Когда боги спят

Сергей Алексеев, 2003

Слова незнакомой старухи, обвинившей экс-губернатора Анатолия Зубатого в том, что он своего предка, святого старца, «обрек на геенну огненну», оказались отнюдь не религиозным бредом. После той встречи политик, недавно похоронивший сына и потерявший высокий пост, но не влияние, начал расследование собственного преступления, о котором раньше даже не подозревал…

3

На следующий день, когда внутренняя паника немного улеглась и положение уже не казалось таким опасным, как вчера, Зубатый попытался выстроить собственное отношение ко всему происходящему, поскольку тонул в неопределенности. Он делал так всегда, если в каком-то сложном вопросе не видел никакого выхода: садился за стол и, рисуя на бумаге символические фигурки зверей, которые обозначали людей и связанные с ними события, таким образом растаскивал ситуацию на составляющие. Затем сортировал картинки, раскладывая по кучкам плюсы и минусы, уничтожал, что взаимно уничтожалось, и получался своеобразный сухой остаток, с которым можно было работать.

На сей раз и это не помогало, поскольку из-под фломастера выходила лишь овца, под которой подразумевалась дочь, и в голове сидела единственная мысль — сейчас же поехать в Финляндию. Он понимал: под собственное крыло не посадишь и от судьбы не убережешь, однако все утро думал о Маше и дважды звонил в Финляндию (дочь еще не проснулась), пока взгляд не наткнулся на фотографию отца. Снимал еще Саша, в ту, последнюю, поездку: отец стоял в белом, трепещущем на ветру халате среди ульев на пасеке, высокий, худой, как жердь, дымарь в руках, шляпа-накомарника на голове, загорелое лицо под черной сеткой словно затушевано, и отчетливо видно лишь клок седой бороды…

Очень похож на юродивого.

Лет пять назад у него передохли пчелы, пропали в тайге две из четырех коров (по слухам, напакостили местные), заклинил двигатель единственного трактора и не уродилась кедровая шишка. Зубатый со дня на день ждал, когда отец запросит пощады, ибо, несмотря на хорошую физическую форму, возраст и усталость от неудач не позволили бы еще раз подняться из пепла. Но в это время к нему приехал местный писатель с колючей и скользкой фамилией Ершов, попил со стариком медовухи, а потом опубликовал в своем журнале пространный очерк о силе русского характера. И ведь, наглец, Зубатому прислал, дескать, погордись своим отцом, господин губернатор!

Отец был человеком тщеславным, что всю жизнь старательно скрывал, и по головке его никогда не гладили, все больше против шерсти, и от этого, прочитав о себе хвалебный опус, прослезился и настолько вдохновился, что продал квартиру в Новосибирске, машину, снова купил пасеку, коров, коня, отремонтировал трактор и остался на заимке.

Два года назад, когда Зубатый приезжал к нему с Сашей в последний раз, старик все еще светился от радости, хотя возрожденное хозяйство опять шаталось: сливочное масло, мед и кедровый орех посредники брали за гроши, а самому торговать на рынке стыдно, многие до сих пор узнают, да и хозяйство не бросишь. Нанимать же людей, эксплуатировать чужой труд для истинного коммуниста ни в какие ворота. Писатель, натоптав дорожку, заглядывал к отцу часто и все больше сводил его с ума, вселяя какие-то сумасшедшие надежды. На обратном пути Зубатый попытался отыскать Ершова в городе, однако сказали, будто он спрятался у себя на даче.

Ехать к отцу он решил в один миг и взялся было за телефонную трубку, но вспомнил, что свободен, что теперь не нужно докладывать в администрацию президента и объяснять причину выезда за пределы области, а надо всего-то — оставить записку жене: Катя опять всю ночь бродила по дому и теперь спала беспробудно. Правда, дорогой в аэропорт он все-таки отзвонился Марусю, но больше по дружбе, чем по долгу. В самолете он как-то незаметно успокоился, мысли об отце, о его немереной упрямости вдруг потеряли обычный критический мотив. А что ему, прожившему всю жизнь на людях и во имя людей, оставалось делать, когда его публично опорочили, опаскудили, с ног до головы облили грязью? Не его лично, а партию, в которой он состоял, и великое коммунистическое дело, которому он служил искренне и честно. Вначале у него было настроение собрать таких же преданных партийцев и выйти с пулеметами на Красную площадь против изменников и предателей, однако скоро он резко и навсегда отказался от всякой борьбы, и не потому, что остыл, образумился — вдруг увидел: не с кем умирать на площади! Народу много, все кричат, возмущаются, но не с кем.

Вот тогда он ушел от людей на заимку, к крестьянской работе: наверное, отцу было очень важно доказать свою жизнеспособность и полную независимость. Теперь и ему, Зубатому, светит та же участь, ибо лучшие годы позади, а после смерти Саши незаметно пропала всякая охота карабкаться куда-то еще, и он серьезно раздумывал, нужен ли ему Химкомбинат. Губернатор области, как ни говори, удельный князь, хоть и надо подданным кланяться и за ярлыком в Москву ездить, а что такое ядерное производство в закрытом городе? Да, вроде бы хозяин, но только внешне; на самом деле никакой самостоятельности, все под жесточайшим контролем.

Не лучше ли, как отцу, уйти на хутор? Вспомнить время, когда руководил конным заводом (ведь чему-то научился за три года!), и завести ферму. А то ведь на всю область, когда-то известную своими рысаками и тяжеловозами, осталось три десятка лошадей, и если оценивать благополучие населения по количеству голов тягловой силы, то нищета кругом стояла невообразимая.

С такими мыслями Зубатый и летел, и ехал, и потом шел пешком заснеженной и грязной лесной дорогой. Жизнь в этом углу замерла еще лет пятнадцать назад, когда дорубили сосновые боры и древние кедровые рощи, леспромхоз закрылся, избалованный длинным рублем, народ разбрелся в поисках прежнего достатка, бросив таежные деревеньки вдоль реки, и на всю округу, площадью со среднее европейское государство, осталось менее десятка живых душ. Туземное население отличалось редкостным недобрососедством, жили каждый на своей заимке, в гости друг к другу не ездили, сгорали от зависти, если что-то кому-то удалось, не радовались, а чаще строили пакости, поскольку жить и промышлять на огромной территории приходилось чуть ли не бок о бок: плодоносные кедрачи чудом сохранились только в речной пойме, здесь же были покосы, пастбища, да и сами хутора, оставшиеся от поселков, стояли по одному берегу через три-четыре версты. Никто не знал причины такой разобщенности, говорят, в старину о подобном и не слыхивали, но отец, как человек пришлый, объяснял по-своему: дескать, местные признаться не хотят, а на самом деле это старые, чисто сибирские таежные законы, возвращенные новой властью, ибо при капитализме, в эпоху беспощадного рынка, человек человеку волк.

Отцова заимка стояла у обрывистого песчаного берега, который подмывало каждую весну, и в воду летели покосы, огороды и постройки. Старый и еще крепкий дом, бывший когда-то крайним, оказался первым и единственным, стоял теперь почти над водой — вся деревня давно ушла в реку. Отец даже не пытался укреплять берег, да это было бессмысленно: легкий и текучий песок древней пустыни (вокруг отчетливо просматривался дюнный ландшафт, ныне покрытый лесом и мхами) можно было заправлять в песочные часы. Он загадал: проживу столько, сколько выстоит дом, и если свалимся, то вместе. Непонятно, что случилось, но разрушение материка остановилось, высокий белый яр слегка выположился, и песок затвердел до наждачной твердости. От завалинки до края обрыва оставалось три с половиной шага, и вот уже несколько лет это расстояние не уменьшалось ни на вершок.

Едва Зубатый вышел из леса, как на заимке залаяла собака, злобно и яростно, будто на чужого. В густых сумерках было светло от свежего снега, отчетливо виднелся дом, длинный рубленый коровник, сараи и могучие скирды сена, уже вывезенные с лугов и сметанные на хозяйственном дворе, вот только окна оказались черными, без огонька. Несмотря на отдаленность и уединенность, отец не отказывался от благ цивилизации, при керосинке или в темноте никогда не сидел, вечерами зажигал свет даже во дворе, сам обычно смотрел телевизор и потому денег на электростанцию и горючее не жалел. Зубатый приблизился к изгороди, посвистел, окликнул собак и тут увидел среди них чужую — урода на коротких лапах с головой овчарки. На миг стало тревожно и знобко, но в это время из сарая вроде бы выбился свет и вышел отец — его сухопарую, высокую фигуру спутать было невозможно.

— Кто там? — окликнул он.

— Это я, папа! — Зубатый ощутил волну тепла.

— Ну? Вот так гость на ночь глядя. — Отец отогнал собак, а урода посадил на цепь. — Давай заходи…

Он всю жизнь был человеком сдержанным и суровым. Можно не видеться несколько лет, но при встрече лишь руку подаст и пожмет по-товарищески — не обнимет, не расцелует и вообще никак не выдаст своих чувств. Мать умерла слишком рано, и Зубатому всегда не хватало отцовской ласки.

— Что без света сидишь?

От отца пахло коровами и парным молоком.

— Дойка у меня, энергии не хватает…

Зубатый ждал тяжелого вопроса о гибели Саши — а чем еще мог встретить скорбящий дед? Однако ни о чем не спросил, запахнул белый халат, ссутулился и заспешил назад. Коровник, срубленный отцом еще в начале своего фермерства на «вырост», был заполнен до отказа — голов тридцать на привязном содержании, причем коровы черно-пестрые, породистые. В теплом парном воздухе горел длинный ряд лампочек, кругом покой, чистота и лишь назойливо зудели портативные доильные аппараты. Однако более всего удивило другое: сам отец вроде бы лишь контролировал работу, а доили три женщины разного возраста. Два года назад о наемном труде отец даже мысли не допускал.

— Ты развиваешься, — непроизвольно заметил Зубатый, но отец, похоже, расценил это как похвалу, хмыкнул, взял бидон с молоком и открыл дверь.

— Иди сюда.

В рубленой пристройке, обшитой пластиком и напоминающей операционную, оказалась сепараторная. Отец вылил молоко в резервуар и ткнул кнопку. Видимо, хотел произвести впечатление, погляди, мол, все по последнему слову технологии — не произвел, и потому спросил хмуро:

— От трассы пешком пришел?

— Таксисты не едут…

— Мог бы подождать, через сорок минут придет машина. Два раза в день ходит, утром и вечером, с молочного комбината — сливки туда сдаю. Ты это запомни на будущее.

Надел очки с резинкой и, превратившись в колхозного счетовода, стал выписывать накладные.

Через четверть часа дойка закончилась, фляги с отсепарированными сливками и обрат погрузили на тележки и вывезли по бетонной дорожке к воротам. Женщины тут же разобрали сепаратор, вымыли части горячей водой, прополоскали и поставили в жарочный шкаф: работали быстро, старательно и как-то невесело, непривычно молча — не то что колхозные доярки. Отец подождал, когда они переоденутся, проводил на улицу, выключил свет и лишь тогда спросил мимоходом:

— Надолго пожаловал?

— Да нет, как всегда…

— А что теперь — как всегда? — намекнул он на свободу от губернаторства. — Погостил бы…

— Некогда, пап…

— Ну, тогда пошли. — Отец повел не к дому, а в обратную сторону. — Мою ферму ты видел, коровки элитные, из Голландии. Привередливая скотина! Наша что попало жрет, и солому за милую душу. Этой же заразе особое сено подавай, овощи, комбикорм — шестнадцать наименований всяких добавок! С ума сойдешь. Но зато молока до восемнадцати литров за удой!.. А тут потомство, молодняк, двадцать четыре головы. Это у меня золотой запас. Ты знаешь, сколько сейчас стоит элитная годовалая телка?

Он будто забыл о смерти внука, хотя Зубатый подспудно все еще ждал расспросов, может быть, каких-то горьких или просто слов соболезнования, утешения, но уж никак не экскурсии по хозяйству.

— Не знаю, — отозвался он грустно. — Должно быть, дорого…

— Тебе что, не интересно?

— Нет, почему? Интересно. Откуда все? Клад откопал или чужие деньги отмываешь?

Отец не обиделся, а вроде бы даже самодовольно снова хмыкнул.

— Клад нашел… Видишь, сруб? Еще один коровник. Хотел каменный поставить, да ведь в деревянном животному лучше, надои увеличиваются. Проверенный факт… А теперь пошли на берег.

В углу двора, за поскотиной, выходящей к реке, оказался фигурный бетонный фундамент, на котором заканчивали рубить первый венец из бревен, более метра в толщину, а рядом, присыпанный снегом, высился штабель такого же леса, но распиленного повдоль на две пластины. Подобные древние сосны еще кое-где торчали по тайге, возвышаясь над лесом раза в три; деревья оставляли семенниками еще в тридцатых годах, своеобразными сеятелями, и они сделали свое дело. Молодые боры давно заполонили старые вырубки и уже матерели, а эти сосны медленно и долго умирали, засыхая на корню. Ни одна буря не могла повалить их, и разве что молния иногда расщепливала их от вершины до корня. Местные жители гнали сухостой на дрова, а когда он закончился, то стали валить и живые деревья, поскольку сосны в четыре обхвата не лезли в пилораму и вообще никуда больше не годились. Помнится, отец сам пилил крепкие, белые, хрусткие от спелости кряжи и ворчал, дескать, такой материал жжем в печах, дом бы поставить из него — на века хватило… И вот, кажется, решился.

Чуть дальше начатого сруба торчал автокран и строительный вагончик, в окошке которого горела керосиновая лампа, и дымок вился из железной трубы.

— Неужели дом будет? — спросил Зубатый.

— Верно, угадал. Я рассчитал: девять венцов и двухэтажный дом на подклете. Где-нибудь видел такое?

— А что же так близко от обрыва?

— Почему бы нет? Геологи заезжали, сказали, ставь. Река русло меняет. Меандра скоро отомрет и превратится в старицу.

— На века строишь, — намеревался похвалить Зубатый, но не получилось. — Ты извини, но на какие шиши все? Я тебя предупреждал не брать черный нал, ни у кого! Денег тебе дадут, но потом отнимут и дом, и коров, и все хозяйство…

Отец поднялся на сруб и сел.

— Значит, батя у тебя дурак? Ничего не соображает? А ты поучить приехал? Как хозяйство вести, у кого деньги брать…

К его неласковости он давно привык и с годами, взрослея, относился к этому с иронией, в ответ на строгость смеялся, обнимал родителя, а тот выворачивался и ворчал:

— Перестань! Не люблю. Телячьи нежности…

Но сейчас он не чувствовал желания все свести в шутку и раззадоривать понапрасну отца. Напротив, то ли оттого, что любящий дед ни словом не обмолвился о внуке, то ли сыграла застарелая, живущая с юношеских лет страсть не соглашаться с отцом, беспричинно перечить ему, Зубатый ощутил неожиданный толчок неприязни.

— Ну, поучи, поучи! — еще больше разогревал отец. — Сам-то кто ты теперь? Видел я по телевизору, как тебя прокатили. Пацан какой-то свалил! А? Что? Если бы был настоящим губернатором, хозяином в области, отцом семейства, кто бы тебя тронул?.. Приехал весь в говне и еще учит! Нет бы порадоваться за отца…

Следовало сразу задавить назревающий конфликт на корню, подчиниться отцу, покаяться, но он чувствовал, как ко всему прочему примешивается неясная, подростковая обида, и вот уже в глазах зажгло — будто слезы приступают.

— Да я бы порадовался, но не узнаю тебя, — сквозь зубы проговорил он. — А где принципы? Убеждения? У тебя наемный труд, эксплуатация человека человеком, капитал… Бывший секретарь райкома.

— И это ты меня учишь? — зло изумился отец. — Ты меня мордой в принципы тычешь?

— Что вижу, то и говорю…

— С волками жить — по-волчьи выть! Я убеждений не меняю. А моих работников при любом режиме приходится эксплуатировать. Потому что лодыри! Колхоз на паи разодрали, коров по дворам развели, технику за полгода прожрали! Теперь пришли — возьми, с голоду помрем!.. А эти мужики?

Указал на вагончик гневной рукой и вдруг умолк. Зубатый нагреб снегу с бревен и растер лицо — в глазах вроде бы похолодело.

— Ты бы хоть о Саше спросил! — Обида вырвалась наружу, но без прежней жгучей боли.

— А что спрашивать? — Он неторопливо спустился вниз и направился в сторону дома. — Пошли со мной.

Еще оставалось желание не подчиниться, однако это выглядело глупо. Зубатый поднял кейс и двинул по размашистым отцовским следам.

В крестьянском дворе и в подклети когда-то держали всю живность, и в доме раз и навсегда поселился особый, специфический запах скота, старого жита и преющего дерева. И кто бы ни жил здесь, каким бы ни был чистоплотным, этот дух оставался неистребимым, но неощутимым для хозяина. Однако запах бросался в нос всякому человеку со стороны, и нужно было не один месяц прожить в этих стенах, чтобы принюхаться и больше его не чувствовать. Сколько бы Зубатый ни приезжал к отцу, так и не мог привыкнуть к запахам и сейчас, шагнув через порог, готов был зажать нос и дышать старался ртом. В избе ничего не изменилось: все та же мебель, перевезенная из города, книжный шкаф с собраниями сочинений коммунистических теоретиков, на стенах, вперемежку с бумажными копиями картин, почетные грамоты и благодарственные письма, развешанные так, чтобы не выдавать тщеславие хозяина.

Зубатый вошел, как мимолетный гость, поставил кейс и присел у входа. Отец на то внимания не обратил, аккуратно снял сапоги, прошел в горницу и через минуту вынес оттуда пластиковый пакет.

— Что спрашивать-то? — проворчал и сунул пакет под нос. — На, нюхай! Чем пахнет?

Понять, что там, было невозможно: отовсюду несло запахом скота, перепревшим навозом и старым хлебом.

— Не чую… Что там?

— Конопля! На Федоровской заимке возле летней фермы ее чертова прорва растет.

— Ну и к чему это?

— Сашка рюкзак набрал, говорит: во, сколько кайфу привезу! В аэропорту нас не проверяют, ходим через зал каких-то там персон… Я отнял, на его глазах спалил и по затылку настукал. А он на Федоровскую сбегал и еще пакет принес. И это почти два года назад! А за это время немало воды утекло, на дурное дело его много не надо.

— Нет, он не был наркоманом, — помолчав, проговорил Зубатый. — Прокуратура все проверила… Некоторые его приятели курили и даже кололись, а сам — нет.

— А это что? — Отец потряс пакетом. — Вот это прокуратура видела?.. Обкурился до чертиков и прыгнул! Говорил тебе: оставь после школы у меня хотя бы на год. Побоялись, воспитаю коммунистические идеалы, в артисты отдали!.. Ты наркотики пробовал? Нет! И я нет, и мой отец. Чего же твой сын на них набросился?

Казалось бы, наконец они заговорили о самом главном, но, слушая отца, Зубатый вдруг вспомнил, зачем приехал — выяснить свою родословную, узнать, жив ли и вообще может ли существовать его прадед.

Однако отец слова не давал вставить:

— Вы все советскую власть хаите, партию клянете! А при нас была такая наркомания? Была пропаганда? Шприцы при нас раздавали?.. Да только одни лагерники заразу эту потребляли, и то не все. Ну, изредка сыночки больших начальников от жиру бесились. А нынче что?

Дальше пошла обычная риторика, замешанная на обиде, Зубатый слушал вполуха, размышляя, как бы начать разговор о родне. Отец же еще больше распалился:

— За сыном не усмотрел, а воспитывать меня приехал! Откуда деньги взял, наемный труд!.. Я у тебя на развитие копейки попросил?! Нет, все сам нашел. С помощью надежных друзей! С чего вот ты невзлюбил товарища Ершова? Что он тебе сделал? А вон как взъелся на него!..

— Нечего пожилых людей обманывать! — Зубатый все еще чувствовал отчуждение. — Тешить сказками…

— Сказками?! Посмотри вокруг, вот это сказка! Один за целый колхоз работаю. — Отец рассмеялся самодовольно и невесело. — Между прочим, Михаил Николаевич вовремя шепнул, когда «Родину» начнут банкротить. И помог кое-чем. Ты же соображаешь в капитализме, знаешь, кто устраивает банкротство и с какой целью? Помнишь, совхоз-миллионер был?.. Только наживы эти акулы не получили. С помощью Ершова я у них совхозное имущество из-под носа увел. Часть имущества выкупил, часть забрал через арбитражный суд. Им крохи достались. С волками надо по-волчьи! Они думают, лишь у них клыки с акульим загибом. Вот откуда коровки взялись, техника. А ты грамоте учить приехал! Чудило!

— Да, ты уже ученый, — не сразу отозвался Зубатый. — Не за тем я ехал…

— Тогда зачем? Думал, пожалею? Вместе поревем?

— Скажи, пап, ты отца своего хорошо помнишь?

— Конечно, помню, хоть и малой был еще…

— А он что-нибудь рассказывал о своем отце? О твоем деде?

— Мне-то что он мог рассказать?.. Знаю, мой батя из беспризорников. Мать говорила, родителей помнил смутно. Как и я его, в общем-то… А ты это к чему спрашиваешь?

— Настала пора с родней разобраться, — уклонился Зубатый. — Мне же через год пятьдесят… А он что-нибудь рассказывал о детстве? Откуда родом, кто родители? Как он в беспризорники попал? Родители умерли или сбежал?

От таких вопросов отец немного потеплел и неожиданно погрустнел. Вообще-то он не любил вспоминать прошлое, и если когда говорил о своем детстве, то всегда скупо и неохотно, мол, одна нужда, голодовка. Кроме него было еще четверо младших, сестра и три брата, но выжили сестра, брат и он. И то потому, что в неурожайный на картошку год ушел с сестрой к чужой одинокой старухе, в село за семьдесят верст. А в пятидесятом мать надорвалась на лесосплаве и умерла, младших разобрали материны родственники, а его отправили в город, в школу ФЗО.

— Кто его знает? Может, и сбежал. Мать говорила, с поезда его сняли где-то. И поместили в детский дом. Коммунисты заботились о детях, в три года извели беспризорность. А нынче сколько ребятишек по вокзалам живут?

— Где был детский дом? — невзирая на «лирические» отступления, продолжал Зубатый. — В какой области?

— По-моему, в Новгородской. Документов не сохранилось, изба сельсовету отошла. Да и какой там детский дом? Как мать рассказывала, колония для несовершеннолетних. — Отец вдруг спохватился: — Давай хоть поужинаем. А то сидим, как неродные… Правда, выпить нечего, медовухи нет, пасеку давно продал, а вина не запас, не ждал гостей. Да что-то в последнее время и не хочется…

Вымыл руки под медным рукомойником и засуетился возле русской печи. А Зубатый мысленно уцепился за название области и будто бы услышал в нем что-то знакомое и полузабытое: кажется, кто-то уже произносил это слово — Новгородская…

— Теоретики до конца не оценили благотворное влияние труда на развитие человеческой личности, — рассуждал отец, собирая на стол. — Тяжелая физическая работа притупляет чувства, практически исключает понятие радости бытия. Это я на себе испытал. От чрезмерного труда душа черствеет, ожесточается, человек становится замкнутым и нелюдимым. И все потому, что в рабский превращается сам образ жизни и включается инстинкт самосохранения — желание выжить любым путем…

Видимо, таким образом он пытался оправдать неласковую встречу с сыном, однако Зубатый всю жизнь помнил его таким и, бывало, в школьные годы неделями не видел отца, все время разъезжавшего по району. У него и тогда был не совсем вольный образ жизни, но при этом существовала радость бытия, поскольку мать все время ревновала и допытывалась у водителя, к кому он заезжал, где ночевал.

— В Новгородской области, наверное, детских домов было немного, — предположил Зубатый, возвращаясь к разговору. — Ну, один-два. Установить можно, если сохранились архивы…

— Что тебе архивы? Мать говорила, детдом располагался в каком-то бывшем монастыре, — между прочим вспомнил отец, когда уже сели за стол. — И рассказывала один случай… Там, в церкви, захоронение было, гробница какого-то святого. Так они раскопали, достали череп и им играли. Антирелигиозная пропаганда была… А нынче что, не играют черепами?

— Может, и фамилию дали в детдоме? По прозвищу, например?

— Фамилия родовая, — уверенно заявил отец. — И деды наши были жестянщиками-медниками.

— Откуда такая информация? — изумился Зубатый.

— Мой батя с раннего детства запомнил стук молотка по медному листу. И даже сам потом пробовал гнуть и выстукивать из жестянок всякие поделки. И у него получалось! Умение выполнять какую-то работу передается по наследству, от отца к сыну, в генах. Я отлично помню бубенчики на нашей корове, батя сам делал…

— Значит, способности к руководству мне от тебя достались?

— Нет, — серьезно сказал отец. — Это не передается, это горбом зарабатывается, стремлением.

— А где они жили? В городе, в деревне?

— Кто знает? Жестянщики могут везде жить. Может, какая-то промышленная артель… Не понимаю, чего ты так допытываешься?

Та вдруг вспыхнувшая неприязнь к отцу почти растворилась, но оставалась еще некая полупрозрачная пленка, сквозь которую трудно было смотреть открыто и говорить откровенно.

— Тебе что, не интересно прошлое? — увернулся Зубатый. — Сейчас все опомнились и ищут свои корни…

— Ладно врать! — оборвал он. — Что-то ты скрываешь, парень. Приехал, как с неба свалился, вроде и по Сашке горюешь, а чего-то недоговариваешь… Скажи лучше, куда тебя приставили? В Думу, в министерство?..

— Да пока никуда.

— Как так? Ты теперь в новую номенклатуру попал, на улице не оставят.

— Мне сейчас и думать об этом не хочется…

— Вижу, другое у тебя в голове… Но никак связать не могу: у человека сын погиб, работу отняли, власть, а интересует его родня.

— Сам пока ничего связать не могу, — отмахнулся Зубатый.

— Ну, как хочешь, — мгновенно отдалился отец. — Я за душу никого не тяну.

После ужина он собрал посуду, сложил в таз, но мыть не стал: вероятно, и в доме появилась работница, везде чувствовалась женская рука. Похоже, вместе с расцветом хозяйства и нравы у отца поменялись, по крайней мере, перед сном даже телевизор не включил, лишь на ходики глянул да показал на кровать в горнице.

— Ложись там, завтра рано вставать…

Однако сам сразу не уснул, ворочался, вставал и пил воду, что-то в окна высматривал. Зубатый несколько раз начинал дремать, но отчего-то вздрагивал, ощущая беспокойство, и потом долго прислушивался к звукам в доме. Совершенно неожиданно он обнаружил, что не чувствует больше непривычных крестьянских запахов и одновременно как-то незаметно исчезла эта мутная пленка перед глазами. Он полежал, прислушиваясь к своему состоянию, и спросил негромко, в пустоту:

— А бабушка говорила, как звали твоего деда?

Показалось, отец заснул — вроде и дыхание ровное, размеренное, и тишина в избе дремотная…

— Раз отца звали Николай Васильевич, значит, Василий, — вдруг сделал тот заключение. — А жил, скорее всего, в селе под названием Соринская Пустыня или Пустынь, точно не знаю.

— Что ж ты раньше не сказал? — Зубатый привстал.

— Да это все приблизительно. У нас на целине агроном был, откуда-то из Черноземья родом. Так вот он по молодости работал в этой Пустыни и говорит, там половина населения с фамилией Зубатый. А село это вроде как раз в Новгородской области или где-то рядом.

— Вот видишь! Уже есть где искать!

— Может, я еще что вспомнил бы, — после паузы проговорил отец. — Коль знать, кого ты собрался искать.

— Пока сам не знаю кого. Ко мне человек приходил, старец. Не совсем здоровый человек, будто юродивый. Моим прадедом назвался. А я его не принял, не поговорил… Тогда их много приходило…

Отец так долго молчал, что снова почудилось, спит, но вдруг скрипнула кровать, и послышался совершенно бодрый голос:

— Значит, он существует.

— Кто — он? — машинально спросил Зубатый.

— Твой прадед. Мать о нем перед смертью вспоминала. Будто отец говорил, мол, если не вернусь, не одни на свете остаетесь. Поищите деда Василия, он жив, люди видели. Он хоть и старый, но ведь мужик…

Он прилетел в полдень и потому, не заезжая домой, отправился на работу с единственным желанием повидать Зою Павловну, обсудить с ней последние новости и ехать дальше, в Соринскую Пустынь, если она еще существует. Едва Зубатый вошел в кабинет, как следом заглянула секретарь-референт и сообщила, что к нему идет Крюков. Желания встречаться с ним не было, но отказывать поздно: вновь избранный губернатор уже входил в сопровождении двух своих доверенных лиц, исполняющих обязанности помощников, телохранителей и просто слуг. Зубатый всем подал руку, предложил сесть, однако дружки застыли у порога, а сам Крюков прошелся по кабинету, заглянул в комнату отдыха и встал, облокотившись на подоконник.

Ему только что исполнилось знаменитых тридцать три года. Тип лица у него был моложавый, подростковый, плохо росла борода, и, видимо, зная об этом, он все время старался быть серьезным, смотрел чуть исподлобья, держался степенно, независимо, и все равно отовсюду торчали мальчишеские уши. За четыре года в Думе он пообтесался, научился носить дорогие гражданские костюмы, говорить складно, жестко, с холодным лицом, заметно умерил неумеренные пыл и страсть.

Зубатый отлично помнил его, когда Крюков поднимался из народных глубинных пластов к свету своей политической звезды, вернее, поднимали его всем областным миром, чтобы противопоставить двум криминальным авторитетам из разных группировок, оказавшимся кандидатами в одном округе. Командиры производства, чиновники и интеллигенция уже не вызывали доверия у людей, поэтому расчет сделали верный, и начальник клуба из танкового полка, расквартированного за чертой города, человек из офицерских низов, прошел с хорошим отрывом.

Правда, потом Зубатый в сугубо личной беседе предупредил Крюкова, чтобы он больше никогда и нигде не говорил, что отец его — алкоголик, и парень с детства карабкался и пробивался сам. Конечно, это обстоятельство сработало во время встреч с избирателями, сблизило с народом, возможно, повлияло на доверие: мол, он такой же, как мы. И хорошо, не нашлось никого, кто дал бы ему тем же салом по мусалам: дескать, ты что же, сын алкоголика, законы нам станешь сочинять? Или хуже того, подвернулась бы злоязыкая бабенка и отчихвостила красноухого лейтенанта, чтобы уважал отца, каким бы он ни был, не позорил принародно и не зарабатывал себе на этом очки. В общем, Зубатый все это популярно объяснил, молодой депутат бледнел, краснел, каялся и обещал исправиться.

Скорее всего, урок этот оскорбил его, остался незарастающей раной на самолюбии, ибо уже через год Крюков встал в оппозицию губернатору. Упрямство, ловкость, напор и трезвый прагматизм бывшего начальника клуба, его чистая победа во втором туре — все это Зубатому даже нравилось, и хотя червяк грыз, что молодой обошел, но ведь когда-то это должно было случиться. А потом, после гибели Саши, смысл и азарт борьбы спал до безразличия, свое поражение он расценивал как освобождение от тягостной обязанности что-то говорить и обещать людям.

И ладно, все бы ничего, но то ли урок впрок не пошел, то ли имиджмейкеры перестарались, а может, просто в отместку Зубатому, Крюков и в эту кампанию не стеснялся и даже бравировал своей родословной. Тут бы со стыда сгореть — а он по телевидению снова обличал отца, рассказывая, как родитель бил его головой о стену, и самое удивительное, его слушали, жалели, и не находилось человека, который бы ткнул его носом: дескать, коли головой били, все ли сейчас с ней в порядке? А то, может, врачу показаться?

Зубатого подмывало публично проговорить эти слова, и команда подталкивала врезать сыну алкоголика. Из военного училища даже получили справку о том, что за период учебы его четырежды отправляли в госпиталь по причине повышенной нервной возбудимости, проще говоря, от волнения начинал трястись и заикаться, но отчислен не был опять же из-за своего трудного детства. Несколько раз Зубатый решался и отказывался в последний момент, и не потому, что это бы выглядело не совсем чистоплотно с человеческой точки зрения: все-таки соперник еще молод и неопытен, а он старый аппаратный игрок и для него это вроде как запрещенный прием. Смущало и приводило к растерянности другое — полное отсутствие у избирателей иммунитета ко лжи, ибо становилось ясно, что «трудное детство» — хорошо проработанный прием, а примитивные способности к анализу атрофировались, исчез «задний ум», которым был силен русский человек, но неистребимо чувственное мировосприятие, когда разум спит глубоким сном. То есть брошенный старый лозунг «голосуй сердцем» работал, как кремлевские часы.

С другой стороны, это неплохо и говорит о том, что, несмотря на унижение, ограбление, нищету и прочие передряги последних лет, люди не озлились и все еще остаются чистыми, непорочными и сострадательными. В переводе на язык современного мира — безумными.

И здесь была его, Зубатого, вина: за десять переходных лет, сидя в губернаторском кресле, он обязан был подготовить и перевести население в мир новых понятий, идеалов и ценностей. Но как-то не поворачивался язык открыто сказать, что теперь человек человеку — волк, а не товарищ и брат, как он говорил в комсомольской юности…

Теперь пришел молодой энергичный прагматик, способный устранить его недоработки и в считаные месяцы поправить положение, ибо обладает доверием того самого безумного населения.

Встретив гостей, Зубатый вернулся в кресло и, как ни в чем не бывало, стал перебирать в столе бумажки и вещицы, накопившиеся за эти годы. Крюков полюбовался пейзажами города из одного окна, потом из другого — не похоже, чтобы радовался видами из своего будущего кабинета, что-то его томило, и он явно не знал, как начать.

Сразу же после победы вновь избранному губернатору до официального вступления в должность выделили помещения в старом здании, где сам попросил. Он собрал небольшой аппарат из своей команды и теперь сидел, примеряя хомут, оглобли и рабочую, без лент и бубенчиков, дугу. Зубатый не вмешивался, да и после трагедии не до этого было; и сам победитель на удивление проявлял такт, не приставал, работая с заместителями, которые, по некоторым сведениям, уже зондировали почву относительно своей судьбы.

— Анатолий Алексеевич, у меня есть две новости. — Он вроде бы пробовал шутить, но как-то невыразительно, потому как улыбка была не настоящая. — Одна хорошая, вторая плохая. С какой начать?

Зубатый оставил бумажки.

— Хочется положительных эмоций.

Крюков придвинул стул и сел на посетительское место. По тому, как тянул длинную паузу, можно было догадаться, что собрался выдать какую-нибудь гадость.

— Отлично, — улыбнулся лишь тонкими губами, а глаза оставались холодными. — У вас есть желание остаться на месте губернатора? Признайтесь, ведь нелегко уходить после десяти лет?

— Нелегко, — признался он. — Но желания нет.

— Я бы уступил вам.

— Юмор принимается. Что дальше?

— Это я вам серьезно говорю.

— Тогда вы просто великий оригинал.

— Ну, хорошо. Это шутка, извините. — Он спрятал глаза. — Предлагаю вам должность вице-губернатора. Прошу вас, не спешите с ответом. Есть время подумать.

И это он считал хорошей новостью! Неужели серьезно намеревался облагодетельствовать, проявить снисхождение к побежденному сопернику? Или что-то придумал? Например, таким образом заполучить тяглового мерина?

— У вас же есть господин Межаев! — наигранно изумился Зубатый. — Спит и видит это место.

— Межаев еще не дорос, я считаю.

— А мне все время казалось, перерос…

— Он знает свое место. А на этой должности я хотел бы видеть вас.

— Спасибо, я отказываюсь без раздумий, — бесцветно произнес Зубатый. — Чтоб не путаться у вас под ногами. Я старый комсомольский вожак, а сейчас нужны новые мысли.

Крюков не стал настаивать и уговаривать, принял к сведению и почему-то обеспокоился.

— В таком случае плохая новость вытекает из хорошей. Предлагаю отложить инаугурацию на одну неделю.

— Не вижу оснований, — сухо сказал Зубатый.

— Объясняю. — Он еще чем-то был недоволен. — Я привлек экспертов из Москвы, начал изучать финансовую и экономическую ситуацию в области и пришел к выводу, что здесь не все благополучно. Прежде чем вступить в должность, мне потребуется несколько проверок и экспертиз, а это займет время.

В первый миг мелькнула мысль — он что, намерен подтянуть его под уголовную статью? Запугивает, чтоб согласился на унизительную должность вице-губернатора? А зачем еще нужны проверки?

В противовес своим согражданам у Зубатого было гипертрофированное чутье ко лжи во всех ее проявлениях, отчего он глубоко и тихо страдал, ибо жил в пространстве, где она, эта всесильная ложь, имела три измерения, и уровень правды оценивался по тому, какой процент вранья она содержит, а высота благородства — по тонкости и качеству неправды. Так вот, глядя на Крюкова, он почти сразу ощутил тонкую шелковую нитку лжи, которой были прошиты все его слова, и настолько искусно, что скрадывалась конечная цель.

— Финансовые проверки можете сделать, вступив в должность, — отпарировал Зубатый. — Мои грехи — это мои грехи, к вам не пристанут, и скрываться я не намерен.

Вероятно, Крюков не ожидал столь резкой отповеди, рассчитывал на компромисс и на минуту растерялся.

— Анатолий Алексеевич, это в ваших интересах — без проблем передать хозяйство.

— Принимайте — передам! Хоть сегодня.

— Если бы вы согласились на мое первое предложение, никаких вопросов не стояло бы вообще.

Все-таки ему нужен был пахарь, черносошный крестьянин…

— Что-то я не понимаю вас, — усмехнулся Зубатый. — Все время стремились к власти, а когда она оказалась в руках, возникают какие-то вопросы… Вы что от меня хотите?

— Перенести срок инаугурации.

— Да ведь я здесь не распоряжаюсь. Обязанности исполняет Марусь, все вопросы к нему. Я человек уже посторонний, пришел вот личные вещички забрать, мусор из стола выгрести.

— Что вы мне говорите? — вдруг вскричал и сразу же осадил себя Крюков. — Марусь без вас не принимает ни одного решения. Департаменты все вопросы согласуют с вами. Так кто здесь распоряжается, уважаемый Анатолий Алексеевич?

— Согласен, определенная инерция существует, — признался Зубатый. — Но это естественно при передаче полномочий, многие проработали со мной все десять лет, сказывается сила привычки. Не вижу причин для паники. Тем более нет смысла откладывать инаугурацию. Приходите и работайте.

— И все равно я вынужден перенести срок!

— Ваше право. Я сейчас же покину помещение.

Он вскочил и тут же сел, видимо, спохватившись, что ведет себя по-мальчишески, слишком эмоционально.

— Я просил бы вас не делать этого.

— Что не делать?

— Покидать… Уходить. Я пришел не для того, чтобы выставить вас. Наоборот, и это прозвучит неожиданно: попросить остаться до инаугурации. И продолжать… скажем так, консультации исполняющего обязанности губернатора и руководителей департаментов.

Он говорил правду, чему Зубатый тихо изумился. Ошибиться он не мог, если только за этой правдой не было какого-нибудь слишком изощренного вранья. Но тогда где бывший армейский завклубом научился так блестяще, с убедительностью поистине кремлевской, лгать?

— Заместители с работой справляются, не вижу смысла в таких консультациях, — отчеканил он.

— Я никому из них не доверяю, — заявил Крюков. — И более всего — Марусю. Они при вас работали хорошо, а сейчас каждый готовит себе базу, запасные позиции. И есть факты.

— А мне вы доверяете? — Зубатый не мог, да и не хотел скрывать сарказма, однако тот не услышал или услышать не пожелал.

— Вам доверяю.

— Спасибо, но я вынужден отказаться, не называя причин.

Крюков встал, задвинув стул, застегнул пиджак и сделал знак доверенным лицам. Те по-солдатски четко удалились за дверь.

— Да, мои проверяющие работают, и им требуется время, — заговорил он, глядя в стол. — И вместе с тем, должен сказать откровенно, мне лично нужна неделя отсрочки. Дело в том, что тяжело заболела мать. И мне необходимо вывезти ее из Кемеровской области. Самому, лично — надеюсь, понимаете почему. Да и она просто ни с кем не поедет… Вывезти сюда на жительство и организовать хорошее лечение. Здесь я это могу. Там она не протянет и месяца.

На последних фразах он стал заикаться, часто заморгал и слегка искривился рот, — видно, задавливал в себе слезы и пытался справиться со своим лицом, вышедшим из повиновения. Этот его физический недостаток, скорее всего, и был следствием отцовских истязаний. Крюков его стеснялся, все время тщательно скрывал, однако на удивление его гримасы и внезапное искривление лица очень нравились женщинам. Они говорили, будто все это создает редкий мужской шарм, делает лицо мужественным и сильным, дескать, сразу видно, что этот человек много чего пережил, а потому должен быть благородным и снисходительным. А некоторые, склонные к физиогномистике женщины вообще утверждали, что внешний физический недостаток Крюкова — признак еще не раскрытой гениальности.

— Что ж ты сразу не сказал? — проворчал Зубатый, смиряя желание оттрепать его за оттопыренное красное ухо. — Конечно, езжай! Потерплю я неделю…

— Благодарю вас. — Он по-военному развернулся и пошел было к двери, но что-то вспомнил, замялся. — И еще… Личная просьба. Не могли бы вы уехать из губернаторского дома к моему возвращению? Хотелось бы привезти маму сразу на место…

— Съеду, — пообещал Зубатый.

И, глядя ему вслед, подумал, что надо бы при случае спросить у Снегурки, если Бог наказывает отца с матерью через детей, то бывает ли наоборот? Чтоб наказывал детей через родителей?