Сезон дождей

Сергей Ихатов, 2022

Это рассказ о девушке, память которой вымыл дождь. О мужчине, который возвращает историям право быть рассказанными до конца. И о мире, в котором день за днем оказывается, что конец света случился позавчера.

Дождь второй

Го на мусорном берегу

Раскрытые ладони древесных ветвей, мусорные мешки, прошедшие вивисекцию временем и голодными птицами, электроплиты, игрушки, обломки мебели, картон и еще десять тысяч вещей, чьи лица стерты, потому что каждый день они умываются соленой водой и песком.

Края раны одного из мешков тростью раздвигает мужчина. Прибой облизывает его голые ступни, пока он рассматривает внутренности пакета: мятую бумагу, пластик и превратившиеся в прах остатки еды.

Выбритая голова, четки из камней разной формы, кусочков кораллов и пуговиц, на предплечье висит плетеная корзина. Так похожий на монаха мужчина снимает очки в тонкой оправе и протирает линзы рукавом рубашки.

— Надо записать, не забыть записать… Можно отнять не только то, что переживается, но и то, что делается. И отнимают другие люди. Для этого нужно… Понятно что. Имя. Оно как карман, в который можно сунуть руку и украсть переживание, похитить поступок…

Монах поднимает из песка несколько пивных крышек и полупустой флакон лака для ногтей. Встряхивает его и пытается открыть. Запечатанное солью и песком горлышко скрипит, но поддается. Кисточка быстро скользит по ногтю и чертит узкую черную линию.

Рядом с останками мусорной баржи лежат несколько помятых холодильников. Монах срезает квадрат пластика с дверцы одного из них. Потом садится на песок неподалеку от линии прилива. Вырезает ненужное, чтобы в итоге осталась лишь сетка, ровные ряды квадратов — 19 на 19. Все это время он что-то бормочет.

Так похожий на монаха мужчина поворачивается в сторону моря. Там, упираясь деревянными сваями в крышу утопленного небоскреба, над волнами возвышается несколько домов. Сегодня день уборки, поэтому их окна и двери распахнуты для всех ветров.

Мужчина вытаскивает из-за пазухи потертый лист бумаги и пробегает взглядом по строкам письма. Потом прячет его обратно и продолжает читать лекцию волнам. Он выбирает из корзины найденные на берегу камешки и другой мусор. Правит пивные пробки пальцами, придает им форму го-иси с плоским дном и красит лаком.

— Быть с именем, значит быть раненным и допустить, что кто-то просунет пальцы в эту рану. Давать имя — значит ранить… Я правильно говорю?

Монах вдавливает сетку в песок и убирает. На получившемся отпечатке он начинает партию в го против самого себя. Вместо триста шестидесяти одного камешка у него всего несколько десятков.

Линия прилива все ближе и в любой момент вода может слизнуть импровизированную доску. Слова лекции бегут все быстрее, спотыкаются, сталкиваются, пока не начинают давку. Глаза за очками блестят.

Накатывает первая, едва касающаяся сетки, волна. Монах делает ход последним белым камешком, а потом берет последний черный. По предварительному подсчету готовится ничья по очкам. Скорость речи монаха не дает разобрать ни слова. Новая волна стирает игровую доску одним быстрым движением. Некоторые го-иси уносит вместе с волной.

Только когда последний черный камешек занимает свое место на уже несуществующей доске, монах заканчивает лекцию. Собирает оставшиеся фишки и бросает в корзину. Быстро полощет ее в воде, смывая песок. Подбирает пластиковую сетку и идет к лодке. Внезапно останавливается, будто слышит запоздалый вопрос. Поворачивается и поднимает ладонь в приветствии. Капля дождя падает на линзу его очков.

Выжатые тучи

Альвина не дожидается его и выбегает под дождь. Накидывает на бегу дождевик и кричит, что очень хочет посмотреть на самолет. Просит догнать ее. Шум мотора уже не слышен. Значит, самолет приземлился. Может быть, Альвина успеет рассмотреть его поближе или даже познакомится с пилотом. Когда книжник нагоняет ее, девушка стоит у почты и смотрит на небо, в котором ничего нет.

Опять ровная трапеция света, о которую разбивается темнота. Скрип половиц и шелест одежды. Темнота отливает куда-то к углам зала, когда книжник чиркает спичками. Пальцы руки-ветви плохо слушаются после перелома. На пол падают то сами спички, то коробок. Отказываясь от помощи Альвины, книжник зажигает лампы в здании почты. Посылки и письма, которые он оставил, исчезли. Вместо них появилось несколько деревянных ящиков и перетянутая лентой стопка писем.

Книжник пододвигает одну из ламп, срывает ленту и просматривает надписи на конвертах. Два письма оставляет себе и прочитывает, остальные протягивает Альвине. Пока она вскрывает один конверт за другим, книжник проверяет ящики.

— Никаких совпадений, — говорит она. — Зато меня приглашают в Колыбель.

— Я так и думал.

— Ни биографии, ни имени, ни совпадений во внешности.

— Не расстраивайся.

— А что тогда делать?

— Можешь помочь мне. Привези тележку.

Альвина находит ее снаружи, у взлетной полосы. На платформу тележки умещаются три баллона с пропаном, ящик с консервами, коробка питательных батончиков, упаковка мыла и наборы первой помощи. Еще влезают три большие стопки книг, завернутые в целлофан. Что не поместилось в тележку, книжник и Альвина укладывают в свои сумки.

Она берется за рукоять, он хватается за трос, завязанный спереди. С грохотом они катят тележку по растрескавшейся дороге, пока выжатые тучи расправляются и вбирают новую порцию влаги.

— Что это? — в руке Альвины покрытая целлофаном упаковка с бледно-желтыми батончиками.

— Ммм… Заменители еды.

— Это можно есть?

— Да. Полный набор необходимых веществ, много белка. Делается из жуков.

— Серьезно? Из жуков?

— Или личинок. Или червей.

— Мы действительно будем это есть?

— Ты еще не знаешь, но твой вопрос… ммм… риторический.

Книжник останавливается, чтобы сменить руку. Закатывает правый рукав, обхватывает деревянными пальцами трос и наматывает его на запястье. После надлома ветвь чуть высохла, уменьшилась, хоть на ней появились листочки и почки. Когда Альвина спросила, можно ли их состричь, книжник сказал, что это необходимо, только не сейчас. Благодаря фотосинтезу рука может немного подрасти. Когда она станет нужного размера, листья и почки можно состригать. Иначе ветвь вырастет слишком большой и ее корни будут врастать в тело, подбираясь к внутренним органам.

Альвина продолжает крутить в руках целлофановый брикет.

— А консервы?

— Их совсем чуть-чуть, сама посмотри.

— Чем же будем питаться?

— Мы все равно не останемся здесь надолго.

— Мы…

— Тебе нужно к морю, туда, откуда пришло письмо с приглашением. Пойдем вместе. Обычно сезон не задерживается в одном месте больше, чем на несколько недель. Скорее всего, он скоро уйдет. Поэтому мы можем собираться в дорогу. Ты ведь все еще хочешь узнать о своем прошлом?

Тук-тук-тук

Стук в дверь следует считать самостоятельным способом общения. В нем скрывается больше, чем можно ожидать от последовательности коротких однородных звуков. Он определяет условия и допустимость самой встречи. Громкость, временной промежуток между ударами и положение кулака различаются в зависимости от намерений, обстоятельств, характера того, кто стучит. Стук, который слышат книжник и Метель: аккуратные удары, ровно три, через равные временные промежутки. Громкие и четкие. В них есть решительность, но нет угрозы.

Тук-тук-тук.

Сдвигаются засовы и щелкают замки. Дверь открывается в шумный от дождя вечер и впускает женщину в тяжелой от воды одежде, с большим рюкзаком за спиной. В пушистых русых волосах блестят мелкие капельки. Опустив глаза в пол, дрожа от холода, гостья быстро проговаривает положенные слова.

— Я прошу прощения и помощи. Ночь близко, дождь уже здесь и мне некуда пойти. Позвольте остаться.

Книжник помогает ей стянуть дождевик, рюкзак и куртку, снять обувь. Метель откладывает книгу о молодом человеке, который передумал жениться, и ведет женщину к камину. Нежданная гостья опускается на колени перед огнем, протягивает к нему руки. Недолго купает ладони в волнах тепла, а потом тянется к рюкзаку.

— Я…

Прежде чем она успевает договорить, из рюкзака выпрыгивает серый кот. Он отряхивается, осматривается и коротко мяукает. Обходит комнату и машет большим пушистым хвостом. Останавливается у камина, смотрит на огонь и жмурится.

— Я путешествую вместе с ним. Надеюсь, у вас нет аллергии.

— У меня точно нет, — говорит книжник.

— Не хочется чихнуть? — спрашивает женщина у Метели.

— Нет.

— Значит, все хорошо, — эта фраза появляется вслед за вздохом облегчения. — Меня зовут Ольвия.

Метель подсаживается ближе к гостье.

— Куда ты идешь и откуда? Как его зовут? — девушка с восторгом рассматривает пушистый хвост.

Ольвия подбирает кота и усаживает к себе на колени. Ее молчание продолжается, пока чайник не заливается свистом.

— Мы идем к могиле моего мужа. Не скажешь этим милым людям свое имя?

Кот дергает ухом.

— Его зовут Грей. Хочешь погладить?

— А можно?

Рука опускается на спину кота еще до того, как Ольвия кивает. Ладонь, скользящая от головы и до хвоста, собирает легкие вибрации. Все они высыпаются, когда ладонь отрывается от основания хвоста. С новым поглаживанием опять набирается целая горсть.

— Мы идем от могилы моего сына.

— Прости. Куда ты пойдешь потом? Домой?

Ольвия принимает чашку с чаем, которую ей протягивает книжник, и делает маленький глоток.

— Я отправлюсь к могиле моих папы и мамы.

— А потом?

— Обратно, к могиле сына.

— По кругу? От могилы к могиле?

— Не могу остановиться.

— Мне жаль, что все… умерли.

Ольвия делает долгий глоток чая.

— Извините, а у вас есть что-то сухое? Кажется, мои джинсы и свитер промокли насквозь.

Метель обещает найти что-нибудь подходящее и уходит.

— Вы простите ее? — спрашивает Ольвию книжник и присаживается рядом. — Она потерялась ночью в дождь. Я нашел ее на пороге дома.

Ольвия поджимает губы. Из-за стены слышно как хлопают ящики и шелестит ткань.

— Ничего страшного. Я догадалась по ее вопросам. Расскажите мне, кто вы? И что стало с вашей рукой?

— Твоей.

— Твоей рукой.

Книжник отвечает на один вопрос Ольвии.Другой стынет без ответа.

— Как долго ты в дороге?

— Кажется, тогда еще у меня не было седых волос, — Ольвия находит среди русых локонов серую прядь.

— А родители?

— Не помню их. Я… тоже потерялась. Встретила мужа. На свадьбе я назвала его Александром, а он меня — Ольвией. Прямо перед тем, как родился Йоэль, мы нашли дневник. Он был написан уже после того, как все закончилось. Страницы в нем шли друг за другом, без путаницы. Я прочитала его и что-то показалось мне знакомым. Не вспомнила ни имен, ни событий, ни мест. Только формы предложений, повторы и манера выражаться были привычными, домашними. Мы догадались, что дневник вел мой папа. Он рассказал в нем, что мама умерла и подробно описал, где похоронил ее. Когда я и Александр нашли это место, там было уже две могилы.

Возвращается Метель с комом одежды. Пока она помогает Ольвии переодеться, книжник вскрывает банки с консервированным супом и тушеным мясом. Суп греется на плите. Консервы достаются коту.

Раздается звон разбитого стекла. Книжник слышит, как Ольвия просит прощения и чуть не плачет. Затем звук приближающихся шагов.

— Мы разбили вазу, в которой лежали карандаши, — объясняет Метель. — Ольвия примеряла рубашку и случайно задела ее рукавом.

— Ничего страшного.

— Она заплакала.

— Пусть не переживает, правда. Эта ваза ничего не стоит и ничего не значит. Я могу сам разбить еще пару таких, если ее это успокоит.

Пока Ольвия ужинает, Метель атакует ее вопросами. Ты видела других людей? Откуда ты пришла? Как выглядит город? Какие книги ты любишь? Знаешь человека в овраге? А про Колыбель? Про монаха, который там живет? Ты терялась ночью? Она получает простые ответы, не больше одного слова. Для пары последних вопросов не находится даже простых «да» и «нет». Прямо за обеденным столом, не выпуская из руки ложку, Ольвия засыпает. Книжник и Метель вместе переносят гостью на кровать и накрывают одеялом. Грей сворачивается клубком в ногах хозяйки.

На следующее утро Ольвия проговаривает новую порцию извинений и благодарностей. Долгая дорога, голод и усталость вынудили ее потревожить их. Простят ли они ее наглость? Сможет ли она достойным образом отплатить за гостеприимство, горячую еду и тепло?

— Хочу, чтобы и меня тоже называли Ольвия.

Это предложение встречает серьезную критику. Книжник говорит, что запутается. Ольвия, которая появилась вчера вместе с котом, соглашается с ним. Два голоса против одного. Ольвия, которая появилась раньше и до этого носила еще много других имен, признает свой проигрыш. Зато она готова быть Ольвией Второй. Для простоты и удобства.

Ольвия Вторая говорит, что ей очень хотелось бы, чтобы Ольвия Первая отправилась вместе с ними. Они собираются идти к Колыбели приливов, где она сможет узнать свое прошлое. Ей по пути? Если да, то хочет ли она пойти с ними? Ольвии Второй уже не терпится уйти. Ведь Ольвия Первая знает, что это такое, когда не терпится уйти? Можно ли еще раз погладить кота?

Ольвия Вторая вновь запускает пальцы в густую кошачью шерсть, а Грей отвечает ей то мурлыканьем, то легкими покусываниями. Ольвия Первая спрашивает у книжника, что он думает о перечисленном. Не считая разрешения погладить кота.

— У меня есть дела в Городе. Я уже предлагал ей отправиться к Колыбели вместе. Втроем нам будет даже лучше. Я не против, если ты не против, — отвечает он.

Ольвия Первая долго рассматривает книжника и тихо проговаривает слова, которые только что услышала. Будто пытается читать между строк, ищет податливую глухую пустоту с тайником.

— Буду рада, если часть пути пройду вместе с вами.

Красная черта

Кап.

Дождь не перестает лить несколько дней. За это время книжник и Ольвия собирают рюкзак для Регины/Аой/Шейлы/Поэмы/Эсмы со всем необходимым для дороги. Поэма мало интересуется тем, что они собрали. Больше ее занимает то, что скрывается за словами «личный», «собственность», «твой» и «мой». Она выслушивает объяснения книжника и Ольвии. Серьезно и долго молчит, потом уходит, чтобы проверить кое-что в книгах. Примеряет слово «собственность» для дождя за окном, огня в камине, электричества от ветряка и посылок с почты. Признается, что не понимает и просит объяснить еще раз. Ее успокаивает Ольвия: не обязательно понимать, можно просто привыкнуть.

Кап.

Книжник просыпается раньше остальных от боли в спине. По праву гостьи Ольвия заняла постель на окне, поэтому он провел ночь на полу. Вытягивая затекшую шею, он смотрит в окно на серое отсутствие дождя. Под шум чайника рассматривает карту, которую они набросали вчера. Карты книжника склонны к побегу и самоповреждению, поэтому каждый раз ему приходится составлять новую. Если сравнить потерянные экземпляры, можно было бы оценить изобретательность его фантазии. В этот раз воображение было сдержано поправками Ольвии.

Кап.

От скромной серой точки, которая обозначает дом книжника, вниз на юг тянется красная черта. Она несколько раз выгибается и упирается в другую серую точку, расположенную на волнистой линии морского берега. Колыбель приливов. Так назвал ее монах, с которым им нужно встретиться. Без лишней скромности он взял на себя обязательство назначать, записывать и учитывать имена. Часто на сдачу можно получить и прошлое. До Колыбели приливов, в одном из мест, где красная линия отклоняется налево, стоит точка, развязавшаяся в спираль из-за дрогнувшей руки — могила мужа Ольвии. Она согласилась пройти вместе с ними до берега моря, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. Точка, обозначающая Колыбель, распята на маленьком красном крестике. Здесь же они должны будут проститься. Ольвия отправится к очередной могиле, книжник — в Город (его жители не смогли договориться с монахом о названии), Эсма пойдет туда, куда захочет, получив имя и прошлое.

Кап.

Еще одна капля срывается и падает на грунт. Книжник предусмотрительно повесил над сосной-бонсай большую бутылку, наполненную водой. Раз в несколько минут из маленькой дырочки на дне вытекает капля. Так бонсай не засохнет, пока книжника не будет дома.

Чайник распугивает тишину свистом. Эсма и Ольвия ерзают под одеялами, кот открывает глаза и спрыгивает на пол, размахивая хвостом. Свист выдыхается, когда книжник снимает чайник с огня. Помешивая ложечкой чай, он еще раз выглядывает в окно.

— Дождь закончился, вставайте. Если хотим идти, надо выходи́ть сейчас.

Кап.

«Прошу прощения, если вы нашли меня в петле»

— Однажды я читала книгу. В ней было написано, что на каждый квадратный километр приходится пятьдесят два человека. Не ты занимался ее реконструкцией?

— Не помню такого.

— Жаль… Только, я хотела спросить не об этом.

Ольвия тяжело дышит. Она останавливается и кладет рюкзак на асфальт. Делает глоток воды из бутылки, осматривает пустошь вокруг.

— Если раньше были пятьдесят два человека, то сколько сейчас? Десять? Или еще меньше?

— Для начала нам придется убедиться, что километры остались прежними.

Ольвия достает из кармана и показывает книжнику карманные часы.

— Они давно сломались. Как и остальные. Наверное, это уже не важно, потому что минут, часов и дней больше нет. Сложно представить, что время еще есть, если его нельзя посчитать, продать или купить, потерять и сохранить. Не помню, сколько раз я уже повторяла паломничество по могилам… Думаешь, то же самое случилось с пространством? Посчитать и измерить его больше нельзя?

— Не знаю. Надо подумать.

Они делают еще один привал, когда замечают у обочины дороги розовый диван. Ольвия и Диана садятся на него, вытягивают уставшие ноги. Книжник устраивается на своей сумке, потому что на диване больше нет места. Он говорит, что без часов время может измеряться движением, поступками, действиями. Пока они втроем идут по однообразной асфальтовой дороге посреди грязно-зеленой равнины, границы которой стирает туман, то могут организовывать и контролировать время беседами. Еще он говорит о книге, которую когда-то восстанавливал. Трактат о пространстве и времени, написанный как любовные послания. Разумеется, эти письма должны были преодолеть, победить и подавить как время, так и пространство.

— Диана, а какие книги тебе нравятся? Ты умеешь и читать, и писать?

— Интересные я люблю больше, чем умные… А еще с историями любви или дружбы.

Она рассказывает о книге, которая начинается с переезда семьи в новый дом. Кажется, это должен быть роман и он обещал своим ритмом и интонацией что-то жуткое. Жаль, что книжник не смог полностью его восстановить, только первые двадцать страниц. Перед сном Диана иногда думает о продолжении этой истории. Ни один из вариантов, что она подобрала, ей не нравится.

Говорит о другой книге, не такой интересной. Зато она была собрана почти целиком и не хватало только пары первых страниц и несколько последних. В ней частный детектив отправлялся на поиски пропавшего человека. В этой истории Диане почему-то казалось более важным именно начало, а не концовка.

Больше всего ей нравятся короткие смешные рассказы, в которых на последних строках все переворачивается вверх дном. Она каждый раз с нетерпением ждет, чтобы узнать, где история обманывала ее… А писать получается не слишком хорошо. Она знает все буквы, но рука не слушается.

— Может, попробуешь писать другой?

Когда начинает темнеть, путникам приходится повернуть назад и сойти с дороги. Чуть раньше они заметили серую кирпичную коробку, бывшую трансформаторную подстанцию. Внутри пусто, не считая грубо сколоченного ящика, в котором есть немного угля. В бетонном полу выбито углубление, заполненное золой.

На разожженных углях книжник готовит консервы, пока женщины готовят ночлег. За ужином Ольвия рассказывает, как однажды увидела грузовик, который съехал в кювет на трассе, ведущей к Городу. В кабине ей удалось найти ключи и она открыла ими кузов. Из него вывалились коробки с мягкими игрушками. Ольвия взяла себя рыжего котика. Хотела серого, но не нашла такого. Она засыпала с ним, обнимала, представляла, как оставит его там, где покоится ее сын. Йоэль любил кошек. В одну из ночей она сжала игрушку в объятиях так сильно, что почувствовала в ней что-то странное. Ольвия открыла молнию на спине кота и вытащила из игрушки несколько комков поролона. А следом еще три пакетика с бурым порошком. Она бросила сначала их, а потом и игрушку в догорающий костер.

Ольвия просыпается от тянущей нудной боли, которая пульсирует в такт скрипу двери. Грей кусает ее за руку и тяжело мурчит. Женщине приходится легонько шлепнуть питомца по голове, чтобы он разжал челюсти. Кот немедленно начинает мяукать. Рука опускается под свернутый в рулон рюкзак, который служит подушкой. Находит фонарик, щелкает выключателем. Ольвия поднимается, идет к лязгающей двери. Круг света упирается в спину Дианы. Она дергает ручку двери на себя. Отпускает, а потом тянет обратно.

— Что ты делаешь?

Нет ответа.

— Тебе надо выйти?

Ничего.

— Пожалуйста, не открывай дверь. Если за окном дождь, то мы все можем… — Ольвия кладет руку Диане на плечо и поворачивает к себе.

Пустые глаза, приоткрытый рот, из которого тянется струйка слюны. Девушка чуть покачивается из стороны в сторону. Ольвия трясет ее за плечо, но во взгляде Дианы ничего не меняется.

— Ходишь во сне… Пойдем. Я посплю с тобой, чтобы ты никуда не ушла.

Ольвия разжимает пальцы Дианы, сжавшие ручку двери. Подводит сомнамбулу за руку к своей постели, нажимает на плечо, чтобы она села, а потом и легла. Накрывает ее своей курткой и обнимает сзади. Один раз, незадолго до рассвета, Ольвия сквозь сон крепко сжимает Диану, когда она порывается встать. Тихо мяукает Грей. Он ложится рядом с девушкой и дает себя обнять. Через минуту подстанцию заполняет его мурлыканье. Дыхание Дианы становится ровным, мускулы расслабляются. Ольвия прижимается к ней и засыпает.

Самый заметный предмет интерьера этого придорожного кафе — кусок потолка, рухнувший на несколько столов в середине зала. Второй по заметности элемент — петля из сетевого фильтра, свисающая с потолочной балки. Она пуста, хоть и покачивается над перевернутым стулом.

Путники садятся за стол у окна, покрытого морщинами мелких трещин. Стекло выдает что-то между звоном и свистом при малейшем движении рядом с ним. Книжник и Ева протирают столешницу, стряхивают каменную крошку и пыль. Ольвия рассматривает листок бумаги, приколотый рядом со стойкой: «Прошу прощения, если Вы нашли меня в петле. В подсобке внизу есть ящик с едой. Пожалуйста, берите». Следуя этой подсказке, она уходит и возвращается с несколькими пакетами в руках. Ева двумя пальцами снимает спутанную паутину с ее волос.

В газовой печи, которая была переделана под мангал, книжник варит суп из концентрата и сухих овощей, найденных в подсобке. Ольвия в это время показывает Еве как правильно пользоваться ножом и вилкой. В доме у книжника она обходилась одной ложкой. Повторяя движения учительницы, девушка режет пустоту над тарелкой, подхватывает ее кусочки и отправляет в рот.

Ольвия говорит, что в округе больше негде будет переночевать. Поэтому они остаются в кафе. Ева, которая съела две порции супа, спит в подсобке, на сложенных стопкой скатертях. Под голову она подложила подушку, выбитую из сиденья стула. В это время Ольвия и книжник раскладывают на столе самодельную карту и делают на ней новые пометки.

— Я не думаю, что она могла прийти с северо-востока. Никогда не слышала, чтобы там кто-то жил. Непролазные леса. Северо-северо-запад? Там неподалеку побережье, залитое нефтью. На вышке в море вышло из-под контроля оборудование. Вода загрязнена, весь берег залит черным. Я слышала, что несколько общин собирались очистить его. Она может быть одной из них. Или из тех, кто сбежал от нефти, мертвых рыб и испарений подальше. И еще… ты знаешь, что она ходит во сне?

Книжник приподнимает угол карты и достает из-под него стопку салфеток с каракулями. Перед сном Ева пробовала писать левой рукой. Получилось намного лучше, чем правой.

— Знаю.

Может быть, когда-то это был поселок, капля города, которая отпала от него и скатилась по линии скоростной трассы. Теперь здесь нет ничего, кроме камней, стекла и пыли. Они прячутся от дождя в здании, которое напоминает магазин одежды из-за большой стеклянной витрины. Книжник спит, пока Ольвия и Колетт разговаривают, укрытые пыльной гардиной. Уснуть не получается. Повернувшись на бок, женщины пытаются рассмотреть лица друг друга. Им не из чего было сложить костер и темноту отпугивает только одинокая лампа.

— Я почти пришла, — говорит Ольвия. — Завтра утром мы будем на месте.

— Прости, что я не знаю, как правильно разговаривать с тобой об этом.

— Не страшно. Мне хочется просто немного поболтать перед сном, чтобы успокоиться.

Ольвия рассказывает о людях, которых встречала за время своего паломничества. Все они говорили, что мир ломается. Планета гибнет, животные вымирают, люди меркнут. «Как жить со всем этим?», спрашивали они не у нее, а у самих себя. Колетт повторяет за ними. Ольвия думает, что это вопрос к будущему, но будущего больше нет и нет места для этого будущего. Природа не гибнет, животные вымирали всегда, в этом нет ничего нового, только мир человека становится меньше с каждым сломанным прибором, заросшей бурьяном плантацией и остановленным заводом. Все места, которые скрывал собой человек, открывают себя, открываются себе заново. Пропажа мира людей не сентиментальная сказка, не фото, на котором пропал один из влюбленных и теперь оставшийся обнимает пустоту. Машины засыпают и во сне превращаются в ржавчину. Человечество исчезает, но это не страшно. Так было всегда.

Ольвия отворачивается и некоторое время по ее части гардины пробегают штормовые волны. Потом на их общее одеяло ложится то, что она искала. Часы на длинной цепочке. Ольвия открывает их и протягивает Колетт. Девушке приходится выбраться из-под гардины, чтобы подойти к горящей лампе и внимательно все рассмотреть. В часах лежит фотография молодой женщины, сложенная вчетверо. На месте лица темнеет дыра в форме сердца. Кто-то вырезал этот портрет и хранил у себя.

— Это ведь ты? — спрашивает Колетт.

— Да. Эти часы были со мной, когда я потеряла память. Не знаю, у кого осталось мое лицо… Зато когда-то меня любили и хотели помнить.

В поверхности уличной лужи отражается свет лампы. Дождевые капли разбивают это отражение на мелкие мерцающие точки. Зажатая между расколотым тротуаром и стертой разделительной полосой, лужа похожа сейчас на ночное небо в ускоренной перемотке. Звезды в ней рождаются и умирают меньше чем за секунду.

Игра вторая, разыгранная там, где шепот…

Под травой и насыпным грунтом скрыта контурная карта. Она нарисована стертыми кирпичами, асфальтовыми дорожками, проржавевшими трубами теплотрасс и черепицей. Если рассмотреть то, что скрыто под травой — осколки оконных стекол, дорожную разметку, утонувшие в грунте автомобили, выбеленные временем игрушки — можно вообразить ту жизнь, что протекала здесь раньше.

Пройти три сотни шагов, повернуться на северо-запад и представить под собой несколько этажей. Выглянуть в несуществующее окно и увидеть тонкую иву, которая склоняется у бывшего тротуара. Все это проделывает Юлия, когда книжник предлагает ей такую игру. Она шепчет, что воображает здесь человеческую геометрию зданий. Рисует карту, как в тех книгах с вымышленными городами, выдумывает названия улиц и рассказывает о людях, которых здесь никогда не было. Книжник мягко сжимает ее руку, пока она продолжает говорить. Далеко вперед них Ольвия уже подходит к иве.

Тонкую талию дерева опоясывает круг камней, как сползший к ступням ремень. Ольвия садится рядом и раздвигает траву, чтобы положить на этот пробор рюкзак. Ветер накатывает волнами, заставляет зажмуриться, сгибает ствол ивы и треплет волосы.

Сжимая руку Юлии, книжник уводит девушку в сторону, чтобы дорога к могиле мужа Ольвии была еще дольше. Она продолжает вслух раскрашивать контурную карту выдуманного города.

Трава, поднимающаяся к коленям, кипит под ветром. Книжник и Юлия не слышат слов Ольвии, текущих неразборчивым потоком. Потом ветер выхватывает их и сбегает с добычей за горизонт. В наступившей тишине слышно только как Ольвия обливается слезами.

Пока они приближаются к рыдающей женщине, книжник спрашивает Юлию:

— Я рассказывал, как однажды встретил Смерть?

Смерть

Кто-то уходит, не обронив и горсти слов, без записки, в ночь сезона дождей, чтобы пропасть в темноте. В момент, когда смерть становится необратимой, они уже не помнят себя. Таков их план. Забыться перед концом, чтобы не было страшно. Неравнодушные говорят, что блуждающие по морям великаны из тумана — это покончившие с собой в сезон дождей. Они не верят в это, но продолжают говорить так, чтобы утешить тех, кто остался.

Кто-то не готов сам проститься с теми, кого любит. На руках еще живых остается тело, прямо как в те времена, когда еще не все закончилось. Тогда мертвые хранились в железных картотеках моргов, омывались, приводились в порядок лишь для того, чтобы переместиться в личный ящик из дерева и быть запертыми под полутораметровым слоем почвы. Трагическое недоразумение состояло в том, что из земли получается дурная картотека. Нельзя открыть деревянный ящик, извлечь умершего и, чуть отряхнув, пустить обратно в мир. С почтительностью, которая достойна другого применения, это недоразумение продолжается еще живыми. Пусть и с некоторыми поправками.

Вместо могильного камня, который призван стать меткой мертвеца в земляной картотеке, над местом погребения часто сажают дерево. Многопалые корни сжимают труп в кулаке, пьют соли его внутренностей, минералы костей и жил, мягкую массу увядшего мозга. Те, кто любил и все еще любит умершего, пробуют говорить с деревом. Они воображают, по еще одному недоразумению, что их могут услышать. Надеются на ответ и не получают его. Только во время сильного ветра — когда ветви и листья дрожат так, будто дерево устало быть тем, что оно есть, пытается разобрать себя и собраться во что-то другое, деконструироваться — живые слышат голос. Далекую и тихую речь, которая когда-то запуталась в ветре. Распутанные и заново сплетенные, звучат те же самые слова, который ветер подобрал и унес, чтобы вернуть здесь и сейчас. Все это только попытка сделать из горя историю.

Она идет.

Вот женщина, и на ее руках ребенок. Мальчик, чья кожа покрыта сыпью. Он еще не говорит и едва ли что-то скажет. В худшем случае его жизнь будет дочитана в ближайшие несколько дней, полных мук, слез и отчаяния. Женщина несет его в парк к пруду. Молчащий отец идет рядом. За ним, как плащ на ветру, струится запах алкоголя.

Редкие прохожие не разговаривают с ними. Ударившись о тупой угол чужого горя, они спешат уйти с дороги. Улица заполнена треском радио, в котором едва слышен скомканный мужской голос. Он жалуется, что в его доме живет еще кто-то, кроме него.

У пруда тихо. Деревья вокруг ограждают его от ветра и воплей оборванного электрического кабеля. Женщина аккуратно подносит ко рту ребенка крышечку от флакона, наполненную темно-зеленой жидкостью. Два глотка и она пуста. Мальчик кривится от вкуса, фыркает и выплевывает половину жидкости. Мускулы на его лице собираются в узор плача, но потом медленно расслабляются. Женщина гладит ребенка по волосам и что-то шепчет. Зеленоватая сыпь на коже мальчика бледнеет.

Отец садится на колени рядом. В его руке шприц, полный прозрачного густого препарата. Мужчина замирает и не знает с чего начать. Попрощаться или сделать укол. Он обнимает жену, обнимает сына. Оставляет на каждом пахнущий спиртом поцелуй. Женщина укачивает ребенка, хотя сейчас это не нужно. Дрожащая игла с каплей на кончике входит в узкое плечо мальчика. Врач обещал, что так будет не больно, и это самое важное.

Родители тихо переговариваются, не смотря друг на друга. Мать поднимается с земли, скидывает туфли и идет к пруду. Ребенок в колыбели ее рук дышит медленно и неглубоко. Голой ступней женщина отводит в сторону стебли камышей и опускает ногу в пруд. С каждым шагом вода поднимается, пока не доходит до локтей. Мать замирает, смотрит на поверхность пруда. Маленькие волны бегут от ее тела. Она опускает сына в воду и разжимает объятия.

Малыш что-то лепечет перед тем, как его пятки касаются волн. Вчера ночью женщина сказала мужу, что очень ждет слово. Потому что видела такие сцены в кино, читала в книгах и слышала в песнях. Слово, которое своим произнесением превратит горе в сюжет, который она сможет пересматривать в голове во время ночных сеансов отчаяния. Но слова нет.

Пальчики ребенка исчезают при соприкосновении с водой и оставляют пятно ряски. Чем глубже опускается тело, тем шире становится зеленое полотно. Руки, ноги, спина, грудь, плечи, шея, подбородок, уши, губы, зубы, язык, волосы, глаза, все обращается в ряску. Ручейки обнаженных вен выталкивают в воду мелкие зеленые пластинки. Без мук, судорог и криков.

Она пришла и она милостива.

Женщина аккуратно смывает прилипшие к платью пятнышки ряски. Ее зовут Ольвия. Это не последние похороны, что ей придется пережить.

…становится ветром

—…никто ведь не думал, что Смерть — это не всадник, а его лошадь. Я так и сказал. А конь блед ответил мне, что уже слышал эту шутку. Я спросил, грустит ли он о тех, кого увозит. Он жевал клевер и сделал вид, будто не разговаривает с набитым ртом.

— Это правда? Или одна из историй, которые ты вычитал в книге и не показал мне? Или додумал пропущенные страницы? — Юлия быстро протирает глаза рукавом.

— Надеюсь, у тебя не будет шанса самой спросить у него.

— И что, он один на весь мир? Как успевает?

— Я думаю, что он отвечает за свой участок. Или идет куда глаза глядят, а там как получится.

— А если кто-то умер, а его рядом нет? И других тоже?

— Не знаю.

Ольвия перестала плакать. На сгибе локтя, в котором она прятала лицо, уже подсыхают пятна слез. Рюкзак опустел и осунулся. Размахивая хвостом, Грей тычется носом в ладонь хозяйки.

— Вы здесь?

Ольвия спрашивает это, не поворачивая головы, у ивы, у ветра и даже у моря, которое прячется за горизонтом. Вместо ответа, Юлия кладет ей ладонь на плечо. Ольвия накрывает ее своей и оборачивается. За время, которое она провела наедине с могилой мужа, слезы вымыли из ее глаз все цвета.

— Хотите познакомиться?

Книжник и Юлия садятся рядом с Ольвией. Кот по очереди подставляет спину под их ладони.

— Саша подарил мне красивую тонкую вазу из прозрачного стекла. Сейчас я думаю, что это было единственное, чем он хвастался в жизни. Как он нашел настоящего стеклодува. Как много и долго им пришлось возиться, вымывать и вычищать песок прежде, чем он получился достаточно чистым. Саша подарил мне вазу и поцеловал в щеку. Тогда я впервые и почувствовала, как от него пахнет вином. Сначала запах можно было услышать только при поцелуе, но он рос, разбухал, окутывал его. Саша был хорошим мужем все это время, кроме самых последних дней, когда Йоэль умирал. Он был слишком добрым. Точно говорю. Хотя для него это было сложно. Саша не отличал, где начинается доброта и заканчивается слабость… Мой сын умер, а муж растворился в вине. Мы ушли. Я хотела жить вдалеке от места, где умер Йоэль. Подальше от пруда, в котором он стал ряской. Мы шли дни напролет. Ехали на попутках. Тогда они еще встречались. Запрыгивали в вагоны и ехали до первой остановки. Саша предлагал остановиться, а я хотела бежать еще дальше. В один из дней мы шли особенно долго. Он устал и начал пить еще до вечера. Споткнулся и упал. Что-то зазвенело. Моя ваза… Я попросила взять ее с собой. Она не занимала много места, в ней хранились мои платки и полотенца… Я накричала на Сашу и прогнала. Он ушел. А потом я услышала крик и побежала. Увидела его с проломленной ступней, в которую вцепился старый охотничий капкан. Он кричал, пока я пыталась разжать челюсти, кричал когда я перевязывала рану полотенцем, которое хранила в вазе. У Саши была фляжка с водкой. Я хотела вылить ее на рану, но внутри осталась только пара капель. Вокруг не было никого, кто бы помог. На заправках не нашли аптечек. В придорожных кафе тоже. Я помогала Саше идти, и мы дошли до этого места. Его нога, она… Ему становилось все хуже. Он потерял сознание и больше не нашел его. Прямо здесь он умер. Несколько дней я рыла могилу руками. У меня закончились еда и вода… Неподалеку я нашла ручей, в котором водилась мелкая рыбешка. Мелкая, одни кости. А когда у меня получилось вырыть могилу, мой муж, мой Саша, мой милый, уже…

Ольвия молчит почти минуту. Ветви ивы замерли.

— У меня не было сил и времени, чтобы сделать все хорошо. Ногти обломались, пальцы кровоточили. У меня получилась маленькая и неглубокая яма, куда я смогла убрать тело, только свернув его калачиком. Я пошла обратно к ручью, вверх по течению, мимо охотничьего домика, пока не нашла молодую иву. Выкопала и принесла сюда. Посадила и полила водой из ручья, чтобы корни росли и были сильными, чтобы обнимать моего мужа под землей.

Тени растворяются в нарастающей темноте. В каждом новом порыве ветра больше холода, чем в предыдущем.

— Ольвия, прости. Надо идти. Успеть найти место, где переночевать. Видишь? Уже темнеет. Ты что-то говорила про охотничий домик? — ладонь книжника сжимает плечо Ольвии.

— Вы говорите на языке деревьев? Есть способ узнать, что меня простили?

Юлия качает головой.

— Я не думаю…

— Вы не слышите? Они шепчут. Вы понимаете?

— Ольвия…

Она не отвечает, вслушивается в перешептывания ветвей и листьев. Кот настойчиво мяукает, пока Ольвия не достает из рюкзака бумажный пакет с самодельным кормом. Набирает горсть и протягивает Грею.

— Хорошо. Пора уходить. Еще минуту. Домик вон там, — она указывает рукой направление. — Идите, я догоню.

Они едва успевают подойти к домику до наступления темноты. Книжник на ходу трясет фонарик, который перестал светить еще в начале пути. В небольшой печке они готовят то, что Ольвия оставила здесь в прошлый раз. Немного гречневой крупы, пакет сушеных овощей и галеты. Почти сразу после еды Юлия засыпает. Книжник незаметно для себя падает в сон, пока перебирает батарейки от неработающего фонарика. Ольвия не спит до рассвета. Она подбрасывает щепки в печь, укладывает в постель Юлию, которая вновь ходит во сне, собирает рассыпанные по полу батарейки и пробует починить фонарик. С первыми нотами птичьего пения лампочка наконец загорается. Чтобы не разбудить спутников, Ольвия приоткрывает дверь и направляет фонарик в темноту. В трех коротких вспышках она видит волны травы, а в трех длинных — ручей, вдоль которого, медленно перебирая ногами, идет бледный конь. В трех следующих вспышках Ольвия пытается рассмотреть его получше, но жеребец исчез. В уходящей ночи не слышно ни ударов копыт, ни шепота. Только тихое журчание воды.

Падение

Капля срывается с края тряпичного облака. Вокруг нее ничего, кроме серой пелены, она одинока в своем падении. Покидая дом первой из тысячи тысяч, вряд ли она гордится и восхищается своим первенством.

В форме капли ее биография, рассказ о прошлом, о том, что было до того, как она родилась из облака. Как однажды она была тоже каплей, только слитой с другими в маленьком пруду, чья поверхность покрыта широким пятном ряски. И как она стала паром в знойный день, когда ее поднял и унес ветер. И как она собралась обратно в маленький шарик влаги, который сначала замер, как на иголке шприца, а потом рухнул вниз.

В капле рассказ не только о ней самой, но и о времени, спрятанном за шифром настоящего. Но все, что есть сейчас, капля воды, явленная именно тем, что она есть. Она еще не пар, но может стать им, она еще не пот, но может стать им. Настоящая природа капли всегда будет прятаться в каком-то из ее следующих воплощений и навсегда останется тайной. Может быть, ее природа заключена и замкнута в постоянном изменении, в подвижности. Может быть, тайна и есть природа капли.

Когда белесый предел остается позади, перед каплей открывается пустыня приближающегося моря. Как и многие пустыни, эта упирается в тонкую зеленую полоску горизонта, еле видную нить суши. Порыв ветра толкает каплю в сторону и она выскальзывает из готовой схватить ее ладони тумана. Если чуть раньше ее ожидало падение в одну из морских волн, то сейчас она летит туда, где серая влага встречается с песком.

Домики на воде, спрятанные между двух волнорезов, сейчас прямо под каплей. Когда ветер вновь сносит ее, она уже летит к полоскам хлама, который прибоем вынесло на берег. Еще один порыв ветра, земля все ближе. Ландшафт приближается головокружительно быстро. Если бы капля могла, то именно сейчас она бы закрыла глаза.

Ольвия видит как книжник поднимает руку в приветственном жесте, а потом переводит взгляд туда, куда обращена его открытая ладонь. Коротко остриженный мужчина машет в ответ. Четки из мусора скользят от его запястья к предплечью.

Едва заметная капля падает на лоб Ольвии. Спустя мгновение небо ломается пополам, трещина молнии пробегает по нему. Книжник пятится назад и чуть не падает на Мону. Она смотрит в его бледное лицо: сжатые в нитку губы и глаза как у настороженного кота.

— Что с тобой?

— Я боюсь грома. Очень боюсь. Разве не говорил?

Она разводит руки, легко и естественно, и смыкает их у него за спиной. Пока продолжается объятие, мужчина с четками успевает подойти к ним и поздороваться с Ольвией.

— Добро пожаловать в Колыбель приливов, — он поворачивается к книжнику, который неловко выбирается из объятий. — Мы так не договаривались.