Души военные порывы

Сергей Константинович Зарин, 2020

Люди всегда воевали. Люди всегда воюют. Люди всегда будут воевать. Потому что души людей, порой, требует войны. Души людей, порой, порываются на войну. Все знают об этом. Все об этом с пафосом и говорят. И лишь некоторые из людей действительно знают, о чем они говорят. Они об этом стараются как раз и не говорить. За них говорит книга. Представленная вам на суд книга содержит короткие рассказы о войне, сведенные в одну повесть. Не всегда эта повесть должна быть гладкой и ровной. Не всегда эту повесть вы должны читать… Содержит нецензурную брань.

Фронт под фронтом

Когда-то такое было, что солдаты шли на войну, как на подвиг. Это было в каждом кино, в каждой книге. А в яви оказалось, что солдаты ходят на войну, как на работу. Опасное производство, и только. Всяко может быть: может руку оторвать, может и ногу. Главное на опасном производстве — всегда ходить в каске. Правда, иногда может оторвать и всю голову, но это если вообще — везунчик по жизни. А может и такое оторвать, что все остальные части уже и смысла не имеет оставлять.

Вот и поговорим о любви на поле боя.

Девчонки нас часто жалели, а мы этим нередко пользовались. Оно и понятно: когда ты — девочка, а вокруг — кровь, кишки, грязь и запах экскрементов в качестве суперских декораций, но у тебя вдруг случилась любовь, то это просто выпаривает мозги напрочь. Зачатье жизни на лезвии меча. Можно даже немножко опошлить и сказать: начало жизни на ее конце.

Те же настроения касались и «истинных воинов» — мужиков. Люто нам башню рвало с этого! Утром ты настрадовался в атаке, да так, что все штаны в адреналине, а под вечер — пламенный шепот и жаркие упражнения весьма приятного характера. Такой контраст перепахивал душу до состояния фарша, и многие шрамы на сердце неузнаваемо преображались в какие-то загадочные узоры. А в загадочности, как известно, кошмаров меньше…

Вот и рисовали те узоры на наших сердцах скороговорящие связисточки, да юркие и напористые медсестрички с санбата. Не всем, конечно, любви той хватало, так как не на всех тех девчонок Родина в окопах напасла. Но даже одного созерцания буйного расцвета чьих-то отношений со стороны, порой, бывало достаточно. Переживал за них, как за свои, всячески опекая и оберегая, казалось бы, чужие чувства. Конечно, они были нам не чужими.

Так что, была ли на фронте любовь? Конечно, была! Не одна? Нет. И даже не три. Лечит ли любовь? О-оо! На войне у нее поистине целительная сила массового поражения! Калечит ли? Только тех, кто калека с рождения. Калека в том смысле, что разум у него хромает на обе ноги и козлячий хвост. Хвост у умишек подобных людей действительно козлячий — встречал, знаю, плююсь.

А может и не жалели нас девчонки, сейчас не разобраться уже. Порой мне кажется, что в ту военную пору у восемнадцатилетних феечек пробуждалась древняя сила, которая зовется именно «женской мудростью». И те, вчерашние «курицы», что подвергали засилью все сети мира всякими «няшками», «лайками» и «мимимишными» зверьками, вызывая лютое негодование всего прогрессивного человечества, в условиях окопа преображались в, поистине, волшебниц. Не все, конечно, и не всегда, но… почти все и почти всегда.

А волшебницы творили чудеса: одна бесстрашно разила врага, вселив в себя дух Людмилы Павлюченко, другая держала на себе целый полк, и эту богиню хозчасти (и не надо смеяться тут!) слушались даже бездушные трактора, которые артачились везти нужное нам ВСЁ. Что уж говорить про коней и, тем более, мужиков под ее началом? И у тех и у других даже сомнений не вызывало, кто есть истинный вожак табуна.

Но больше всего волшебниц обитало, разумеется, в медчастях и госпиталях. И вот про них-то я и хотел бы сейчас рассказ повести.

Восстановление искалеченных кадров буквально шло не по дням, а по часам — такова была сила Любви, что щедро лилась на, иссушенный жаром напалма, солдатский сухостой душевной конституции. И девочки знали это, делясь живительными гранами вселенского здоровья с нами, обладателями желтых и красных полос состояния «хилпойнтов», как часто выражались теперь уже бывшие участники бывших «шутеров» бывшей виртуальной реальности от первого лица. Теперь их первое, и единственное, лицо участвовало в реальных шутерах, разительно отличающихся от их предыдущего, богатейшего опыта кибервойны.

Девочки нас любили. Каждому нуждающемуся всегда находилась пара. Почему-то всегда. Я не знаю, почему. А тогда я таких вопросов себе и не задавал даже. Не задавал по одной причине: среда тотального насилия меняет философию, выметая из нее демагогию, аксиологию и амбивалентность разом. Мы просто принимали жизнь таковой, какая она есть. И это и была свобода, скажу я тебе. Чистая и незамутненная. По крайне мере, намного чище, чем я встречал до этого — мы делали то, чего желали. И — главное, что отличает Ту Самую Свободу от мнимой — мы не делали того, что нам было не по душе. Мы не делали того, чего делать не хотели. И это была свобода.

А когда лишь потакаешь своим желаниям — это не свобода. «Делаю что хочу» — это священный принцип убогих и рабов: таким просто достаточно внушить, чего же они «хотят», и всё. С этого момента всё их стадо — твое.

Итак, девочки поднимали нас из инвалидных кресел, а многих и из могил и отправляли на фронт. Точнее, мы сами бежали туда, порой даже в охотку. Но горе приходило к тому, кто использовал их Любовь в целях остаться в госпитале на-подольше. Кара была ужасна! И лучше я ее пересказывать здесь не буду… Скажу лишь, что бедолага один черт выметался в окопы, но только с той лишь разницей, что покровительства женщин он на время лишался. Девушки и женщины, что встречали его уже на передовой, каким-то из своих шестидесяти шести чувств безошибочно угадывали такого «слабодуху» и всячески отравляли ему, и без того нелегкую, вшивую жизнь.

На самом деле вшивую — тебе это известно: наряду с девушками, нашего тепла искали и эти вечные шестиногие спутники солдата.

— Наркоша, посмотри, шо там у меня ползает?

— Сам смотри, если шибко соскучился! А если так уж свербит — могу своих показать, у них, по ходу пополнение вчера было — полночи на затылке гулянки устраивали!

Выбивание вшей из одежды — стандартная процедура подготовки к отбою. Выходили все с подветренной стороны, желательно на какой-нибудь водоем (у нас его заменяла обрезанная по-вдоль пятикубовая цистерна), снималась одежда, вплоть до исподнего, и все войска «подкожного противника» выхлапывались в воду. Иногда поверхность воды смазывалась каким-нибудь моторным маслом, чтоб уж, значит, наверняка.

Девушки, по первости, стеснялись таких публичных процедур, но потом быстро понимали, что, когда ведется бой, прелестей вокруг не замечают, и тоже, с задорным остервенением, освобождали оккупированные территории. Да и стоять, ждать своей очереди, порой не было никакого терпения: вши на других телах, едва заслышав хлопки одежды, начинали активнее зарываться в плоть у тех, кто стоял в такой очереди. А может, и связь у них какая-то была с теми, кто попал под раздачу. Так что… в атаку все шли сообща, плечом к плечу, так сказать. Ну, иногда и другим к другому тесно прижимались…

Что? Да не-ет, не всегда у нас вши-то были. Просто так, набегами, бывало изводили подразделение неделю-другую. А больше-то и нельзя было — тиф, и прочие нехорошие болезни были обеспечены. А с ними ты в госпитале поддержки не получишь, так как хворь та «не боевая», даром что на фронте полученная.

А так медицинский корпус довольно быстро и оперативно справлялся с интервенциями, при условии, конечно, что и мы соблюдали все условия амбулаторного режима. А мы соблюдали — в жару и безветрие мы сами ощущали себя противными вшами: над позициями стоял нестерпимый дух уксуса и прелых боевых тел. Та еще смесь!

***

Была такая фея и у меня. В госпитале нашел, а как же? Жила она на третьем этаже, носила имя Кармелита. Да, она. И ей еще относительно повезло — оставшиеся без умственных нагрузок мозги мамашек мирного времени и не такое вычудивали со своими детишками. Возможно, по этой причине, она носила простое и привычное русскому уху имя — Лида, сократив заграничный оригинал до приемлемого варианта.

Русская барышня славянской внешности носила имя чернявой героини мексиканского (или какого там?) сериала о сопливой любви. Но моя Кармелита была не чернявой. Была она смешнявой. И острой на язык сестричкой, что было просто обязательным для них всех. В чем мы, пациенты, были железобетонно уверены: барышни принимались на службу строго в соответствии с Табелем Необходимых Требований медперсонала, где язвительность, сарказм и показное равнодушие стояли под номерами 1, 2 и 3 соответственно… А если к этим качествам подключалось еще и природное чувство юмора, то таких боевых единиц опасались даже доктора, а ведь они тут все — не ниже подполковника.

Лида мотала мою перебитую ногу, место соединения с телом которой ничем прикрыто не было. Я горел. Она сверкала. Нога давно уже была не моя, и сестричка прекрасно знала тому причину: крови ноге не хватало, она вся задерживалась в районе тазобедренного сустава, закручиваясь и вихрясь в многочисленных полостях рядом стоящих органов.

Вот такой коктейль чувств, ферментов и эндокринов я никогда не испытывал — ни до, ни, я готов поклясться в этом! — после той перевязки. Нецелованным на «гражданке» я перестал быть задолго до войны, щеголять перед сверстницами в одном носке мне тоже всегда было вольготно, но вот в тот момент я просто исчез, как мужчина! Маленький ягненок под нежными когтями пантеры…

Вроде есть не собираются, бежать нельзя, оставаться нельзя, смотреть нельзя, не смотреть — страшно, показывать страх — бесполезно, но тоже нельзя. Центр управления чувствами был полностью дезориентирован поступающими инструкциями, и оттого пьяно дебоширил в полностью разрегулированном состоянии.

Какой-то особой там искры между нами не проскакивало по одной простой причине: я сам искрил, что залитый водой трансформатор. Однако меня она приметила, а я это все-таки почувствовал… Хотя, кому я вру? Едва меня вывалили на мою кровать, буквально, как мешок с костями, я поклялся больше к этой Сероглазке — ни ногой! Такого позора я не получал никогда, даже в лучших традициях тех элитных возлияний в «падике» мирного времени, после которых проснуться в помойных миазмах биологического происхождения считалось в пределах нормы. Да и на самой помойке пробуждение являлось лишь очередным поводом для очередной порции веселья, но никак не несмываемым позором. Смывался он, конечно, трудно, но без особых проблем.

А тут! Да ну нафиг, лучше я отдамся той гротескной женщине с процедурной, что перевязывала, по-моему, саму Майю Плисецкую, отчего та больше никогда и не полнела, потому как просто не могла. Физически.

Да и чернявая та тетя была, к тому же. Надо завтра же узнать ее имя и напроситься к ней. Но Бог всех Парацельсов смотрел на ситуацию иначе.

Через три дня меня снова везли к Кармелите. Я, к счастью, был заранее предупрежден об этом и даже заготовил пару обезоруживающих фраз, которые должны были дать мне силу предков и призвать духов на мою защиту, а ее армию Светлой Тьмы низвергнуть к стоящим всюду «уткам».

Был прохладный осенний вечер. По коридорам без порогов катилась одинокая кровать на колёсах, в которой возлежал немного заросший маломобильный бабуин, по имени Дмитрий и тихо шептал идиотские молитвы. Наконец, дверь Обители «Зла» растворились, и я въехал в сияющий мрак…

Я увидел ее в перевязочной, и все мои заготовленные перлы рассыпались на бестолковые символы испорченного алфавита. Та, что сидела у стола, ожидая своего последнего клиента на сегодня, была кем угодно, но только не сестрой Милосердия. И уж точно не пантерой.

Безликие глаза, серую кожу и оплывшие черты молодого девичьего тела не могли спасти даже «солнечные зайчики» — светильники, имитирующие солнечный свет в абсолютно непроглядной тьме. Серая тень, а не живой человек располагался сейчас на неуместно белом стуле из железа, которое плавно перетекало в неподвижный и столь же неуместно белый халат разрушенной каким-то горем девушки.

По крайней мере, при первом брошенном на нее взгляде, читалось именно это. И как же жестоко ошибался в тот момент! Но пойму я это много позже, когда уже смогу самостоятельно передвигаться на своей «биометаллической» ноге — буквально утром военные хирурги внедрили в мою сломанную конечность стальной штырь волшебной конструкции, который не «фонил», не магнитился, вообще никак не обнаруживался хитрыми приборами той и этой современности. А сейчас, спустя двенадцать часов после успешной операции, меня и везли на мою первую серьёзную перевязку к той Великой и Ужасной Лиде, которую я боялся до этого два с половиной длинных дня.

И вот, что называется — приехал.

С этой медсестрой разговаривать явно было бесполезно, и я хранил молчание до самого момента причаливания моей каталки к её перевязочному пирсу. И непроизвольно икнул-крикнул, когда вновь взглянул на нее, не рассчитав угол зрения моих гляделок. Вскрикнул, потому как Лида смотрела теперь прямо на меня. И ее глаза были какими угодно, но только не безликими.

Всё вокруг них оставалось прежним: и серость, и бесформенность и великая печаль вокруг этих очей. Но вот внутри двух потемневших колодцев бушевало пламя. Живое, очень живое пламя. Маленькое, холодное, пронзительное пламя, сжигающее и вымораживающее моё естество без остатка. Глаза со льдисто-пламенным протуберанцем в космической глубине, говорили: «У тебя нет шансов!» и глупое на тот момент естество моё безропотно тому верило.

И, как на всякой войне, которые так полюбились в нашей вселенной, я сдался. Я — влюбился. Не так, как влюблялся раньше, совсем не так, как влюблялся и позже, а именно так, как и должно это происходить в нашей вечно дерущейся вселенной: я примкнул к силе Любви. И всё. Никаких тебе гормональных всплесков, никаких тебе собачьих безумств, просто констатация факта: вот — ты; вот — твоя персональная богиня Любви, по имени Лида. Ты прикреплен к ней о-очень кровными узами на ближайший период времени. Другой не будет, и не надо. Ты принадлежишь ей, круг твоих обязанностей означен в данном небесном договоре, капнуть кровью и расписаться вот здесь и здесь.

Конечно, ничего подобного из всей этой высокопарной галиматьи в моей голове даже приблизительно не промелькнуло, но факт моей принадлежности к Лиде был зарегистрирован там надёжно и безусловно. Лида же, чисто механически, но чрезвычайно профессионально и быстро перемотала мою левую ложноножку, и я поскрипел колёсиками обратно в свою унылую палату. Без богини.

***

Наш роман искрил, крутился и шипел ещё долгие четыре месяца, что я находился в госпитале. Врачи с первого раза сделали всё правильно, штырь примостился по всем расчетам и нормам абсолютно без проблем, мясо с молодыми хрящами наросли там, где надо и в тех количествах, что и требовалось, и уже через чуть более, чем полтора месяца я встал на костыль. Ещё полтора месяца активного сращивания бедренной кости и двадцать один день ускоренного курса реабилитации — вот и вся моя история самой сильной любви в моей жизни.

За эти сто восемнадцать дней в военном госпитале уральского городка Камышлов я не обучился ничему новому, не приобрел ничего полезного, не отметился ничем примечательным. Я просто бегал на процедуры, бегал в город по поручениям неходячих, бегал по столовкам и кустам, где, в отличие от столовок, частенько водился спирт.

А еще я постоянно летал.

Я летал на крыльях все той же любви, от упоминания про которую в довоенное время у меня начинали развиваться тошнота и обильное слюноотделение от жгучего желания неистово плеваться. Но сейчас я любил, и был любим. Я это не то, чтобы чувствовал, я это просто знал. Наши короткие и редкие встречи с Лидой, порой, доводили меня до полного физического и душевного опустошения, после которых я не очень-то и бодро бегал по вышеозначенным пунктам назначения. А вот Лида уходила на дежурство после таких встреч, как заряженная. По крайней мере, мне тогда так казалось. И только после третьего ранения я понял, почему мне так НЕ казалось.

В том, третьем для меня госпитале, я находился, будучи взрослым двадцатидвухлетним витязем, познавшим жизнь по всем статьям, и кувыркавшийся со смертью в её же поединках не по одному разу. Там я стал свидетелем сцены, когда молодой горячий военврач (из терапии, как я помню) накричал на сестричку, уронившую поднос с инструментами на звенящий бетонный пол. Он орал, а она стояла, опустив голову на грудь, а руки на бедра. Серая, бесформенная, с явно пустыми и безликими глазами, она стояла сейчас и выслушивала поток бурной и не особо интеллектуальной брани, льющийся сейчас из уст внезапно возбудившегося доктора…

На шум из соседней комнаты выбежали еще две сестры и нянечка и, буквально мельком оценив всю ситуацию, молча вытолкали опешившего и явно сильно удивленного врача на лестничную клетку. Изгнав «агрессора» с этажа, троица младших медицинских работниц тут же окружила свою печальную подругу, взяла ее под белы рученьки и унесла в свою каморку. А на лестничном марше, в это время, набирал силу рёв того, кто причислял себя к работникам медицины старшего начсостава…

Столь серьезная возня заинтересовала не только меня, но и праздно шатающихся обитателей постельно-режимного объекта. И зрители стали неизбежно набираться. Среди таких зрителей оказался начальник реанимационного отдела, на чьём этаже и происходило сие действо.

Он тоже вышел.

Сначала — из кабинета.

А потом — из себя.

Завидев спешащего в погоне за справедливостью краснолицего «лестничного» врача, полковник медицинской службы, даже разбираться в обстановке не стал. С коротким рыком прыгнул наперерез, одними пальцами схватил своего коллегу в мощный шейный захват, и таким макаром, согнув в три погибели, препроводил того в свой кабинет. И уже там из себя и вышел. Мне кажется, мы все расслышали пару звонких и сочных пощёчин… если их так можно называть.

Если не считать обязательные процедуры и обеды, то у нас, у пациентов, занятий-то никаких и не было. Свободного времени всегда было предостаточно. Это докторам и нянечкам его постоянно не хватало. Мы же могли распоряжаться им безраздельно. Каждое событие в огромной луже того стоячего времени всегда заслуживало к себе очень пристального внимания и обязательного доведения всего процесса созерцания того события до конца. Сейчас такое событие у нас на глазах и происходило, и оно до сих пор ещё не было закончено.

Конец ознакомительного фрагмента.