снарядов у нашей армии всегда не хватало, но мы побеждали. Не только в военное, но и в мирное время у нас в чем-то, но был дефицит. Когда расчет был не полный, приходилось нашим ребятам брать на брата сразу две роты сразу: одни наушники на голове, другие — на груди. Слышимость — почти нулевая, но уши становились чуткими, как у борзой собаки. Наносит воин на планшет траектории движения самолетов, да еще успевает по телефону с радистами переругиваться:

— Четче говори, падла!

Каждый радист тоже работал за двоих. Полагалось так: радист принимает данные, а рядом сидит второй номер расчета и передает их по телефону планшетисту. Такую роскошь в нашем полку не могли себе позволить. Радист одновременно (!) принимал данные и считывал их по телефону, причем, записывал быстрее, чем читал. Представьте себе: рука строчит цифры в конце листа, а глаза бегают где-то в середине текста. Покажите мне экстрасенса, который заменит воина ПВО!

Нормативы у радиотелеграфистов я помню плохо, не обессудьте, могу соврать. Но, кажется, что на третий класс нужно было принимать 14 групп знаков. В нашей роте классность присваивали только тем, кто успевал принимать 18, иначе невозможно было «отбить» даже самую спокойную роту, расположенную на «точке» где-нибудь в степях Казахстана. Мы от службы стонали, а радисты…

— Товарищ сержант, разрешите в туалет?

— Четыре минуты, время пошло!

Посидеть на очке с сигаретой, почитывая газетку, этот кайф молодежь могла позволить лишь на гражданке. За четыре минуты нужно было сбегать в сортир на улице, оправиться и доложить — доклад в этот отрезок тоже входил. Уложиться в норматив не смог бы даже олимпийский чемпион по стипль-чезу. Каждый забег заканчивался тем, что в счет времени, отведенного на сон, нужно было вычистить сортир.

Обучение планшетиста начиналось с каллиграфии. Цифры планшетист учился писать задом наперед. Это требовалось для того, что солдат стоит по одну сторону планшета, а офицер — по другую. Писать цифирь нужно было быстро и красиво. Отводили каждому салаге, к примеру, два квадратных метра на планшете:

— Пока не заполнишь, баиньки не пойдешь!

Желтая пыль от стеклографов оседала на руках и лице, оттого нас радисты дразнили цыплятами. После плотницкого топора иному воину держать в руках карандаш — мука несусветная, на гражданке по чистописанию твердый кол имел, а здесь требуют китайской каллиграфии! Скрипит карандаш по планшету, скрипит душа…

Чуть воины писать научились, начинаются тренинг-прыжки за планшетом. Диктор (ничего общего с диктором телевидения эта специальность общего не имела, разве что языком бойко и внятно шевелить нужно), начинает тарабанить:

— Два ноля ноль девяносто первая, восемьсот двадцать три, сорок два, в сорок втором, полста один, полста, за полста два! Два ноля ноль девяносто вторая…

Вертит воин головой: где ж эта восемьсот двадцать третья зона? Ешкин кот, возле Салехарда! Полез вверх по перекладинам, не воин, а мартышка из зоопарка. В это время диктор следующую порцию цифр выдает. Черт возьми, да это же около Каспийского моря. Причем, в самом низу планшета, нанести цель можно только лежа! Вот так приходилось летать за планшетом «цыплятам» ПВО. Во время боевой работы, конечно, такого разброса целей не было, каждый номер расчета имел свою зону. А тренировали нас так, чтобы шустрее были. Особенно Рустам Ниёзов, сонный таджик, который по молодости из нарядов не вылезал, любил молодым такие поскакушки устраивать. Летаешь туда-сюда, а он посмеивается!

Чуть позже придумали для планшетистов еще одну заморочку. Решили, что номер цели нужно писать красиво, и для этого дали в левую руку воина (в ней уже была тряпка!) еще и трафарет. Номер цели получался фигуристым! А то, что в скорости планшетист терял, это уже никого не волновало. Скорость нужно было увеличивать за счет внутренних резервов!

Некоторые бойцы мечтали о работе свинаря или кочегара

В армии не так уж мало не пыльной работенки. Почтальон, например. Ефрейтор Муродов слиняет из части после завтрака и до обеда где-то по городу шастает. (В армейской газете «На страже» о нем как-то заметка была, передает опыт молодым, классный специалист… сачок он был классный, это точно). Но для этого надо было быть очень хитрым или полным идиотом. Иной прикинется дурачком: бьют его, по нарядам гоняют, а он прикидывается, что простейшую воинскую специальность освоить не может. Полгода потерпит, а потом его, как дурака, на дурацкую работу и поставят. Типа кочегара или свинаря. Тут тоже надо не промахнуться, зреть в будущее.

Хлеборез. Казалось бы, мечта, а не должность. При хлебе, масле и сахаре. Но вся служба в комнатенке при кухне и проходит. В самоволку не сходить — подменить некому, за пайки головой отвечаешь. Так до дембеля в столовой и сидишь. В нашем взводе планшетисты мечтали о работе кодировщика (чтобы было понятнее — что-то вроде шифровальщика). Комнатенка у него крошечная, метр на метр, застекленная, как телефонная будка. Два маленьких окошка — одно с телеграфа, другое — от радистов. Спать, конечно, можно, но сидя. Протянут в окошко листок бумаги:

— Сигнал!

Сигнал — это команда к каким-то действиям, ну, например, включение какой-то роты и начало боевой работы. На расшифровку — минута. Доложил, и снова кемарь. Никто тебя не кантует. Хорошо, пока молодой. А как состаришься? Ребята с твоего призыва на боевое дежурство уже не ездят, дембельским аккордом заняты или еще чем-то, а ты сиди в «стакане» — ученика только за пару месяцев до дембеля дадут, не раньше (а ученика еще научить надо!).

И все равно хотелось из планшетистов уйти, хоть на время, чтоб полегчало. Первым в кодировщики сорвался Чижиков. Призвали его в армию с незалеченной болезнью (очень он девушек любил). Мы ему завидовали — он в городскую больницу ходил. Чижик после физкультурного техникума в армию попал, играл в баскетбол по первому разряду. И сачок был еще тот: натрет глаза кулаком, обернутым суконкой, и в санчасть:

— Глаза слезятся, не могу стоять за планшетом!

Посадили его в «стакан» — счастлив!

Сашка Чуркин первым стал выделяться. Потихоньку начали ставить его «отбивать» роты, где целей мало. На очко стал ходить реже. Чувствую — будет через несколько месяцев у Сашки первая лычка. А пока обоим тоскливо. Как-то черпаки уснули, звонил мы на КП батальона: как там землячок Розенцвейг? А он отвечает, что газетки почитывает! Газетки? Нам даже письма домой на дежурстве писать не разрешали.

Я решил, что планшетистом не буду. Но дураком прикидываться стыдно. Хитрован из меня тоже никакой. Была одна светлая мечта — податься в диспетчеры.

Допукались! Как дембеля вместо дома отправились в тюрьму

Боевая смена планшетного взвода — человек 15. В комнате отдыха шесть кроватей. Сыро. Спать можно ложиться только одетым, разрешалось снимать только гимнастерку (так по старой привычке назвали китель). На кроватях спали только «старики». Пока молодой, о койке и не мечтай. Падаем в проходе. Поднимаются черпаки во время включения, топчутся по нашим ушам. Приходится лезть под койку.

Просыпаюсь ночью. Темно. Кто я? Где я? Встать не могу — сверху что-то давит. Впереди — стена (в углу под койкой спал).

— Завалило! — Такая вот жуткая мысль мелькнула.

Пополз задом. Полз, полз, задницей дверь открыл. Выполз в коридор, там лампочка горит. Минуты две, наверное, соображал. Сообразил, что в армии я. И опять под кровать пополз. До подъема час оставался.

Пока я в диспетчерском деле не фурычил, Попов меня не гонял, отпускал поспать. Сбылось — отдали меня ефрейтору Попову в ученики. Есть своя комната, сейф, стол, телефоны. И должность красиво называется — «диспетчер Канады!».

В войсках ПВО, и, наверное, в других тоже, по позывным можно было судить о статусе части. Какая-нибудь рота или батальон имели позывные типа «Свитер», или еще хуже — «Затирка». Илии вовсе странный — «Восковой». Наш полк имел позывной «Канада». Звучит!

— Диспетчер Канады рядовой Смирнов слушает!

Приятно так было. В «старчестве», правда, надоело. За день сто раз бубнишь:

— Диспетчер Канады ефрейтор Смирнов слушает!

И ляпнешь что-то, типа:

— Контрразведка, полковник Кудасов… (был такой персонаж в фильме «Неуловимые мстители»).

— Ой, извините…

Бывало, и нарывался. Ночью назвался как-то Кудасовым, а в ответ:

— Пять суток!

Какого черта ротному не спалось?

Капитана Антропова во взводные разжаловали. Новый ротный, капитан Нагибин, с брюшком, но с хорошими кулаками — бывший боксер. Голос с хрипотцой:

— Я вас…

И тоже самое, что и Антропов, обещает сделать. Идет вечерняя поверка. Дежурным по роте читает список:

— Унру… Ренье… Шерер…

Одни немцы (из Сибири). Ротный (с ходу его Борманом прозвали) сразу не выдержал:

— Куда я попал? В батальон СС?

Читают список далее. Часть воинов в санчасти. Борман звереет:

— Кого набрали? Слепых, глухих, хромых! Родина ждет патриотов, а…. рожает идиотов! Срочно всех в роту. Где остальные? На репетиции ансамбля? Я вам сейчас дам, бля… Спать не хотят, значит, на дежурстве не выкладываются. Ну, я вам устрою учения часов на восемь!

Борман не такой уж законченный солдафон. Просто решил сразу взять покруче. Характер надо показать, иначе с воинами потом не сладить. Вот капитан Штукин из роты обслуживания — не офицер, а посмешище. Зайдет в нашу казарму, когда дежурит по части, и тут кто-нибудь из стариков крикнет:

— Му**дак!

Штукин хвать за кобуру:

— Кто?

А ответ пукнут. И начнется такая пальба, что Штукин бежит прочь. А еще, бывало, прикорнет он на солдатской койке, так пистолет у него вытащат, и огурец в кобуру засунут. Ходит он по столовой, а на руке повязка «Дежурный по роте». В это время Муродов вышагивает с повязкой «Дежурный по части». Никто Штукина всерьез не воспринимает. А зря!

Как-то стали над Штукиным в очередной раз издеваться дембеля. Приказ вышел, уже готовились домой ехать, но нарвались. Довыпендривались! Штукин вызвал караул, и двоих отправили на гаупвахту. А потом был суд, и впаяли им по несколько лет тюрьмы. Не дисбата, а тюрьмы. Видимо, потому, что приказ об увольнении в запас уже вышел, и они как бы были уже не военнослужащие. Впрочем, это мои догадки.

Спортсмен парил генерала, а инструктор ГК КПСС драил «очко»

Трудно было в нашей роте представить обычного солдата, страдающего от безделья. Занятие ему всегда найдут! Только, бывало, выскочишь из казармы, чтобы хоть на полчасика где-нибудь спрятаться, как прапорщик тут же хвать тебя: куда идешь? Чем занимаешься? И мигом тебя определит на какую-нибудь пыльную работенку. Например, на уборку территории. Ха! Убирать территорию можно вечно. Камни во дворе воинской части, казалось, просто растут. Сколько не убирай, бесполезно! Осенью на землю падали листья, зимой — снег. А с природой бороться смысла не имеет. Иногда мы спрашивали старшину: зачем делать эту нудную, бесполезную работу? А он отвечал просто:

— А чтоб служба мёдом не казалась!

Были ли у нас воины, кому служба казалась если не мёдом, то хоть конфеткой-подушечкой ценою 1 рубль 0 копеек за килограмм? Были. Офицеры любили повторять слова Михаила Фрунзе, что армия — это слепок общества. А в обществе всегда есть дюже тепленькие места. Ну, и армии, соответственно, тоже.

Служил у нас в роте чей-то сынок. Или племянник. Но не важно. Короче, рука у его покровителя была сильно волосатая. До армии он работал инструктором горкома КПСС, не имея высшего образования! Но служить мальчику, почему-то, пришлось. (Когда его призвали, было ему, естественно, уже не 18 лет). Правда, в роте он почти не был, всё время крутился в штабе. Старики пару раз посылали этого воина драить «очко», но потом офицеры посоветовали им этого лучше не делать. Не знаю, кем воин был при штабе полка, но после шести месяцев службы стал регулярно получать лычки на погоны. К дембелю стал старшим сержантом.

Отслужив полтора года, он уже в казарме не ночевал, а ходил домой. То есть, на службу он являлся, как на работу. Как-то он мне пожаловался, что устал: долго не был в отпуске! Оказывается, что во время службы он учился заочно. Трындец!

После службы меня без образования (признали талантом!) приняли в штат областной молодежной газеты. И тут я узнаю, что этот товарищ избран первым секретарем городской комсомольской организации. Мы даже поговорили с ним по телефону. Но потом нигде об этом феномене я не слышал. Хотя о комсомольских и партийных кадровых перестановках был в курсе. Видимо, волосатую руку, которая проталкивала товарища, кто-то обрубил.

Но то, что было исключением для нас, у других, оказывается, было поставлено на поток. Вот что рассказывает мой коллега Юрий Емельянов:

— Военные училища — рай для блатных. Там множество непонятных должностей, типа химиков, лаборантов, художников… У нас в автомобильном училище в роте обеспечения учебного процесса было человек десять таких. Попадали в это число хитрым путем: московский недоросль поступал курсантом, учился до первой-второй сессии, а потом отчислялся по неуспеваемости. Таких отчисленных полагалось отсылать в войска дослуживать без зачета прежней службы, но это как-то обходили. И у нас появлялся новый лаборант. По субботам за тыльным КП за ними приезжали «Волги» и даже «ЗИМ» — ы, а в понедельник они тут как тут — довольные и лоснящиеся. Мы даже имена многих не знали, и они с нами в контакт не шли. А еще были прикомандированные спортсмены из разных московских команд: гимнасты, боксеры, баскетболисты… Мастера мяча выглядели очень забавно: рослые, приезжали в гражданском. А у старшины головная боль: где найти х/б такого роста и сапоги 50 размера? Вот и ходили они по училищу месяца два в галифе до колен и тапочках, сшитых из голенищ списанных кирзачей. Потом исчезали на какое-то время. Возвращались не все…

Поясняю: возвращались те, кто на соревнованиях выступил плохо. А кто хорошо, попадали спортроту. Или были зачислены в СКА или ЦСКА.

Сашка Чуркин, земляк, борец

На командном пункте радиотехнического полка была должность — телефонист ЗАС. Это была черпаковская должность. Почему? Объясняю. Телефон ЗАС — секретная аппаратура связи. Она находилась в комнате, в которую имели допуск лишь несколько человек (командир полка, нач. штаба, оперативный дежурный). Там сидел один телефонист. Его никто не кантовал. А так как по белому телефону ЗАС почти никто не звонил, то телефонист круглые сутки спал.

Что такое белый телефон? Звуки человеческого голоса преобразовывались аппаратурой связи таким образом, что шпион, который (теоретически) мог присоединиться к линии, мог слышать там лишь какое-то бульканье. Эта аппаратура вечно давала сбои, и я часто слышал только первую часть слова (я пользовался телефоном ЗАС по время включений станций). А так, сплошное «буль-буль». Тем не менее, телефонист продолжал дрыхнуть. Он лишь просил меня позвонить ему, когда на КП привозили пожрать.

Так он спал до тех пор, пока не становился стариком. После этого большую часть времени солдат проводил в роте, а не на дежурстве, и спал уже не за столом, а, как положено, на солдатской кровати. Но морда после «черпаковского периода» надолго становилась у него опухшей, а цвет кожи — жутко бледный. Наверное, такими были гномы из подземелья. Но некоторые до возраста стариков в бендежке ЗАС не досиживали. В Новый год такие хитрецы с друзьями — сослуживцами уединялись в секретной комнате, чтобы спокойно выпить. (Так было каждый праздник!). Кто-то стучал в штаб, приезжал офицер и отвозил группу товарищей на губу. Прощай, синекура!

В военном городке, где размещался штаб корпуса ПВО, был спортивный комплекс. В комплексе был игровой зал, зал для занятий гимнастикой, 25-метровый бассейн, бильярдная, и, конечно же, баня. При комплексе был солдат, который этим хозяйством заведовал. При мне это был Коля, красавец-волейболист первого разряда. Через полгода службы он получил разрешение носить ПШ и погоны синего цвета. В ПВО носили погоны чёрного цвета. Командовал корпусом генерал авиации, Герой Советского Союза Балдин. Якобы, в знак особого расположения он разрешал солдатам, приближенным к своей особе, носить синие погоны. Зная характер генерала, мне в это как-то не верится — не стал бы он такой ерундой заниматься. Но факт есть факт — синие погоны воины из генеральской обслуги носили. В спорткомплексе висело спортивное расписание занятий солдат, но они бывали там только для мытья полов. Полковники и подполковники (кажется, и майоры) дальше игрового зала не заходили. А на генеральскую баню поглядывали лишь из-за косяка предбанника.

Конец ознакомительного фрагмента.