Вечная Мировая

Сергей Ивкин, 2022

Новая книга стихов Сергея Ивкина расположена в литературном пространстве, зачерпывающем одним краем Серебряный век русской поэзии и обэриутов, а другим – стремящемся к новой, ещё неопознанной, речи. Широкий диапазон ритмов и интонаций работают на голос автора, сохраняя его уникальность и узнаваемость. По словам Ольги Баллы «говорящий изнутри этих стихов имеет дело с обыденной катастрофой: с концом хорошо обжитого мира, с крушением его, происходящим на всех уровнях, от человеческих до космических». Сергей Ивкин – лауреат Первого Санкт-Петербургского конкурса им. И. А. Бродского (2014), премии MyPrize (2018), конкурса переводчиков «Военный дневник» (2020) и др., один из редакторов международного журнала поэзии «Плавучий мост».

Прибежище

Ты — Господь чудес и обещаний.

О. А. Седакова

Тощий год

1

Палевое облако страны:

не слышны друг другу, не нужны

в бесконечном млечном маскараде.

Острые истерики вины

на любой у-до-влет-во-ре-ны —

срочный инфоповод, чёрта ради.

Ждали апокалипсис сейчас:

время, помещённое в санчасть,

раздирает кожу, ищет баги.

Слышишь, как архангелы рычат:

тот, на ком поставлена печать,

добровольно отбывает в лагерь.

Всё обман, что у других не так:

армии панических атак,

верный зиг при входе в супермаркет,

скучная позиция крота —

двигаться, не раскрывая рта,

позабыв про электронный маркер.

Ожидали тоталитаризм.

Получили королевство клизм,

пресный храм резиновой вагины.

Выживаем из ума: артист,

зеркалу играющий на бис,

нарисует кровью георгины.

Думали, что это будет гриб.

Комиксы нам подарили грипп:

видишь, чёрный силуэт на жёлтом.

Я — не Бэтмен… Пресловутый всхлип.

Детский счёт и карусели скрип.

Будущее здесь. Его нашёл ты.

2

Так получилось: больше нет среды,

истреблены висячие сады

ручного олимпийца Аронзона,

я — лист в корнях воздетой бороды

среди соцветий мяты, резеды

и прочего державного шансона.

У нас теперь иная пастораль:

албанский круль, низвергнутый в февраль,

оставил марту выжженный репейник.

Я помню, что история — спираль,

но то, что выше времени, мне жаль,

предполагает массовое пенье.

Прости, Боккаччо, мой «Декамерон» —

учёт дистанционных похорон.

Мне остаётся лечь зубами к стенке

и вспоминать состав вчерашних крон

и на ветвях рассевшихся ворон,

все их невероятные оттенки.

Помилуйте, какой ещё Урал?!

Я даже и страны не выбирал:

есть для бастарда Александра Грина

гостиная, в ней на стене штурвал

и серой фотографии овал.

Вот только окна залепила глина.

Когда Святая Смерть заносит плеть,

мой дар, реализованный на треть,

меня не оградит, не даст свободу.

Прочь, Пиндемонти, превращайся в персть:

для призраков не полагаю петь.

Стою на берегу, смотрю на воду.

«Нашинковали нашу жизнь. Достался…»

Нашинковали нашу жизнь. Достался

угрюмый дом на горке, баня, грядки,

вода из-под земли, звенящий кедр

и куст шиповника у самого крыльца.

Под кедром стол, мы завтракали кучно,

несли, как в сказке, многие тарелки,

половником напитки разливали

под скрип сапог незримого Жнеца.

Отчаянье холодные ладони

к лицу тогда ещё не протянуло,

я полон был идей, как заработать,

и ничего, конечно, не обрёл.

Сплошные обещания, надежды,

до снега продержались и вернулись

в нелепый город, в гулкие трамваи,

в счастливый комфортабельный шеол.

Мне страшно здесь. Я улыбаюсь куце,

я говорю ответственные вещи,

я понимаю, что живу неверно,

не научаясь жить иначе, вскачь.

Молюсь Тому, кто нас оберегает.

Не полагая никуда вернуться,

возделываю сердце, жду рассвета,

пишу икону, сдерживаю плач.

«Ещё чуть-чуть, ещё в пуху зарыться…»

Ещё чуть-чуть, ещё в пуху зарыться,

кошачий бок поднять, собачий нос уткнуть

и заварить свой рай на кукурузных рыльцах,

цедить сквозь полотно, смотреть сквозь эту муть.

Торжественная взвесь, застывшая, как блёстки,

не воздух, а волна заходит в чистый сад.

Сейчас вот-вот проснусь проекцией на плоскость

и соскользну назад.

Здесь хорошо, в белёсом тёплом дыме,

под пеною мостов и руки распластав.

Пока из глубины нас небо не подымет,

обмётаны халвой счастливые уста.

Кошмар и благодать сопутствуют свет свету.

Деревья — это тушь, минуты — это ртуть.

Сейчас я перейду на два деленья лета

и плотность обрету.

Ещё продлись на три четвёртых ноты,

пока меня волна подносит к потолку…

Один огромный вдох, один глоток зевоты

на систоле, а там… Наружу… Не могу.

Не поднимай меня, ну, потерпи немного,

не отдавай другим, переключив режим.

Сейчас я обниму зарёванного Бога,

пока ещё лежим.

«Детство в азарте идёт по зелёной миле…»

Памяти Э. А. По

Детство в азарте идёт по зелёной миле.

Странные птицы, поющие «текели-ли»,

низко летят, прикрываешь рукой затылок.

Солнце легло в торосы и в них застыло.

Всякий кулик поминает свои Кулички.

Где Апокалипсис прочно вошёл в привычку,

нет метафизики — сами чернее Вия.

В космос уходит библейская Ниневия.

Самое время уста зашивать хулящим:

те, кому страшно в нынешнем настоящем,

не причастятся следующей печали.

Нам ещё столько жуткого обещали!

«О, час очешуительных историй…»

О, час очешуительных историй

развесит плавники, раскроет жабры,

махнёт хвостом и разопьёт заначку,

а утром печень будет мучить стыд

за выметенный дом и за икоту

полуночную в дальних городах.

Сейчас красиво прыгает закуска,

вскипает пиво, голос воспаряет

к таким верхам, каких не ведал слух.

Роскошный хохот, развалясь в халате,

щенка за ухо треплет и в мундштук

пускает к потолку за сердцем сердце.

Кури неспешно, Век-Декамерон,

подслушивайте, дети, войте, кошки,

беги по кругу, рюмка со слезой.

О, счастье скучной жизни. Дура-Память,

танцуй на битых стёклах без позора.

Мы поднимаем, чтобы отпускать.

«В хорошей истории край размывается морем…»

В хорошей истории край размывается морем.

Терпимо — туманом. Прискорбно — зависшею мгой.

Становится лебедем клюнутый в темя заморыш.

Становится совестью времени мелкий изгой.

Я вместе с героями лез на словесную груду

и полное право имею сорваться на вой.

В хорошей истории есть мотивация «Буду».

Зарёванный. Бешеный. Мокрый. Счастливый. Живой.

«Высокий воздух. Фляга „Бугульмы“…»

Высокий воздух. Фляга «Бугульмы».

Сухарики. Далёкие холмы.

Вот с кем ты говоришь, башка седая?

Планета под ботинком проседает.

Хвост лошади, стоящей на горе.

Что очи, возведённые горе,

увидят в небе, кроме Салавата?

Немного зябко и череповато.

Усыпанная звёздами Уфа.

Куда ещё прийти во сне («Фа-фа», —

из Фёдорова строчку напевая,

из фляги по глоточку выпивая)?

Тогда нас было много, нас несло

сквозь сумерки, нам было веселó,

и лишь ребёнок ныл, просясь на плечи.

Архитектура, жизнь, фрагменты речи.

А запись на повторе — ты один:

вперёд ушёл эскорт любимых спин,

и снятся только мелкий снег и фляга,

вечерний город в триколоре флага.

Вот так стоишь, как жёлтый сухоцвет.

Рассеянный совсехсторонний свет.

Шекспир какой-то. Акт четвёртый драмы.

И вместо титров — вязь кардиограммы.