Преломление. Витражи нашей памяти

Сергей Воробьев, 2022

Наша жизнь похожа на витраж, который по мере прожитых лет складывается в некую умозрительную картину. Весь витраж мы не видим, лишь смутно представляем его ещё не завершённые контуры, а отдельные фрагменты – осколки прошлого – или помним ярко, или смутно, или не помним вовсе. Я внимательно всматриваюсь в витражи собственной памяти, разбитые на отдельные фрагменты, казалось бы, никак не связанные между собой и в то же время дающие представление о времени и пространстве жизни отдельно взятого человека. Человек этот оказывается в самых разных обстоятельствах: на море, на суше, в больших и малых городах, то бросаясь в пучину вод, то сидя в маленькой таверне забытого Богом уголка вселенной за разговором с самим собой… Рассматривать их читатель может под любым ракурсом, вне всякой очереди, собирая отдельные сцены в целостную картину. И у каждого она будет своя. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

На экваторе двух эпох

По наказу товарища Сталина

Несколько эпизодов из жизни Дормидонтыча

— Дело было ещё до войны. Приближались праздники — 20-летие Октябрьской революции. 37-й год. Не хухры-мухры. Я работал тогда сварщиком у Оскарыча…

— А Оскарыч — это кто? — спросил напарник по игре в козла.

— Евгений Оскарыч Патон — директор Института электросварки имени своего же имени. В Киеве тот институт находится. А я в нём с самого основания. С 34-го года. Мальчонкой пришёл туда из ФЗУ. Из фабрично-заводского училища, если расшифровать. Рука у меня была твёрдая, глаз меткий. Для сварщика два необходимейших качества. Впрочем, как и для снайпера. Недаром в войну в особом снайперском батальоне служил. Фрицев щёлкал как орехи. Но это отдельная история.

Оскарыч мне всегда доверял испытание своих разработок. Придумает что-то новое, чего до него никогда не было, и ко мне: «Дормидонтыч, ну-ка, отрегулируй мне ток на 200 ампер, попробуем сегодня сварить стыковой шов бронированной стали под слоем флюса!» Или: «Давай, Дормидонтыч, выручай — к зубному идти некогда, а у меня коронка выпала. На тебе золотой электрод — чини, там наплавить-то граммов десять, не больше, вари по живому, выбора нет». И варил, и наплавлял, и ещё чего только не делал. Потом по его методе танки на сибирских заводах варили поточным методом. А начиналось-то всё с меня. Все его разработки через эти вот руки прошли.

Дормидонтыч, как снегоуборочная машина, широко размешал большими загребущими руками костяшки домино по столу, стоящему в тени тополя, поднял вверх глаза и продолжил:

— И вот, други мои, пришлось мне выполнять ответственное правительственное задание. Оскарыч как-то вызвал меня к себе в кабинет, долго молчал, потом вдруг, глядя мне сверлящим глазом в переносицу, произнёс: «Не хочется тебя отпускать, а надо! Звонил мне сам Лазарь Моисеевич. Требует лучшего специалиста по сварке, и чтоб был пролетарского происхождения. А ты у нас здесь один такой. Они там решили звёзды на башнях Кремля менять. Те, что два года назад ставили из самоцветов, не оправдали надежд, темнеть стали, да и конструкция оказалась — не того. Сейчас подготовили другие — из рубинового стекла, с внутренней подсветкой, да ещё на специальных подшипниках. Каждая по тонне весом. И размах у них под четыре метра. Не хухры-мухры!»

Присел я от такого предложения. Год был неспокойный. Чего-нибудь не так сказал, не так посмотрел или сделал с правым уклоном, тебя тут же в троцкисты или шпионы запишут. А там, если восемь лет дадут, считай, в лотерею выиграл — повезло. Но Оскарыч, подкрутив ус свой густой, утешил меня, приободрил: «Если что, я за тебя слово замолвлю. Думаю, оправдаешь доверие».

Дормидонтыч входит курс дела

Итак, оказавшись в Москве, попал я прямиком в оперативный отдел НКВД. Именно он контролировал все работы по установке этих самых звёзд ещё в 35-м. До того на башнях орлы двуглавые восседали, напоминая о кровавом царском режиме. А перед войной собрали новую бригаду верхолазов, распределили всё — кто чего делать должен, и, как сейчас помню, 24 октября, в день моего рождения, полез я на Спасскую башню. Выдали мне из сейфа под расписку два золотых электрода 958-й пробы. Спросили ещё на всякий случай: «Первый раз, наверное, золотом варить приходится?» — «Почему первый? — возразил я. — Патону зубы наплавлял за милую душу, только дым изо рта шёл». Переглянулись энкавэдэшники на это, но ничего не сказали.

Бригадир верхолазов, коренастый такой мужик с красным носом, проинструктировал меня по всем правилам, страховочный пояс на животе затянул и уточнил:

— Звезду на башню мы сами поставим. Тебе останется только ось в гнезде обварить. Оснастка звёзд у нас золочёная. На каждую почти по двадцать килограммов золота ушло. Так что работа там у тебя будет ювелирная.

Посмотрел я на этого «верхолаза» и сразу понял — ихний он человек, с ним ухо нужно держать востро. Говорю:

— Работа для меня привычная, вот только высоковато будет…

— Советскому человеку никакая высота не страшна, — отрикошетил бригадир трезвым голосом.

— Да я в том смысле, что сварочный трансформатор будет внизу стоять. Так мне, ежели ток подрегулировать, спускаться-подниматься — весь день уйдёт. Там работа тонкая, ювелирная, как вы сами говорите.

На «вы» с ним, чтобы политес выдержать. Это с Патоном можно было на «ты» — по-простому, по-домашнему.

Тогда бригадир улыбнулся широкой поддельной улыбкой и предложил:

— Так я могу и подежурить у твоего «срантформатора», порегулировать твои токи. Ты только скажи, что и куда крутить.

На этом мы и сошлись.

Подтянули меня на блоке к самой верхотуре, я сразу башкой об звезду звезданулся, по сторонам огляделся: мать моя родная — всё как на ладони. Людишки-муравьишки, машинки-блошки, внизу подо мной с одной стороны Красная площадь с мавзолеем, а с другой — Царь-колокол с Царь-пушкой. А рядом и трансформатор стоит — гудит железом своим в ожидании привычной для него работы. Моего же помощника добровольного, «верхолаза» из НКВД, нигде не видать. Наверное, уже стучать на меня побежал. Вынул я из голенища один электрод, на зуб попробовал, точно — золото. В НКВД не обманывают, там люди серьёзные. Свою работу знают туго.

Ткнул я два раза этим электродом в нужное место, чувствую, прилипает. Току, значит, недостаёт. Что делать? А здесь, как по заказу, мужичок такой в сером мантеле проходит мимо моего трансформатора, бородой своей козлиной трясёт, ну, я ему сверху как гаркну во всю мощь своих лёгких:

— Дя-дя!!! Покрути на ящике маховик! Току мало!

Мужичок остановился и стал по сторонам оглядываться. Кто кричит, откуда — не доходит.

Я ему опять:

— Вошку свою подними! Я тебе со Спасской башни вещаю!

Он бороду, значит, задрал кверху и рот тут же растопырил.

— Ток надо подкрутить! — кричу и искру электродом высекаю, чтоб понятнее было. — На ящике там маховик! Крути, не стесняйся!

Дошло, видно, до бородатого моё послание, рукой мне махнул, очки на нос напялил и стал ящик изучать. Наконец нашёл маховик, на меня обернулся и крутанул. Я дугу попробовал — лучше, но слабовато.

— Ещё маленько, дядя! — кричу. — На полпальца вправо! Будет в самый раз!

Когда дуга установилась, я на прощанье крикнул ему:

— С меня пол-литра!

А он мне в ответ зачем-то пальцем своим корявым помахал, вроде как погрозил.

Обварил я по всем правилам стержень, на котором звезда держалась. Один электрод на это дело ушёл. А второй куда? Решил, если не спросят, оставлю себе на память.

На следующий день разбудили меня рано, дали одеться, усадили в эмку и прямиком в Наркомат. А там меня Ежов Николай Иванович уже встречает. Плюгавенький такой мужичок, мне по локоть, всё ремень в районе кобуры поправляет и меня пронзительно-изучающим глазом сверлит.

«Ну, — думаю, — всё! Энкавэдэшника на мякине не проведёшь. Наверное, про электрод догадался. Или заложил кто? Да тот же бригадир. В бинокль, может, из-за угла подглядывал и все мои манипуляции отметил. И как же я так лопухнулся! Сейчас этот карлик вынет из кобуры свой револьвер и меня здесь же, в своём кабинете, и уложит».

У меня аж все кишки подтянулись к желудку, а желудок — к горлу.

Однако он вдруг ласково так улыбнулся и сказал неприятным голосом:

— Вашу работу вчера товарищ Сталин видел из окна своего кабинета. Ему понравилось. Хочет с вами встретиться. Не возражаете?

Я растерялся, руками развёл.

— Ну, как же я могу возражать, если сам товарищ Сталин…

— Вот и хорошо, — быстро проговорил Ежов, — товарищ Сталин уже ждёт. Идите. Вас проводят.

И тут, как по вызову, вошёл в кабинет амбал в чине полковника: на петлицах три «шпалы», на рукаве — красный угольник в золотой окантовке.

— Проводите товарища Сидорова к товарищу Сталину, — приказным тоном проскрипел Ежов.

Полковник взял меня под локоток и вывел из кабинета…

Сказав это, рассказчик, закрыв с двух сторон линию домино четвёрочным и шестёрочным дупелем, провозгласил:

— Рыба!

— До Сталина-то дошёл? — снова спросил напарник.

Дормидонтыч сделал паузу, потянулся, оглядел московский дворик, в котором сидели доминошники, и произнёс командирским голосом:

— Мешай!

— Так дошёл или не дошёл?

Дормидонтыч у Сталина

Полковник довёл до самого кабинета, открыл дверь в приёмную, а там меня под белы руки прямо к Сталину и препроводили. Иосиф Виссарионович как раз в это время трубку свою самшитовую набивал. Разламывал папиросы на бумажку и ссыпал табак в чубук. Я же стоял в дверях, как заговорённый, подошвами к полу прирос.

— Что ж вы стоите, товарищ Сидоров? — заговорил вдруг Сталин тихим вкрадчивым голосом, продолжая возиться с табаком. — Проходите, садитесь… Вот сюда, — и он указал мундштуком трубки на ближайший к массивному письменному столу мягкий стул, затянутый зелёным сукном.

Я, не отрывая ног, словно это были не ноги, а чугунные утюги, приблизился к стулу. Сел.

Сталин раскурил трубку и спросил по-отечески:

— Курите, товарищ Сидоров?

— Нет, товарищ Сталин, бросил! — почему-то соврал я.

— И правильно сделали. Дольше проживёте. Хотя… — Он надолго задумался, посмотрел куда-то вдаль за пределы окна и продолжил: — В наше время это не самое главное. Как вы думаете?

— Что думаю? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Долго жить — хорошо или плохо? — спокойно добавил к сказанному Сталин.

— Это смотря откуда посмотреть, — начал я.

— Ну, скажем, глядя из моего кабинета. — Сталин затянулся и выпустил дым в сторону окна.

— Я даже не знаю, что вам на это ответить, товарищ Сталин. Наверное, очень долго жить — не совсем хорошо.

— Вот, товарищ Сидоров, вы правильно думаете. Видел вас вчера днём на Спасской башне. Ловко вы звезду к ней приварили.

— Так, товарищ Сталин, как учили. Я ж у Патона первый сварщик.

— А как вы думаете, Патон — наш человек? Родился во Франции, учился в Германии…

— Оскарыч? — всполошился я от такого вопроса. — Свой в доску! Голову на отсечение даю!

— У нас головы не отсекают, товарищ Сидоров, мы же не средневековая страна. И гильотину не мы придумали. Толковые головы нам всегда нужны. Зачем же вашу отсекать? Пригодится. Вам не одну звезду ещё придётся приваривать. А без головы ни одно дело не сделаешь. Правильно я говорю, товарищ Сидоров?

— В самую точку, товарищ Сталин!..

Дормидонтыч сгрёб в пятерню все семь костей домино и хлёстким ударом выставил на стол троечный дупель.

— Ну, будёновцы, — произнёс он голосом командарма, — шашки наголо!

— Так и гутарили по-свойски, типа — вась-вась? — недоверчиво спросил один из игроков, осторожно приставляя к дупелю свою костяшку.

— Так мало того, — продолжил рассказчик, — он предложил чуть ли не на «ты» перейти.

Дормидонтыч внушает доверие

— Как вы к товарищу Патону обращаетесь, — спросил вождь, — по отчеству?

— Да, товарищ Сталин, я его Оскарычем зову, а он меня Дормидонтычем. Такие у нас доверительные отношения.

Сталин вынул изо рта мундштук своей знаменитой трубки и, тыча в мою сторону жёлтым прокуренным пальцем, вдруг предложил:

— А что, товарищ Сидоров, зовите и меня по-простому — Виссарионычем. Подходит?

— Никак нет, товарищ Сталин, язык не поворачивается…

— Почему не поворачивается? С Патоном поворачивается, а со мной нет?

— Как хотите, Иосиф Виссарионович, — твёрдо заявил я, — можете расстрелять меня на месте как врага трудового народа, но при всём моём к вам уважении Виссарионычем называть вас не могу!

— Вы внушаете доверие, товарищ Сидоров.

— Спасибо, товарищ Сталин! — непроизвольно вырвалось у меня.

Вождь народов закрыл откидную крышку папирос «Герцоговина Флор» и положил коробку в верхний ящик письменного стола. Продолжая посасывать трубку, усмехнулся:

— А здорово вы поэксплуатировали нашего всесоюзного старосту. Правильно сделали, товарищ Сидоров, не всё ему по бабам бегать да награды раздавать. Иногда и поработать надо на благо страны.

У меня аж в заднице защемило: неужто тот мужик в сером мантеле был сам Калинин?

— Дал маху. Знал бы, что это Михаил Иванович, разве я посмел бы его отрывать от дел?

— Какие у него дела, у старого ****уна? Наверное, шёл к очередной своей пассии.

— Ну как так можно, товарищ Сталин?..

— Вот и я говорю… А ведь вы ему что-то пообещали. Не так ли, товарищ Сидоров? — Сталин улыбнулся глазами. — Обещание дороже золота.

«Точно! Я ж ему бутылку обещал. Ну, ничего не скроешь. Всё знает вождь. Даже это. Может, он и про электрод знает? Недаром про золото намекает».

Тут мне совсем нехорошо стало, кровь от лица аж отхлынула.

— Что с вами, товарищ Сидоров? — Сталин налил в стакан воды из графина и предложил мне. — Может быть, я что-то не так сказал?

Сделав глоток, я признался:

— Всё так! Было дело, товарищ Сталин, бутылку ему пообещал. Но это я машинально, присказка такая. Не подумайте чего крамольного.

— А что тут такого, — удивился Сталин, — предложение само по себе хорошее, деловое. Я бы тоже к вам присоединился. На троих, так сказать. Но я водке предпочитаю вино. Грузинское. Вы любите грузинские вина, товарищ Сидоров?

Попробуй сказать ему «не люблю». Я тут же и брякнул:

— Конечно люблю!

— А что вы предпочтёте, «Киндзмараули» или «Гурджаани»?

— Конечно, «Киндзмараули», — не моргнув глазом, наугад ответил я.

— О! Так вы специалист не только в области сварки, — почмокав губами, усмехнулся Сталин, — нет, вам положительно можно доверять. — И тут же продолжил: — А как вы думаете, товарищ Сидоров, сколько простоят эти звёзды? Ведь ничто не вечно…

— Думаю, пока советская власть жива, звёзды будут светить, — ответил я в порыве патриотического чувства.

— Так вы, товарищ Сидоров, считаете, что советская власть может умереть?

— Да упаси Господи! С чего бы это ей умирать? — встревожился я.

— Вы ведь сами сказали — «пока жива». Я вас за язык не тянул.

«Ну, влип! — думаю. — Своим дурным языком подведу себя под монастырь. Отсюда прямо в Бутырку и увезут».

— Ну, ты, Дормидонтыч, и лоханулся, — подтвердил явный провал своего напарника по домино мужик в сетчатой майке, — подкузьмил тебя Иосиф Виссарионович. И что же ты ему ответил?

Сталин берёт Дормидонтыча на понт

Да! Взял меня на понт вождь всех народов. Сижу кумекаю, что ответить, а он подошёл сзади и очень даже ласково проговорил мне в затылок:

— Вы всё правильно сказали, Василий Дормидонтович, только забыли добавить, что она не умрёт, если мы с вами, наши дети и внуки не дадим ей умереть.

— Во-во, именно это я и хотел сказать. И детей и внуков воспитаем так, что власть наша рабоче-крестьянская распространится по всему миру.

— А вот здесь вы перегибаете палку, дорогой товарищ, это уже отдаёт троцкизмом.

У меня опять всё вниз провалилось, будто стакан касторки выпил зараз. За троцкизм тогда меньше десятки не давали.

— Я ж как лучше хотел.

— Лучше! — повысил голос вождь. — Мы в семнадцатом тоже хотели как лучше, а страну чуть не просрали. Революция дело тонкое и опасное. Троцкий хотел раздуть это дело до всемирного революционного пожара, в котором Россия сгорела бы в первую очередь. Она для него была разменной монетой. Вот он в Мексике и отсиживается за свои просчёты, руки-то коротки теперь до нас дотянуться. А мы, если потребуется, дотянемся.

— Не сомневаюсь, товарищ Сталин, — с готовностью согласился я.

— И правильно делаете, что не сомневаетесь. Троцкий проводил свою еврейскую линию. Да и старая ленинская гвардия была не лучше, — добавил он.

Ну, думаю, дела: с Троцким-то всё понятно, так он и Ленина туда же…

— Знаю, знаю, о чём вы думаете, Василий Дормидонтович. Ленин хотя и квартерон, но он наше знамя, он краеугольный камень системы. Если его вынуть, всё развалится.

— Камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич, — продекламировал я невпопад.

— Ленин умер, а дело его живёт, — заключил хозяин кабинета, поставив твёрдую точку, ткнув в воздухе трубкой…

— Трудно поверить, Дормидонтыч, — снимая с головы носовой платок, завязанный на углах узелками, и вытирая им пот со лба, слегка усомнился один из доминошников, — складно ты, конечно, баешь тут. Однако зыбко всё это, фантазии в тебе, верно, много.

Неожиданное предложение

Так на этом ещё не закончилось. Это всё было только началом разговора. Дальше вождь такую мысль высказал:

— Ладно, с Троцким мы рано или поздно покончим. Он уже загнан в угол. Вы читали его недавнюю книгу «Моя жизнь»? Это лишь жалкие потуги оправдаться в своих просчётах и ошибках. А его Четвёртый Интернационал? Хочет, подлец, противопоставить себя естественному ходу истории. А это очень опасная игра — такие вещи нужно вырывать с корнем! Согласны, Василий Дормидонтович?

— С каждым словом, товарищ Сталин!

— Побольше бы нам таких преданных людей, как вы, — назидательно заключил вождь. — А что вы думаете о Гитлере?

— Это тот, что в Германии? — спросил я. — Положительный герой. Всё для немцев делает. Экономику поднял. Справедливый дядька, короче говоря.

— Справедливый? — возразил Сталин. — Этот фрукт будет почище Троцкого. Они даже чем-то похожи. Тоже хочет подмять под себя весь мир. Даже названия книг у них похожи — «Моя борьба», «Моя жизнь». Жизнь — это борьба, и дураку понятно. Но Гитлер пострашнее будет с его национальной идеей. Интернационал всего лишь карточный домик — развалится при первом дуновении ветерка. А национал-социализм — бред. Но это хорошо выверенный бред, облачённый в добротную раму. Боюсь, что нам придётся столкнуться с ним лоб в лоб. Но его ледорубом не достанешь…

Честно говоря, я мало понял из сказанного: квартерон, национал-социализм, рама, ледоруб. Не совмещалось тогда всё это в моём сознании.

— Товарищ Сталин, полностью согласен с вашей позицией и линию партии поддерживаю всем сердцем, — слукавил я.

Хозяин прошёлся неспешным шагом по кабинету, обошёл свой массивный письменный стол, развернулся и по-отечески посмотрел на меня долгим взглядом.

— Василий Дормидонтович, а вы состоите в ВэКаПэбэ?» — спросил он тихим голосом.

— Не успел ещё, Иосиф Виссарионович.

— Что не успели?

— Войти не успел.

— А партия у нас не поезд, догонять её не надо. Для таких, как вы, у неё двери всегда открыты. Смотрел я, как вы, Василий Дормидонтович, ловко орудовали на Спасской башне, и думал: только большевик так может. А вы оказались беспартийным.

— Правильно, товарищ Сталин, я и есть беспартийный большевик.

— Надо этот пробел заполнить. Хотите, лично я дам вам рекомендацию в партию?

«Ну, если не в тюрьму, так хотя бы в партию, — подумал я, — да ещё с рекомендацией Самого». Не ожидал, если честно.

— Неожиданно как-то, Иосиф Виссарионович, — говорю, — для меня дюже почётно. Заслужил ли?

Вождь усмехнулся, подошёл к телефону, снял трубку и заговорил, разделяя каждое слово:

— Вячеслав Михайлович, оформите там членство на товарища Сидорова Василия Дормидонтовича. Он у нас звёзды присобачивает к башням. Очень достойная кандидатура. Да-да, можно сегодняшним числом…

— Прямо так, без испытательного срока?! — удивился один из слушателей в парусиновой кепке цвета сепия.

— То-то и оно! Я сам от всего малость офонарел. Сижу, будто в сказке какой: и страшно, и не знаешь, что дальше будет.

Дормидонтыч вступает в партию

— Ну, вот, товарищ Сидоров, видите, как всё просто у нас, — обратился ко мне хозяин Кремля, — минуту назад были беспартийным, а сейчас уже член. Это вам не в церкви. Ощущаете себя членом?

— Если честно, товарищ Сталин, то ещё нет, — признался я, — как-то внезапно всё, без подготовки.

— А какая ещё нужна подготовка? Советский человек всегда и везде должен быть ко всему готов. Нормы БГТО сдавали?

— К труду и обороне всегда готов. Мудрый вы всё-таки руководитель, — кинул я ему «леща».

— Хм, не был бы я мудрым, не сидел бы в Кремле, — просто ответил на это вождь. — А чтобы вы окончательно уверились в своём членстве, давайте обмоем это дело.

«Неужто за бутылкой пошлёт? — удивился я. — Или у него свои запасы? «Хванчкары» какой-нибудь или «Кинзмараули».

Сталин поднял и опустил трубку чёрного аппарата без номеронабирателя, и почти сразу в кабинет вошёл совершенно лысый человек в военном кителе.

— Александр Николаевич, — обратился к нему Сталин, — принесите нам с товарищем Сидоровым чаю.

Минут через пять Александр Николаевич принёс на подносе два стакана чая в серебряных подстаканниках, в сахарнице лежал кусковой сахар.

— Давайте, товарищ Сидоров, за ваше вступление в ленинскую партию большевиков, — Сталин поднял стакан, — кладите сахар, не стесняйтесь.

Я со страху себе кусков пять положил и один взял вприкуску.

— Любите сладкое?

— Не то чтоб очень, но иногда вот хочется, — незатейливо ответил я, обмакивая прикусочный огрызок в чай.

Сталин размешал сахар в стакане, положил ложечку на поднос и, сделав первый глоток, веско сказал:

— Да, горького в жизни больше, а к сладкому быстро привыкаешь. Не так ли,?

Пока я соображал, как ответить, хозяин Кремля вдруг заметил:

— Отчество у вас редкое. Был такой святой мученик — Дормидонт. Во время языческого праздника решил объявить себя христианином. И, естественно, за свою веру поплатился. Слышали, наверное? Думаю, не каждый наш партиец способен на такое. Вас я, конечно, не имею в виду.

«К чему клонит?» — подумалось мне.

— Ну, хорошо, — продолжил Сталин, — слышали вы или не слышали про великомученика Дормидонта, но наш душевный разговор придётся прервать, дел сегодня, как никогда, много. Недавно прошёл процесс по делу Тухачевского и его сподвижников. Боюсь, на этом всё не закончится. В период обострения классовой борьбы враг начинает активно действовать. А наша задача — пресекать его действия в корне. Если враг не сдаётся, его что?..

— К ногтю, — догадался я.

— Вот-вот, — Сталин сделал утвердительный жест потухшей трубкой, — Алексей Максимович тысячу раз был прав. Иначе грош нам цена. Вы, как состоявшийся член ВКПб, должны это знать, как «Отче наш».

Как Дормидонтыча спас членский билет

Кстати, членский билет потом выручал меня не раз. Даже можно сказать — жизнь спасал. Под Старой Руссой попал я в плен. Немцы перебили весь наш батальон. А меня, контуженного, уволокли в сборный пункт для отправки в лагерь. Хорошо, что догадался оптический прицел закинуть подальше. Немцы снайперов, морпехов, евреев и коммунистов в плен не брали, расстреливали на месте. А у меня в подкладке партбилет был зашит за подписью самого Молотова Вячеслава Михайловича. Найдут — не то что расстреляют, замучают, как в своё время Дормидонта-христианина. И решил ночью в бега податься. Контуженных особо не охраняли, свалили штабелем под ёлками: хочешь умирай, хочешь выживай. Суток через двое добрался до своих. Голодный, обмороженный — никакой. Меня сразу же в землянку к смершевцам.

Лейтенантик молодой вперился в меня пустыми зенками.

— Так-так, боец Сидоров… Говорите, снайпером числились? Ворошиловский стрелок, значит. А почему же немцы не кокнули вас тогда? И как это вы линию фронта так просто перешли? И документики, говорите, при вас остались? Ну, выкладывайте…

Стал я тесаком подкладку распарывать, чтобы, значит, документы достать, а лейтенантик как вскочит, кулаком об стол нестроганый как бухнет.

— Признавайся, гнида, кто тебя вербовал в немецкую агентуру?! За сколько сребреников продался, шкура линялая?!

Слюной на меня брызжет, рот корытом разевает. Я тесак в стол воткнул перед ним, свой членский билет открыл и сунул ему прямо в харю. Лейтенантик тут же и оплыл. Не хухры-мухры — подпись самого председателя Совета Народных Комиссаров. И начал он уже другим тоном:

— Василь Дормидонтыч, вы не подумайте чего плохого. Мы всех так проверяем. Процедура такая. Без этого ведь не выявишь предателя Родины. Я ж не знал, что вы это — того… Прошу вас правильно меня понять… Не подумайте обо мне плохо, у нас работа такая — выявлять, на чистую воду выводить и расстреливать. Сами понимаете — смерть шпионам. Вы вне всяких подозрений. С такой бумагой вас пальцем никто не тронет. Отдыхайте. Не смею вас больше беспокоить.

Так вот и спас меня мой партийный документ. У своих он оказался охранной грамотой, а у немцев был бы смертельным приговором…

— Да, Дормидонтыч, — впечатлился один из доминошных бойцов, — можно сказать, что Иосиф Виссарионович тебя от верной гибели спас.

— Как будто заранее знал, — подтвердил рассказчик.

— А что дальше-то? Как расстались с Виссарионычем?

— Да без особых церемоний.

Наказ вождя

Я даже не заметил, когда Сталин просигналил своему секретарю. Тот тихо появился в дверях кабинета и застыл в ожидании.

— Ну, ни пуха ни пера, товарищ Сидоров, — сказал на прощание Сталин. И опять поставил меня в неловкое положение. Не посылать же вождя всех времён и народов к чёрту.

— Сколько вам ещё звёзд осталось? — продолжил он.

— Три, Иосиф Виссарионович. Следующую на Никольской будем менять.

— А сколько электродов уходит на каждую звезду? — спросил Сталин прищурившись.

«Вот он, момент истины, — подумал я, — вот для чего меня вызывал. От него, конечно, ничего не скроешь. Всё видит насквозь, всё знает наперёд. На то и вождь». Но страха почему-то не было…

— Товарищ Сталин! В наркомате внутренних дел выдали мне два электрода, а для сварки вполне хватает одного. Вот я и сэкономил… — и вытащил заначенный электрод из рукава, куда припрятал его для пущей важности. Думал, так надёжней. — Вот, товарищ Сталин, всё без утайки.

Иосиф Виссарионович взял у меня электрод, попробовал на зуб и сказал с видом знатока:

— 958-я проба. Вещь дорогая. А вы молодец, товарищ Сидоров! Не зря мы вас в партию приняли. — Потом подумал малость и добавил: — Можете взять себе на память. Мы вам и справку на него дадим от ЦК ВКПб, чтобы, как говорится, комар носа не подточил. Это подарок по случаю вступления в наши ряды. Ну и ко дню рождения, конечно. Как вы на это смотрите?

Думаю, что всё понял вождь, но решил меня почему-то выручить. Видно, понравился я ему.

— Премного благодарен, товарищ Сталин, за доверие, да мне вроде золота и не надо. Просто привык экономить, вот и сэкономил.

— Зубы себе к старости сделаете, если доживёте, конечно…

На этом мы с хозяином Кремля и расстались.

Хранил я этот электрод, как зеницу ока. Когда в ополчение уходил, жене наказал, чтобы ни под каким предлогом электрод не продавала. Даже если умирать будет от голода, а электрод — ни-ни. Его сам товарищ Сталин держал в руках и на зуб пробовал. Там даже отметки остались. Реликвия!

— Сохранила? — спросили в унисон игроки.

— У меня жена женщина чуткая. Всё понимает с полуслова. Пока я с немцем воевал на фронтах Великой Отечественной, отстреливал гадов через оптический прицел, она в эвакуации была. Бедовала, голодала, но электрод сохранила в целости. До сих пор лежит.

— А где ж ты его хранишь, Дормидонтыч? — поинтересовался сосед по скамейке.

— На комоде держу. На самом видном месте.

— А принести можешь? Хотя бы одним глазком посмотреть.

— Это запросто. Давай ещё одну партию завершим, и тут же сбегаю.

После сыгранной партии рассказчик поднялся и предупредил:

— Только прошу электрод в руки не брать. Сейчас принесу, мигом. — И он, расставив ноги на ширине плеч, трусцой побежал к своей парадной.

Минут через десять, выдыхая свежее водочное амбре в весенний воздух, Дормидонтыч снова появился на глаза доминошной братии.

— Ну, и где твой хвалёный электрод последней пробы? — поинтересовалось собрание.

— Хва! — Дормидонтыч ударил себя кулаком по ляжке. — Жинка не даёт! Я её и так, и эдак, а она: «Знаю я ваши показы. Замусолите, пропьёте. А тебе пора бы уже наказ товарища Сталина исполнить, зубы себе новые вставить. Всё тянешь. На то ведь и хранила электрод ентот столько лет, берегла».

И наш сварщик-рассказчик, наш снайпер-доминошник улыбнулся широко, выставив вперёд два верхних уцелевших зуба, всё остальное было съедено временем.

— Завтра же и пойду выполнять наказ вождя и генералиссимуса, запишусь к протезисту, пущай мне золотые коронки лепит назло всем буржуям и на радость стране нашей.

И как только Дормидонтыч навёл золотые мосты в своих челюстях, звёзды рубиновые с кремлёвских башен сняли. Но Дормидонтыч в этом деле уже не участвовал. Было ли это совпадением или мистикой, трудно сказать, но факт сей имел место в истории. Дормидонтыч не даст соврать.

Как Лаврентий Палыч мне на пятку наехал

Рассказ Гарри Баргайса

Сегодня праздник у ребят,

Ликует пионерия!

Сегодня в гости к нам пришёл

Лаврентий Палыч Берия.

В 1938 году мне исполнилось 14 лет. Жили мы на Мясницкой, в большом семиэтажном доме, населённом красными латышскими стрелками и работниками НКВД. Время было неспокойное. Катком по многим военачальникам прокатилось дело Тухачевского. Краем этот каток захватил и моего отца. В 20-м году, будучи начальником оперативного управления штаба 4-й армии РККА во время советско-польской войны, за ратные подвиги он был награждён орденом Красного Знамени за № 97. Это произошло во время войскового митинга в Гродно, а вручал орден сам командующий Западным фронтом Михаил Тухачевский, сняв его со своего кителя. Этого было вполне достаточно, чтобы моего батю в 37-м упечь в лагеря. Ему ещё повезло, так как всех, тем или иным образом связанных с легендарным военачальником, расстреляли быстро и оперативно.

Но вернёмся в 38-й. Август месяц. Во дворе-колодце нашего массивного дома каждый день гоняем мяч. В дождь выбегаем босиком на улицы и месим ногами лужи. Вода не успевает проходить в канализационные люки, заполняет мостовые, для нас всё это сродни празднику, можно порезвиться, пошлёпать по щиколотку в тёплой дождевой воде, обрызгать скучившихся на ступеньках подъездов прохожих — попробуй, догони. Никакие репрессии нам нипочём. Это пусть там, в кремлёвских кабинетах, распутывают заговоры и ищут крамолу. Наше дело — гуляй и радуйся жизни. Знаю, конечно, что батя арестован. Но знаю также, что разберутся, освободят, извинятся. Ведь он герой не только Первой империалистической, но и Гражданской войны. Воевал не за страх, а за совесть. И воевал не за белых или красных, а за неделимую Родину.

Бегу вдоль Мясницкой по краю проезжей части. Топтать пешеходный тротуар считалось среди нашей ребятни неприличным. Здесь соблюдался своего рода неписаный кодекс чести, где всё было регламентировано и почти свято. Тротуар для нас не существовал, мы его игнорировали. Это пусть добропорядочные граждане ходят по нему. А мы всё бегом, в темпе, почти наравне с автомобилями, хотя автомобилей тогда было мало.

И вот бегу я по Мясницкой, по мокрому после дождя асфальту, слышу сзади звук приближающегося автомобиля. Я даже не оглядываюсь. Объедет. Не станет же он давить бегущего по делам человека. А в городе у каждого дел невпроворот. И вдруг — шарк чем-то по пятке, я аж присел. Слышу скрип тормозов. Оглядываюсь — чёрный «паккард» с зелёными шторками на окнах. «Ни хрена себе! — думаю. — Наверняка правительственный». Таких «паккардов» в Москве было — раз-два да и обчёлся. По пятке мне передним колесом шарахнул. Дверка отворилась, а в салоне сам Лаврентий Палыч собственной персоной — пенсне своим поблёскивает, губы в улыбке растягивает. Тогда мы всех «шишек» из Кремля наперечёт знали. А его только недавно наркомом внутренних дел сделали.

— Что, мальчик? — говорит. — Куда так шибко бежишь? Правила движения не соблюдаешь. Все люди как люди, а ты как хрен на блюде: все идут там, где надо, а ты бежишь, где не надо. Вот по пятке и получил. Скажи спасибо, что не задавили. Будешь правила нарушать — не только по пятке получишь. У нас в Стране Советов строго на этот счёт. Представь, если бы все наши граждане на проезжую часть высыпали и побежали. Что было бы?

— Больно, дяденька! — отозвался я.

— Вот именно — больно будет. Покажи пятку.

Я поднял пятку почти к самому носу Берии.

— Ссадина, — констатировал нарком, — до свадьбы заживёт. Йодом дома помажь. Йод дома есть?

— Есть, — соврал я.

— Это хорошо. Йод, он от всех болезней. Где заболело, там и мажь — обязательно пройдёт. Все остальные лекарства — ерунда. Не так ли, Рафаэль Семёнович? — обратился Берия к водителю.

— Истинная правда, Лаврентий Павлович! — отозвался водитель. — Особенно от ушибов помогает.

— А почему босиком? — поинтересовался Берия.

— На лето обуви нет, — признался я, — а босиком даже лучше, закаляешься…

— Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся, как сталь! — скрипучим голосом пропел Лаврентий Палыч слова известной в наши времена песни.

— Ладно, дяденька, побежал я дальше, — решил завершить я нашу вынужденную встречу.

— Э-э, нет! — сверкнул Берия своим пенсне. — Я просто так не останавливаюсь. Советские граждане не должны ходить босиком! Садись в машину, поедем сандалии тебе купим. Давай, Рафаэль Семёнович, поворачивай-ка к Большому, а там и на Петровку — прямо к ЦУМу с рабочего подъезда.

ЦУМ я знал хорошо. Там мы частенько ошивались, прогуливая уроки. Товара там всегда было много. Но почти весь он отпускался по ордерам, которые выдавались по месту работы. Получалось, без ордера ничего не купишь. Я попытался объяснить это товарищу Берии, на что он, сняв пенсне и приблизив ко мне круглое лицо, произнёс членораздельно:

— Я сам, если надо, могу выписать любой ордер. Трогай!

Водитель дал газу, и мы вмиг оказались на Петровке, где и располагался главный магазин Мосторга ЦУМ — Центральный универмаг Москвы. К заднему подъезду универмага, куда подъехал наш «паккард», тут же выскочил чем-то встревоженный лысеющий человек и, переводя частое дыхание, произнёс на выдохе:

— Чем обязан, Лаврентий Павлович?

Берия по-отечески взял меня за шею, высунул мою голову из машины и скомандовал:

— Вот этому босяку — сандалии. Какой у тебя размер?

— Примерно тридцать восьмой, — вспомнил я.

— Примерно, — передразнил нарком внутренних дел, — а должно быть всё точно. Иначе у нас самолёты не будут летать и танки не станут стрелять. Ничего не перепутал? Это у нас год нынче тридцать восьмой. В этом я могу тебе ручаться.

— Точно! — решил потрафить я своему благодетелю. — Зуб даю…

— Зубами особо не разбрасывайся, ещё пригодятся, — заметил тут же Берия, — зараз можно все потерять, — и молча посмотрел на своего водителя-телохранителя. — Тогда так, — обратился он к лысому, — тащите тридцать восьмой, но как положено: в коробке и с чеком.

— Будет сделано, — отозвался ответственный работник ЦУМа и почти сразу (по крайней мере, мне так показалось) появился вновь, но уже с коробкой в руках, перевязанной бумажным шпагатом.

— Как заказывали, — откланялся он.

Создавалось впечатление, что коробка с сандалиями тридцать восьмого размера стояла прямо за дверью, из которой вынырнул наш цумовский фокусник. Чек он держал отдельно в слегка подрагивающей руке.

— Сколько там? — поинтересовался Берия.

— Ровно сто советских рублей, — сделав рот буквой V, подобострастно выдавил цумовец.

Лаврентий Павлович расплатился одной купюрой в десять червонцев, тем самым закончив сделку.

«Сто рублей! — подумал я. — Можно купить сто яиц!..»

— О чём задумался, сын своих родителей? — спросил Берия, поднося мне коробку с обувкой. — Родители-то есть?

— Есть…

— Как фамилия?

Я назвал фамилию матери. Про отца было лучше не вспоминать. Это я хорошо понимал.

— Из латышей, что ли?

— Наполовину, — признался я.

— Хорошие бойцы! Главное — преданные революционеры. Если бы не они, эсеры надавали бы нам кренделей в июле восемнадцатого. Советскую власть похоронили бы надолго, если не навсегда. И ещё неизвестно, в каких сандалиях ты ходил бы тогда…

Я посмотрел на коробку, на верхней крышке значилась обувная фабрика «Парижская Коммуна».

— Спасибо, дяденька, за подарок.

— А ты знаешь, как зовут дяденьку? — поинтересовался Берия.

Я сделал вид, что понятия не имею.

Тогда он погрозил мне пальцем и произнёс:

— Всё вы, шельмецы московские, знаете! Но что не подаёшь виду, молодец! Будешь помнить всю жизнь теперь, как Берия тебе на пятку наехал, а потом ещё и сандалиями одарил. Будут малы, разносишь. Велики — тоже хорошо, на вырост, значит.

Берия высадил меня на Лубянской площади — до Мясницкой там рукой подать, а сам поехал к себе на Малую Никитскую в свой двухэтажный особняк, который получил вместе с новой должностью.

Придя домой, я померил обнову — в самый раз. Однако размер тридцать седьмым оказался. Неужто тот цумовец на глаз так точно угадал размер? Я ведь тридцать восьмой назвал. А он, кроме головы моей стриженой, ничего больше не видел. По голове же, как известно, размер ноги не определишь. Знал, что за ошибку можно тогда было не только место потерять, но кое-что и поважней. Чутьё, видно, какое-то было. Сплоховать просто нельзя.

Когда мать узнала, откуда у меня новые сандалии, она побледнела, но ничего не сказала. Летом 41-го года отца выпустили, заменив политическую статью на уголовную. Уголовнику было проще выйти из тюрьмы, а война потребовала квалифицированных кадров. Без них ни одно дело не сделаешь. И он в звании лейтенанта ушёл сражаться с фашистом. А через два с половиной года с отца были сняты все политические обвинения. Сажали его при Ежове, выпустили при Берии. Дослужился он почти до своего довоенного звания, окончил войну в Австрии, в Санкт-Пёльтене, гвардии подполковником. Вернулся в семью только в сорок пятом. Но отношения у них с матерью не заладились.

Однако это уже другая история.

МТС, или Могила тов. Сталина

Пятидесятые. Середина XX века. Помнится всё до мелочей. Двенадцать дверей — двенадцать комнат в большой коммунальной квартире. Соседи: Петровы, Айзены, Морозовы, Шульманы, Дворкины… Всех не упомнишь.

У Петровых дверь из комнаты выходила прямо на большую общую квадратную кухню, где особняком была выгорожена уборная с подиумом для унитаза. Хорошо это было для Петровых или нет, трудно сказать. Наверное, всё-таки хорошо: поджарил яичницу, сварил суп — и сразу к столу. Захотел в уборную — пять шагов, и ты на горшке, если не занято. Не то что тёте Саре, — она жила с двумя взрослыми сыновьями в конце длинного коридора с облезлым от краски полом. Ей приходилось тащиться через всю квартиру. И пока она ходила за подсолнечным маслом в свою комнату, оладьи на её сковороде начинали гореть и кухня наполнялась чадом.

Конец ознакомительного фрагмента.