Охота на императора

Сергей Богачев, 2020

После отмены крепостного права, побед на Балканах в Российской империи разрабатываются конституционные изменения. Однако внутренние и внешние враги самодержавия начинают охоту на императора: пущен под откос царский поезд, взорван Зимний дворец. Расследованием этих преступлений поручено заниматься адъютанту Великого князя Константина Николаевича, капитану второго ранга Лузгину.

Глава II

Маскарад

20 ноября 1879 г. Москва

— Треклятые штудентики… — дородного вида баба, пытаясь одновременно забраться на площадку вагона и при этом не уронить на платформу громадную плетеную корзину, бережно накрытую платком, без стеснения чертыхалась, посылая проклятия всему миру в общем и самым прогрессивным его представителям в частности.

— Нюра, Нюрочка, обнимай внучка, да про гостинцы не забудь! — слова тщедушного мужичка, провожавшего её в дорогу, потерялись на фоне вокзального шума, и пассажирка третьего класса с корзиной в руках с досадой махнула в его сторону. Проклятия, отчетливо читавшиеся на её губах, сыпались, словно из рога изобилия. Мужичонка кепку свою смял со всем усердием, будто это могло как-то успокоить его жену, разрывавшуюся между необходимостью срочно ехать в Петербург спасать заболевшего чахоткой внука и страхом предстоящей поездки.

Страх этот проник в широкую, но ранимую душу Нюры совершенно не в связи с перспективой похода на вокзал. Она уже давно не подпрыгивала от высоких и резких звуков паровозных свистков, с помощью мужа разобралась, что из трубы локомотива валит не дым, а пар, и потому пожара в дороге не случится (супруг торговки уже подготовил оправдательную речь на случай, если вскроется его бессовестный обман). Даже ко встрече со злодеями в питерской подворотне подготовилась основательно — зашила все семейный сбережения, предназначенные для спасения внука в тот предмет гардероба, который позволила бы снять с себя только через смертоубийство. Нет, Нюра не опасалась ни дальней дороги, ни каких-либо других испытаний. Больше всего она боялась не доехать, и тогда внучок Николаша, свет очей её, помрёт в холодном Петербурге, где-то в сумрачной палате больницы святой Марии-Магдалины на Васильевском острове.

Со вчерашнего дня по Москве пошли слухи, что на железной дороге случился взрыв, который устроили проклятые антихристы, чтобы убить государя. Слухи носились между рыночными рядами, да по дворам, обрастая ежечасно все новыми подробностями — будто там, на левом берегу Яузы, недалеко от железнодорожного моста, тела людские складывали рядами, да так, что конца этой скорбной ленте было не видать. Другие судачили, что Его Величество сам-то уцелел, но точно видели, как плакал, вынося на руках из горящих обломков поезда дражайшую супругу свою, Марию Александровну, всю окровавленную, в платье, изорванном взрывом чудовищной силы. Третьи жаловались, что якобы, стекол не стало на версту в округе и плотника ни одного теперь не найти — все заняты. Нет у тебя мужика — завешивай окно мешковиной, может, и дождешься на днях.

Лютую нелюбовь Нюры к «штудентикам», от которых, по её авторитетному мнению, пошли все беды, разделял весь рынок на Болоте, где она каждое утро надевала чистый передник и становилась за свою лавку, которая славилась особенным посолом квашеной капусты. ^[6]

Вести о тяжкой болезни внучка Коли и взрыве на железной дороге пришли почти одновременно, что ввело горластую лавочницу, которую тяжело чем-то напугать в принципе, в состояние ступора. Впервые Нюра ощутила неприятную сухость во рту и слабость в руках, в красках представив себе разорванные на клочья тела несчастных пассажиров, валяющиеся на склоне железнодорожной насыпи вперемежку с раскрытыми чемоданами, кофрами и дымящимися обломками состава.

Трижды перекрестившись, Нюра уселась на диван вагона третьего класса, что располагался прямо возле окна. Лавочница впервые путешествовала поездом и интуитивно заняла место, казавшееся ей более безопасным. Завидев на перроне мужа, так и не отпустившего кепку, торговка квашеной капустой невольно улыбнулась — сейчас он ей напомнил того растерянного кавалера, который когда-то давно так и не смог подобрать правильных слов для выражения терзающих его чувств. Нюра тогда взяла инициативу в свои руки и не отпускала её уже больше двадцати лет, а теперь вот, впервые им приходилось надолго расстаться, да еще и по такому неприятному поводу. В груди защемило, женщина попыталась подавить приступ грусти, сопровождаемый спонтанными слезами, да смогла только помахать мужу рукой, но в этот раз — по-доброму. Стало ей жаль своего благоверного, одиноко стоящего перед запотевшим окном вагона среди снующих с багажом грузчиков, опаздывающих пассажиров и редких военных, ищущих свой вагон.

— Позволите? — раздумья Нюры о хрупком семейном счастье прервал тихий и неуверенный голос слева, принадлежавший скромного вида барышне.

Не привыкшая к таким речевым оборотам лавочница оценивающе взглянула на юное создание в шляпке с дымчатой вуалью, чтобы принять решение, какой ответ дать на поставленный вопрос. Окатив это хрупкое существо с ног до головы взглядом, полным сочувствия, Нюра все же определилась, что в дальней дороге компания юной институтки гораздо лучше, чем, к примеру, вот этот поп, от которого так и прёт за версту луком да перваком. Пробормотав что-то вроде «…прости, Господи…» священнослужитель уже устроился на противоположной лавке, с трудом умещаясь на ней всеми своими одеяниями.

— Позволю, чего ж не позволить… Вижу, ты много места не займешь, — Нюра и не думала шутить, просто она здраво оценила телосложение и точеную фигуру девушки.

Барышня присела на край дивана так скромно, будто всю дорогу собиралась провести в позе птички, неподвижно сидящей на жердочке, чем вызвала у Нюры очередной приступ жалости.

— Так и будешь на краю висеть? Двигайся ближе, не укушу, — Нюра зычным своим голосом обратила на себя внимание не только уж было задремавшего священнослужителя, но и остальных пассажиров.

— Благодарю вас… — тихий голосок слился со звуком, который издал паровоз, оповещая окрестности о своем отправлении.

— Чего? — Нюра привыкла, что люди изъясняются громко, четко, торгуясь за каждую копейку, а если ты не в состоянии голос подать, так ты не иначе, как убогий или больной.

Смутившись, «институтка» опустила взгляд, взявшись обеими руками за маленькую сумочку. Другого багажа у нее с собой не было, этим она разительно отличалась от остальных пассажиров, на что Нюра сразу же обратила внимание.

— Случилось что? — лавочница прониклась состраданием, наблюдая, как большие серые глаза девушки наливаются слезами.

— Нет, нет… Ничего… — отвечала барышня, не поднимая взгляд.

Резкий толчок качнул пассажиров, дав им верный знак, что поезд тронулся и путешествие начинается.

— Ты, дитё, не держи в себе… Поплачь, если хочешь. Полегчает, вот сразу увидишь, — Нюра доверительно наклонилась к своей попутчице и разговаривала с ней теперь не громко, будто с близким человеком. Такую разительную перемену можно было бы пояснить только тем, что сама лавочница пребывала в крайней степени расстройства и напряжения, искала способ отвлечься от всех этих незнакомых звуков и ощущений, связанных с движением поезда.

Вокзальная платформа медленно поплыла в окне, фигуры провожающих, каждая из которых отбрасывала перекрестье теней от света фонарей, двигались все быстрее, наконец, мелькнул черный столб семафора, и барышня в шляпке искренне разрыдалась, припав к плечу Нюры.

— Спаси и сохрани… — священник, наблюдая эту картину и растерянный взгляд некогда нахрапистой рыночной торговки, покровительственно осенил рыдающую юную особу крестным знамением и тут же отвернулся к окну, впадая в дрему.

Обычно суровая, тертая судьбой и рыночными нравами, Нюра имела в своем словаре множество речевых оборотов на все случаи жизни. С колким взглядом и резким лексиконом лавочницы с Болота были знакомы и маклаки, и рыночные попрошайки, и даже городовой Палпалыч, набравшийся наглости на Троицу испросить изрядное количество «капусточки на дегустацию». Сама не находя тому объяснения, Нюра констатировала, что на этот случай жизни у неё заметить нечего. Все, что смогла сказать торговка, так это — «…да что ж такое..», после чего положила свою тяжелую ладонь на спину юного, всхлипывающего создания. ^[7]

— Золотко, ты хоть скажи, чего стряслось-то? — лавочницу уже не тревожил необычный и ритмичный стук колес под днищем вагона и тошнотворное его покачивание.

Ответа не последовало. Лишь череда затихающих тихих всхлипываний дала Нюре понять, что барышня начала справляться со своим нервным припадком.

— Простите меня за… — только «институтка» оторвала голову от мощного плеча торговки, как со скрипом отворилась дверь на площадку, где в проеме появился жандарм железнодорожной полиции, а за ним какой-то пожилой мужчина в картузе и хорошем, дорогом кафтане. Тот самый купец, который в деталях описал полиции хозяйку дома заговорщиков.

Дверь захлопнулась за вторым жандармом с пышными усами, что следовал последним.

Кинув взгляд на публику, уже обустроившуюся на своих местах, первый жандарм обернулся к гражданскому с вопросительным взглядом. Тот недоуменно пожал плечами, и они двинулись вдоль прохода между лавками, вглядываясь в лица всех пассажирок женского пола. Особенно внимательно женщин рассматривал именно этот мужчина в гражданской одежде.

Как только процессия дошла до третьего дивана, мужик в картузе нагнулся к торговке, чтобы поближе рассмотреть её лицо в тусклом свете свечей, освещавших салон вагона, но Нюра зло, как она это умеет, окатила взглядом и жандармов, и цивильного, их сопровождающего. Обычно такого внимания удостаивался её супруг, пришедши из трактира за полночь в будний день. Полный презрения взгляд означал одно — дитё рыдает, а вы здесь лишние.

— Простите за минутную слабость… Такого разочарования я никогда не испытывала… Два месяца я его ждала, я так надеялась, а он… — едва слышно пролепетала девушка, не отрываясь от промокшего от слез плеча лавочницы.

Услышав обрывки разговора за спиной, последний жандарм приостановился и слегка повернул влево голову, чтобы лучше разобрать суть их беседы. При этом он сделал вид, что считает именно в этот момент, между делом, накрутить свой бравый ус.

— Что, моя хорошая? — Нюра на фоне всех этих эмоциональных испытаний последнего получаса сама уже была готова разрыдаться.

— А он поехал другим поездом! Представляете? Я два месяца готовилась его встречать, а он взял, и сел в другой поезд! — барышня в шляпке опять ударилась в плач, растревожив только задремавшего священнослужителя.

Ничего не понимающая Нюра кольнула усатого жандарма своими карими глазами и тот, не выдержав напора торговки, предпочел с важным видом заняться какой-то мещанкой возрастом лет около двадцати пяти, возле которой остановился купец.

— Где проживаете? Паспорт предъявите! — за спиной Нюры и продолжавшей рыдать у нее на рукаве «институтки» жандармы принялись расспрашивать женщину с явно псковским диалектом.

— Ну, так чего ты душу теперь рвешь, доча? — Нюра настолько прониклась бедой своей внезапной подопечной, что теперь её уже интересовали подробности этой любовной истории.

Купец, внимательно разглядывавший их соседку за спиной, сморщился, раздраженный тем, что не может на фоне зычного Нюрыного голоса расслышать ноты голоса пассажирки, которую опрашивали жандармы. Он очень хотел услышать знакомые тона, но в её тихом говоре память не находила ни малейшего соответствия с голосом мещанки Марии Семёновны Сухоруковой, которую сейчас разыскивала вся московская жандармерия, Третье управление и он, Никита Тимофеевич Разумов, единственный человек, давший дознавателям внятное описание владелицы дома, причастной к покушению на Императора Всероссийского, Александра Второго…

Примечания

6

Болото — Болотная площадь.

7

Маклаки — торговцы, посредники.