Крамола. Доля

Сергей Алексеев, 1991

Роман «Крамола» – это размышление об истоках и последствиях беспощадного русского бунта, Октябрьской революции и Гражданской войны, особый взгляд на прошлое и будущее России, попытка понять роль героя, антигероя и простого человека в судьбе государства, определить роковые моменты истории, когда каждый обязан сделать нравственный выбор и нести за него ответственность. Действие второй книги – «Доля» – охватывает период с 1920-го по 1971 год. Андрей Березин хотел стать учителем истории в гимназии, а судьба превратила его в «карающую руку революции», в палача и жертву одновременно. И единственным выходом бывшему комполка Красной армии кажется необходимость найти некогда явленную то ли во сне, то ли в реальности страну Гармонию в таежных лесах, где зимой зреют яблоки, а люди живут в Мире, Любви и Труде. Он должен увидеть будущее в своих детях и внуках. А детям и внукам тех, кто выжил или сгинул в смерче революционного бунта, предстоит научиться прощать палачей, глядя на их жертвы…

4. В год 1920…

Возле двери своего номера Андрей на мгновение остановился, перевел дух. Из номера доносились приглушенный говор, чьи-то нервные шаги и скрип сапог. «Сбежались, ждете, сволочи!» — с ненавистью подумал он и, ногой растворив дверь, не глядя на собравшихся, прошел в свою комнату. За спиной возникла тишина. Андрей распахнул створки рамы, вдохнул полной грудью ласковый утренний ветер и содрал с себя ремни, затем, выворачивая рукава, стащил френч и швырнул его в угол.

В дверь осторожно постучали. Андрей стиснул зубы, сжал кулаки: нет, они не оставят в покое…

— Ну ты и переполох устроил, Андрей Николаич! — восхищенным шепотом проговорил Бутенин, притворив за собой дверь. — Всю ночь искали! Тут как штаб… И товарищу Шиловскому доложили!

— Пошел вон! — сквозь зубы выдавил Андрей.

— Да ты что, Николаич? — засмеялся Бутенин. — Я им, дуракам, говорю: чего вы всполошились? Да он к девкам пошел! Приглянулась бабенка — он с ней где-нибудь и… А утром явится!

Бутенин поднял френч, расправил его и повесил на гвоздик, прибрал портупею и встал у окна, пытаясь заглянуть в лицо.

— Я им говорил: видно же было, как ты на баб пялился… А они… Понятное дело, после тюрьмы-то — ого! Да и жизнь какая кругом!

Андрей схватил Бутенина за грудки, притянул к себе. Тот, распираемый каким-то внутренним торжеством, не сопротивлялся и вис на руке, как мешок с тряпьем.

— Уйди, Тарас, — тихо попросил Андрей. — С глаз долой.

— Уйду, уйду, — торопливо забормотал Бутенин, счастливо сияя. — Слышь, Николаич? Раз ты пришел — теперь мне Тауринс пропуск в Кремль достанет! Посулил так! А раз посулил — он сделает! И я Ленина увижу! Вождя!

Андрей выпустил Бутенина, подтолкнул его в спину. Тарас механически пошагал к двери, но спохватился:

— Андрей Николаич! А из Красноярска телеграмма! Тебя поздравляют! И ждут!..

— Ради бога, иди! — взмолился Андрей. — Оставь меня. Видеть никого не хочу!

Когда Бутенин вышел, Андрей лег грудью на подоконник и прикрыл глаза.

Через несколько минут Тауринс распахнул дверь и, впустив Шиловского, застыл на пороге.

— Здравствуйте, Андрей Николаевич, — вежливо поздоровался Шиловский и подал руку. — Объясните мне, что с вами случилось? Где вы были?

— У вас в гостях, — сдержанно бросил Андрей, по-прежнему сцепив руки за спиной.

Шиловский несколько секунд подержал на весу свою ладонь, готовую для пожатия, затем осмотрел ее и сунул в карман.

— Вы, батенька, напрасно обижаетесь, — заметил он. — К сожалению, я был занят и не мог вас встретить. Неотложные дела.

— Я не обижаюсь, — отчеканил Андрей.

— В таком случае скажите: что с вами происходит? — потребовал Шиловский и, резко обернувшись к двери, приказал: — Выйдите, Тауринс!

Телохранитель равнодушно прикрыл за собой двери.

— Происходит то, что и должно происходить, — сказал Андрей. — Кончилась щенячья радость. И началось похмелье.

— Конкретнее, пожалуйста. — Шиловский сверкнул стеклами пенсне и затворил оконные створки, брякнув шпингалетом.

— Я сел не в свои сани, — спокойно объяснил Андрей. — И теперь хочу исправить ошибку. Прошу вас вернуть меня в Бутырскую тюрьму. Мандат я возвращаю.

Он достал из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумагу и положил на тумбочку, к ремню. Затем расслабленно сел на кровать, откинулся к стене и забросил ногу на ногу.

— Ждете, когда я пришлю конвой? — спросил Шиловский и прошелся по комнате. — Так вот, не дождетесь, Андрей Николаевич. И не валяйте дурака.

— Я сказал все, что хотел, — отрезал Андрей.

Шиловский поставил табурет напротив него, тяжело сел, пощупал руками свои худые колени. Затем снял пенсне и покачал его на шнурке, словно маятник часов.

— Что ж, теперь скажу я. — Голос его потвердел. — Не вы, а мы посадили вас и в Бутырки, и в сани, как вы изволили выразиться. И где вам сидеть — решать нам. И сколько сидеть — нам решать.

— А кто вы такие? Кто?! — вскрикнул Андрей, теряя самообладание. — Повелители мира? Боги?!

— Нет, Андрей Николаевич, — одними губами улыбнулся Шиловский. — Мы — профессиональные революционеры. Земные и плотские люди, но ради идеи способные на божественный подвиг, если хотите.

Усилием воли Андрей взял себя в руки, проговорил как можно бесцветнее и спокойнее:

— Вот и подвигайте. А мне с вами не по пути.

Шиловский усмехнулся — будто над словами неразумного ребенка, — добродушно похлопал Андрея по колену, однако лишь кончиками пальцев.

— По пути, по пути… У вас просто нет другого! Ну подумайте сами! Где он, этот другой путь? Реальный?

— Сейчас, может быть, и нет, — после паузы сказал Андрей. — Но будет.

— Не обольщайтесь, Андрей Николаевич, не будет, — заверил Шиловский. — Однажды вы сами сделали выбор. А потом — мы сделали его. Вы уж отдайте должное нашему чутью. Мы никого не выбираем напрасно или по случаю. Революция — не базар, не одесский Привоз, батенька. Я вас еще в «эшелоне смерти» присмотрел. Согласитесь, там можно было проверить цену человека. И я за вас поручился.

— Купили? — зло усмехнулся Андрей. — Присмотрели и выкупили? Из Бутырок?

— Ну что вы! — засмеялся Шиловский и вновь покачал пенсне, любуясь размеренными, четкими колебаниями. — Вы — человек не продажный.

Андрей встал, вновь заложил руки за спину, отошел в угол, к умывальнику, затем вернулся и навис над Шиловским, забавляющимся пенсне.

— Значит, ваша власть надо мной беспредельна?

— Практически — да, — подтвердил Шиловский. — Я отобрал вас у смерти и, считайте, вновь произвел на свет. Не смейтесь, но вы — творение моих рук и рук моих товарищей по борьбе. И только поэтому будете целиком под нашей властью. Не из благодарности за спасение и не из-за долга, нет. Эти чувства слишком ненадежны, чтобы уповать на них. Мы подняли вас из праха. В камере смертников вы были уже никто. Помните?.. Революция — слишком серьезное дело, чтобы полагаться на стихию. Настоящих борцов за великое дело следует строить, как зодчему, ваять их, как Бог ваял Адама. И потом — вдохнуть душу.

Андрей рассмеялся ему в лицо и, смеясь, бросился к окну, распахнул его настежь.

— Вы ошибаетесь! Вы умный человек, но наивный!

— Мне очень нравится ваша веселость! — тоже засмеялся Шиловский.

— Наивный, да! — подтвердил Андрей. — Все в вашей власти, кроме одного! И — самого главного!

— Я вас понял. — Шиловский встал и, улыбаясь, приблизился к Андрею. — Вы хотите сказать, что мы не властны над вашей смертью? Дескать, когда захочу, тогда и умру. Да? Вы это имели в виду?

Андрей молчал. Вымученная улыбка кривила рот, превращаясь в гримасу.

— Ах, Андрей Николаевич, — вздохнул Шиловский и постучал глазком пенсне по его груди. — Конечно, вы подумали о смерти… Но ведь вы не сможете умереть просто так, по желанию или от каприза. Нет, не сможете. У вас слишком большие претензии к жизни, причем не к своей собственной. Поэтому самоубийство для вас не выход из положения. Вы стремитесь понять, зачем живет человек, зачем существует в мире наш народ; вы очень хотите узнать, каков же будет исход величайшего в истории эксперимента. Вы не боитесь смерти, не ждете ее, а значит, живете без опаски и оглядки. А нам очень нужны люди, презирающие смерть. Да, с ними хлопотно, но зато они — надежные и решительные люди.

Можно было смеяться и отрицать все, что он говорит; можно было до конца твердить свою мысль: нет, над смертью ты не властен! — и тем самым как бы начертать вокруг себя обережный круг, но все сейчас показалось напрасным. Андрей вспомнил, как вытащил мертвого Шиловского из «эшелона смерти» и закопал его в землю. Вспомнил и вдруг понял, что и сам Шиловский принадлежит к людям, презирающим смерть, и потому, по сути, бессмертным. Значит, он говорит правду?! Сколько раз за свою жизнь Андрей пытался представить себе состояние смерти либо ее момент — и все лишь для того, чтобы напугать себя ею, чтобы возник страх, способный разбудить чувства: желание жить, любить женщину, детей, испытывать радость и жалость, счастье и сострадание. Он как бы тормошил себя, встряхивал видом чужой кончины, близостью и неизбежностью своей собственной, но даже в камере с нарисованным в углу распятием не боялся смерти. Холодный труп вызывал омерзение, кровь — тошноту, и не более.

А сколько раз он старался мысленно вернуть себе то состояние, когда в степи под Уфой скакал на коне перед полком и спиной чувствовал, как тот белоглазый боец выцеливает его, припав на колено! Возвращал — и начинал ощущать все, даже запах солоноватой пыли, даже слышал крик воронья над головой. Только страха не было перед черным винтовочным зрачком…

Он знал, где расстался с этим страхом — в «эшелоне смерти». Именно там появилось ощущение, будто над ним совершили какой-то таинственный обряд, подобный пострижению в иночество, и он теперь, оставаясь внешне таким же, на самом деле живет по другим меркам.

— Не печальтесь, батенька! — подбодрил Шиловский и приобнял Андрея. — Все пройдет, и вам станут смешны свои мысли. А сани — ваши, и вам они впору. Я ценю вас как человека и надеюсь оценить как мастера.

— Мастера? — Андрей отвернулся. — Заплечных дел мастера?

— Не усугубляйте, Андрей Николаевич, — миролюбиво заметил Шиловский. — И будьте снисходительнее к себе. Оставьте эту варварскую российскую привычку истязать себя. Изживите ее и запомните на будущее: каждый вынесенный вами приговор — это приговор от имени революции, а не от вас лично. Вы лишь карающая рука революции.

— Как вы сказали?

— Карающая рука революции. — Шиловский пожал плечами и сощурился. — Хотите спросить, кто ее голова?

— Вы очень проницательный человек, — вымолвил Андрей.

— Спасибо, — улыбнулся Шиловский. — Вы мне тоже нравитесь. А поэтому ровно в семь вечера я заеду за вами. Должен же я исправить свою оплошность и увидеть вас своим гостем. У нас очень мило, вам понравится.

Возле двери он остановился и, на мгновение задержав взгляд на лице Андрея, вернулся назад.

— Утешьте мое любопытство, Андрей Николаевич, — попросил он и развел руками. — Где вы были этой ночью?

— У женщины, — бросил Андрей.

— Я понимаю, что у женщины, но где? Простите за откровенность, мы подняли самых лучших сыщиков, но не нашли вас. Мне это польстило, честное слово. Уметь исчезнуть бесследно — первейшее качество профессионального революционера.

Он замер в ожидании, потеребливая козырек кожаной кепки.

— У случайной женщины, — неопределенно сказал Андрей. — Совсем случайной…

— Так я и думал! — засмеялся Шиловский и, расстегнув портфель, достал фуражку, расправил ее на руке, подтянул козырек. — Не теряйте больше. И не бегайте от патруля!

Андрей недоверчиво взял фуражку, оглядел, примерил — та самая, обмененная на кепку и потерянная сегодня утром на набережной.

— А знаете что? — заговорщически произнес Шиловский. — Вам следует жениться. Да-да! Необходимо жениться! Подумайте! — Он открыл дверь и уже от порога добавил: — Не обижайте Тауринса! Он славный парень! Прошу вас!

Несколько минут Андрей стоял в некотором отупении и крутил фуражку в руках. Она казалась ему сейчас свидетельством той незримой и неосязаемой власти, подмявшей под себя отныне всю его жизнь. Шиловский наверняка хитрил, спрашивая, где он провел ночь. Знал, все знал! И даже слышал, а возможно, и видел, что происходило в его доме. А потом бежал за ним по набережной, стреляя на ходу, и фуражечку подобрал…

Ладно, пусть не своими глазами, но — видел.

А что, если Юлия? Что, если она умышленно оставила его в доме Шиловского и разыграла весь этот спектакль?!

Но ведь чудовищно, если так! Если и Юлия — ненастоящая!

А если так, если ему не чудится злой умысел, если и впрямь существует всевидящее око, то он и в самом деле находится теперь под его, Шиловского, беспредельной властью!

Он отказался завтракать и, не раздеваясь, лег. За стеной мирно разговаривали Бутенин с Тауринсом, гремели посудой, изредка доносился смех.

Неужели и Бутенин?.. Нет, невозможно!.. Но как быстро он смирился, как крепко сдружился с телохранителем и шпионом!

Андрей хотел заснуть, жмурил глаза, накрывал их руками, однако в напряженном мозгу стучало: безвольный, невольный, подневольный.

Он вскочил. Мелькнула мысль немедленно открыть окно, выбраться из номера и бежать, пока увлеченный разговором телохранитель ловит ворон. Дума о побеге грела несколько мгновений и тут же угасла без всякой надежды. Куда бежать? Вот ведь как: никто вроде и не держит, а не уйдешь. Некуда… ведь ты невольник…

«Я чувствую неволю, потому что сопротивляюсь ей! — осенило Андрея. — Иначе бы и не замечал…»

Нет, не может власть над ним быть беспредельной. Есть предел, наверняка есть. Надо только начертать обережный круг. И можно стать неподвластным…

Шиловский подъехал к гостинице около семи. Андрей ждал возле окна, однако сразу не вышел, а сел возле двери на табурет. «В семь так в семь, — решил он, усмехнувшись. — Раньше не побегу. Пускай и он подождет!» И это малое, пустячное проявление собственной воли наполняло его силой. Он, Шиловский, сидит там в машине и ждет! Наверняка специально приехал до времени, чтобы увидеть, как Андрей вылетит навстречу, а то и вовсе будет стоять у подъезда. И эти минуты Андрей заставит Шиловского ждать!

В комнату заглянул Тауринс в полной экипировке, вопросительно уставился на подопечного. Андрей молча показал ему часы. Тауринс понимающе улыбнулся и покачал головой.

Без двух минут семь Андрей надел фуражку и вышел из комнаты. Времени оставалось как раз на то, чтобы спуститься вниз, пересечь переднюю и пройти сквозь парадные двери. Ни секунды более. Однако едва он подошел к лестнице, как услышал грохот сапог по ступеням и мгновением позже увидел Бутенина. Всклокоченный, со сверкающими глазами, тот несся ему навстречу, раскинув руки для объятий. На миг почудилось, что он пьян. Преодолевая последний лестничный пролет, он столкнул с дороги красноармейца, сбегающего вниз, чуть только не кувырнув его через перила, отмахнулся от Тауринса и по-медвежьи, с жадностью и ревом облапил Андрея.

— Я… я Ленина видел, — едва вымолвил он.

— Поздравляю, — сказал Андрей и попытался освободиться из его объятий.

Однако Бутенин еще крепче сжал его, оторвал от земли и подбросил вверх.

— Видел! Как тебя видел!

На крик и шум из дверей номеров начали выглядывать краскомы, кто-то выбежал в коридор. Тиская Андрея, Бутенин заорал:

— Люди-и! Я Вождя видел! Виде-е-е-ел!

— Отпусти! — крикнул ему Андрей, задыхаясь от резкой боли в боку. — Отпусти же!

Едва не захрустели ребра. Бутенин раскатисто, по-сумасшедшему, захохотал, мотая Андрея, как мешок. Люди сбегались на лестничную площадку, а Тауринс, чувствуя, что просто так подопечного не вырвать из объятий Тараса, выхватил маузер:

— Трепую немедленно отпустить!

Безумный и оглашенный, покрытый липковатым холодным потом, Бутенин ничего не слышал и вряд ли что понимал. Тауринс ткнул его стволом маузера в бок:

— Стрелять пуду! Пуду стрелять!

— Видел! — стонал Бутенин, и слезы катились по его щекам. — Живого видел!

И вдруг, выпустив Андрея, трясущимися руками стал рвать клапан кармана на груди. Андрей бросился на лестницу и побежал вниз.

— Вот! — кричал вслед ему Бутенин, потрясая бумажкой. — Он написал! Своей рукой!

Андрей прыгал через ступени; мысль, что он опоздал, заставил Шиловского ждать лишние минуты, кнутом гнала его по лестничным маршам старой аристократической гостиницы. Чувство какой-то рабской виноватости затмило разум и даже уняло боль в боку.

Лишь в парадном, запутавшись, забыв, в какую сторону открывать двери, он пришел в себя. И сразу ощутил, что трудно дышать и болят ребра… и что мгновение назад он пережил омерзительное чувство — преклонение перед чужой властью. Чего хитрить: именно поэтому и он, Березин, так рвался из объятий Бутенина, а потом сломя голову несся по лестнице. А ведь еще в номере, дожидаясь семи часов, он наслаждался своей волей, но вот прошла лишняя минута — и он уже готов голову себе разбить!

Так неужели страх перед чужой волей сильнее страха смерти?!

Переживая стыд и самоунижение, он вышел в двери, услужливо распахнутые Тауринсом, и остановился на крыльце. Шиловский встречал его возле автомобиля, спокойный и невозмутимый, хотя на улицу до сих пор доносились истошные возгласы Бутенина и шум толпы.

«Тарас хоть Ленина увидел, — про себя усмехнулся Андрей. — А я — что? Я-то — что?!»

Он поправил ремни портупеи, поддернул фуражку и спустился к автомобилю. Шиловский молча глянул на свои часы — видно, ждал! И открыл дверцу:

— Прошу, Андрей Николаевич.

В этой вежливости Березин уловил недовольство. Он сел в автомобиль и увидел рядом с шофером Юлию. Она была в красной косынке, веселая и независимая.

— Здравствуйте, — сказал Андрей, изучая ее лицо: сказала или нет своему дядюшке? Не понял, не определил…

— С моей племянницей вы знакомы, — деловито напомнил Шиловский. — Жаль, я не смог вчера приехать… Юля, ты не обижала нашего Андрея Николаевича?

— Что ты, дядя! — засмеялась она. — Это ты его обидел — не приехал.

— Почему же он так рано ушел? — спросил Шиловский, глядя на Андрея с хитрецой. — Или молодые люди за время революции совсем разучились проводить время?

Андрея бросало то в жар, то в холод. «Знает? — с тревогой думал он и в ту же секунду радовался: — Не знает! Знает… Не знает…»

— Ушел потому, что ты, дядюшка, не дал пропуска Андрею Николаевичу, — выговорила Шиловскому племянница. — А поздно вечером уже патруль на улицах.

— Простите, Андрей Николаевич! — серьезно повинился Шиловский. — Да разве все упомнишь?.. Все исправим, а вы, Тауринс, сегодня свободны. Охранять буду я.

Ожидавший возле автомобиля Тауринс козырнул и меланхолично потащился в гостиницу.

— Не хмурьтесь, друг мой! — подбодрил Шиловский, усаживаясь удобнее. — Нам в ваши годы жилось тяжело, а что вам-то нынче хмуриться? Вы, батенька, вступили на путь счастливой жизни. Кстати, прошу обратить внимание: Юлия будет работать с вами. Да, делопроизводителем. У вас же будет канцелярия, писари, стенографисты. Одним словом, советский бюрократический аппарат. Вы уж не обижайте мою племянницу, Андрей Николаевич!

«Вот как? — про себя удивился Андрей, рассматривая Юлию. — Даже племянницы своей не пожалел для меня…»

— Ну, сегодня до делопроизводства еще далеко, — продолжал благодушно Шиловский. — Поэтому Юлия сейчас накормит нас хорошим ужином. Она великолепно готовит! Накормишь нас, Юля?

— Конечно, дядя! — засмеялась она. — Я приготовлю щуку со свежей зеленью и чесноком. Андрей Николаевич, вы любите щуку с чесноком?

— Мне все равно, — проронил Андрей. — Спасибо.

Густым каштановым волосам Юлии было тесно под треугольничком косынки, и, выбившись, они рассыпались по плечам, по легкому летнему ситцу. Большие темно-карие глаза ее казались чуть печальными, но когда на лицо падал солнечный свет, они загорались и сами начинали светиться. Андрей попытался поймать взгляд Юлии, но она смотрела на шрам и не могла скрыть этого.

Автомобиль трясся по булыжным мостовым, погуживал сиреной на поворотах, и Андрей заметил, как прохожие провожают его глазами. Наверное, ехать по улицам на автомобиле считалось большой честью и вызывало зависть. В одном месте колесо попало в выбоину и так сильно тряхнуло, что у Андрея перехватило дыхание. Саднящая боль в боку, укачанная было поездкой, вновь напомнила о себе. Он постарался скрыть ее и отвернулся к окну.

— Ничего! Скоро вы свыкнетесь с новым состоянием, — балагурил Шиловский. — И увидите, что жизнь вокруг совсем другая. Пока вы еще мало что понимаете в революции. У вас вульгарные представления о ней. Да, батенька! Но когда вы почувствуете вкус к борьбе, когда борьба станет смыслом вашего существования — в вас родится революционер. Вы постигнете революцию!

Они остановились возле знакомого особняка. Шиловский на правах хозяина открывал калитку и двери перед гостем, сам взял фуражку из рук Андрея и повесил на вешалку, затем повел к себе в кабинет. Юлия сразу же отправилась на кухню, перед этим успев незаметно коснуться руки Андрея своей рукой.

— Мое семейство сейчас в загородном доме, — объяснил Шиловский. — А я здесь бываю редко, так что сам как гость. Очень много дел, батенька. Иной раз кажется, скакать по степи и махать шашечкой легче… Заезжаю только животных кормить, и то не каждый день…

Он на секунду задумался, и Андрею показалось, что Шиловский сейчас вспомнил свои часы и повешенного за них бойца по фамилии Крайнов. Может, потому, что взгляд хозяина застыл на мгновение на циферблате больших напольных часов, коронованных трубящими меднолитыми ангелами.

— Революция, Андрей Николаевич, это не то, что вы думаете, — будто продолжая разговор, начатый в автомобиле, сказал Шиловский. — Это не толпы вооруженного народа на улицах. И даже не взятие Бастилии или, допустим, Зимнего дворца. Это все — точки отсчета в революции, ее временные символы. Они, безусловно, важны для какого-то одного народа, но никак не имеют мирового, общечеловеческого значения. В России — октябрь, в Англии, к примеру, будет январь, в Америке вообще август. А что они для скандинава или перса? Будет ли для них святость в этих символах? Да нет, не будет. Название месяцев — и все. Ну, интеллигенция еще будет знать — народы нет. А мировая революция нуждается и в мировых символах, и в идеях мирового масштаба. Революция — это высшее искусство, Андрей Николаевич. Оно родственно военному искусству, но с одним условием: если убрать из него значение и деятельность генералов. Представляете?

Андрей мотнул головой: представить себе военное искусство без генералов было невозможно.

— Ничего, абстрактное мышление — форма приобретенного мышления, — успокоил Шиловский. — Бог даст, и вы приобретете… Дело в том, что сознание народных масс никогда не было и не может быть революционным. Оно может быть озабоченным, возмущенным. Наконец — бунтарским! Сознанием отдельных людей руководят страх, злоба, месть. А то и вовсе личная бесшабашность и ухарство. Особенно здесь, в России, у русского населения. Дело настоящего революционера — не будить в массах революционность, как сейчас это делают иные политики, и ни в коем случае не приобщать народы к высшей идее — ради их же пользы и спокойствия. Иначе мы поимеем вселенский хаос, а не мировую революцию. Дело мыслящего борца — разумно использовать те качества масс, которые рождены внутренними потребностями и имеются налицо. Поверьте, батенька! Если вы пойдете на базар и станете просить птичьего молока, вам не дадут. Над вами посмеются и в лучшем случае предложат коровьего или козьего. Птиц не доят, это вам известно. Птицы созданы, чтобы летать. А доят коров.

— Значит, в России вы сделали революцию, чтобы заключить мир и дать народу хлеб? — спросил Андрей. — Дать ему то, что он просил именно в этот момент?

— Все гораздо сложнее, Андрей Николаевич, — вздохнул Шиловский. — Да, мы заключили мир, но вскоре поимели войну. Мы обещали хлеб, но не дали его. Как видите, нет пока и свободы, и равенства, и братства. На дворе военный коммунизм.

— Но когда же все это будет? В светлом будущем? — Андрей вспомнил речи комиссара Шиловского перед полком, там, в степи под Уфой.

— Дорогой вы мой, — Шиловский дотронулся кончиками пальцев до его плеча, — поймите же вы наконец… Революции в России еще не было. А то, что видите вокруг, — это переворот. Не зря в народе так говорят. Переворот.

— Тогда я ничего не понимаю. — Андрей облокотился на свои колени, сгорбился. — Ничего не понимаю… И чем дальше живу, тем больше теряюсь.

— Это только революционным матросам в Питере сразу все было понятно, — тихо рассмеялся Шиловский. — И замечательно, что вы в этом признаетесь. Я уже устал от тупых и самодовольных идиотов, которые уверовали, будто они революционеры и политики. Им и невдомек, что революция — это искусство…

— Не понимаю! — повторил Андрей и вскинул голову. — Зачем вы возитесь со мной? Зачем ревтрибунал? Эти ваши лекции… Зачем?

Шиловский отпил чаю, аккуратно поставил стакан и терпеливо выждал паузу. Спокойствие его было поразительным; оно говорило о великой убежденности этого человека. За все время Андрей заметил у Шиловского всего лишь два состояния: деловитую строгость и несколько наигранную веселость. И еще Андрей убедился, что тот не мог откровенно смеяться, впрочем, наверное, и горевать от души тоже не мог.

— Зачем? — раздумчиво переспросил Шиловский. — Мы утром уже говорили об этом. Нам нужны такие люди, как вы.

— Простите, вероятно, я тоже идиот! — не сдержался Андрей. — Но зачем? Зачем?!

— Кто же станет делать революцию в России? — вопросом ответил Шиловский. — Нас, профессионалов, не так уж много, если считать в мировом масштабе. А вы — истинный россиянин, знаете свой народ и сами из народа, образованный человек. Умеете мыслить в национальных традициях, способны анализировать. К тому же — организаторский талант… Ну и те качества, о которых беседовали утром. На вашей родине очень много работы, черной работы. Неужто всю ее вы взвалите на нас? Нет, батенька, засучивайте-ка рукава! Россия пока что не одна в мире. Нас ждут пролетарии десятков других государств. Но ждут не с голыми руками. Вот почему выбор пал на Россию. Только русский народ способен бескорыстно помочь пролетариям всех стран в освободительной борьбе. Только эта нация может составить костяк легионов, которые пойдут и за три моря. Поэтому я люблю ваш народ, люблю в нем дух Разина и Пугачева. Но прежде в самой России должна быть революция. И тогда народ наконец получит мир и хлеб, свободу и равноправие.

— Пока что мне в это верится с трудом, — признался Андрей. — Я уже много раз слышал, как революционеры и политики обещали чудо.

— В чудо верят лишь религиозные фанатики и дураки, — засмеялся Шиловский, — если не считать некоторых наших политиков-утопистов. Настоящие чудеса способен творить лишь коллективный разум, воплощенный в идею.

— И «эшелон смерти», — вставил Андрей, отчего Шиловский насторожился:

— Что вы имеете в виду?

— Жизнь в «эшелоне смерти».

— Любопытно! — оживился Шиловский, наверное, уже утомленный своим монологом. — Объясните, пожалуйста.

— Право, я не умею абстрактно мыслить… — Андрей слегка замешкался. — Но жизнь народов на земле мне почему-то представляется «эшелоном смерти». Идет себе поезд с запада на восток, потом с востока на запад… Вагоны прицеплены друг к другу, впереди паровоз… И в каждом вагоне — люди, люди, люди. Но никто из них не знает: куда идет эшелон, зачем? А главное — почему? Кто стронул его с места? Кто придал ему движение? Кто подбрасывает уголь в топку? Однако всем известно, что это — «эшелон смерти»!

— Да, картина мрачноватая, — задумчиво подытожил Шиловский. — Но есть в ней мысль, есть… Честное слово, интересно! Продолжайте, Андрей Николаевич!

— А все, — развел руками Березин. — Такая вот модель.

Шиловский неторопливо встал с кресла и, заложив руки за спину, прошел вдоль книжных шкафов, на мгновение задержался, разглядывая какой-то переплет.

— Знаете, я, пожалуй, пошлю с вами некоторые книги, — вдруг заявил он. — У вас будет время читать. Вам нужно читать!.. И еще вам нужно бы отдохнуть, — совсем по-отечески добавил Шиловский. — Мрачность и сумятица в ваших мыслях от усталости, да. Я знаю, вы смертельно устали от потери близких, от войны и крови. А этот проклятый «эшелон» становится маниакальной идеей даже у меня!.. Ничего, Андрей Николаевич, держитесь. Завтра вы сядете на прямой поезд до Красноярска и через три недели будете среди своих земляков. Там и отдохнете…

— Уже завтра? — не скрывая разочарования, спросил Андрей.

— Да, ровно в полдень с Казанского вокзала, — подтвердил Шиловский. — Поедете в мягком, с удобствами и казенным довольствием. Так что считайте сегодняшний вечер нашим прощальным вечером… Вас что-то не устраивает?

— Нет, все в порядке, — уклончиво бросил Андрей. — Все так и должно быть… Просто этот момент, начало нового дела…

— Андрей Николаевич! — по-свойски оборвал его Шиловский. — Вы уж скажите, признайтесь как на духу. Я все пойму.

— Но вы же в Сибирь не отдыхать меня посылаете?

— Верно, работать посылаю, — согласился Шиловский. — На черную работу. Но — почетную, не забывайте! И спрошу строго!

— Судить — не черная работа. Кровавая по нынешним временам! Что же в этом почетного?

— Не скажите, батенька! — Шиловский погрозил пальцем. — Пока ваш пост не велик, да. Председатель ревтрибунала по Восточной Сибири… Но вспомните: кто правит миром?

— Кто? — спросил Андрей.

— Судья! — Шиловский поднял пенсне. — Вы еще не осознали своего теперешнего положения, не вникли в суть вещей. Судья — и более никто, запомните! Во все времена власть решает только вопросы жизни человека. А судья — вопросы жизни и смерти!

Он сделал паузу, и в этот момент Андрей отметил про себя еще одно — третье состояние Шиловского, в котором тот бывал очень редко: нечто похожее на миг откровения. Первый раз Андрей ощутил это в «эшелоне смерти», когда перевязывал рану комиссару. Помнится, он говорил тогда о революции в России и о высшей вере, которая ей необходима, чтобы люди не превратились в скот. Но в тот момент, глядя в горящие глаза Шиловского, Андрей принял все это за бред тифозника. Принял, потому что никак не мог объяснить природу великой убежденности и внутреннего огня, тлеющего в этом человеке, чтобы сохранить жизнь ради единственного — той самой Высшей Веры. И уже много позже, думая о Шиловском как о мертвом, Андрей понял, что он, Шиловский, и был носителем Высшей Веры.

И вот сейчас, глядя в каменеющее лицо Шиловского, Андрей вновь ощутил это редкое состояние своего собеседника. Дело было даже не в словах и истинах, сказанных им, а в заповедности этих слов и истин. Они будто несли в себе какое-то магическое начало, подобное чарующему началу в словах и истинах заговоров и оберегов. Но что это было? Что происходило с Шиловским в миг откровения? Может быть, он открывал свою душу? Или умышленно давал возможность почувствовать тот незримый коллективный разум, воплощенный в великую идею и способный творить то, что всегда творилось лишь Богом? А что, если магия слов, сказанных им, исходит от Высшей Веры, познать и понять которую не так-то просто, ибо сознание масс не может быть революционным?

Андрей встряхнул головой: казалось, пауза длится бесконечно долго и столько мыслей пронеслось в мозгу. Однако не прошло и минуты. Шиловский глубоко вздохнул, будто вынырнув из глубокой воды, и повторил с хрипотцой:

— Кто правит миром? Судья, батенька, он. Не будь Понтия Пилата, распяли бы Христа? Нет, не распяли… Ну, утомил я вас, Андрей Николаевич! — Он улыбнулся и надел пенсне. — Вижу — утомил. До самого Красноярска думать будете. Но — думайте! А через годик я вам устрою хороший отдых. В Крыму, на море, а? — Шиловский глянул на часы. — Я еще жду гостей… Не станем же мы с вами вдвоем сидеть за столом? Я вам надоем, и вы побежите из моего дома без оглядки, да… И так, верно, думаете: зазвал в гости, а не кормит, не поит — за революцию агитирует!

Он распахнул двери и позвал племянницу. Юлия, видимо, стоявшая у плиты, вошла румяная, в белом передничке и с полотенцем на плече. Косынки, уродующей ее голову, не было, и волосы, стянутые бриллиантовой ниткой, доставали до пояса.

— У тебя все готово? — спросил Шиловский.

— Да, дядюшка, — почему-то испуганно произнесла племянница. — Чай будет позже…

— Хорошо, Юля, — одобрил он. — Ты пока займи нашего гостя, а я немного отвлекусь… Покажи ему книги, картины… А лучше наш живой уголок! Кстати, ты животных кормила?

— Нет еще…

— Заодно и покорми, — распорядился Шиловский и торопливо вышел из кабинета.

Юлия прикрыла дверь и, выждав, когда дядя уйдет подальше, виновато сказала:

— Я вижу, вам плохо, Андрей…

— Нет, ничего, — бросил он и отвернулся. — Мне весело… в гостях.

— Плохо, — повторила она. — Когда вы утром ушли, я поняла… Я во всем виновата.

— Не надо раскаяний, — перебил ее Андрей. — Не вспоминайте… — И неожиданно для себя пожаловался, словно больной: — Душа моя чужая… Грудь онемела, чужая душа.

— Вы же сильный! — Юлия дотронулась до шрама на щеке. — Вы очень сильный человек, Андрей!

— Да, конечно, — сказал он, взбодряя себя. — Простите.

— А на дядю не обижайтесь, — попросила она. — Не думайте, что такой надоедливый. Вовсе нет. Он всегда очень сдержанный, даже холодный. И немногословный. А мучает своими разговорами только тех, кого очень любит.

— Что вы сказали? — Андрею показалось, будто он ослышался.

— Мучает, кого любит, — повторила Юлия. — Есть такие люди…

— Да-да, есть, — согласился он, пытаясь осмыслить открытую племянницей тайну Шиловского.

— С другими он очень строгий, потому что беззащитный, — продолжала Юлия. — Он и пенсне носит с простыми стеклами. Чтобы не так было видно глаза.

— Любит, любит, — задумчиво повторил Андрей.

Юлия несколько повеселела и позвала кормить животных в живом уголке. Вначале он послушно отправился за ней, однако возле черного хода, откуда можно было попасть в комнату к животным, вспомнил, как утром входил сюда.

— Я был здесь, — признался он. — Утром.

— Знаю, — сказала Юлия. — И оставили открытым окно.

Андрей внутренне противился, не хотел еще раз входить в этот странный живой уголок, но и отказаться было неудобно. Тем более что чувства смешались, и он бы не смог так сразу и убедительно отказаться. Перед глазами был Шиловский, теперь совершенно непонятный ему человек. Андрей не мог вообразить, что тот комиссар, организовавший расстрел дезертира и прапорщика перед строем на берегу реки Белой, тот Шиловский, что невозмутимо пролежал в вагоне, когда вместо него вешали другого человека, может быть в представлении иных людей тихим, любящим и беззащитным. Пусть хотя бы для родственников! Может заниматься своим домом, семьей, разводить животных в живом уголке… А главное — у него могут быть люди, которых он любит!

Судя по словам племянницы, Андрей тоже удостоился его любви…

Он почувствовал желание как-то оправдать Шиловского, найти житейские, человеческие причины его поведению. «А почему бы и нет? — спорил он сам с собой. — Они ведь тоже люди, люди…»

И тогда все становилось понятно! Зачем Шиловский возится с ним? Зачем вытащил из тюрьмы, произвел в судьи? Да из обыкновенной человеческой благодарности! Из своей привязанности к нему. Из любви, наконец! Если ему не чуждо все земное, то ничего странного и таинственного в жизни Шиловского нет. Просто революционеры — люди непривычные, что ли, своего рода схимники, служители высокой идеи. Ведь и в революции оказываются самые разные люди: яростные и кроткие, злые и добродушные… но — все одержимые и потому похожие друг на друга.

А разве он сам не стал одержимым за последний год?

Андрей перешагнул порог живого уголка, и взгляд тут же остановился на аквариуме с муравейником. Он отвел глаза, но все-таки чувствовал — то боком, то спиной — живую, пульсирующую массу за стеклом, и холодок омерзения охватывал то бок, то спину.

Кроме муравьев и старого павиана, в доме Шиловского жило множество черепах, расползавшихся по комнате, и с десяток веселых, бойких белок, для которых был оборудован целый деревянный городок с решетчатыми теремками, переходами и колесами. Стоило Юлии достать с полки мешочек с земляными орехами, как стремительные зверьки вмиг повыскакивали из потаенных мест, промчались сложными винтовыми лесенками и очутились на кормовой площадке. Возникла забавная возня, но вот белки расхватали стручки, расселись столбиками и принялись совсем по-человечески добывать зерна.

— Такие прожорливые! — восхищенно сказала Юлия. — Но зато очень благодарные. Посмотрите, что они устроят, когда наедятся!

Восхищение ее показалось Андрею печальным и каким-то безрадостным. Он пошел к белкам и случайно наступил на черепашку. Поднял ее, мгновенно спрятавшуюся в панцирь, повертел в руках — неприятная животина, даже мерзкая…

За спиной неожиданно злобно и визгливо крикнул павиан. Андрей вздрогнул, и на глаза вновь попал муравейник…

— Кузьма очень добрый, — словно извиняясь за этот крик, сказала Юлия. — От клетки устал… Дайте ему поесть, и он запомнит вас на всю жизнь. Подайте ему капусты.

Андрей положил в подставленную обезьянью руку несколько капустных листьев. Заскорузлой, старческой ладонью павиан принял корм, без жадности отщипнул ртом, будто попробовал на вкус, и показал красный отсиженный зад.

— В знак благодарности, — усмехнулся Андрей.

— Потому что вы не пожали ему руку, — заметила Юлия. — Сначала с ним нужно поздороваться, а потом давать корм.

— Неужели он запомнит меня? — спросил Андрей, вглядываясь в тусклые глаза обезьяны.

— Запомнит, — подтвердила Юлия. — Причем запомнит в лицо. Дядя считает это признаком разума. Кстати, Кузьма — аскет. Неделю без пищи — и не попросит. Ему привозили самку, на случку, а он заплакал. Наверное, от обиды. А может, от старости…

Павиан прислушивался и ел капусту.

— А муравейник… зачем? — спросил Андрей.

Видимо, она привыкла, что все входящие сюда спрашивают об этом и ведут себя одинаково.

— Дядина гордость, — объяснила Юлия. — Он нашел муравейник прошлой зимой в какой-то брошенной квартире. Будто хозяином был профессор, но куда-то исчез… Вернее, не куда-то, а в ЧК… И вот привез, поставил и любуется. Часами перед ним, как ребенок. Правда, можно смотреть на них часами, завораживает движение.

— Не расползаются? — Андрей приблизился к муравейнику.

— Почему-то нет…

Белки на кормовой площадке погрызли орехи и подняли веселую потасовку, так что содрогался деревянный городок. Бесконечно вращались беличьи колеса под бесшумными лапками, и это движение тоже завораживало.

Юлия закончила уборку и заспешила на кухню.

— Я здесь побуду, — сказал Андрей. — Посмотрю.

Проводив Юлию, он склонился над муравейником, испытывая колковатый озноб. Окажись все это в лесу — ни один мускул бы не дрогнул. Сколько раз в детстве, да и потом, уже взрослым, он ощущал какое-то восторженное чувство, когда весной на пригретых солнцем полянах обнаруживал муравейник. Тогда он казался олицетворением просыпающейся природы. Все вокруг еще мертво и безжизненно; еще лога и низины забиты снегом и синим льдом; еще не трескались почки на деревьях и трава не видела света, а тут, на самой вершине муравейника, уже кипит жизнь! Будто родничок, пробившись сквозь мерзлоту, выплеснулся и закипел, забурлил под солнцем. Обычно муравьев было немного — всего горсточка, и они почему-то не воспринимались как насекомые, как живые существа; скорее напоминали цветок. Можно было подолгу смотреть, чувствуя, как ликует очарованная душа, можно было поплевать на муравьев, потом подставить ладошку, и когда они окропят ее тончайшими струйками — вдыхать терпкий запах муравьиной кислоты. Или же, послюнив прутик, дать муравьям облепить его, а затем стряхнуть их и долго потом бродить по весеннему лесу, обсасывая прутик, втягивая в себя слегка пьянящий кислый сок. Андрею всегда чудилось, будто сок этот вовсе не от муравьев. Просто такого вкуса и запаха просыпающаяся земля.

Но как же неестественно и дико было видеть муравейник, заключенный в стеклянные стены и установленный в доме, в центре Москвы! Тысячи насекомых, повинуясь инстинкту, бесконечно двигались вверх и вниз по конусу и отчего-то вызывали омерзительное чувство. Они напоминали не муравьев, а некую единую живую плоть, странную по форме и бессмысленную по содержанию. Бессмысленность — вот что бросалось в глаза в этом движении и существовании.

Андрей подставил палец муравьям, пытающимся одолеть неприступную стенку, однако тут же получил укус. Он стряхнул насекомых обратно в аквариум и ощутил, как подступает тихое, злое отчаяние. Захотелось нарушить раз и навсегда установленную, благополучную жизнь этого муравейника. Он взял совок и разворошил стенку пирамиды. Что тут началось! Корка насекомых резко и одновременно сменила темп, муравьи устремились к разрушенному месту, началась свалка. А те, что оказались рядом с прораном, уже взялись за работу.

— Андрей Николаевич, пора к столу! — возвестил Шиловский, неожиданно появляясь за спиной. — Занятная штука муравьи, правда? Увлекательнейшая!

— Да-да, — несколько смущенный неожиданным появлением Шиловского, проронил Андрей.

— А вы, батенька, революционер! — засмеялся Шиловский. — Только, скажу вам, революции в муравейниках делаются вот так!

И он совком в три движения развалил весь конус. Легковесный мусор, перемешанный с муравьями, зашевелился как живой, резко запахло кислотой, и столб пыли заклубился в лучах заходящего солнца.

— Теперь им работы на неделю, — удовлетворенно сказал Шиловский. — Иначе они быстро погибают. Если есть корм, значит, должна быть работа. А работа — это жизнь.

— Чем же вы их кормите? — спросил Андрей.

— Я придумал способ, — сообщил Шиловский. — Простой и надежный. Хотя, прямо скажем, не очень гуманный. Одной черепахи муравьям хватает на три месяца… Кстати, панцирь они буквально отшлифовывают! А мой товарищ с Арбата делает из них великолепные портсигары и женские браслеты.

— Вы шутите? — не поверил Андрей.

— Какие уж шутки, батенька! — развел руками Шиловский. — Нужда!..

Андрей заметил черепаху, ползущую через комнату, взял ее в руки, головка и лапки моментально втянулись в панцирь. Она была неуязвима и неприступна, возможно, поэтому смогла спастись в страшных катаклизмах и дожить до наших дней; она была неприхотлива к пище, выдерживала безводье и жару — можно сказать, совершенное существо, способное жить вечно. Но что это за жизнь, если всюду надо таскать за собой тяжелый панцирь, свою крепость? А здесь и она не поможет: муравей проникнет в любую щель…

— Недоразумение природы, — вздохнул Шиловский, заметив интерес Андрея к черепахе. — Исчезли прекрасные и сильные животные. Каков был, например, саблезубый тигр! А мамонт?.. Парадоксы, Андрей Николаевич. Почему природа не пощадила их, а вот эту, прямо скажем, неэстетическую тварь оставила?

— Наверное, в этом есть смысл, — отозвался Андрей. — Выживает тот, кто может приспособиться к среде…

— Нет никакого смысла! — убежденно сказал Шиловский. — Запомните: природа нелогична. Это — стихия, неуправляемая стихия, которой чужда гармония! Вы знаете, когда я стал революционером? Когда осознал, что эволюция губительна для развития жизни на Земле. Только революция в состоянии спасти мир. Всякий мир, всякую материю! Только она способна единожды и навеки восстановить гармонию!

Андрею вдруг стало зябко. Он вспомнил Леса, эту призрачную страну, где люди утверждали Гармонию. Недолгое пребывание в Лесах уже подзабылось, в памяти стерлись лица, имена, осталось лишь ощущение таинственной потусторонней жизни, странного сновидения, пугающего здравый рассудок. Он старался вовсе не вспоминать тот отрезок жизни, боясь, что все это — признак затмения разума, душевного расстройства. Он помнил, что у него, наверное, есть врожденная предрасположенность к этому со стороны матери, и внутренне опасался, что потеряет контроль над собой и не заметит, как перейдет в другое состояние.

Он боялся стать блаженным.

Сейчас же, услышав это слово — «гармония», Андрей будто на мгновение вновь очутился в Лесах. И неожиданно для себя утвердился в мысли, что они, Леса, существовали и, верно, существуют на самом деле! Что это не бред, не фантазии больного разума — реальность! Причем точно такая же, как в этом доме. Нет, все было, было! Как есть сейчас Шиловский, его живой уголок с белками, черепахами и муравейником. Вот и павиан, живой, настоящий, выставив морду между прутьев решетки, пялится осмысленным, разумным взглядом…

— Теперь вы понимаете, что такое революция? — спросил Шиловский. — Что это не толпа на улице и не матросы в пулеметных лентах?

— Кажется, понимаю, — неуверенно, хриплым голосом ответил Андрей, не в силах стряхнуть с себя состояние зачарованности. — Но неужели… неужели возможно переделать природу?

— Можно. — Шиловский приблизился и заглянул в глаза. — Можно переделать и природу, и мироздание. Теперь уже можно. Революция — это начало новой эпохи существования жизни на Земле. А России выпала миссия великая, Андрей Николаевич! Каждый народ живет и развивается лишь для того, чтобы выполнить свое предназначение. Пробил час и русского народа! Отныне вся его история подчинена этому моменту, и нет больше тайны бытия России. Только такой жертвенный народ способен принести себя на алтарь новой эпохи. Великая миссия!

Притихшие в своем городке белки сидели смирно, и их остекленевшие глаза напоминали пришитые пуговицы. Печальный павиан по-стариковски щурился и, как слепой, ощупывал прутья решетки. Кипели муравьи в разоренном муравейнике. И только черепаха меланхолично и бездумно-механически ползла через комнату, скрежеща когтями по вышарканному, облезлому паркету.

Шиловский тронул Андрея за руку.

— Опуститесь же на грешную землю, батенька! Бывший офицер, а впечатлительный, как барышня. — Он засмеялся. — Хотя русская интеллигенция всегда отличалась прямо-таки дамской чувствительностью… Ну? У вас будет время осмыслить. А сейчас нам пора к столу. Я хочу вас представить друзьям и сделать небольшой подарок…

За столом он разговаривал, отвечал на вопросы и даже смеялся, когда смеялись все, только не понимал — над чем. Чувство, что он всецело подвластен окружающим его людям, обострилось, и теперь Андрею казалось, что он не просто лишен своей воли и зависит от чужой, а что над ним совершается подлинное насилие! Он чувствовал это во всем: не желал знакомиться с друзьями Шиловского, не до знакомств было сейчас, — и знакомился, улыбался и пожимал руки, говорил «очень приятно», «рад познакомиться», когда на душе было тревожно, смутно и невыносимо хотелось одиночества. Желудок не принимал пищи, а он ел щуку под чесночным соусом. Он не намеревался спорить с кем-либо, однако его вызывали на спор. Ощущая это насилие, он как бы внутренне соглашался с ним, признавал его необходимость, как послушник признает обязательность и неотвратимость монастырского устава. Единственное, на что он уповал и чем тешился, было ясной мыслью о скором конце этого вечера и гостевания в доме Шиловского. Будто перетерпев самую сильную боль, он уже смирился с болью послабее, и теперь оставалось ждать, когда она утихнет совсем. Надо было вытерпеть время.

Шиловский выпил вина и, достав ключи, стал отпирать сейф, вмонтированный в стену. Друзья его вдруг засобирались уходить. Березин тоже поднялся, однако Шиловский запротестовал:

— Нет-нет! Остался еще один торжественный ритуал! Прошу обождать. — Он вернулся с картонной коробкой и торжественно извлек из нее маузер в деревянной колодке. — Сегодня только узнал случайно, что вам не выдали оружия, Андрей Николаевич. Узнал и обрадовался. А то все раздумывал: что бы это подарить вам на прощание? Что можно подарить революционеру?.. Примите, Андрей Николаевич. От чистого сердца!

Андрей взял колодку и, ощущая тревожную страсть, словно перед атакой, вынул маузер. Последний раз он держал в руках оружие перед тем, как пойти в баню после карательной экспедиции на Обь-Енисейский канал. Тогда его разоружили.

Сейчас вооружали. Маузер был новенький, небольшого размера, но оттягивал ладонь. На месте деревянных накладок рукоятки — видно, был приготовлен загодя! — благородно поблескивала отшлифованная черепашья кость.