Мыс Доброй Надежды

Сергей Бусахин (2022)

Мыс Доброй Надежды — романтический образ, преследовавший автора этой книги с самого детства. В погоне за своей мечтой он отправляется в полугодовалую морскую экспедицию на научно-поисковом судне в юго-восточную часть Атлантического океана. Читателю этой книги предстоит путешествие по бескрайнему Индийскому океану, преодоление одного из опаснейших для морского судоходства районов «ревущих сороковых» широт, заход в загадочный Пуэнт-Нуар и, наконец, встреча с экзотическим островом Маврикий. Романтика экспедиции сопровождается трудностями повседневной жизни экипажа в замкнутом пространстве небольшого судна. Многомесячное плаванье, бесконечные штормы, тяжёлая работа сутками напролёт, скудная пища и всевозможные происшествия — всё это участники экспедиции преодолевают мужественно, не теряя человеческого достоинства и спасительного чувства юмора.

Первые капризы капитана

На следующий день капитан, узнав о нашей пьянке, в отместку за то, что начальник рейса не соизволил пригласить его на столь важное торжество, объявил по спикеру возмущённым, с нотками обиды и язвительности, голосом:

— Во время перехода к месту исследований сотрудникам научной группы запрещается слоняться по палубе во время палубных работ, так как своим разнузданным видом вы станете производить неприятное впечатление праздношатающихся, а это, в свою очередь, будет возмущать работающих в поте лица палубных матросов и влиять на их дисциплину и природную трудоспособность.

Я уж не знаю, зачем он понёс такую белиберду, видимо, злоба часто выключает мозги, но так называемая работа палубных матросов «в поте лица» и странная «природная трудоспособность» заключались в том, что иногда кто-то из них нехотя скоблил палубу или подкрашивал облупившиеся места корпуса судна, весело матерясь и болтая со своим напарником. Обида капитана была не совсем понятна, так как все знали, что он предпочитал приводить себя в «изумлённое» состояние, как и подобает капитану, в полном одиночестве, закрывшись у себя в каюте. Может быть, он считал подобное действие со стороны научной группы проявлением неуважения к нему, но в предыдущих рейсах я ничего похожего среди капитанов нашего судна не наблюдал, однако «новая метла по-новому метёт». Вероятно, эти его капризы придётся учитывать в дальнейшем, чтобы не накалять обстановку на судне, но заклиниваться на этом точно не стоит, иначе будут появляться другие необъяснимые капризы, и так будет продолжаться до конца рейса. Предыдущие экспедиции это хорошо показали, но здесь всё будет зависеть от мудрости начальника рейса, так сказать, от его умения ладить со столь непредсказуемыми и нервными людьми.

Пока же возмущённая до глубины души неуправляемая научная группа в знак протеста перенесла свои детективные чтения на свежий воздух и теперь всё свободное время стала проводить на палубе, читая вслух один детектив за другим, благо, что в кладовке этих зачитанных до сальных и рваных обложек книжек было пруд пруди. Такое наглое поведение «паучников» и полное игнорирование его несуразных требований выводило капитана из себя: то и дело, ещё более взлохмаченный, он выбегал на мостик, изумлённо смотрел на «наглую» группу чтецов, вальяжно расположившихся на ботдеке, затем растерянно озирался по сторонам, тщательно слюнявил указательный палец и, устремив его в небеса, застывал в этой нелепой позе на несколько секунд, видимо, таким странным способом демонстрируя свои деловые качества. После чего убегал в рубку и что-то не своим голосом орал по спикеру, но ничего поделать с нашим коллективом, сплочённым детективами, не мог, тем более, что непосредственный начальник научной группы Казимир Семёнович в этих увлекательных чтениях не принимал участия. Забыв обо всём на свете и про капитана тоже, он в полном упоении на больших листах ватмана чертил у себя в каюте «глобальные земные разломы» и что-то ещё — загадочное и беспредметное, похожее на супрематизм Малевича.

Тем не менее, капитан оказался не так прост, как могло показаться: протрезвев и осознав, что он «тоже не лыком шит», приказал старпому немедленно объявить общесудовую тревогу. Старпом словно только и ждал этого момента: тут же он с садистским удовольствием, предварительно прочитав по спикеру голосом своего кумира поэта Евтушенко очередной свой «патриотический» стихотворный опус, начинавшийся словами: «Я Красный полюбил Октябрь — пламенно и нежно!», — объявил пожарную тревогу.

«Это он уже что-то у Лермонтова содрал», — подумал я и, услышав сигнал тревоги, схватил оранжевый спасательный жилет и помчался на предназначенный мне по тревоге пост наблюдателя № 3, который находился на самой верхней, пеленгаторной палубе, где, руководствуясь инструкцией, я принялся внимательно вглядываться в морскую даль и заодно размышлять о мистическом значении цифры «три» в моей жизни. Она меня в школе постоянно сопровождала, и вот теперь — в плаванье (в прошлой экспедиции, помимо научной работы, я также нёс судовую нагрузку, но в виде водолаза под номером «три», а теперь вот стал наблюдателем — и с тем же, ставшим, видимо, моей судьбой, номером). А в это время из спикера до меня доносились дикие выкрики старпома, которые обозначали места «внезапного возгорания»: то на корме, то на баке, то ещё где-то. Наконец он добрался до шлюпочной палубы, где по привычке сгрудились почти все научники, поглощённые чтением очередного детектива.

— Пожар на ботдеке в районе второй шлюпки! — особо гнусным голосом рявкнул старпом.

С трудом отыскав ПК и открыв его, любители детективов обнаружили в нём свернувшийся плоской змеёй, засохший и заскорузлый брезентовый пожарный рукав. Быстро, как смогли неловкими руками научных работников, раскрутили потрескивающий от ветхости рукав и подсоединили к крану. «Уж не тот ли это пожарный рукав, — подумал я, вспомнив пожар, случившийся три года назад на нашем судне у берегов Кении, — который с каким-то небывалым упорством здоровенный африканский стажёр таскал за собой по палубе, не зная, куда его пристроить?..» Тогда матросы, пытавшиеся отобрать рукав, отлетали от стажёра, словно мячики, и здоровяк, как ни в чём не бывало, продолжал как неприкаянный и с оловянными глазами бродить с пожарным рукавом в свете пламени, вырывавшегося из машинного отделения, до тех пор, пока огонь не был погашен с помощью углекислого газа, пущенного в машинное отделение.

Стали искать наконечник, который должен был усиливать струю воды, но его нигде не оказалось. Включили воду без него, направив конец рукава за борт. Только рукав стал наполняться водой, как из его многочисленных дырок и трещин под напором забили фонтаны забортной воды, облив неумелых научных работников с ног до головы, — таким образом, на выходе из рукава выливалась только слабая струйка воды, которая смогла бы погасить разве что огонёк от зажжённой спички.

«Хорошо ещё, что не нашли наконечник, — подумал я, сочувственно глядя со своего пеленгаторного поста № 3 на тревожную суету своих товарищей, — а то бы всё могло закончиться куда плачевнее. Может быть, уже тогда, при пожаре, африканский здоровяк догадывался, что из себя представлял в действительности этот пожарный рукав, но, не зная русского языка, не мог нам об этом сказать…»

Прозвучал отбой тревоги, и мы разошлись по каютам, но не успели вымокшие насквозь «огнеборцы» переодеться в сухую одежду (о чём я судил по чертыхающемуся Феде: он только и успел что расстегнуть верхние две пуговицы на прилипшей к телу, вдрызг мокрой рубашке), как по спикеру снова прозвучал сигнал, на этот раз — «шлюпочной тревоги» — семь коротких звонков и один длинный. Тревога эта простая: надо надеть спасательные жилеты и разбежаться по своим шлюпкам, что мы с мокрым и разгневанным Федей проделали достаточно успешно…

Разбор действия по тревоге проводил старпом: одутловатая вытянутая физиономия с красным носом картошкой и маленькими, вечно рыскающими глазками излучала полное довольство собой; кряжистый, руки и ноги тяжёлые и волосатые — в татуировках, повествующих о различных перипетиях беспокойной жизни; косноязычен. Одет был, как всегда, в судовую тропическую робу: серого цвета льняную рубаху с двумя нагрудными карманами с клапанами и короткими рукавами, и шорты из того же материала, на ногах — стоптанные набок, опять же судовые сандалии из твёрдой свиной кожи, издававшие при ходьбе звуки, напоминающие цокот лошадиных копыт. По его словам, выходило, что все оказались «на высоте и чётко, со знанием дела выполняли свои обязанности», но только — не научная группа. «Вместо того, чтобы, как положено по тревоге, передвигаться бегом», мы «ходили прогулочным шагом», «не задраили иллюминаторы ни в каютах, ни в лабораториях, то есть не боролись за живучесть судна, неправильно надели спасательные жилеты, а некоторые вообще были без них». И самое ужасное, что мы, оказывается, «разорвали весь пожарный рукав, и, если бы произошёл реальный пожар, что уже однажды случалось на нашем судне, то из-за нерадивости научной группы судну был бы нанесён значительный материальный ущерб, а то, глядишь, и полный каюк». Последние слова он проговорил театрально-трагическим голосом шиллерского «короля Лира» и чуть ли не разрыдался под сдавленные смешки экипажа. Следуя его логике, получалось так, что во всех несчастьях нашего судна виноваты только «научники», и что, пока мы окончательно не уничтожили судно, было бы лучше всей научной группе собрать свои манатки, сесть в Мапуту на самолёт и улететь домой. Многих из нас подобный казус только рассмешил, так как эту старую заезженную пластинку многие из нас слышали не раз и в предыдущих рейсах: своё разгильдяйство оправдать за счёт «не приспособленных к судовой жизни» научных работников — самое милое дело!

— У многих спасательных жилетов, оказывается, оторваны провода, соединяющие сигнальные лампочки с батареями, а некоторые батареи вообще позеленели и не работают, и если что на судне случится ночью, и мы окажемся в воде, в открытом океане, нас никто не заметит и не спасёт, — широко зевнув, высказался боцман и почесал затылок.

Услышав боцманское наивное высказывание, мы, не сговариваясь, встали и объявили во всеуслышание, что это точно мы сделали, а кто же ещё, больше некому, раз мы даже брезентовый пожарный рукав сумели разорвать своими могучими руками. После этого заявления лицо у старпома приобрело до того глупое выражение, что мы не выдержали и покатились со смеху, а вслед за нами начали смеяться и матросы. Не ожидавший такой реакции всего экипажа, старпом насупился, почему-то высморкался в ладонь и, вытерев её о засаленные шорты, выкрикнул с обидой в голосе:

— Что вы тут за цирк устраиваете! — и объявил об окончании собрания.