Киев – наш город

Сергей Олегович Страхов (2023)

Жизнь 70-х и 80-х настолько предельно правдиво изложены писателем, что, читая книгу, приходит понимание того, что мы в некоторой степени всё это знали, но особо не придавали многим вещам значения. И о том, что в те времена было многое позволено, потому что существовал огромный зазор между действительностью и юридической ответственностью. Автор пишет о том, как обычные киевские пацаны и девчонки пытаются выбраться из этого обычного советского гетто. Они тоже хотят спокойной обеспеченной жизни. Это не футболисты, не хоккеисты, не артисты, не музыканты, не дети прочей советской и партийной обслуги и просто больших начальников. Это дети рабочих, инженеров, военных, маленьких начальников. И они могут рассчитывать только на самих себя. Пытаются пробиться, как могут, как умеют. Не многие выживут в той мясорубке, куда они с остервенением толкают сами себя и друг друга и, похоже, что не самые лучшие. Увлекательно и детально авторы описывают эти события, действующих реальных лиц в своей книге.

Глава 2

И вот уже по бескрайним российским просторам катится товарный вагон — зарешеченная теплушка, заполненная сидящими женщинами-заключенными. На полу набросана солома. Слышен стук колес. Слышен железный звук как железные сцепки вагонов бьются друг о дружку. Вагон останавливается. Открывается на две стороны дверь теплушки, и тут же в вагон с перрона начинают по одной заскакивать около десяти блатнячек в фуфайках, в сапогах, с небольшими мешками и матерчатыми торбами в руках. По обе стороны вагона стоят солдаты ВОХРы и подталкивают прикладами автоматов блатнячек в теплушку.

— Живее! Живее, стервы, — орут эти служивые.

Блатнячки кривятся обезьяньими ужимками, тут же начинают расталкивать ногами сидящих на соломе женщин-заключенных.

— Раздвинулись контрики.

И тут же эти полуживотные начинают отбивать чечетку и петь:

Столыпинский вагон по рельсам тук-тук-тук.

По этапу, по этапу тук-тук-тук.

Песню подхватывают остальные блатнячки:

И я в нем сижу в кандалах тук-тук-тук.

Мне в пути буханка хлеба и воды глоток.

Если я в пути не сдохну — будет с меня толк.

Не забуду папу с мамой.

Тук-тук-тук…

Поют громко и тут же начинают расталкивать других женщин-заключенных. Блатнячки выхватывают мешки, лежащие рядом с женщинами, раскрывают их, хватают куски хлеба, тряпки. И по одному уж только им известному поводу блатнячки постоянно отбивают чечетку, стоят перед открытыми дверями, кривятся на охрану и поют про вагон в разных вариациях. Как только дверь вагона закрывается, блатнячки расталкивают женщин, с ужасом уставившихся на это представление, и плюхаются на солому. Одна из блатнячек заводит было:

— Случилось это раннею весною, — но перестает петь, обращается к женщинам-заключенным, сидящим рядом:

— А ну, колхозницы, пошли вон отсюда. Люда спать будет.

Все женщины испуганно отодвигаются от блатнячки Люды. А столыпинский вагон движется дальше, и опять этот ненавистный всеми стук колес. Блатнячки, вроде бы, угомонились, сидят, переругиваются между собой. Ну, а остальные обитатели столыпина сидят молча. Среди женщин сидит и Мария, качает Лизу. Ребенок всё время плачет. Одна из блатнячек рукой соскабливает с подошв сопог грязь, сминает её в комок, бросает в Марию этот комок грязи.

— Да заткни ты ей рот. Я уже это слышать не могу. Иначе я сама её ночью задушу.

Мария с испугом прижимает Лизу к себе. Совершенно не радостная картина. Поезд останавливается. Открывается дверь теплушки. В вагон заглядывает старшина.

— Ты, — показывает старшина пальцем в сторону Марии.

Вскакивает другая женщина. Будь, что будет, но только бы хоть на минуту вырваться из этой психушки.

— Да не ты. Вон та — с ребенком на руках. Выходи быстро, — очень грубо кричит по-русски, но с сильным вологодским акцетом конвоир.

Мария поднимается, пробирается среди женщин. Все блатнячки, да и другие не блатные страдалицы, с ненавистью глядят вслед Марии. Многие, очень многие хотели бы оказаться на её месте.

В одном из вагонов как-то образовалось пространство, состоящее из двух соединенных купе. Кровать, шкаф, умывальник. Посредине купе, ближе к окну, стоит стол. На столе стоит начатая бутылка водки или самогонки без наклейки. На тарелке — порезанное кусками сало, разрезанная на четыре части, очищенная луковица. На другой тарелке — куски хлеба. Стоят два стакана. Один пустой, другой наполовину заполненный водкой. За столом сидит начальник конвоя в галифе и белой нательной рубахе. Раздается стук в дверь.

— Входи кто там, — вальяжничает этот местный вершитель судьб беззащитных людей.

Открывается дверь, в купе заглядывает холуй-старшина.

— Товарищ капитан. Доставил.

— Входи давай, — старшина оглядывается в коридор.

В купе боязно делает шаг Мария с ребенком на руках. Старшина отдает честь (есть она к него?), выходит из купе и закрывает за собой дверь. Начальник конвоя рассматривает Марию. Остается удовлетворенный увиденным, берет бутылку водки, наливает полстакана, протягивает стакан Марии.

— Пей!

Мария в знак отрицания испуганно качает головой из стороны в сторону.

— Слушай, дура. Хочешь, чтобы ребенок живым остался?

Мария испуганно быстро качает головой в знак согласия.

— На пути у нас два лагеря. Но только в одном — мамочкин барак и детский дом особого режима. Я выбираю, а не ты, куда тебя, а куда девку твою высадить. Поняла?

Мария испуганно трясет головой в знак согласия.

— Поэтому, будешь любить меня по-справжнему. Крепко, а не так, как вы, инте-ли-генты, дурковать могёте. Рядом — купе, там будешь обитать. Там есть вода и умывальник. Помойся как следует и это…, — опять протягивает Марии стакан. — На пей и не кочевряжься.

Итак, считай, вместе с допросами полгода будет, уже прожили. Осталось девять с половиной лет. Ну, а после — поселение где-нибудь в Пермском крае. Можно выжить? Нельзя. А надо.

Следующий этап — собственно, лагерь. Большая комната в бараке. По одну сторону стоят в ряд совершенно голые женщины разного возраста: от двадцати до семидесяти лет, прикрывающие лобок и груди руками. Некоторые даже согнулись при этом. Напротив, на расстоянии пяти-шести метров, — длинный стол, за которым сидят: упитанный дядька в гражданском и меховых сапогах, двое служивых в белых халатах.

Сидящие за столом разговаривают между собой шепотом, хихикают. Крайняя слева — стоит Мария. Она не прикрывается руками. К ней первой подходит врач — офицер в накинутом на плечи белом халате, останавливается осматривает. Поворачивается боком к столу с комиссией, оттесняя рядом стоящую с Марией женщину.

— Хочешь выжить? Будешь говорить всем, что медсестра. Я помогу разобраться, — обращается врач к Марии так, что слышит только Мария.

Мария испуганно трясет головой в знак согласия.

— Комиссии приступить к осмотру заключенных, — поворачиваясь к столу комиссии вещает врач.

А в клубе идет игра. На сцене стоит стол, за которым сидят: хозяин — майор, кум — капитан Кабанов и несколько старших лейтенантов. Все — в галифе, сапогах, расстегнутых кителях. Все играют в карты, с силой бросая каждую карту на стол. Открывается дверь в клуб, быстро входит врач в форме лейтенанта, взбирается по ступенькам на сцену, подходит к столу, козыряет.

— Ну что там, — не отрывается от игры хозяин.

— Одна рублевая, три полурублевых, остальные пятнадцатикопеечные. Но рублевая — медсестра. Она мне: во как нужна. Некому работать, — врач показывает ладонью поперек горла.

— Знаем мы этих медсестер, завтра осмотрю, — хозяин, говоря с украинским акцентом, довольно потирает руки.

— Василий Никанорыч, я же в прошлый раз выиграл себе рублевую. Все — свидетели, — врач при этом обводит рукой сидящих за столом.

Все сидящие кивают головой.

— Выиграл… Что-то ты часто выигрывать стал. Надо тебя проверить… не крапленые ли карты подбрасываешь, — смеется хозяин, — завтра всё решим.

Врач остался очень недоволен услышанным, но против хозяина не попрешь. Но не одному врачу не нравилось происходящее. Имел зуб на хозяина и кум Кабанов. Как бы невзначай, они и столкнулись, выходя из клуба.

— Осталась медчасть и в этот раз без медсестры, — обреченно начал врач.

— Совсем обнаглел. А бабы и впрямь болеют. А на нас план: вон где висит, — кум показывает ребром ладони по затылку. — Ты, это, сделай вот что….

После, якобы, медицинского осмотра всех голых баб отправили в баню, затем экипировали в лагерные одежды. И только после этого, уже ночью, разбросали по баракам.

Арестантский барак представлял собой большой сарай. По обе стороны прохода располагаются сплошные нары высотой в два яруса. На нарах вповалку, прямо в фуфайках, лежат и спят арестантки. За целый день на тяжелых мужских работах они так устают, что ни прибраться, ни умыться.

А в наших лагерях того времени скидки на тяжесть бабам не делали. Конечно, могло повезти и работали заключенные в швейных мастерских. Там тоже не сладко: столы с машинками стоят практически вплотную друг к другу. Работа — целый день, но хоть не на морозе. Нашим арестанткам не повезло. Они работали на строительстве железной дороги.

В барак Марию и еще пяток женщин направили под руководством бывшей секретаря: коренастой женщины с видом грузчицы. Кроме нее, из политических была одна Мария. Тоже мне политик. Зашли и остановились возле входа. Из занавешенного одеялом, как называли уголовницы эту халабуду, купе, неспеша выбралась и неторопять подошла в вновьприбывшим обитателям барака старшая — зэчка Океева: неопределенного возраста кобла с папиросой в зубах.

— Так, ковырялки, идите спать вон туда — к старушке, — старшая показывает рукой на большой чан с крышкой — парашу, стоящую в противоположном углу, — а ты, — кобла берет Марию за грудь, — идем со мной, будешь моя курочка.

— Я пойду со всеми, а не с тобой.

Мария уже знает, что это такое и отбивает руку старшей. Старшая, ничего не говоря, бьет по-мужски Марию в лицо. Мария прыгает на старшую, но получает еще один удар в лицо и падает на пол. Кобла бьет Марию ногами по лицу. К старшей подскакивает секретарь и одним ударом сбивает коблу с ног. Но тут из угла, занавешенного одеялом, выбегают пять зэчек. Одна напрыгивает на секретаря сзади, еще две зэчки хватают секретаря за руки и виснут на ней. Секретарь крутится и разбрасывает зэчек. Но зэчки опять хватают секретаря за руки и виснут на ней. Им помогают вскочившие зэчки. А еще одна зэчка хватает вскочившую Марию за волосы и таскает ее в разные стороны. Неторопливо поднявшаяся старшая, вынимает из сапога заточку и вонзает секретарю в живот.

Вот такая произошла первая встреча. Но, что удивительно, сразу же в барак ворвалась команда вертухаев и здорово отколотила сташую коблу. Еще живую секретаря вертухаи потащили в медчасть. Помогать взяли избитую Марию.

А на утро в медчасти был смотр. Туда явился сам Ходяин, что было явлением очень редким. Вдоль стен — две кушетки. Возле окна — стол, заваленный папками с бумагами. В углу — стеклянный медицинский шкаф, занавешенный изнутри белыми занавесками. Сюда же врач привел Марию и поставил, как мебель, посреди комнаты. У Марии все лицо в кровоподтеках и синяках, опухшая губа. Она постоянно сгибается в сторону, но тут же выравнивается. Напротив них стоит Хозяин.

— И это по-твоему рублевая? Забирай свою медсестру, — хозяин смеется. — Ну как, та подрезанная выжила?

— Есть, товарищ майор. Заштопали. А что, она и вправду секретарь?

— Райкома в Краснодаре. Ну давайте, работайте.

Вот таким изуитским способом врачу удалось отстоять Марию. Ведь её можно было сразу же оставить в санчасти, но тогда бы Хозяин утром забрал мнимую медсестру себе. Мария, конечно, была не в обиде. Потихоньку прижилась, освоилась и подучилась в медчасти. Там же врач выделил ей коморку, что было похоже, почти, на счастье. Это тебе не барак. Правда, не без того, чтобы сожительствовать с врачом в любое, когда тому захочется, время. Но выхода нет: сама осталась живой, дочь пристроена в детскую комнату, которую разрешают раз в день посещать. Почти что Рай.

Огромная вывеска на въезде в лагерь:

КТО НЕ БЫЛ — ТОТ БУДЕТ! КТО БЫЛ — НЕ ЗАБУДЕТ!

Возле ворот стоит Мария в расстегнутой фуфайке, сапогах и платке. С брезентовой сумкой наперевес и красным крестом на ней. Рядом стоит рядовой вертухай и обыскивает Марию, похлопывая её со всех сторон внутри фуфайки по телу, задерживая руки на груди. Мария стоит, не обращая на это внимания. К ним подходит сержант.

— Выпускаты? Нэ вбежить?

— Куды ей бежать? У ней малеча дочка тута.

Мария идет вдоль насыпи строящейся железной дороги, с трудом вытаскивая ноги из грязи. На насыпи стоят женщины и забивают огромной кувалдой костыль в крепление рельса, втроем поднимая кувалду. Сзади Марию толкает первая из семи женщин-заключенных, несущих на плече рельс.

— А ну в сторону, вохровская подстилка, — все женщины смеются.

Мария не обижается, а просто шарахается в сторону. Она знает кто она. Ну, не вохровская, а санитарная. Мария обходит одного смеющегося солдата с автоматом, стоящего на пути. Навстречу Марии идут женщины-осужденые с лопатами в руках в сопровождении розовощекого солдата с автоматом наперевес. Мария сторонится и хлюпая сапогами по грязи сворачивает в лес на просеку, где через час её догоняет открытая военная машина. На переднем сидении сидит Кабанов, на заднем — врач.

— Давай прыгай в машину. Ищем тебя уже сколько, — командует Кабанов.

Мария забирается на заднее сидение. Машина срывается с места.

— Что-то случилось?

— Случилось, «колымский трамвай» случился, — оборачивается к ней Кабанов.

«Колымский трамвай» — явление, распространенное на просторах ГУЛАГа.

Весть о том, что только-что на грузовом пароходе, переделанном под тюрьму, привезли новых баб в посёлок «Тихий» и они еще не отправлены в лагерь, а «загорают» в клубе, разнеслась по огруге со скоростью звука. И что мы видим?

На краю леса стоит одинокий бревенчатый барак с тремя окнами

— клуб. Над клубом болтается старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу. Вдали слышится гудок судна. От водоема бредет, еле переставляя ноги, этап: женская штрафная бригада — десять провинившихся и просто попавших под руку начальству женщин. Был приказ: собрать штрафную бригаду на работу в посёлок. Их и собрали из десяти каторжанок и пяти блатных — жучек. Все бабы двадцати–сорока лет. Каким-то образом, видать случайно, на этап попали и студентка восемнадцати лет, ударница труда тридцати лет и пожилая дама — жена дипломата лет шестидесяти. Впереди этапа бодро идет начальник конвоя. Этап окружили четыре конвойных с автоматами и двумя собаками на поводках.

— Я — за начальством. Нужно же кому-то передать это стадо. Всем оставаться на местах, — командует начальник.

Он удаляется в сторону небольшой деревеньки в несколько домов, стоящих прямо на краю леса. Конвойные натравливают собак на штрафную бригаду. Все каторжанки шарахаются к стене клуба, присаживаются на землю. Пожилая дама, ударница труда и студентка — отдельно.

Пожилая дама с плохо скрываемым презрением смотрит на окружающих. Не для того они с мужем предавали свой класс. Не для того, повязав красные банты, часами бродили вокруг дома, когда все их знакомые уже вовсю защищали на фронтах пусть и не верные, но свои — дворянские идеалы. Не для того на общем собрании домкома отказывались от дворянства. Не для того, на том же общем собрании, с пафосом добровольно уплотнялись и передавали одну из своих комнат кухарке, которая и так там жила, а вторую — дворнику Михею. Не для того потом тридцать лет передавали все тайны и премудрости своей, такой нужной стране, профессии этим хамам.

И пускай муж получил, неизвестно за что, десять лет без права переписки, но скоро там наверху во всем разберутся. Мужа выпустят, он привлечет дворника и кухарку, как свидетелей их с мужем преданности Советской власти, и восстановят обоих в Дипломатической академии. Не знает жена дипломата, что кухарка вместе с дворником уже плывут за ней на точно таком же пароходе, который доставил её сюда. Написав донос на пару дипломатов, кухарка и дворник не успели въехать в оставшиеся свободными дипломатические хоромы, как были взяты под стражу и отправлены вслед за настоящими хозяевами. Квартиру эту присмотрел недавно принятый комиссар-замначальника Дипакадемии. Что ж, дворнику с кухаркой в пятикомнатной жить? Не дело это. Не знает жена дипломата, что на самом деле означает приговор: десять лет без права переписки. Ничего удивительного: такая она цена предательству.

Ударница труда с серьезным видом размышляет, как будет выпутываться из неприятного положения. Ничего, она же ударница. Будет и здесь с энтузиазмом шить рукавицы для трудящихся. Начнет выполнять два плана, а то и три, её заметят, повысят. Ударница рассчитывает, что удастся продвинуться по профсоюзной линии. Не знает только она, что здесь она не шить рукавицы будет, а сторить дорогу через непроходимый лес от пристани — к железной дороге. Да и о профсоюзах здесь никогда ничего не слыхали.

Студентка жмется к жене дипломата и всё сокрушается. Нужно было сразу же пойти в партком и доложить о брехуне Кольке, только что вернувшемся с фронта и рассказывающем какие-то небылицы про жестокость самого маршала Победы Жукова. Будто он почем зря положил видимо-невидимо солдат. Не успела, доложили другие. Взяли всех, кто слушал Кольку, включая и того, кто доложил. Еще вчера она с энтузиазмом на уроке политэкономии рассказывала о работе В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», а уже сегодня ей придётся наглядно убедиться, что согласно этому направлению, отправным пунктом теории познания является не мышление или субъект, не материя или объект, а чистый опыт в том виде, в котором он непосредственно познаётся людьми.

— Чертовщина какая-то, — думает вчерашняя студентка-комсомолка.

Жучки тут же принимаются отбивать чечетку. Они танцуют везде и при любой возможности. Такая блатная культура. Конвойные, не обращая внимания на заключенных, присаживаются чуть поодаль под деревьями, привязывают собак к деревьям.

Со стороны небольшой деревеньки в несколько домов к штрафной бригаде быстро двигаются десяток колхозников. При встрече с начальником конвоя, они останавливаются, переговариваются с ним и показывают рукой в сторону домов. Начальник конвоя идет туда, а колхозники — к клубу. Со стороны реки к штрафной бригаде стремительно идут десяток рыбаков. Из лесу выходят десяток охотников, идут к клубу. Колхозники, охотники, рыбаки собираются толпой напротив штрафной бригады.

— Эй, попки оставьте чинарики подымить, — кричат по очереди жучки, обращаясь к конвойным и делают несколько шагов к солдатам.

— Зэкашки, сидите — где сидите, а то сейчас собак спустим, — отвечает им один конвойный.

— А ну не подходить. Будем стрелять, — кричит второй конвойный волнующейся толпе.

Рядом с клубом останавливается грузовая автомашина. Из кабины выходит парторг, подходит к конвойным. Из кузова выпрыгивают десяток шахтеров и присоединяются к толпе. Парторг, переговорив с конвойными, идет и грузовой машине, берет в кабине большую корзину и возвращается к конвою.

Теперь все жучки кричат одновременно:

— Эй, мужики, махорки дайте!

— Дайте пожрать, двое суток не жрамши в трюме болтались!

— Попить что-нибудь!

— Блатные есть? Заварите чифирь!

Из Толпы в штрафную бригаду летят пачки чая и папирос «Беломор», ломти хлеба, консервы. К толпе, со стороны водоема, подходят пьяный бондарь и четыре помощника со свертком в руках. Подойдя к штрафной бригаде, разворачивают сверток и бросают в штрафную бригаду куски рыбы. Все женщины жадно хватают на лету подачки, торопливо запихивают в рот и проглатывают, не жуя. Жучки с хриплым кашлем курят даренные папиросы. В толпе смеются, показывают пальцами на разных женщин из этапа.

Бондарь и помощники достают из карманов бутылки с самогонкой, подходят к конвойным и начинают с ними распивать. В это время из леса быстро выходит десяток заключенных в телогрейках с нашитыми на них лагерными номерами и быстро растворяются в толпе. Жучки затягивают песню:

Ночь туманная тосклива, жизнь моя дурдом.

Нету денег, нету жизни все кругом облом.

Мусора меня схватили, крутят не удел.

На отказ я «кума» дурю, в натуре беспредел.

Три часа меня кумарят, нервы тарахтят.

Не пойму, чего им надо и чего хотят.

Оторвешь мне ухо дядя, буду бля глухой.

Мне же больно мент поганый, ты совсем бухой.

Вся толпа подхватывают песню. Теперь все поют вместе:

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.

А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.

Эх Централка дом родной мой, двери открывай.

Своего ты арестанта снова принимай…

Мусора бойду тусуют сука на карман.

В протоколе написали, что это наган.

В жизни не украл я больше банки огурцов.

Понятым сучарам злобно, харкнул я в лицо.

Тут по кумполу мне дали, рылом на бетон.

Били падлы, как учили — мусорской фасон.

Ну пропал совсем ты Леха — воли не видать.

Нет закона, нет порядка — жопа твою мать.

Тут еще сосед по хате нервы шерудит.

Голова от перспективы дизелем гудит.

Нет курехи, чифирехи — дай воды глоток.

До утра менты закрыли хату на замок.

Нары, тертые боками, шуба на стене.

Снится будут мне кошмары, прокурор во сне.

Совокупносте по делу прокурор сложил.

А судья, падлюка, в дело годы мне пришил.

А меня кумарит, сушит, душу всю трясет.

А судьба в тюрьму путевку снова мне несет.

Эх Централка дом родной мой, двери открывай,

Своего ты арестанта снова принимай.

Во время спевки к конвойным подходит начальник конвоя с председателем посёлка и присаживаются пьянствовать вместе с конвойными. Пьют, пока конвойные и председатель, пьяные, не валятся на землю и отключаются.

Толпа с гиканьем кидается на женщин из штрафной бригады. Затаскивают женщин в клуб, заламывают руки, волочат по траве, избивают тех, кто сопротивляется. Из лесу выбегают десяток мужиков уголовного вида и присоединяются к толпе. Привязанные собаки конвоя заливаются лаем и рвутся с поводков.

К пожилой даме, ударнице труда и студентке, не участвующих в общем веселье, подбегают шахтеры. Парторг берет студентку за руку:

— Пошли. Свезло тебе. Будешь только со мною. Больше никто тебя не тронет. Меня здесь все уважают.

— Уважаем, Петро. Справедлив, с рабочими держишься запросто, на равных, — поддакивает один шахтер.

— Политически грамотен, морально устойчив, — шестерит второй.

Шахтеры без слов хватают ударницу труда за руки и тащят в клуб. Она не сопротивляется. Пожилая дама держится руками за голову и качает головой из стороны в сторону. К ней подходят пять, с виду старичков.

— Пошли, баба. Может что и получится с нами, — хрипит один.

— Навряд ли. Но пусть постарается, контра, — твердо излагает мысли второй, показывая пожилой даме кулак перед самым носом.

А в клубе работы уже идут вовсю. Толпа действует слаженно и уверенно. Заключенные отдирают от пола, прибитые скамьи, и бросают их на сцену. Мужики наглухо заколачивают окна досками. Колхозники прикатили бочонки, расставили их вдоль стены и ведрами таскают в них воду. Охотники принесли с собой спирт и рыбу и раскладывают это на подоконниках. Когда все закончено, колхозники заколачивают досками двери клуба: крест-накрест. Толпа раскидывает по полу бывшее под рукой тряпье — телогрейки, подстилки, рогожки и валит женщин из штрафной бригады на пол. Возле каждой сразу выстроилась очередь. Тут же находится активист, именуемый в народе вогоновожатый. Он машет рукой и подает команду:

— По коням!

Начинается массовое изнасилование женщин — «колымский трамвай». Если что не так, то насильники бьют наотмашь непокорных, кричащих, вырывающихся, отбивающихся женщин. Несколько женщин вырываются, подбегают к заколоченной двери, начинают колотить в дверь и кричать:

— Помогите! Помогите!

Тут же к ним, лагерной блатной походкой, подскакивают столько же заключенных и бьют их ножами в спину. Упавших женщин за ноги оттаскивают в сторону и бросают под стенкой.

А над клубом колышется на ветру старый вылинялый красный флаг с золотистым серпом и молотом в углу.

Во время такого веселья незаметно и ночь подкралась. В клубе народ лежит пластом. Время от времени кто-то из насильников встает, бредет впотьмах по клубу, натыкаясь на спящих, хлебает воду из бочек, отблевывается тут же и вновь валится на пол или на первую попавшуюся женщину из штрафной бригады, будит её ударами по лицу и начинает насиловать.

Наутро, не успели конвойные, во главе со своим начальником, очнуться, а тут как тут рядом стоят два мужика, вынурнывших из клуба, отодрав пару досок от заколоченной двери. Да не просто так стоят, а с бутылем самогона и стаканами. Опохмел прошел по высшему разряду — по стакану самогона на брата. И опять конвойнве и председатель лежат в полной отключке. Мужики оставили рядом наполовину опорожненный бутыль и опять скрылись за дверями клуба. Рисковано? Ничуть. Никто к конвойным не приблиблизится даже за самогонкой. Рядом с конвойными валяются автоматы. Могут с похмелюги очнуться и пальнуть. Да и собаки рядом воют и рвутся с привязи.

Наступило следущее утро. Начальник конвоя, наконец-то, пришел в себя, огляделся по сторонам и давай толчками, криками будить подчиненных. Разбудил. Все сидят, держатся за головы. Забористый самогон все же, но и о службе не забывают. Начальник конвоя, шатаясь, подходит к клубу, стучит ногой в закрытую дверь:

— Приказываю открыть дверь и по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять.

Из клуба слышны крики женщин штрафной бригады:

— Вызволяйте нас, метёлки! Помогите! Откройте немедленно! Вызволяйте!

А в помещении клуба продолжается массовое изнасилование женщин. Вагоновожатый подает очередную команду:

— Кончай базар!

Насильники отваливаются. На их место тут же прыгают стоящие в очереди другие насильники. В это время третьи отливают водой, отхлопывают по лицу потерявших сознание женщин, а пришедших в себя тут же начинают насиловать. Четвертые оттаскивают мертвых женщин (уже есть и такие) к стенке и бросают штабелем.

А к клубу уже подбегает председатель поселка с топором в руках. Председатель очнулся первым и смекнул, что так недолго и без рабочей силы остаться. Думает, все же, государственник, о служении народу. Один из конвойных берет топор и начинает рубить дверь, вырубает её, родимую, распахивает дверь ногой.

— Приказываю по одному покинуть клуб. Иначе буду стрелять! Минута вам, — кричит начальник конвоя.

Из клуба никто не выходит. Начальник конвоя заглядывает внутрь и тут же отскакивает.

— Огонь! — Отдает команду.

Конвойные начинают стрельбу из автоматов внутрь клуба. Естественно, что были жертвы.

Вот он каков, «колымский трамвай»!

К клубу подъезжает открытая военная машина Кабанова.

— И это еще средний «Трамвай». Вот в 1951 году на теплоходе «Минск» был «Большой трамвай». так там трупы сбрасывали прямо в море и много. Так, заговорился я. Вы смотрите не брякните где. Сразу же загремите без права переписки. Первым делом осматриваете трупаков, затем заключенных, — заканчивает веселый рассказ Кабанов.

— Я боюсь, я туда не пойду, — качает головой Мария.

— Я тебе не пойду. Я, что ли, баб буду осматривать между ногами? — Закончил веселиться Кабанов.

— Ты, Мария, иди осматривать женщин, кому госпитализация нужна. А я сам трупы осмотрю, — решает проблему врач.

— Вы там со своей госпитализацией потише. Только в самых критических случаях. Мне план выполнять нужно, — очень недоволен Кабанов.

Но вот и всё: осмотр пострадавших закончен, трупы разложены прямо возле клуба, оставшиеся в живых насильники разбежались по лесу. Да их никто и не ловил. Дело житейское. Возле клуба стоит грузовая открытая машина. Мария и женщины из штрафной бригады поднимают и заталкивают в кузов несколько носилок с лежащими на них жертвами и помогают нескольким женщинам самим взобраться в кузов. Чуть поодаль стоят Кабанов, врач и председатель поселка.

— Что ж ты, Митрич? — Кабанов делает вид, что недоволен.

— Не углядел, — делает вид, что посывает голову пеплом, председатель

— Ладно. Найди насильников из ваших. Пусть они и хоронят, раз таких делов наделали. Но по-тихому: закопали на кладбище в общей могиле и на табличке номерок. В книге своей отметишь, как от болезни. Врач напишет заключение. Всё, иди с глаз долой.

Председатель поселка уходит. В грузовую машину загрузили носилки с женщинами. По бокам на лавках сидят еще несколько. Мария стоит рядом с машиной.

— Мария! — Машет рукой Кабанов.

Мария подходит к Кабанову и врачу.

— Поедешь вместе с ними. Они тебя забросят на вторую подкомандировку. Там кого-то придавило упавшими соснами. Неправильно спилили работничихи. Окажешь помощь, если она еще нужна. Назад вернешься вместе с бригадой. Там же и поешь вместе с конвоем, — отдает команду кум.

Все расселись по машинам и разъехались по государственным делам. Марию на грузовой доставили на подкомандировку женской бригады, развернулись и скрылись в сторону лагеря. Как только Мария спрыгнула с подножки, тут же, услышала крик бригадирши:

— В сторону, шалашовка!

Мария отскакивает в сторону и на это место падает спиленная сосна. Бригадирша курит и весело смотрит на испугавшуюся Марию. Тут же десяток женщин пилят сосны, рядом пять заключенных женщин подняли бревно и складывают его на волокушу, в которую запряжена лошадь. Мария подходит в бригадирше и между ними завязывется беседаю

— Где тут покалеченные? — Мария — бригадирше.

— Да померли уже. Почему так поздно? — Последовал логичный ответ.

— Колымский трамвай разбирали. Ужас прямо.

— Опять?

— Опять. Не могли покалеченных отправить на зону в санчасть?

— Как?

— Ну вот лашадь же есть.

Бригадирша подходит вплотную к Марии и говорит вполголоса:

— Ты девка что, дурная? Ты прижилась одним местом (на самом деле она называет это место) в санчасти, так молчи лучше. У нас одна лошадь, и та еле двигается уже, а еще план. Не будет лошади, на себе бревна на реку поволокём? Не будет плана — не будет еды у всей бригады. С голода помрем.

— Но…, — заикается было Мария.

— Иди туда с глаз долой, а то сейчас врежу. Составишь акт о смерти, — бригадирша показывает рукой на тропинку.

Прйдя немного по трипинке, Мария выходит из лесу на поляну. На поляне возле костерка сидит Океева и три зэчки. Чуть в стороне лежат два трупа женщин.

— Ну вот и свидились, курочка.

Океева подходит к растерявшейся Марии и без слов бьет Марию по лицу. Мария отвечает ударом. Сзади к Марии подбегает одна из зэчек и приседает на корточки. Океева толкает Марию на зэчку и Мария падает — старый испробованный во всех наших дворах приём. Океева и вскочившие зэчки начинают бить Марию ногами. Но не тут-то было: на поляне появляется, несущий свою суровую государственную службу, конвоир.

— Прекратили драку!

Океева и одна из зэчек не прекращают бить Марию. Конвоир дает очередь из автомата поверх голов дерущихся. Океева и зэчка отскакивают в сторону.

— А ну, стервы, давай на лесоповал! Считаю до трех, потом стреляю. Один, два, — командует, разруливший опасную ситуацию, конвоир.

Океева и зэчки, нехотя, уходят из поляны в сторону леса. Из леса им навстречу быстрым шагом идут еще два конвоира. Мария лежит в грязи. Все лицо — в крови. Но первого конвоира это не беспокоит, нужно успеть первым.

— Давай распрягайся, урчиха.

— Да ты что? Не буду!

— Не хочешь? Вася, давай верни этих лахудр взад. Они, наверное, где-то рядом за деревьями наблюдают. А мы пойдем на свои места, — смеется государственный человек.

Мария, в сердцах, плюет в сторону и начинает раздеваться. А что ей остается делать? Первый конвойный расстегивает бушлат, начинает расстегивать штаны. Второй конвойный достает из кармана бушлата скомканный носовой платок, бросает его Марии:

— Утрись и побыстрее, холодно.

— Ничего. Согреемся, когда жарить её будем, — смеются остальные.

История с Марией и Океевой, во время очередной пьянки с врачом, стала известна и Кабанову. А это уже посягательство на имущество товарищей офицеров. Мария — их имущество.

— Ну мы договорились, лейтенант. Мы вместе подписываем письмо. Я становлюсь хозяином. Ты — начальником медчасти, может и целым госпиталем позже обзовем. Такое в твоем звании только присниться может. Иначе хозяин, если не свернем его, своего врача выпишет из Красноярска, — начал кум.

— Виктор Никифорович, но Мария…? Я её честно выиграл в буру.

— Все, вопрос закрыт. Марию я забираю. Можешь с ней пока жить, как и раньше. Я не претендую. И не спорь. Здесь дело — государственное.

А дело государственное было так. Во время совещания опер и полит работников ближайших лагерей в поселке Бугурчаны встретились два старинныз приятеля: Борис Борисыч, как всегда вежливо называли уже немолодого опрятного начальника оперчасти колонии-поселения Хвосты и наш Кабанов.

Посовещались и разошлись… в ближайшую чайную — задымленное деревянное помещение на десяток столиков. В углу — стойка, занимаемая румяной полной женщиной, понимающей остроту текущего момента и заблаговременно запасшаяся всем необходимым. Четыре столика заняты десятью офицерами — от лейтенанта до капитана. Один из них: Яков — старший лейтенант, хороший знакомый Борис Борисыча, но сидящий за другим столом в компании своего хозяина. На столах по бутылке водки «Московской», в руках стаканы. На столе по банке с консервированными огурцами и помидорами. Огурцы и помидоры насыпаны горой в тарелку, стоящую посредине стола. В самом углу сидят Кабанов и Борис Борисыч — в такой же форме как Кабанов. За столами между выпившими офицерами идет оживленная беседа. На них никто не обращает внимания.

— Совещание политруков прошло на самом высоком уровне. Давай за то, что проскочили без фитилей в жопу. Но первую конечно за товарища Сталина, — начинает трапезу Борис Борисыч.

Борис Борисыч и Кабанов встают, чокаются стаканами и выпивают по четверть стакана. Фукают, не закусывают, присаживаются. Кабанов наливает еще по четверть стакана.

— Теперь к делу. Смотри. У меня досиживает один ювелир из Риги — Янис Круминьш. Человек умный, но одинокий. Кое-что у него таки осталось на воле. Потому, как мне он кое-чего подбрасывает. Выйдет он и поминай, как звали. Зачем добру пропадать? А ты говоришь, что у тебя красотка имеется. Я бы сам сварганил это дельце, но такого добра до нас не доходит. Смекаешь? — Выдает на-гора очень серьезно Борис Борисыч.

— Ну спаруем мы их и что? — Смекает Кабанов.

— Давай думать.

И придумали-таки.

К кладбищу без крестов, где на небольших могильных холмиках только колышки с номерами, подходит процессия. Впереди идет Мария, у неё руки сзади связаны проволокой. За ней идет Океева с лопатой на плече. Сзади идет лейтенант-палач в такой же форме, как и у Кабанова.

-

Эх Централка дом родной мой, двери открывай,

cвоего ты арестанта снова принимай, — весело поет Океева.

— Да заткнись ты. Стоять! — Командует палач.

Процессия останавливается.

— Иди к могиле, сразу же столкнешь её, — командует палач Океевой.

Океева ровняется с Марией, поворачивает голову, весело смотрит на Марию, проходит вперед. Палач стреляет Океевой в затылок. Океева падает прямо в яму. Палач подходит к Марии, которую колотит дрожь, распутывает проволоку.

— Хоть на секунду ослушаешься Виктора Никифоровича — с тобой будет так же, а дочка, как чуть подрастет, из нашего детского дома особого режима — в колонию для несовершеннолетних или, если повезет, то в исправительно-трудовой лагерь. Всё поняла?

Марию всю трясет. Она зажато трясет головой в знак согласия.

А как бы вы поступили?

Дальше события развивались стремительно. По анонимке на Хозяина зоны, где отбывала срок враг народа Мария, Хозяина взяли и тут же расстреляли. Его место занял бывший кум Кабанов, а Мария, каким-то чудодейственным образом, отправилась в колонию-поселение Хвосты.

Стандартный пыльный кабинет. На столе стоит графин с водой и два граненных стакана. На стене — портрет Сталина. За столом сидит Яков в галифе и расстегнутом кителе. Напротив — стоит Мария, держит за руку Лизу.

— Отправь девочку в коридор.

Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.

—

Посиди доченька. Я сейчас

.

—

Мария входит в кабинет Якова.

—

Хороша ты Океева, зараза. Значит так. Поживешь пока на

заимке, чтобы не светиться. Как только здесь в Хвостах или рядом кто-нибудь помрет подходящий, сразу же тебя переименую и отправлю, — выдает Яков с восхищением.

И уже новоиспеченная Океева стоит перед Борис Борисычем.

— Отправь девочку в коридор.

Мария выводит Лизу в коридор, сажает на единственный стул.

— Посиди доченька здесь, я скоро.

Мария возвращается в кабинет.

— В общем так, Василенко Оксана. Ты всё знаешь. Будешь работать медсестрой в медчасти. Жить будешь по соседству с Янисом Круминьшем. Он одиноко живет. Уболтаешь соседа, что его осмотреть нужно. Остальное ты всё знаешь, — резко, как рубит шашкой во время Гражданской, чеканит слова Борис Борисыч.

А как иначе? С врагами народа так и нужно.

Конечно Марии не сотавило труда окрутить Яниса. Такая любого бы окрутила. К тому же, уже и не о себе думает Мария. Дочь спасать нужно. Через год Янис сам явился к Борис Борисычу.

— Борис Борисыч. Мне освобождаться пора. Но можно я еще посижу?

Борис Борисыч притворно округляет глаза.

— Ты что, Янис, на радостях с ума сошел?

— Борис Борисыч, тебе, как на духу. Приглянулась мне наша медсестричка. Хотим расписаться с ней и мне дождаться её освобождения.

Борис Борисыч сразу становится серьезным.

— Ах вот оно что. Что тебе сказать… Ты, Янис, мужик серьезный. Я тебя уважаю. Подсоблю с этим. Распишитесь в соседнем поселке. Ну… сам понимаешь.

— Ну, ты что, Борис Борисыч, за мною не заржавеет.

— И вот еще что. Может, ей пока фамилию сменить? На всякий пожарный. И, вообще, если с тобой, то нечего ей здесь долго сидеть. Я всё сделаю.

Такой трогательной заботой о себе и своей избраннице Марии Борис Борисыч довел Яниса до слез. Мария вытянула свой счастливый лотерейный билет: спасла дочь. О себе Мария уже давно не беспокоилась. Так уж случилось. Что ж теперь… Отбыв свой срок, супружеская пара отправилась в Ригу.

Янис хоть и был с виду добряк, но дело свое знал туго. Деньги свои, не в таком, конечно, количестве, как они у него были, но сохранил. Сестра, жена бывшего латышского стрелка, помогла. А что делать? Выживать то нужно.

Большая комната. Хорошая старинная мебель. Посреди комнаты стоит Янис Круминьш — строгая внешность, далеко не добряк. Рядом стоит Мария и держит за руку Лизу. Янис и Мария — в фуфайках. Напротив них стоит двадцатилетний Юрис Круминьш и бросается в объятия Яниса Круминьша.

— Ну все, все. Как умерла сестра? — Отстраняет Янис Юриса.

— Инфаркт. Она всё сохранила, всё сохранила… Но я не знаю где.

— Я знаю, — Янис суров.

Янис Круминьш оборачивается, показывает ладонью на Марию.

— Знакомься. Моя жена, Фёкла Круминьш. Конечно, её здесь так называть никто не будет. Мне нравится имя Мария. Теперь она в этом доме хозяйка. Её слово — как моё. А это наша дочь Лиза. Запомнил? Поехали к сестре на кладбище.

Потихоньку жизнь наладилась. Да если бы и не наладилась, то сравнивать с тем кошмаром, в котором все эти года пребывала Мария, невозможно. Мария не борзела, но поставила себя строго. Янис следил за тем, чтобы его племянничек Юрис даже ненароком не обидел его девочек, как он называл Марию с Лизой.

Здесь бы и зажить, забыв все невзгоды, но годы ужасных скитаний по лагерям и бремя общения с плохими людьми не прошли даром. Мария упросила ювелира, но уже, как и положено в Советском Союзе, — полуподпольного, использовать связи и деньги и разыскать в Польше Тамару.

Рига, все-таки, не Киев — рядом с Польшей, когда-то одной страной были. Янис отправил племянника тот встретился с давнишим компаньоном Яниса ювелиром Лешеком и поиски начались. Дело осложнялось тем, что Витэк терпеть не мог своей, как называл бандитской, а на самом деле аристократической фамилии Потоцкий. Вот такой он был настоящий социалист. Поэтому, в Польшу он, как и Тамара, вернулись Вечореками — по фамилии матери Витэка. А Тамаре так вообще было все равно, лишь бы не возвращаться в этот Союз где её ничего хоошего не ждало. Как бы то ни было, но Вечорэков разыскали и вручили приглашение на приезд. В то время без этого приехать было нельзя. Честно говоря, приглашение не родственникам, заполучить было невозможно. Но опыт был, Янис с Марией дулго крутили, перекручивали и, наконец, сделали Вечорэков дальними родственниками Яниса.

Рижский вокзал. Прибывает поезд. Слышно объявление на латвийском языке:

ПОЕЗД ВАРШАВА-РИГА ПРИБЫВАЕТ НА ПЕРВЫЙ ПУТЬ.

Объявление дублируется на русском языке.

На перроне, среди встречающих, стоят, одетые по-европейски, Мария под руку с Янисом Круминьшем. Останавливается вагон. В двери показывается растерянная Тамара, за Тамарой выглядывает озабоченный Витэк. Увидев Марию Тамара радостно всплескивает руками, соскакивает с еще не полностью остановившегося поезда.

— Маруська!

Мария и Тамара радостно обнимаются. У обеих на лице слезы. Со ступеньки вагона шагает Витэк с чемоданом в руке. Ставит чемодан на платформу, щелкает каблуками, отдает честь Янису Круминьшу.

— Подкомиссар гражданской милиции Польши, Витольд Вечорек!

Янис и Витэк пожимают друг другу руки.

— Уже и не думала тебя застать в живых. А я думаю, кто это мне приглашения присылает. Что за Фёкла? Как же ты меня нашла?

— Это Янис. Он многое может.

— Да я по тебе вижу. Но почему Фёкла? Почему сами не приехали?

— Если рассказывать, то полжизни уйдет. А вот почему ты так запросто к незнакомым людям приехала — это интересно.

— Там мы кто? Гендлеватели. Ездим по миру, продаем, что можно, работаем, где можно. Думали Зоя договорилась с кем-то о нашем приезде, да сообщить не успела.

— Зоя — сестра? Как она пережила всю войну?

— Очень тяжело, Мария.

Сразу же после войны Тамара приехала из Польши и разыскала мою маму, находящуюся почти в таком же шоке, как и Лиза, после пребывания в детском доме. Каждодневные избиения, плохое питание хорошего самочувствия не приносят, но делают характер резким и злобным. Драться приходилось каждый день и с девчонками, и с мальчишками, и со старшими, и с младшими. Друзей там не было. Была одна злость и полное бесправие.

На удивление, мама окончила это, прямо скажем, почти исправительное заведение на четыре-пять, но дальше учиться у нее не было никаких моральных сил. А тут и бабушку, находящуюся больше года под следствием, освободили. Семья со скрипом воссоединилась. Тамара смогла уехать к мужу в Польшу.

— Вызывай её с мужем сюда сегодня же. Только твоей семье, Тамара, я могу доверить такое дело. А сейчас давай знакомиться.

Янис, иди сюда. Это Тамара, — показывает ладонью на Тамару. —

Ты о ней все знаешь. А это Витэк, — показывает на Витэка. —

Он помогал мне при родах.

Витэк склоняет голову.

— Спасибо, Видольд, что помогли появиться на свет нашей дочери, — Янис крепко пожимает Витэку руку.

Тамара и Витольд переглядываются

Мария вызвала Зою — родную сестру Тамары не просто так. Мария и Янис чувствовали себя плохо, довериться они никому не могли, а племяннику — тем более: скользкий был тип. Янис любил Лизу, как свою родную дочь, и оставить богатство, а по советским меркам его полуподпольная ювелирная мастерская была богатством, на Юриса Янис не мог. Долго думали с Марией и решили поженить. Родственники они были не прямые, а на самом деле родственниками вообще не были. Заодно, перед смертью, а дело двигалось именно к такому сценарию, решили и сами обвенчаться в костёле. Тамара с Витэком и Зоя с Олегом выступили в роли свидетелей.

Большая комната. Свет люстры. Накрыт стол богатого советского человека на восьмерых: икра красная и черная, красная рыба и палтус, сырокопченые колбасы, ветчина, сыр, грибы, несколько видов салатов. Водка «Столичная». Коньяк армянский «Ахтамар». Вино «Хванчкара». Рижский «Бальзам». Бутылки минеральной воды «Боржоми». Из посуды — сервиз, рюмки и бокалы — хрустальные. На тарелках — остатки закуски. Бутылки — полупустые. За столом сидят, ерзая, поглядывая друг на дружку, Лиза и Юрис. Отдельно беседуют Олег, Янис, Витэк. Олег Олег оживленно жестикулирует. В углу на диване и кресле, отвернувшись от стола, сидят Мария, Тамара и Зоя, тихо переговариваются.

— Так, господа-товарищи! А не пора ли нашим молодоженам в спальню? — Слышат все предложение Яниса.

Разговоры прекращаются. Все встают, подходят к столу и хлопают в ладоши. Юрис и Лиза встают, кланяются всем и, взявшись за руки, уходят из комнаты. Оставшиеся в комнате опять расходятся по своим предыдущим местам.

Светает. Свет торшера. На диване, в другом от женщин углу, спит, лицом вниз, Янис. За столом, наклонившись к тарелкам, спит Витэк. На полу, упав со стула, спит Олег. На прежних местах сидят Мария, Тамара и Зоя.

–… Господи. Какой ужас, — восклицает Зоя.

— Сколько же вы заплатили этим кровопийцам? Может, хватит уже? — Недовольна Тамара.

— Каждый месяц платим. Да ты что, хватит! Они же в любой момент могут вернуть все обратно. Я же им всё это написала собственноручно и подписала. Кто я? Беглая преступница, — отрешенно и спокойно отвечает Мария.

-

Времена уже не те, — твердо высказывается Зоя.

-

Зоя, времена в этой стране всегда те. Уж поверь мне. Марусь, а с Марком, все же, связаться не пробовала? Он, наверное, тебя искал, — обращается к Марии Тамара.

— Что было, то быльем поросло. Как бы он нашел меня? Столько раз меняла фамилии и погибала. Всё же в документах сохранилось. Нет уж, пусть все так и остается. Да и Янис столько для меня сделал. Как я могу его предать?

— А Лиза все знает? — Не отстает Тамара.

— Не помнит толком ничего. Или делает вид, что не помнит. Боится даже вспоминать про все. Слушайте, девочки. Прошу вас. Нам уже с Янисом немного осталось…

— Да брось ты.

— Я знаю: скоро. После меня никогда не поднимайте эту тему. А с Лизкой — тем более. Она такая нервная, впечатлительная. Не бросайте Лизу. Только в самом крайнем случае, с внуками если что-то плохое случится. Марко поможет. Я знаю: он жив.

Сорока лет от роду мученица Мария скончалась. И только перед самой смертью Мария рассказала Лизе кто ее настоящий отец, но заклинала ее не проговориться об этом пятилетней внучке Галине и, упаси Боже, не искать его. Да Лиза и сама была так напугана этим Пермским краем, что даже думать об Италии боялась.

Жизнь не сложилась и у Лизы. Муж постоянно попрекал ее лагерным прошлым, будто она в чем-то была виновата. Янис Круминьш оставил руководство своей ювелирной артелью именно на Лизу. Муженек не на шутку испугался, ведь после смерти дяди, который скончался сразу же за Марией, остались огромные, как для нашей страны, припрятанные еще до ареста, богатства в виде золотишка и драгоценных камней. Дядя, все же, был один из самых известных в Латвии ювелиров.

Стандартный небольшой кабинет следователя КГБ. Стол буквой Т. На столе — папки с документами, графин с водой, граненный стакан. На стене портреты Дзержинского и Андропова. За столом сидит человек в штатском. На стуле сидит Лиза.

— Елизавета Яновна, нам опять поступило анонимное сообщение, что вы, ранее судимая за антисоветскую деятельность, вовсю порочите советский строй рассказами о какой-то там жуткой жизни в исправительных лагерях каких-то издевательствах.

Лиза вся покрыта красными пятнами, руки дрожат. Человек в штатском наливает стакан воды и передает его Лизе. Лиза пьет воду, зубы стучат о стенки стакана.

— Чтооо вы? Я нннникогда нннничего нннникому не говорила такого…

— Да знаем мы. Не вы судимы, а мать ваша, Фёкла Федоровна. Да и сведения о ваших разговорах пока не подтвердились. Но это пока. Вы успокойтесь и как-то уладьте свои взаимоотношения с человеком, который пишет это на вас. А то и провокацию какую-либо устроит. Решайте свои вопросы без нас.

Лиза вернулась домой и попыталась собраться. В помощь себе взяла малолетнюю дочь. Уже тогда Галка была боевая.

Посреди комнаты стоит, выпивший Юрис Круминьш, с почти пустой бутылкой из-под водки в руках. Напротив него стоит Лиза. Из-за Лизы выглядывает Галина.

— Сколько можно это терпеть? — Лиза пробует наезжать на Юриса.

— Заткнись, уголовница. Не то посажу, — лаконичный ответ.

— Знаю я про твои кляузы, негодяй! Выжить меня хочешь, чтобы пропить все наследство папы!

-

Какого папы? Ты здесь — никто! Я здесь хозяин!

Юрис хватает Лизу за волосы. Галка выскакивает из-за Лизы сзади хватает Юриса за ногу и кусает. Юрис выпускает Лизу и отшвыривает ногой девчонку. Лиза выхватывает у Юриса бутылку из-под водки и бьет Юриса по голове.

Но Лиза все поняла. Пермского края она боялась до истерики, до мелкой дрожи в руках и ногах. Поэтому, ничего никому не рассказывала: ни про настоящего отца, ни про богатства отчима, а собрала дочку Галину и дернула в Киев. Зоя в строжайшем секрете один раз организовала встречу Марии и Лизы с престарелой их мамой и бабушкой Оксаной. На встречу Галку не взяли. На сходке порешили, что Зоя будет вести все квартирные дела Оксаны и поможет сохранить, на всякий пожарный, её квартиру в центре города.

Общий коридор перед квартирой Страховых. Перед дверью стоят Лиза с Галкой. Лиза нажимает на кнопку звонка. Открывается дверь. На пороге стоит Зоя, всплескивает руками.

— О, Лизочка! Какими судьбами? Это твоя девочка? Давайте, проходите в квартиру.

Зоя, Лиза сидят за столом напротив друг дружки.

–… Сколько мы провозились с твоей бабушкой, чтобы её квартиру для тебя сохранить.

— Один раз только и виделись.

— Бабуля твоя — что партизан. Про вас С Марией до самой смерти никому ни слова не сказала. И все меняла, меняла квартиры. В результате, однокомнатная на Саксаганского превратилась в двухкомнатную в нашем доме.

— Царство её небесное. А как же удалось сохранить?

— Намучились, пока Серегу не прописали к твоей бабушке, якобы, дальнему родственнику, ухаживать за пенсионеркой. И врачей, и соседей подкупали. И характеристику Сереге купили. Он же у нас хулиган, хорошую просто так не дали бы. Но повезло. Олега сослуживец — Рюмкин в председатели райисполкома выбился. Только это и спасло.

— Как же его с такой фамилией в председатели то приняли? — совершенно серьезно, не понимая юмора в принципе, удивляеся Лиза.

— Фамилия у него, как раз, нормальная — Рюмшин. Но заложить за воротник любит. Вот свои между собой его и называют: Рюмкин. Он Олега уважает, да и выпивали они вместе частенько. Даже ничего платить не пришлось, — смеется Зоя.

— А как же мы с Галочкой?

— Да теперь проще простого. Серега перед армией с тобой распишется и тебя с Галкой пропишет, а придет из армии — разведетесь, он выпишется и всё.

-

Действительно просто. Мне главное, чтобы Галочке здесь было хорошо.

Зоя выходит на балкон, смотрит вниз.

— Ну, за Галку, как раз, не волнуйся. Она уже во дворе верховодит.

Лиза выходит к Зое на балкон. Во-дворе стоит Мальвина, вокруг неё Костик, Женя, дети со двора. Мальвина рассказывает всем что-то, жестикулируя.

— И ничего не бойся. Мы тебя в обиду не дадим. Я Тамаре обещала. А она — Марии, — твердо успокаивает Зоя Лизавету.

Дальше Лиза, при содействии Рюмкина, путем нехитрых махинаций с документами и небольшой взятки, изменила фамилию с Круминьш на Кручинину. Так, якобы, она звучит на русском языке.

Неудивительно, что после всего пержитого кошмара в детдоме, мама, как только повстречала на танцах бравого летчика-испытателя, лейтенанта Олега Страхова, то влюбилась в него с первого взгляда. Темные личности всегда заставляют сердце девушки биться сильнее. Мама сразу же вышла за него замуж. Она подсознательно теперь хотела иметь хоть одного защитника в жизни. И хотя она была красавицей, но беззаветно любила всю свою жизнь этого лейтенанта, больше ни на кого не заглядывая. Что же касается Страхова, то любил ли он маму? Думаю, что нет.

Олег Страхов был родом из старинного русского города Старица — вотчине царской семьи Ивана Грозного. Олег приехал в Киев по направлению, по окончании с отличием лётного военного училища, на работу на авиапредприятие Антонова. Пока Олег Николаевич летал, он был образцовым офицером и с достоинством представлял нашу древнюю дворянскую фамилию.

После славного служения России опричником Ивана Грозного нашего давнего предка Федора Страхова, за ним осталось масса грехов. А как без этого при такой работе? Фамилии пришлось их замаливать в семи коленах. Все последующие предки стали священнослужителями.

Николай Николаевич Страхов родился в Белгороде 16(28 октября) 1828 года в семье священнослужителя. Отец философа был довольно высокообразованным человеком, магистром Киевской Духовной академии, преподававшим словесность в белгородской гимназии. Однако, отец Николая Николаевича рано умер, и Страхова воспитывал брат матери, также высокообразованный представитель русского духовенства, являющийся ректором Костромской духовной семинарии. В ней же в 1840-44 годах учился и сам будущий русский философ.

С детства у Страхова пробудился глубокий патриотизм. Позднее он следующим образом его выразил: «С детства я был воспитан в чувствах безграничного патриотизма, я рос вдали от столиц, и Россия всегда являлась мне страною, исполненной великих сил, окруженною несравненною славою: первою страною в мире, так что я в точном смысле благодарил Бога за то, что родился русским. Поэтому я долго потом не мог даже вполне понимать явлений и мыслей, противоречащий этим чувствам; когда же я, наконец, стал убеждаться в презрении к нам Европы, в том, что она видит в нас народ полуварварский и что нам не только трудно, а просто невозможно заставить его думать иначе, то это открытие было мне невыразимо больно, и боль эта отзывается до сегодня. Но я никогда и не думал отказываться от своего патриотизма и предпочесть родной земле и её духу — дух какой бы то ни было страны».

По окончании семинарии Николай Николаевич вначале поступил на математический факультет Петербургского университета, а затем перевелся на естественный факультет педагогического института. Закончив его в 1851 году, молодой естествоиспытатель на протяжении нескольких лет преподавал физику и математику в гимназиях Одессы и Петербурга.

В 1858 году он знакомится с замечательным поэтом, критиком и мыслителем почвеннического направления мысли А.А. Григорьевым, а уже в следующим году, с вернувшимся из ссылки Ф.М. Достоевским. В 1859 году Страхов публикует свою первую серьезную работу «Письма об органической жизни», в следующим году «Значение гегелевской философии в настоящее время». В 1861 году Фёдор Достоевский вместе со своим братом Михаилом и А. Григорьевым начали издавать журнал «Время», в который и был приглашен Страхов.

Конечно Страхов был славянофилом: «Всякого славянофила подозревают в том, что он сочувствует деспотизму и питает ненависть к иноземцам. И вот я хочу сказать, что я, как бы ни был грешен в других отношениях, от этих грехов свободен». В итоге сами статьи Николая Николаевича наряду со статьями и повестями Достоевского стали одними из значительных событий в общественно-политической жизни России.

В 1863 году, во время польского восстания, именно статья Страхова стала основным поводом к закрытию «Времени». В апрельском номере Страхов поместил первую часть своей статьи «Роковой вопрос», в которой перечислил требования мятежников. Это был своего рода фирменный полемический прием Страхова — изложить все аргументы своих оппонентов, чтобы затем по пунктам его разгромить.

Однако, уже после выхода «Рокового вопроса» знаменитый публицист М. Катков увидел в этом чуть ли не польскую пропаганду. Кроме того, сотрудник Каткова Петерсон поместил в «Московских ведомостях» под псевдонимом «Русский» гневные статьи против «Времени» братьев Достоевских и требуя закрыть журнал. Сам журнал в результате данного недоразумения был вскоре закрыт. В 1864 г. в прежнем составе редакции Достоевский и Страхов начали издавать журнал «Эпоха».

В 1867 году он смог вновь вернуться к издательской деятельности, став на некоторое время редактором журнала «Отечественные записки», в 1869-71 гг. редактировал журнал «Заря». В «Заре» в 1869 году ему удалось опубликовать работу Н.Я. Данилевского «Россия и Запад», а также фактически открыл миру Толстого, опубликовав свои статьи о Льве Николаевиче Толстом и его романе «Война и мир», что и привело двух русских мыслителей к обширной переписке и близкому знакомству.

Главным выразителем его политических взглядов, вызвавший большой общественный резонанс получило его сочинение «Борьба с Западом в нашей литературе» (1883), где более отчетливо, чем в других сочинениях, проявилось его страстное увлечение идеями А.А. Григорьева, что явно сближают его концепцию «органицизма» с «почвенниками», Шеллингом, Шопенгауэром, Толстым, Н.Я. Данилевским, К.Н. Леонтьевым, В.В. Розановым, О. Шпенглером.

Страхов в своих статьях и борется за то, чтобы вернуть русское сознание к родной почве, к русскому народу. Вот что по этому поводу он пишет: «Нам не нужно искать каких-либо новых ещe не бывалых на свете начал, нам следует только проникнуться тем духом, который искони живет в нашем народе и содержит в себе всю тайну роста, силы и развития нашей земли».

Более того, в данном случае Страхов один из первых в русской мысли поднимает вопрос о духовной самобытности России. Он неоднократно подчерчивал, что в России духовная работа лишена связи с жизнью, с «нашими собственными национальными инстинктами». Мы гонимся за призрачными мнимыми целями и стремимся подогнать просвещение в нашем народе на европейский лад. Страхов считает необходимым изменить нашего просвещения и проникнуться тем духом, который искони живет в народе, который и дает то самое «направление государственному кораблю, несмотря на ветреность кормчих и капитанов».

Философская деятельность, литературная и публицистическая критика Николая Страхова сделали его одним из ведущих русских почвенников. Его знаменитые сборники"Борьба с Западом в нашей литературе","Письма о нигилизме" — классические тексты, говорящие о русском суверенитете, о духовной самобытности России и о борьбе с западным влиянием.

По сути, русское почвенничество Николая Николаевича Страхова было цивилизационным русским национализмом. Народ представлялся ему как"огромный балласт, лежащий в глубине нашего государственного корабля", который"один даёт этому кораблю его прямое и могучее движение, несмотря ни на какие внешние ветры и бури, несмотря ни на какую ветреность кормчих и капитанов". И если убрать эту национальную устойчивость у корабля, отрицать её или не брать в расчёт, то русское судно неминуемо потерпит государственное кораблекрушение.

Важное значение Николая Николаевича в русской мысли как раз во многом и состояло в том, что сам идеолог русского почвенничества хотел, чтобы было написано на его могиле как рефрен его жизни:"Один из трезвых между угорелыми", что является и моим девизом.

Это, так сказать, официоз. В обычной человеческой жизни Николай Николаевич очень близко сошелся с двумя глыбами: Фёдором Достоевским и Львом Толстым. У Фёдора Михайловича Николай Николаевич был свидетелем, со стороны жениха, на второй свадьбе.

И если с Толстым у Страхова были ровные дружеские отношения, соответствующие темпераментам обоих, то с Достоевским дружба напоминала корабль во время бури. Бесконечные поездки за границу и прогулки по улицам с целью изучения людей, потом размолвки и расхождения по личным вопросам. После смерти первой жены Фёдора Михайловича зорко посматривали на дам, в чем были соперниками. Схождения и бесконечные сидения у Страхова за утренним и послеобеденным чаем. Рулетка Достоевского, где он только раз выиграл одиннадцать тысяч франков и бесконечные одалживания денег у Страхова, в результате чего тот должен был бегать по знакомым и одалживать, как для себя.

Но они дружили и понимали друг друга. И когда после выхода"Преступления и наказания"Николай Николаевич помести разбор шедевра в «Отечественных записках», писанный очень сдержанным и сухим тоном, Федор Михайлович, прочитавши ее, сказал Страхову очень лестное слово:"Вы одни меня поняли".

Достоевский вообще был непростым человеком с глубоким справедливым самомнением. «Я один стою миллиона» — говаривал Федор Михайлович моему прапрадеду, что, конечно, соответствует действительности. Кто через десять лет будет знать любого нынешнего русского, кроме Путина? Не говоря уже о Зеленском или Байдене. А Достоевского знает весь мир и поныне. Мне приходилось общаться с Голливудскими людьми. Там от Федора Михайловича все в восторге. А ведь какая разница в менталитете двух народов!

Но, как и положено двум гениальным людям, в конце концов, Федор Михайлович и Николай Николаевич поругались-таки основательно.

Слух о том, что ставрогинский сюжет для Достоевского биографичен, возник еще при его жизни. Одним из первоисточников слуха стал Иван Тургенев. Он рассказывал, что Достоевский сам признался ему в растлении девочки. Однако в 1913 году эта история получила продолжение. В октябрьском номере журнала «Современный мир» было опубликовано письмо Николая Страхова к Льву Толстому, написанное еще в ноябре 1883 года. Здесь ставрогинский грех вновь приписывался Достоевскому со ссылкой на другой источник. Речь шла об аналогичном признании Достоевского профессору Дерптского университета Петру Висковатову, который якобы и рассказал все это Страхову.

Почему Николай Николаевич так взбеленился? Да все очень просто. Перед смертью Фёдор Михайлович обвинил Николая Николаевича в том, что этот тихоня, на самом деле, не тот, за кого себя выдает. Есть грешки за ним.

И точно, грешки были. В результате чего, хоть Николай Николаевич и считался холостым священнослужителем, забеременела его управляющая по дому и была выслана в деревню Сытино, где и родился мой прадед Фёдор Николаевич, проработавший всю жизнь фельдшером на теплоходе. А от него уже произошел мой дед Николай Федорович, кавалерийский офицер, друживший и служивший совместно с братом маршала Победы Леонида Говорова — Михаилом Говоровым. Как он сам рассказывал «на полном скаку, вместе, рубили головы басмачам».

Так уж повелось, что еще после первого Страхова — Фёдора в нашем роду все были Фёдоры да Николаи. И только отец мой, Олег Николаевич, отвалил от этой традиции. Видать замолили-таки грехи предки.

В любой компании отец был первый; в баскетбольной команде, несмотря на свой невысокий рост — лучший разыгрывающий; отлетавшись и перейдя на строительство самолетов — первый в своем цеху; серьезно увлекшись фигурным катанием, заделался одним из самых авторитетных спортивных судей в городе по этому самому катанию.

Но спирт, льющийся на таких предприятиях рекой, сделал свое дрянное дело — батя стал выпивать. Из благополучной семьи летчика-испытателя мы потихоньку стали дрейфовать в сторону бедности, но мама пока еще не работала. Мы довольно быстро получили комнату в общей квартире на Святошино и перебрались поближе к цивилизации.

Самолеты строились, все друзья отца шли в гору и переезжали в Москву на руководящие должности, а мы все беднели. Батя успел еще получить земельный участок. Затем, как очень ценный, хотя и пьющий специалист, получил, наконец, полноценную квартиру на новом жилом массиве Борщаговка, на улице имени того самого героя — генерала Потапова Михаила Ивановича, который, когда немцы были уже под Москвой, в полном окружении сражался с ними еще под Киевом. И это была лебединая песня отца. Маме пришлось идти работать.

С этого и начинается наше повествование в первой книге. Там же, в том же дворе, я и познакомился со всеми персонажами этой саги.