И умереть мы обещали

Сергей Анатольевич Шаповалов, 2016

Исторический роман, в котором писатель попытался изложить новый взгляд на эпоху Отечественной войны 1812 года. Мы знаем о грандиозном сражении при Бородине, но нам совсем не известно кровопролитное сражение под Клястицами, где решалась судьба Петербурга. А битва у Малоярославца имела не меньшее значение, чем при Бородине. В романе много места отводится «польскому вопросу», который в то время стоял довольно остро. Именно «Вторым польским походом» назвал войну с Россией Наполеон. В оформлении обложки использованы картины художницы Екатерины Камыкиной.

Глава пятая

За ужином мама объявила, что к нам в гости на новогодние праздники приезжает ее старшая сестра Ильза из Риги со всем семейством. Утром с посыльным пришло письмо. Отец одобрительно кивнул. Конечно, ему будет теперь с кем коротать вечера. Муж тетки был известный в Риге доктор, к тому же военный в чине полковника. Сестры завизжали от радости. Приедет их любимая кузина Анна. Я тоже сделал вид, что радуюсь, хотя в душе сильно разочаровался. Ох уж эта кузина Анна!

Позапрошлым летом мы ездили в Ригу к этим самым родственникам. Небогатые немецкие обрусевшие дворяне, добродушные, но со строгими, никому не нужными правилами: завтрак ровно в семь, гулять только с гувернанткой, кучера звать по имени, отчеству, ложиться спать ровно в девять — и прочее, к чему я был не совсем привычен.

Но самое ужасное — это кузина. Рыжая костлявая девчонка на два года младше меня. Зазнайка, каких мало встретишь. Как вспомню ее курносенький нос, усыпанный веснушками и холодные светлые глаза, да еще свои белесые брови нахмурит, так и хочется треснуть ее… Была бы она мальчишкой, ох, получила бы.

Увидев меня впервые, она окинула взглядом мой костюм и поучительным тоном произнесла:

— Такие жабо уже не носят, а чулки по тону не подходят к вашему сюртуку.

Я даже оторопел после такого приема. Она мне протянула свою тонкую руку для поцелуя. Но я не стал этого делать, а лишь поклонился, чем разозлил девчонку. С этого дня мы стали врагами.

Сестры, так те сразу признали в ней вожака. Именно она выбирала, куда мы пойдем, и во что будем играть. Во всех наших детских играх мне всегда доставались невыгодные роли злодеев или чудовищ. В конце концов, я удирал из дома и играл с местными городскими мальчишками, за что меня нередко ругали. Кузен, старший брат Анны, походил на кузнечика: высокий, нескладный, и точно такой же зазнайка.

— Со мной тебе будет скучно, — говорил он, когда я просил взять меня с собой в город. И произносил это таким тоном, будто: нужен ты мне больно! Очень надо возиться с малявкой.

Когда мы уезжали от них, я был несказанно рад. А эта маленькая ведьма специально у всех на виду сунула мне руку почти к подбородку. Я вынужден был поцеловать эту бледную холодную лягушачью лапку. А она криво, победно ухмыльнулась.

А может и лучше, что они приезжают. Я этой Анне приготовлю сюрприз, который она надолго запомнит. Я начал выдумывать, чтобы этакое сотворить? Какую свинью подкинуть? Представлял, как скривится ее большой рот и посинеет тонкое лицо в веснушках, а белесые брови сойдутся домиком, и она захныкает.

Но что-то ничего в голову не шло. Да и зачем делать подлости, да еще девчонке. Что за ребячество? Просто не буду с ней общаться — и всего-то.

***

Добротная карета немецкой работы на крепких рессорах въехала во двор. Бородатый кучер в двубортном пальто лихо управлялся с четверкой уставших лошадей. Карета еще не остановилась, а из распахнувшейся дверцы выпрыгнул немецкий дядька. Как всегда, в пехотном мундире полковника, в начищенных до блеска сапогах. Усы лихо закручены и напомажены. Вид такой, как будто он только что вышел из гардеробной, а не проехал сотни миль.

Он подал руку, помогая худощавой даме, очень похожей на мою матушку, но чуть старше, выйти из кареты. Отец тут же бросился обниматься с полковником и целовать руку даме. Мама влилась в общее веселье.

— Соблаговолите помочь мне выйти.

Эти слова отвлекли меня от сцены семейной радости, на которую я невольно засмотрелся. Я заглянул внутрь кареты. Кто это? Кузина? Нет, не она. Да нет же — кузина. Та злая рыжая девчонка? Она выглядела совсем иначе. Узкое бледное лицо приобрело женственные плавные черты. Не до конца, конечно, но это была уже не девочка, а девушка с холодной северной красотой. Элегантная меховая шляпка с опушкой казалась ореолом. Тонкая, почти невесомая кисть, обтянутая атласной перчаткой, оперлась о мою поданную руку. От этого прикосновения горячая волна пробежала по всему телу.

— Ведите меня в дом, кузен Александр, — мягко сказала Анна. Я не узнал ее голос, совсем не писклявый, а бархатный, сдержанный.

— Прошу, — промычал я, смущаясь.

Она шла чуть впереди, легко, грациозно. Да нет же, это не кузина! Не прежний костлявый лягушонок. Что же с ней произошло. Не иначе кто-то спалил в очаге ее шкурку. Белая заячья шубка мягко колыхалась складками меха, источая неземной аромат. Да что это с ней произошло? Она ли это?

— Как же ты повзрослела, Анна, — обняла ее моя мать.

Лакей Прохор хотел помочь снять шубку, но я отстранил его и сам принял легкий, пушистый кокон, из которого выпорхнула бабочка в голубом атласном платье. Стройная, с тонкой талией, с красиво развернутыми плечами, пусть еще слегка костлявыми, но уже принимавшими очаровательную женскую округлость. А когда она развязала ленты на шляпке и отдала ее лакею, я совсем растерялся, увидев тонкую, гордую шею, красиво убранные белокурые волосы. Возможно, все это мне показалось. Возможно, Анна — обыкновенная девчонка, коих встретишь повсюду. Но еще никогда от вида девушки у меня не переворачивалось все внутри. Не замирало дыхание, не холодели руки. За несколько мгновений я понял всех влюбленных героев, прочитанных мной романов, над чувствами которых раньше смеялся. Теперь я их мог понять.

За ужином мое место за столом оказалось напротив Анны. Взрослые весело о чем-то спорили, поднимали бокалы, вспоминали свою неугомонную юность. Наверное, их воспоминания были интересными. Однако я ничего не слышал, уперся в тарелку, но взгляд сам, помимо моей воли, поднимался, и я видел перед собой ее нежное лицо, аккуратно убранные светлые волосы, длинную красивую шею, открытые худенькие плечи, удивительно красивые руки. Все ее движения были неторопливые, грациозные. Когда за беседой обращались к ней, она расцветала обворожительной улыбкой. Улыбались не только губы, но и глаза, и тонкие реснички, и светлые брови, и, казалось, даже маленький изящный носик. На щеках появлялись ямочки.

Когда же она замечала, что я пристально ее разглядываю, лицо сразу становилось холодным, а взгляд серых глаз леденел. Я тут же утыкался в тарелку и чувствовал, как мои уши начинают предательски пылать.

— Кузен, Александр, — услышал я тихий, властный голос. — Передайте, пожалуйста, соус.

Я не сразу понял, что она обращалась ко мне. Поднял глаза и встретился с пронзительным холодным взглядом.

— Ну, что же вы, кузен Александр, — говорили ее алые губы, а я по-прежнему ничего не понимал.

Сообразительный лакей Прохор хотел помочь мне, потянулся за соусом… В это время я привстал, и тоже потянулся. Мы неловко столкнулись, соусник перевернулся, разливая по белой брабантской скатерти темно-красную лужицу. За столом повисла неловкая тишина. Прохор моментально убрал соусницу на поднос, второй лакей тут же салфеткой промокнул лужицу. Все смотрели на меня с немым осуждением, а я готов был провалиться сквозь землю от стыда. Отец выручил.

— Так, на чем мы остановились? — обратился он к доктору, возобновляя беседу.

— Экий вы неловкий, — покачала головой кузина Анна. И вновь принялась за еду.

***

На следующий день, утро выдалось морозное и солнечное. Яркий свет проникал в мою спальню сквозь заиндевевшее окно. Я расчистил ледяной узор на стекле и увидел, как готовят каток. Неву прихватило намертво, и теперь дворники у спуска с набережной расчищали лед широкими лопатами. Что мне нравилось в зимних забавах, так это — коньки, да еще в такой ясный день. После завтрака я отпросился у отца сходить на каток.

–Ты пойдешь один? — поинтересовался родитель.

— С Жаном, — ответил я.

— Возьми Машу, она ведь тоже любит коньки — настоял отец.

Ну, вот! Придется еще с сестрой возиться.

— И Анну пригласи, — добавил отец.

Анну? Мной овладела какая-то робость. А как ее пригласить? Просто позвать? Разве так можно?

Комнаты девочек находились наверху. Я бодро взбежал по лестнице, но на последних ступенях ноги отказались идти. Как же ее пригласить? — Не желаете, Кузина, сходить на каток? Или: — Могу я вас пригласить покататься на коньках? А если она ответит: — Нет!? С вами мне не хочется. Вы — растяпа, каких свет не видывал. Может, лучше передать приглашение через горничную. Или Машу сперва кликнуть. Да где же горничная Дуняша?

Сделав несколько трудных шагов, я застыл у двери перед комнатой девочек, не решаясь постучать. Прислушался, но с той стороны не доносилось ни звука. У меня не было сил дотянуться до медной сияющей ручки. Мне казалось, что по ту сторону сейчас находится волшебное королевство, где живут феи… Там владение прекраснейшей Анны, самой главной волшебницы…

— И что вы замерли, как статуя командора? — услышал я сбоку голос феи. Вздрогнул всем телом. Оказывается, Анна сидела на подоконнике в холле и читала книгу. Тяжелая занавесь скрывала ее. Теперь же она грациозно спустилась с подоконника и торжественно прошла мимо меня. Отворила дверь. — Вы хотели пригласить меня на каток, я правильно поняла? — Внимательно посмотрела мне прямо в глаза, отчего я действительно чуть не превратился в статую.

— Буду безмерно счастлив… — пробурчал я.

–Так подождите внизу. Мы сейчас с Машей оденемся и спустимся.

Я выдохнул. Все оказалось намного проще.

Овал катка походил на зерцало в снежной оправе. Озябший оркестр играл фальшиво, но задорно. Тут же толкались торговцы с горячими калачами и медовым сбитнем. А на катке множество людей. Не смолкал гомон, смех. Пузатые чиновники не спеша катят, о чем-то важном беседуя. Молодые барышни, спрятав руки в меховые муфты проносятся, словно стайка стрижей, весело щебеча. За ними следом их кавалеры, гордо вздернув носы. Низенький господин, часто перебирая ножками, толкает перед собой финские сани, в которых сидит толстая дама преклонных лет. Кто-то неловко упал, и вокруг все засмеялись. Неудачника поднимают, отряхивают, а он снова выкидывает коленца и валится, да еще товарищей сбивает с ног.

Мы спустились по каменной лестнице. Маша тут же пристала к Жану:

— Вы будете меня вести. Я плохо стою на коньках.

— Буду безмерно счастлив, мадмуазель, — с готовностью ответил Жан.

Степан принял наши шубы и встал в сторонке.

— Вот же странная забава, — усмехнулся он. — Эдак шлепнешься, и зубы здесь оставишь.

К нам тут же подошел распорядитель катка с большим ящиком, в котором лежали коньки. Подобрал нам пары. Деревянные дощечки по форме ступней с тонкими шнурками, а снизу прочно приделаны отточенные лезвия коньков. Носы изящно загнуты. Распорядитель долго возился, подбирая Машеньке пару на ее маленькие ножки. Мы с Жаном сами быстренько нашли нужные коньки.

— Вы мне поможете, кузен Александр, — попросила Анна.

Я присел и аккуратно затянул шнурки коньков на её тонких замшевых сапожках. — Спасибо. Вы очень любезны.

От этих слов, от ее бархатного голоса сердце превратилось в кузнечный молот, бьющий со всей силы о наковальню.

Оркестр грянул мазурку. Подлетел какой-то щеголь, лет шестнадцати.

— Позволите вас провести по кругу? — Протянул он Анне руку в лайковой перчатке, с видом, не приемлющим возражений. Я готов был разорвать его на части. Что за наглость? А Анна? Неужели она согласится?

— Мерси, — ответила девушка холодно, кокетливо склонила головку, — но я уже занята. Может, в следующий раз.

В душе у меня взорвался салют.

Щеголь пожал недовольно плечами и поехал искать другую пассию. Заметив мое напряженное выражение лица, она звонко расхохоталась. Неужели все поняла?

Я вел Анну по кругу. Снял свою перчатку, чтобы лучше чувствовать тепло ее тоненьких пальчиков под меховой варежкой. Она прекрасно стояла на коньках. Мы резво скользили, лавируя между грузных дам и важных господ. Анна порозовела от морозного воздуха. Она задорно смеялась, показывая ровные белые зубки. Ямочки на щеках так и играли. А когда я не рассчитал скорость и на повороте свалился в сугроб, она налетела на меня. Мы сидели в снегу и долго хохотали.

Домой вернулись мокрые, разгоряченные… Я никогда до этой поры не испытывал столь странного чувства: сочетания высшего счастья и безграничной свободы, когда весь мир с его радостями и горестями теряет смысл перед одной ее улыбкой. Вся философия вселенной заключена в ее загадочном, манящем взгляде. Она и есть — вселенная.

Но чудеса в этот вечер не закончились. Отец вызвал меня в кабинет. Показал красочный конверт.

— Князь Аршинский, Илья Егорович, устраивает детский крещенский бал в честь своих дочерей. Вот, прислал тебе приглашение.

— Но, отец, у нас траур. Я не могу пойти. Да и что там интересного? Соберется детвора… Какие-нибудь глупые игры затеет гувернер. Потом всех угостят сладостями и устроят танцы под клавесин.

— Не совсем, — качнул головой отец. — Дочерям его исполнится четырнадцать, так что, приглашены отроки твоего возраста, ну и чуть постарше, но детворы, как ты выражаешься, там точно не будет. Заказан оркестр из Императорского театра³¹, а не один пианист. И, я, конечно, этого не одобряю, на столах выставят слабое шампанское.

Настоящий бал! Вот это — здорово! Я еще никогда не присутствовал на настоящем балу. Пусть для подростков, но с оркестром, с шампанским! Не утренник до обедни, а настоящее ночное веселье. Раньше меня вечно приглашали с Машей на скучные утренники для малышни с шоколадными тортами и крюшоном. А тут!..

— Но, отец, у нас траур, — напомнил я еще раз.

— Я знаю. Замолю как-нибудь этот грех за тебя. Хочу, чтобы ты сводил Анну. Когда еще ей удастся к нам выбраться и посетить настоящий петербургский бал?

С Анной на бал? На настоящий бал! Я буду с ней танцевать! Это — сказка! Чудесная сказка!

***

Я пребывал в полной растерянности, перебирая свой гардероб. Как же я покажусь с Анной на балу, если у меня вся одежда какая-то мальчишеская. Мы с Жаном и с гувернером месье Де Бельте перевернули ворох одежды, но я так ничего и не подобрал. Мне казалось — все не то, блузка слишком широкая. Фрак совсем не идет к панталонам. А башмаки с какими-то дурацкими пряжками.

Постучался Степан, сказал, что карета готова.

— Ой, барин, так вы еще не при параде, — всплеснул он руками.

— Я не знаю, что надеть, — с отчаяньем в голосе выпалил я.

— Вы, прям, как покойный граф наш Петр Васильевич, царство ему небесное. Тоже вечно, как собирается куда, не знал во что рядиться. А батюшка мой ему говорил: — Бросьте, Петр Васильевич выкаблучиваться. Наденьте, что первое под руку попалось.

— И что? — не понял я.

— И получалось, — усмехнулся Степан.

Я так и поступил. Что попалось — то и надел. И тут Степан оказался прав. Надо же — сработало! Платье сидело на мне ладно и в тон. Колдун этот Заречный, не иначе?

Анна грациозно спускалась по лестнице в чудесном розовом легком платье, перехваченное пояском чуть выше талии. Казалось, плыла по воздуху, не касаясь ступеней. Как же она была прекрасна и воздушна. Завитые локоны, дерзко спускавшиеся на виски, делали ее еще детское лицо строже. Маша робко провожала ее, шагая чуть сзади. Она с восхищением смотрела на кузину, улыбалась, но с глаз готовы сорваться слезы. Обидно, что ее не взяли. Но ничего не поделаешь — она еще маленькая.

Степан подогнал карету. Я помог Анне подняться. Сам с Жаном сел на против. Невский загадочно светился вечерними фонарями и большими окнами магазинов. Народ гулял, несмотря на мороз. Множество саней и карет проносилось мимо. Вскоре мы подъехали ко дворцу на набережной Фонтанки. Окна сияли от сотен свечей. Хрустальная музыка выливалась на улицу. Пришлось стоять в очереди из карет, пока мы не попали к парадному подъезду. Лакеи в красивых красных ливреях встречали нас.

Я повел Анну по широкой мраморной лестнице с золочеными перилами. Наверху гостей встречал хозяин дома, князь Аршинский и две его очаровательные, пухленькие дочери-близняшки.

–Ах, Александре Очарофф, — в нос, на французский манер произнес князь, с прищуром разглядывая нас сквозь серебряный лорнет. — Вы возмужали за последний год. А что за очаровательная спутница с вами?

— Моя кузина Анна, — представил я. Поцеловал пухленькие ручки в атласных перчатках именинницам.

— Прошу вас в зал, — попросил князь, и уже раздавал скудные комплименты следующим гостям.

Мы летали и кружились, едва касаясь навощенного до зеркального блеска, паркета. Музыканты Императорского театра играли отменно. Вокруг стройные юноши во фраках, камзолах, словно кузнечики и хрупкие девушки, похожие на пестрых мотыльков. Все вертелось и дышало весельем. Настоящая феерия!

Анна попросила передышки. Я подвел ее к диванчику с полосатой атласной обивкой. Тут же лакей предложил ананасовый сок и шампанское.

— О, нет, нет, — отказалась Анна от шампанского. Пригубила сок.

— Позвольте вас на тур вальса.

Перед нами вырос белокурый статный юноша в сером мундире польского улана. Он был чуть старше меня, чуть крупнее, но держался так, будто бывалый вояка — небрежно, нагло, как мне показалось. В общем — неприятная личность. С неудовольствием я узнал в нем Яна Понятовского. Черт! Откуда он тут взялся?

— Мадмуазель устала, — холодно сказал я.

Он кинул в мою сторону взгляд полный презрения, и вновь обратился к Анне:

–Я настаиваю. Будьте моей Терпсихорой³².

Я хотел погрубее отшить этого наглеца в польском мундире, но к моему удивлению, Анна грациозно поднялась и протянула ему руку, при этом лицо ее просияло.

Как же так? Мое неожиданное счастье также неожиданно рухнуло, словно подпиленное дерево. Я растерянно следил, как этот наглец повел Анну чуть ли не в центр залы и закружил, понесся по кругу, словно в галопе. Движения небрежные, развязанные, но умелые. А она? Она подчинялась каждому его шагу. Мне он представлялся отвратительным пауком, поймавшим в сети несчастную бабочку…

— Ах, какой красавец, — услышал я слова князя Аршинского, сквозь лорнет, разглядывающего танцующих, и говорил он именно о пауке в польском мундире. — Статен, ловок… Экий жених…

— Ну, что вы, папа, — смущенно отвечали близняшки — дочери, краснея.

— Говорят, у его матери огромные имения в Малороссии, с неплохими доходами, — продолжал размышлять князь, уже для себя, прикидывая, как бы можно было выгодно пристроить одну из дочерей.

Музыка плавно стихла, и этот паук-красавец, вместо того, чтобы проводить свою пассию на место, ко мне, — повел Анну в другой конец зала и усадил на неудобный маленький стульчик. Я поспешил к ним. Анна счастливая, раскрасневшаяся, обмахивалась веером. В танцах объявили перерыв, дабы дать музыкантам минутную передышку.

— Позвольте пригласить вас на мазурку, — сказал я.

— Ах, Александр, — растерянно произнесла Анна, — но я уже обещала мазурку.

— Кому? — моему возмущению не было предела.

— Мне, — возник вновь польский наглец и протянул Анне бокал с искрящимся шампанским.

— Но, Анна, вы приехали со мной, — в отчаянии воскликнул я.

— Я же не могу теперь отказать, — в ее голосе послышались металлические нотки раздражения.

— Не расстраивайте девушку. Пойдите, поищите себе другую пассию, — ухмыльнулся поляк.

Негодование обуяло мной после столь наглого предложения. Да как он смеет мне указывать!

— А не пойти бы вам поучиться вежливости, — заявил я.

Лицо поляка напряглось, на бледных щеках проступила краска.

— Уж не вы ли хотите стать моим учителем? — прошипел он.

— С удовольствием. Люблю учить наглецов. Только, вот, перчатки сменю на другие, чтобы не запачкать.

Его всего перекосило. Он очень тихо произнес:

— Извольте следовать за мной.

— Александр! — кузина вскочила со стула. Она не на шутку перепугалась. Грудь ее часто вздымалась. Губы дрожали.

— Не беспокойтесь, мадмуазель Анна, — нагло-вежливо поклонился поляк. — Мы лишь на пару слов…, — и он величественно зашагал к выходу.

— Александр, не смейте, — пыталась удержать меня Анна.

Я обернулся и холодно взглянул на нее, — поздно! — отчего она чуть не потеряла сознание.

На крыльце гулял холодный ветер, пытаясь задуть пламень фонарей. Никого вокруг, только голые черные деревья и высокие сугробы.

Поляк, шедший впереди, резко обернулся.

— Будьте добры объясниться! — потребовал он.

— Это вы будьте добры объяснить свое наглое поведение!

— Если мадмуазель Анна — ваша кузина, это еще не значит, что вы должны ей указывать: с кем танцевать.

— Если на вас военный мундир, это еще не значит, что вам все дозволено.

— Мой мундир, — прорычал он, багровея, — Мундир великого Войска польского.

— И что с того? Да вы на коне хоть умеете сидеть?

— Я — корнет уланского полка! — затрясся он от злости.

— Всего лишь — корнет, — зло усмехнулся я.

— Хотите испробовать мой удар?

— Когда угодно и где угодно, — горячо выпалил я.

— Здесь и сейчас. У меня в карете есть сабли. Вам первый выбор.

— Кого выберем в секунданты?

— С моей стороны — мой ординарец.

— Хорошо, а с моей — кучер.

— Что? — возмутился он. — В секунданты мужика?

— Можно подумать, ваш ординарец из благородных кровей.

— Он — поляк, и этого достаточно.

— И что с того? — зло усмехнулся я. — С каких это пор польские мужики стали выше русских мужиков?

— Довольно! — зло прошипел улан. — Это смешно, в секунданты — мужиков. Что за варварство?

В это время в дверях показался Жан. С растерянным видом глядел на нас.

— Он будет секундантом, — указал я на Жана.

— Что произошло? — не понимал мой друг.

— Этот мальчишка хоть разбирается в правилах дуэли? — высокомерно ухмыльнулся поляк.

— Он — дворянин, к тому же — француз. Или этого вам тоже недостаточно? — спросил я сквозь зубы.

— Че сем стало, пане Янек? — из темноты вышел здоровый улан с длинными свисающими усами. Его шинелью можно было укрыть лошадь. А в один сапог поместилось бы две мои ноги.

— Допровади саблям, Петер.

— Пан Янек, для чего тегун?

— Не пытай, а выконый, — прикрикнул он требовательно.

— Сухач, — приложил два пальца к своей конфедератке усач и отправился выполнять приказ.

— Ну? — оценивающе оглядел он меня с ног до головы. — С чего начать? Ухо обрезать или сами прощение попросите?

— Чье ухо окажется на снегу, тот и просит прощение, — небрежно ответил я.

— Предупреждаю, — высокомерно произнес пан Янек. — Я отличный фехтовальщик.

— Поэтому побоялись стреляться?

— Польский улан ничего не боится! — вновь вышел он из себя. — Хотите пистолеты — будут вам пистолеты.

Появился Петр, неся в руках две сабли.

— Ровно минуту бьёмся на саблях. Если сможете устоять против меня — стреляемся. Прошу, — позволил мне наглец первому выбрать оружие.

Я вынул из ножен тонкий, почти прямой клинок. Этот подойдет. Второй больше напоминал палаш, тяжелый и длинный. Поляк уверенно вынул его из ножен и мастерски продемонстрировал владение столь грозным оружием, со свистом рассекая воздух.

Вот тут я вдруг осознал всю безнадежность моего положения. Меня учили красиво фехтовать шпагой, но с саблей я дело не имел. А по тому, как мой противник уверенно держит оружие… Я представил, как мое ухо окровавленным кусочком мяса шмякается в снег.

— К чему тянуть? Приступим, — уверенно сказал поляк, — Вон там внизу под фонарями отличная позиция.

Мы спустились и стали друг против друга на расстоянии двух шагов.

— Господа, господа! — жалобно пищал Жан, — поговорим о примирении.

— К черту! — рявкнул на него поляк. — Следите за дуэлью — и покончим на этом.

— Ага, — довольно хихикнул Петр, покручивая ус. — Вы, только пани Янек этого воробушка не загубите. Так, огрейте его пару раз плашмя по башке, чтобы мозги на место встали.

— Господь с вами! — запыхавшийся Степан встрял между мной и моим противником, — Христом-богом прошу, — остановитесь.

— Мужик, тебе чего надо, — скривил в презрительной усмешке полные губы пан Янек. — Здесь благородные господа выясняют спор. Это твой слуга? — крикнул он мне. — Убери его.

— Степан, — тихо сказал я.

— Барин, опомнитесь, — пытался он вразумить меня.

— Степан, не позорь меня. Вызов уже сделан. Я не могу отказаться от поединка.

— Но, барин!

— Уйди, — тверже сказал я. — Я защищаю свою честь. Не мешай.

Степан отступил, растерянно разводя руками.

— Платочек чистый приготовь, — издевательски крикнул ему Петр. — Ухо отрубленное завернуть.

— Может, хватит болтовни? Приступим, наконец, — осадил я наглеца.

— Действительно, — согласился Янек. — Скоро продолжатся танцы, а мне Анна обещала мазурку.

— Прекратить! — к нам быстрыми шагами приближался князь Аршинский, хозяин дома. За ним двое лакеев несли фонари. Из-за его спины выглядывала испуганная Анна.

— Что вы здесь устроили? Как посмели в моем доме? Мальчишки! — грозно кричал он, брызгая слюной.

— О, князь, я просто показал моему другу оружие, что мне прислал дядя из Персии. — Поляк подошел ко мне и крепко обнял за плечи, как хорошего друга. Меня всего перекосило от отвращения.

— Не смейте врать, — погрозил кулаком князь. — Вы, надевший мундир, смеете устраивать дуэли, да еще с кем? С неоперившимся юнцом. Вы подумали о последствиях?

— Простите, князь, но мы взрослые люди и способны сами отвечать за свои поступки, — вмешался я.

— Что? — глаза Аршинского чуть не вылезли из орбит. — В моем доме! Да вы… Что это такое? Оба — вон! Во-он! Не желаю вас видеть!

Пришлось уезжать с позором со столь чудесного вечера. Анна забилась в угол кареты бледная и сердитая. Жана до сих пор трясло. Но он все повторял с облегчением:

— Tout a! Tout a! Ave Marie, sauvegarder et protéger!³³

А из дворца сквозь высокие яркие окна продолжала литься музыка, мелькали танцующие пары. Сновали лакеи, серебряных подносах напитки и тарталетки. Но для нас праздник закончился.

Вдруг карета резко остановилась.

— Куда прешь? — раздался грозный окрик Степана.

— Сам — прочь с дороги! — раздался в ответ.

Я глянул в окошко. На выезде из двора наша карета чуть не столкнулась с другой, тоже пытавшейся выехать. На облучке сидел Петр, ординарец моего недруга. Да он и сам высунул белокурую голову, узнать: что произошло.

— Подай назад! — требовал Петр, замахиваясь кнутом.

— Сам подай, — отвечал на это Степан. — Только попробуй, — указывал он на кнут, — враз тебе руку перешибу.

— Може, по-мужски спор решим? — соскочил на землю Петр.

— Проучи-ка этого мужика, — подбодрил его Янек.

— А, давай, — согласился Степан, одним взмахом скинул с себя тулуп и спрыгнул на землю.

— Что же вы? Остановите их! — испугалась Анна.

— Степан, прекрати, — я выскочил из кареты.

— Испугался за своего мужика, — усмехнулся Янек. — Сейчас Петр ему поправит рожу.

— Степан! — в отчаянии крикнул я.

Заречный обернулся и хмуро посмотрел на меня:

— Не мешай, барин. Теперь я за свою честь постою.

Вокруг собрались зеваки. Мужики подзадоривали драчунов. Бабы грозились кликнуть городового, если они не прекратят…

— Поглядим, как ты удар держишь, рожа москалева, — грозно надвинулся на Степана Петр, размахнулся и со всей дури стукнул огромным кулаком ему в грудь. Степан крякнул, отшатнулся, но устоял.

— Слабовато бьешь, — хрипло выдавил из себя и в ответ саданул по груди поляка так, что тот попятился и чуть не сел.

— Ох, — потер он широкой ладонью ушибленную грудь, — а в лоб выдержишь?

Степан чуть не свалился, приняв удар в лоб, сделал пару шагов назад, тряхнул головой. Весело оглядел замершую толпу.

— Не понял что-то я, кто снежками кидается? Эй, поляк, получи в ответ, — да так врезал в лоб Петру, что тот грохнулся в сугроб, под хохот собравшихся людей. Конфедератка отлетела в сторону.

— Ах, так! — взревел Петр. Поднялся и кинулся на Степана.

Посыпались удары. Но бойцы не уступали друг другу в силе, нещадно молотили в лоб, по уху, в скулу… Вновь зеваки подзадоривали драчунов, а бабы голосили, зазывая околоточного.

— Александр, умоляю, остановите! — чуть не плакала Анна, с ужасом глядя на кровавую, остервенелую драку двух здоровых мужиков.

Но все закончилось без моего вмешательства и помощи околоточного, который уже расталкивал толпу, пробираясь к месту поединка. Степан удачно врезал противнику в нос, так что кровь брызнула во все стороны, а потом еще раз — снизу в челюсть. Громко клацнули зубы, и поляк, раскинув руки, грохнулся в снег. Степан издевательски поклонился Янеку:

— Прошу, пане, забирай свою дохлятину.

Взобравшись на козлы, он спокойно накинул тулуп, щелкнул кнутом по мордам лошадей польской упряжки. Те подались назад. Заднее колесо въехало в сугроб, и карета угрожающе накренилась.

— Что за беспорядки? — грозно закричал околоточный, наконец-то оказавшийся на месте.

— Да, вон, мужик какой-то пьяный валяется, — простодушно ответил Степен. — Посторонись, служивый. Не видишь, графа везу.

Я уже сидел в карете. Мимо меня проплыло разъярённое лицо Янека.

— Жду вашего секунданта, — крикнул он вслед. — В любое время и в любом месте.

— Обязательно пришлю, — ответил я с напускным равнодушием.

— Что вы наделали? — Анна плакала в углу кареты. — Видеть вас не могу…

Мне самому было ужасно неприятно. Что за глупая ссора? Но я должен был отстоять свое имя! Как же иначе? Всегда так решают споры.

***

Отец вызвал меня в кабинет. Мрачно оглядел с ног до головы и каменным голосом произнес:

— Я требую объяснений.

— В чем?

— О твоем поступке, достойном сопливого мальчишки.

— Разве отстоять свою честь — это поступок сопливого мальчишки?

— Кто позволил тебе браться за оружие?

— Моя гордость и мое имя.

— Но ты не умеешь владеть саблей. Если бы этот улан раскроил тебе череп?

— Тогда бы никто не посмел сказать, что я трус и не достоин звания русского дворянина.

— Да что за бравада? — возмутился отец. — Вижу, заранее подготовил речь. Но помимо гордыни, надо еще мозги иметь. Весь город говорит о вашем скандале. Не хватало, чтобы тебя еще вызвали в ведомство полиции и учинили допрос. Представляешь, каково мне будет краснеть за тебя?

— Прости, отец, — осознал я справедливость его упрека. — Но тогда скажи, как мне надо было поступить.

–Уладить миром.

— То есть — просить прощения у этого наглеца? — вскипел я.

— Нет, надо было быть умнее и не доводить дело до скандала.

Вот тут — он прав. На это я ничего не мог возразить. Это же я первым задел поляка. Ну, провела бы с ним пару танцев Анна — ничего страшного. Она девушка разумная, все равно потом бы танцевала со мной…

— Прохор, — кликнул отец лакея. Тут же появился в дверях слуга. — Позови Степана.

Осторожно вошел Заречный и робко поклонился. Понимал, зачем позвали.

— Кликали меня, барин? — прорычал виновато он.

— И что у тебя с лицом?

— А, это? Так, забава есть такая русская, кулачная, — начал оправдываться Степан, криво улыбаясь разбитым ртом.

— Поляков бить? Так? — закончил за него отец.

— Извини, конечно, барин, но рожей москалевой я себя безнаказанно обзывать не позволю, — тут же распалился Степан.

— И этот — гордец! — раздраженно воскликнул отец. — А как ты с такой рожей завтра меня к градоначальнику повезешь? Да потом по строительным делам?

— Ну.., — Степан осторожно потрогал фингал под глазом, оплывшую губу. — Воротником прикроюсь.

— Воротником! — передразнил его отец. Открыл шкатулку, что стояла на столе, вынул ассигнацию. — Поди к доктору Ивонталю, пусть тебе надрез сделает, да кровь выкачает. Примочку купи в аптеке…

— Да, само пройдет, — махнул рукой Степан. — Что мне, впервой с разбитой рожей ходить? Эвон, на кажную масленицу, да на Купалу колотимся…

— Сходи, коли приказываю, — твердо сказал отец.

— Сделаю, — буркнул Степан, пряча ассигнацию в кармане.

— И не вздумай водку пить на эти деньги.

— Да не пью я, — обиделся Заречный. — Что я, чухонец какой-то, нажираться до свиньи?

— Опять ты начинаешь: то поляки у тебя плохие, то чухонцы — свиньи, — начал злиться отец. — Иди. И ты иди, и подумай о своем поступке, — сказал он мне.

Думай — не думай, он еще не знает, что поединок не окончен.

Возле двери в мой кабинет, я увидел Анну. Она стояла в тени мраморной колонны в белом строгом платье. И лицо у нее было такое же строгое. Она мне показалась холодная и бледная, как статуя в Летнем саду.

— Анна?

— Мне с вами нужно серьезно поговорить, — произнесла она чуть слышно. От ее слов веяло зимним холодом, как из раскрытого февральского окна.

— Я готов вас выслушать.

— Вы понимаете, что поставили меня в ужасное положение? Получается, что причиной вашей ссоры стала моя персона.

— Возможно, — ляпнул я.

— Вы издеваетесь! — в ее глазах блеснули слезы. — Если бы тогда вас не остановили, и произошла бы трагедия… Ладно бы — рана, а если бы убили вас или вы убили поляка… Как думаете, кого бы обвинили во всем? Кто бы оказался корень зла?

— Простите, но вы здесь ни при чем. И никто бы вас не винил, — пожал я плечами.

— Это с вашей точки зрения…

— Что вы хотите от меня? — меня начал раздражать этот нелепый разговор. Она же ничего не знает о наших предыдущих встречах с Яном.

— Хочу, чтобы вы завтра же пошли к Понятовскому и извинились, — твердо сказала она.

Ну, это уже — слишком!

— Ни-ког-да! — отчеканил я.

— Я вас прошу. Нет, я — требую! — она вдруг раскисла. Слезы брызнули из глаз. Губы скривились. Хоть она и была очень красива в эту минуту, но я почувствовал капельку отвращения. Что она от меня требует? Сама хоть понимает? Чтобы я, русский дворянин унижался перед этим наглецом в уланском мундире? В своем ли она уме?

— Это невозможно, как невозможно после выстрела схватить пулю и засунуть обратно в ружье, — ответил я, гордо вздернув подбородок. — А выстрел уже сделан.

— Если вы не внемлете моей просьбе, то я больше никогда с вами не заговорю. Никогда не пожелаю вашего общества. Вы для меня потеряете всякий смысл, — сердито пыхтела она. А слезы все катились по ее раскрасневшимся щекам.

Да что она из себя возомнила? — удивился я, глядя на эту холодную, но очень красивую девушку. Сердце мое сжалось, как часовая пружина, угнетаемая ключом. Мелькнула предательская мысль: может, и вправду поддаться на ее уговоры и извиниться? Но тут я вспомнил моего героя — генерала Кульнева. Пожалуй, у него была похожая ситуация. Его хотели женить, и невеста поставила невыполнимое условие: чтобы он оставил службу. Что же он тогда ответил? «Долг пред службою отечеству я ценю выше долга супружеского»… Вот это — достойный поступок!

— Простите, Анна, — холодно ответил я, мысленно подражая отважному генералу. — Но честь превыше дружбы.

И мне стало легче. Пружина в сердце резко развернулась и сломала все преграды, заставляющие ее все время находиться в напряжении. Не хочет моего общества — не надо. Переживем!

Она не гневалась. Лицо ее не перекосило от злости. Она даже прекратила рыдать. Как-то странно взглянула на меня, не то с испугом, не то с грустью и очень тихо сказала: «Прощайте». В следующий миг ничего не осталось от Анны, ни тени, ни холода, ни тепла.

А что я так расстроился? И из-за кого? Из-за этой холодной девчонки? Нашлась тут, Галатея! — Пытался я подбодрить себя. Но внутри у меня было пусто и гадко. Вновь я напоминал себе старый бездонный колодец с черной водой. Вновь в меня вгрызлась предательская мысль: а может, действительно найти этого наглеца Янека и попросить прощения? Но тут же генерал Кульнев рубил эту мысль саблей: Нет! Никогда! Лучше умереть, чем так унижаться. Лучше навсегда потерять Анну… Сабля его бессильно опустилась… Потерять Анну?

Нет, не лучше… но придется…

***

Отец прощался с рижскими родственниками долго, с полковником — особенно, и даже оба слезу пустили. Маменька обнималась с сестрой и тоже плакала. Анна попрощалась с сестрами приветливо и ласково, но на меня даже не взглянула. Машенька скривилась и заплакала тоненько, словно котенок, за ней следом Оленька. Никаких эмоций не проявлял только я. Стоял мрачный, никого не замечая.

Дядька приобнял меня за плечи, отвел в сторону и тихо сказал с картавым немецким акцентом:

— Друг мой, вы в последнее время не похожи на себя. Стоит ли так убиваться? И из-за чего?

— Вы же все прекрасно знаете, — вздохнул я.

Он украдкой оглянулся. Убедившись, что все заняты, и на нас не обращают внимания произнес:

— Позвольте пожать вашу честную руку.

— Что? — не понял я.

— Вы поступили благородно, поверьте мне! Было бы у нас побольше времени, я бы показал вам шрам на груди. Из-за вашей тетушки Ильзы мне чуть не проткнули сердце. Но я отстоял свою честь и свое счастье. Ах, плюньте на бурчание папеньки. Конечно, отец страшно переживает за вас, но и он поступил так же. Будьте уверены.

— Возможно, вы правы. Но у меня другая ситуация. Анна сказала, что ненавидит меня.

— Анна? — он хохотнул, но тут же сконфузился. — Ах, вы пока ни черта не понимаете в женщинах. Представляете, я расскажу друзьям, что из-за моей дочери, из-за моей малютки Анны в Петербурге чуть не произошла дуэль.

— Прошу вас, не делайте этого, — испугался я.

Доктор задумался, покрутил напомаженный ус.

— Прощайте, — сказал он. — Жду вас непременно в гости. Непременно! Этим же летом!

Карета тронулась. Поскрипывая колесами, проплыла мимо. Я на миг, а может мне это показалось, встретился взглядом с Анной. Она сидела в глубине кареты и плакала. Почему она плачет? Нет, показалось. Мы часто хотим видеть того, чего не может быть. С чего ей плакать? Папаша распишет в ярких красках, как за право потанцевать с малюткой Анной чуть не сошлись насмерть двое золотых юнцов. После такого романтического анекдота у Анны наберется множество поклонников.

Я почувствовал, как теряю безвозвратно часть своей души. Анна, милая Анна! Неправильно! Как-то все неправильно! Карета скрылась за углом. Смолк цокот подков о брусчатку… Все!

Нет, не все! Завтра же вызову Янека на поединок. Пусть он меня убьет, порубит в куски — но чести своей я не потеряю. Но с Анной я был так счастлив. Неужели больше сказки не повториться? Никогда-никогда…

Да и бог с ним!

***

— Куда так спешите? — Степан затворял каретный сарай.

— Мне надо закончить спор с этим польским уланом. Я хотел бы завтра же все решить.

— Это, конечно — можно, — философски согласился Степан. — Да только торопиться не стоит. Как он палаш держал, сразу видно — бою обучен. Покалечит ведь.

— Ну и пусть, — обиженно надулся я. — А ты что можешь предложить?

— Ну, хотя бы недельку помахать саблей, чтоб рука привыкла, да голову научиться защищать. Голова в рубке — это главное.

— Ты прав! — очередной раз удивился я смекалке Степана. Недельку можно потянуть, да поупражняться. — Я знаю отличного учителя фехтования. Возьму у него пару уроков. Пойдем. Прямо сейчас.

— Так, барин, кони не кормленные, — попытался увильнуть Степан.

— Пойдем! Прохор задаст овса, — настаивал я.

Месье Пеполли, выходец из итальянских нищих дворян, слыл неплохим учителем, и брал за уроки недорого. Он когда-то служил в королевской гвардии. Но после захвата Италии Наполеоном, не принял нового императора и покинул теплую родину. Теперь обосновался на окраине Петербурга и в гимнастическом зале на Крестовском острове обучал дворянских недорослей искусству владения холодным оружием. Холодный полутемный зал бывшей конюшни вяло освещали дешевые свечи в массивных канделябрах. Запах конской мочи не выветрился до сих пор. Несколько юношей в фехтовальных масках и стеганых холщовых доспехах упражнялись в выпадах. Маленький человек с огромной кудрявой шевелюрой и тонкими усиками зычным голосом, на французском давал команды ученикам. Увидев нас, он широкими быстрыми шагами подошел и представился:

— Мастер Пеполли к вашим услугам.

Я объяснил ему, что хочу взять несколько уроков, и что мне нужно в кротчайший срок научиться хорошо фехтовать.

— Понимаю, — сокрушенно кивнул он. — Приходят иногда неумехи, у которых завтра дуэль, а они шпагу держат, как десертную вилку. Фехтование, месье — это искусство. Боевое искусство. И к каждому занятию надо готовиться духовно, учиться размеренно, вдумчиво, а не спешить на собственные похороны. Что ж, скиньте пальто, возьмите шпагу. Посмотрим, что с вами можно сделать.

Я снял пальто и отдал Степану. Остался в одной суконной куртке. Четырехгранная рапира с большой круглой гардой оказалась тяжелой и неудобной.

— Ногу вперед, колено чуть согнуть. Вот так, — командовал учитель, сам встав против меня с такой же рапирой. — Коли. — Я колол, он легко уходил. — Руку крепче. Почему вторая болтается?

— Послушай, мил человек, — вдруг вмешался Степан, долго наблюдая за нашими экзерсисами. — Барину нужно не шпажонкой колоть, а палашом махать научиться.

— Это кто? — недовольно спросил учитель.

— Это мой… ординарец, — сказал я.

— Ординарец? Дубина неотесанная.

— Эй, полегче! — предупредил Степан, нахмурив косматые брови.

— Здесь я — мастер, а тебе тулуп стеречь. Ясно? Ну, что уставился?

— Я дело свое знаю, — зло пробасил Степан, — а, вот, из тебя мастер — хреновый.

— Ох, ох, ох! Чучело огородное заговорило, — шутливо закатил глаза мастер Пеполли. — Может, покажешь, как надо фехтовать?

— А, давай! Только не этой тыколкой, а на палашах.

Степан передал мое пальто слуге какого-то ученика, свой полушубок просто скинул на пол. Помощник Пеполли принес две учебные сабли с большими гардами-щитками.

— Если я его сейчас отлуплю — с вас двойная плата, — предупредил меня мастер. — Эй, мужик, давай, нападай. Только помни, что у тебя в руках не дубина, а благородное оружие.

— Ух, ты! А я и не знал, — притворился удивленным Степан, да так ловко рубанул саблей, что знаменитый фехтовальщик еле успел закрыться.

— Эй, что ты машешь, как метлой? — возмутился француз.

— А как надо? Покажите, сударь, — усмехнулся Степан.

Пеполли ринулся в атаку, но наткнулся на хорошую защиту и чуть не получил удар по уху. Минут пять противники сыпали удары, отбивались, делали выпады. Итальянец сражался изящно, резко, а Степан — просто, но умело. И надо признать — бились они на-равных.

— Ну, все! Все! — отскочил запыхавшийся сеньор Пеполли и опустил оружие. — Ты мне клинки сломаешь. Кто учил тебя так рубить, как янычар какой-нибудь?

— Как умею, — пожал плечами Степан.

— Молодой человек, — подошел он ко мне и гордо вздернул крючковатый нос. — Я не желаю вас учить. У меня школа искусств, а не училище гладиаторов. Прощайте!

И широкими шагами, слегка подскакивая, направился к ученикам.

— Прости, барин, что испортил все. Но этот коротышка ничему тебя не научит, — сказал Степан, накидывая пальто мне на плечи. — Зря деньги потратите.

— Постой, а где ты так навострился саблей владеть? — спросил я.

— Дак, под Измаилом. Казаки показали немного… Да, когда янычары на тебя бросаются, оскалив зубы, хош — не хош — научишься.

–Так научи теперь ты меня, Степан! — вдруг сообразил я.

— Ну, что ты, барин. Я же не знаю этих, всяких батманов да рипостов. Я же от плеча, да со всей дури.

— Неправда! Я видел, как ты здорово уходил от ударов. А как бил его! У итальяшки, наверное, рука отсохла.

— Ну, не знаю… Одобрит ли ваш папенька, ежели я экзерсисы вам давать начну.

— О чем ты? — возмутился я. — Мне через несколько дней стоять перед смертью.

— Так, сегодня вечером и начнем, — тут же согласился Степан.

Под предлогом вечерней прогулки, мы со Степаном вышли на опустевшую темную набережную. У Заречного в руках оказались две палки.

— Это что, сабли? — разочаровался я.

— Да, — ответил он. — Крепкие выбрал.

Мы спустились к Неве на пустой каток.

— Мы будем заниматься здесь? — удивился я.

— Да.

— Но на льду невозможно устоять.

— Возможно. Еще как.

— И темно. Как же видеть саблю?

— А ее не надо видеть, достаточно чувствовать врага.

Как-то все было странно. Я встал на лед, еле балансируя, вытянул в направлении Степана палку-саблю. Он стукнул по ней своей саблей-палкой, и я, потеряв равновесие, грохнулся на лед.

— Вставай, барин. Вот такое это сложное искусство — с саблей воевать, да чтоб башку не проломили.

После часа экзерсисов у меня болели отбитые колени и локти. Правой руки я вообще не чувствовал. Пару раз Степан хорошенько огрел меня по голове. Но все же к концу экзерсиса я заметил, что могу стоять уверенно на льду. И палкой уже не махал абы как, а уверенно рубил с плеча.

— Довольно, барин. Завтра продолжим, — пожалел меня Степан.

— Еще немного, — требовал я.

— Ох, завтра рук-ног не поднимите. Предупредил!

И мы продолжили.

На следующий день все тело ныло. Мышцы казались каменными. Но вновь вечером, слегка размявшись, мы опять со Степаном занимались. Он показывал мне простые приемы казачьей рубки, да как кистью работать, да локоть не проваливать, да как удары отводить… А я пытался изо всех сил запомнить, повторить, отработать до совершенства.

Через неделю я отправил Жана к Янеку, условиться о поединке. В нетерпеливом ожидании, я ходил из угла в угол по кабинету, не зная, к чему приложиться. Во мне все бурлило: то накатывала волна гнева и мужества, то отступала, обнажая зыбкое дно сомнений, а иногда — страха. Старая, но на вид грозная сабля, выбранная Степаном в оружейной лавке, лежала у меня на кровати в спальне. Она спала, но готова была в любой момент проснуться и превратиться в грозного мстителя. Рукоять кожаная, потертая. Медное навершье отполировано до блеска. Сколько же ты, родимая, голов сняла с плеч? Послужишь теперь мне. Сколько нам с тобой воевать? А может день мой последний настал? Паду на снег с раскроенным лбом или с проткнутым сердцем…

Я подошел к рабочему столу, взял перо, бумагу. Возникла мысль написать что-нибудь. Только что? Прощальное письмо матери? Нет! Что за глупости? Почему прощальное? Может, Анне? Да, ей! Но о чем? Чтобы не забывала меня? С чего? Наверное, уже забыла. Зачем напоминать? Ну, получит она письмо. У нее спросят: — От кого? Ах, не стоит, — ответит. — От одного вздорного мальчишки. Я и читать не намерена его глупую эпистоляцию.

Я отбросил перо, задумался. Бессмысленно глядел в окно на скованную льдом Неву, на шпиль Петропавловского собора. В это время по лестнице раздались шаги. Шаги вестника судьбы. Что ж, я готов! Вот и все! Сейчас участь моя должна решиться… Вошел Жан.

— Ну, что? — нетерпеливо бросился я к нему. — Где? Когда?

— Польские уланы еще два дня назад покинули Петербург, — сказал он, растеряно глядя на меня.

Я не понял, к чему это он? Ну, покинули, и что с того. Ах, да, Янек из польских уланов.

— Постой? И он с ними? — начал соображать я.

— Конечно.

— Он мне ничего не сообщил?

— Значит, можно сказать — сбежал, — решил Жан, неопределенно пожимая плечами.

— Не может такого быть! — уверенно воскликнул я. — Он — дворянин, и обязан был мне сообщить, что наш поединок откладывается…

Я ничего не понимал. Как теперь поступить? Что думать? Где его искать? Броситься за ним в погоню? Да что за глупость?

Я подошел к столу, решительно взял перо. Сейчас я ему напишу, все, что думаю. И писать буду не по-французски, а на чистом русском. Пусть побесится. Сейчас я ему все выскажу…

Уважаемый сударь, — вылетело из-под пера. А почему, собственно, уважаемый? Кто его уважает, я что ли? Смял лист, взялся за новый.

Сударь.., — хотелось столько всего написать, но вышло только: — Наш спор не окончен. Надеюсь на встречу.

Примечания

31

Императорские театры России — театры, существующие за казённый счет, находившиеся в ведении царского двора. Существовали с 1756 года по 1917 год; также назывались придворными театрами.

32

Терпсихо́ра (др.-греч. Τερψιχόρη) — муза танца. Персонаж древнегреческих мифов, популярный образ и символ в искусстве. Согласно Диодору, получила имя от наслаждения (терпейн) зрителей являемыми в искусстве благами.

33

Все обошлось! Все обошлось! Святая Мария, спаси и сохрани! (фр.)