Казначей смерти

Анна Фурман, 2023

Мать, потерявшая сына, готова на всё, чтобы вернуть его. Не окажется ли цена одной души слишком высокой? История, пропитанная духом Африки и магией вуду.

Яростный харматан навевал беду. Он всегда приходил с севера, дикий и разнузданный, жаждущий плоти и крови, а за ним по земле, будто плащ, волочилась красная пыль. Харматан принимался плясать на костях, и полы плаща вздымались до самого неба, обагряя всё вокруг. Акамалу прижимался ко мне, шептал: «Земля убегает, мама, земля хочет покинуть нас», и я закрывала его глаза ладонями, пела, как пела мне моя мать, а ей её мать, взывая к духам пустыни.

— А-а-а-о-о-о-и-и… — харматан вторил мне. Он забирал мою песню, швырял из стороны в сторону, а после уносил в дар большой воде.

«Земля убегает, мама». — Кожа Акамалу горела, обжигая мне руку, а губы были сухими, как красная глина.

— А-а-а-о-о-о-и-и… — харматан рвался прочь из моей груди. Но духи не слышали молитв в танце песка. Им не было дела до маленькой женщины, что согнулась над умирающим сыном.

Когда харматан убрался восвояси, и мир замер в той тишине, что бывает только после бури: красный туман рассеялся, небо снова обрело солнце, а земля силу — тело Акамалу уже остыло. Мои глаза холодили слёзы, солёные, как океан, но не шли наружу. Руки ослабли, не в силах удержать жизнь и остатки тепла на иссушенных губах сына. Таким он напоминал сестру, Илле, — они разделили мои утробу, как разделили смерть. Илле ушла на зов предков четыре луны назад. Я не могла отдать им и Акамалу.

— Идём, Мена, похороним его на священной земле. — Шаман выглядел зловеще: чёрные провалы на месте глаз — он потерял их в уплату большого долга перед духами, и казалось, будто его лицо украшает лишь красный рот, почти лишённый зубов. Рот, одновременно произносящий и пожирающий слова.

«Земля убегает, мама».

— Нет!

— Идём, Мена, — повторил шаман. Его рука — огромный паук, легла на моё плечо. — Племя уже уходит.

— Останься! — крикнула я. — Помоги мне!

Шаман сел рядом и приблизил лицо. Он оборвал тишину, и теперь я слышала, как собирается в путь племя, их тихие печальные голоса. Они ждали смерть Акамалу вслед за смертью Илле и не были удивлены, но всё же скорбели, не вторгаясь в мою скорбь.

— Я знаю, чего ты хочешь. Так посмотри на меня — если я не вижу, то духи видят всё. Ты готова платить, Мена? Ты готова платить больше, чем заплатил я?

Шаман поднял веки, и в провалах его глаз мне пригрезились бесконечная ночь, искры костра и смутные образы моих детей. Я прижала к груди отяжелевшее пустое тело Акамалу и принялась качать, баюкая. Что сказал бы его отец? Что сказал бы Оминла, если бы белый человек не увёз его дорогой слёз?

— Да.

***

Дикое пламя взмыло вверх. Я не понимала песни шамана. Кажется, моя мать знала этот язык — столь древний, что он не нуждался в привычных словах. Это был язык неукротимого огня и шипящей воды, это был скрежет камня, рёв ветра, голос далёких звёзд и стук сердца. Трёх сердец, оставшихся под тёмным небом этой ночью: моего, шамана и любимого быка Акамалу. Сам Акамалу лежал в центре круга, который в танце начертил шаман. Я же сидела рядом с быком — зверь был неспокоен: привязанный к сухому орешнику он не пытался сбежать, но чувствовал свою участь, как чувствует её всё живое на пороге смерти.

Босые ступни шамана поднимали песок, и я не могла различить — летит пыль вверх или опадает вниз. Тело извивалось в агонии пляски. Все члены шамана двигались, следуя ритму песни, как движутся змеи, ощущая жар земли. Наконец, шаман замолчал и остановился. Я ждала этого, я была готова и подвела быка к кругу, где лежал его хозяин. В руках шамана притаился кинжал-полумесяц.

— Тише, тише, — прошептала я быку, — ты скоро встретишь Акамалу.

Зверь дёрнулся в последний раз, но тут же замер. Его большие глаза на секунду наполнились грустью и почти человеческим смирением. Я вложила в руку шамана бычий рог. Шаман оттянул его назад, чтобы сделать всё быстрым и умелым движением.

«Земля убегает, мама», — я снова услышала голос сына. Огонь сверкнул на острие шаманского кинжала, и горячая кровь окропила моё лицо. Я ощутила на губах тошнотворный терпкий вкус и чуть не согнулась пополам, выворачивая нутро. Шаман подставил сосуд — полую сухую тыкву, чтобы набрать немного жертвенной крови, остальное пролилось на землю и обагрило его ладонь.

Бык рухнул, нарушив круг. Шаман поднёс тыкву ко рту и сделал большой глоток — по его блестящей от пота шее потекла алая струя, — а после вновь принялся петь.

Я отступила на шаг. Всё слилось перед моими глазами: всполохи костра, капли крови, красная пыль. Звёзды закружились, когда я подняла голову, чтобы воззвать к предкам вместе с шаманом. Сам мир словно бы перестал быть настоящим — он напитался моей болью и теперь дрожал, зажатый между землёй и небом.

— А-а-а! — вдруг вскрикнул шаман, и этот крик не был частью его песни.

Шаман упал. Руки его поднялись в воздух и принялись изгибаться в разные стороны, как не должны были изгибаться человеческие руки. Ноги беспомощно месили грязь, ломаясь, подобно сухим веткам. Я слышала хруст костей — кто-то порывался на свет, прогоняя шамана из собственного тела.

Я подбежала и осторожно уложила голову шамана себе на колени. Он исступлённо молотил ею, будто хотел разбить, и вопил. Вопль рвал ночь на части, но мне не было страшно. Я видела одержание и раньше, я знала — скоро всё кончится, и была права: шаман затих, сломанные кости с треском встали на свои места, голова упокоилась на моих ладонях. Через миг шаман поднял тяжёлые веки: вместо черноты на меня посмотрело само небо — насмешливые голубые, полные солнечных искр глаза.

— Хранитель врат? — спросила я, удивившись.

— А ты ждала другого? — В его голосе не было и следа шамана, только вольный игривый ветер.

— Я…

— Лучше помоги старику подняться. — Опершись на меня, он встал и кивнул:

— А теперь, принеси ветку орешника — мне нужна моя трость.

Помедлив, я бросила взгляд туда, где лежали тела Акамалу и его любимого быка. Непрошенный крик сорвался с моих губ: ни круга, ни костра, ни тел больше не было. Вместо этого до самого горизонта простирались две дороги, они расходились, словно оттолкнувшись друг от друга, точно под моими ногами — я стояла на перекрёстке.

— Неси-неси, — усмехнулся Легба. — Нам предстоит долгий путь.

В розовом утреннем свете растворилась даже ночь. Исчезло всё, кроме меня, пришедшего на зов духа и сухого дерева, в котором, как рассказывала мне моя мать, а ей её мать, он и обитал. Я выбрала ветку покрепче и отломила. Дерево хрустнуло, как кости шамана.

Опершись на трость, Легба стал больше похож на самого себя, нежели на шамана. Одна нога была чуть короче другой, чёрную кожу покрывали морщины и рытвины — старые загрубевшие шрамы, спина его гнулась к земле, а волосы были покинуты жизнью и цветом. Только глаза выдавали в старике крутой и озорной нрав.

— Ну, чего ты желаешь? — спросил он, хитро прищурившись.

— Я хочу вернуть сына. — Разве мог мой ответ быть иным?

Легба почесал подбородок длинным мозолистым пальцем.

— Живым жить, мёртвым покой. Но дело твоё. — Он указал на тропу по правую сторону от нас. Она была совсем нехоженой: красная пыль лежала ровно, будто ни разу нога человека не ступала здесь. — Нам сюда. — И он зашагал, хромая, впереди.

Небо вдалеке налилось оранжевым, будто его охватили языки пламени. Я поспешила за Легба.

Конец ознакомительного фрагмента.