Люди такие разные. Записки газетчика

Сергей Павлович Степанов-Прошельцев

За долгую журналистскую жизнь мне довелось встречаться и с людьми известными, и вроде бы неприметными. И у каждого из них свой характер, своя биография…

ЗА НЕДЕЛЮ ДО ГИБЕЛИ

Май 1969 был «урожайным» на новые знакомства. Свободный художник, как называл себя Тоом, был в жесточайшей депрессии. В декабре 1968 года он получил премию журнала «Дружба народов» за блистательный перевод книги очерков эстонского писателя Юхана Смуула «Японское море, декабрь». Однако в личной жизни всё было непросто. Тоом развёлся с дочерью поэта Павла Антольского Натальей, которую он почему-то называл Кипса, а потом с эстонкой, кажется, Ирмой. Ничего не выходило и из романа с горячо любимой мной поэтессой Юнной Мориц.

Я пошевелил извилинами и воспроизвёл её стихотворение «Памяти Тициана Табидзе». Я держал тогда в памяти целую библиотеку, запоминал стихи после первого их прочтения.

— Вот-вот, из-за этого самого стихотворения её и перестали печатать, — сказал Тоом. — А ещё из-за «Кулачного боя». В верхах усмотрели эзопов язык и критику в адрес власть предержащих.

Сам Тоом переводил, как и его мать, в основном эстонскую литературу. С его переводами я был знаком, и они мне нравились. Я сказал об этом моему новому знакомому.

Он обладал многими талантами. В молодости был актёром в студии Арбузова. Выступал во время Великой Отечественной войны перед бойцами вместе с Александром Галичем. Окончил литинститут. Занимался спортом. Писал и свои стихи. Я потом нашёл некоторые из тех, что он читал. Но опубликованного мало.

Как-то в поезде я ехал,

было в нем пятнадцать окон:

справа — семь и слева — восемь,

прямо выставка картин.

А дорога проходила

через лес и почему-то

справа были — лишь березы,

слева — ели и сосна.

Солнце било прямо в крышу,

и темно в вагоне было,

но зато деревья ярко

были все освещены.

И мои пятнадцать окон

все светились, как картины,

что висели аккуратно

в черных рамах на стене…

Но больше всего мне нравится его «В доме-музее Иоганна Баха»:

Прославлены и доблесть и геройство,

а я хочу воспеть благоустройство

средневековых маленьких земель,

все эти Эрфурты и Эйзенахи,

где так привольно расплодились Бахи

и где на пасху пела карусель.

В покоях, расположенных над хлевом,

от клавесинов пахло теплым хлебом,

который никогда не подгорал.

Помилуй, Господи! Ведь клавесины —

не просто сумма струн и древесины,

а если так, тогда и хлеб — хорал.

Наука хлеба и наука звука

переходили к правнукам от внука,

и если земли затевали спор

о первородстве, то не футболисты

решали этот спор, а органисты

и две земли, сошедшие в собор.

Почетом и особыми правами

платили органисту, и дровами,

чтоб к службе не остыл среди зимы.

А он платил приходу сыновьями,

учеными своими соловьями,

весьма изрядно певшими псалмы…

Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть — и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.

Мы расстались, как и встретились, совершенно непредсказуемо. Я отлучился на непродолжительное время, а когда вернулся, Леонида Тома в кафе уж е не было. Мне сказали, что он встретил какого-то своего знакомого и ушёл с ним, совершенно забыв обо мне.

А вот стихи его не забылись:

Шел снег. Он падал и белел.

А комья черные чернели.

А человек на снег смотрел

и грустно думал:

— Неужели

опять зима, и зябкий вздрог,

и на лице снежинка, тая?

И чей-то чудился упрек,

и снисходительность чужая.

Позже я узнал, что Леон Тоом прожил после этого всего неделю. 4 июня 1969 года он выпал из окна. Это было очень похоже на самоубийство. Или на убийство.

Незадолго до своей смерти он написал:

От любви неразделённой

он не умер, нет.

В комнатушке захлaмлённой

он лежит, одет.

Рыжий и жестковолосый,

сумрачный с лица…

Но откуда эти слёзы,

слёзы без конца?

Столько влаги, столько соли —

льёт как из ведра…

И при этом нету боли,

нету ни черта.

Нету мрака, но и свету

нету — вышел весь…

Нету, нету, нету, нету —

вот и всё, чтo есть.