Время памяти

Сергей Александров

«Всё о ней, о проклятой… Пусть была и давно…Шли в атаку солдаты в чёрно-белом кино.Взрывы. Сполохи. Пламень. Жирный дым до небес…И остался на память в пни расстрелянный лес,Где воронки – озёра; где оврагом – окоп;Где ручей невесёлый упирается в лобРжавой башне. И птицы там не вьют своих гнёзд —Видно, тоже им снится шелест павших берёз…»

Аслан

— Вылет самолёта «Москва-Октябрьский» в связи с неготовностью принимающего аэродрома задерживается. О времени вылета будет сообщено дополнительно. Следите за нашими объявлениями…

И вот так через каждые пятнадцать минут на протяжении уже более двух часов.

Снегопад.

Непреходящее бедствие для всех маленьких провинциальных аэродромов…

Аэропорт «Быково».

Такие объявления в нём идут с интервалом в одну-две минуты.

Кто-то, размахивая руками, ругается у стойки администратора. И его не слышно. Чей-то пацан лет пяти-шести раскапризничался от долгого ожидания и людского гама — и орёт. И его тоже не слышно. Через пяток кресельных рядов неунывающие студенты хором поют под гитару. И их вообще совершенно не слышно.

Слышно только одно:

— Внимание! Вылет самолёта «Москва — Бугульма» задерживается…

В который раз ругал я себя последними словами. Ишь, какой барин выискался — не захотел в поезде одни сутки поскучать — на самолёте ему приспичило! В восемнадцать ноль-ноль «Октябрьский» до утра закроют — и будешь на жесткой лавке под аккомпанемент диспетчерских объявлений до утра бока мять!

С очередным гласом из репродуктора кому-то повезло — две тётки с огромным запечатанным рулоном ковра подхватились и рванули в сторону терминала.

И тут же их места напротив меня заняла пожилая супружеская пара — осунувшаяся от усталости, с заплаканными глазами, женщина, вроде бы — татарка, и прям таки огромный — под два метра — сухощавый мужчина славянской внешности.

Муж гладил жену своей большой ладонью по голове, по плечу, шептал что-то на ухо, заботливо придерживая прядь полуседых волос…

«Тоже, наверно, опаздывают — вот и расстроилась женщина, — подумалось мне. — Да и ладно — у меня своих забот хватает!»

Еще раза три всё тот же противный и назойливый, как осенние мухи, женский голос извещал всех и каждого о невозможность полёта в Октябрьский, и я окончательно смирился с мыслью о неизбежности ночёвки в аэропорту. До Роковых восемнадцати ноль-ноль оставалось всего два с половиной часа…

— Извините за беспокойство, где здесь можно отбить телеграмму?

Я поднял от Агаты Кристи, которую перечитывал от нечегоделанья во второй раз, глаза.

Тот самый мужчина, что утешал сидящую напротив женщину, слегка склонился ко мне и повторил вопрос:

— Где здесь телеграммы дают, случайно не знаете?

Так я познакомился на коротких полтора часа с Дмитрием Васильевичем и Розой Назимовной.

И с её умершим братом Асланом Назимовичем…

В Альметьевске, куда они летели на похороны, их давно уже дожидались. Пожилая директриса седьмой школы, да ещё более пожилой бывший военком горвоенкомата, которому и отослал о задержке телеграмму Дмитрий Васильевич.

Рассказ Дмитрия Васильевича

— А познакомился с Асланом я на рыбалке. Через год после войны, перед самой демобилизацией.

Сам я ростовский. Только после войны мне в наследство одни обгорелые развалины и достались. Ни матери, ни бабки, ни двух сестрёнок — никого не оставил мне немец. Отца в начале августа сорок первого не стало — как ушёл добровольцем в июле, так только одна похоронка от него заместо письма и пришла. Ну, я с дому и сбёг. Мне тогда уже шестнадцать и стукнуло — в августе-то. Через город много в ту пору частей шло. Я поутру сдуру в последний из проезжавшей колонны грузовик с ящиками забрался скрытно — тот грузовик на повороте какой-то военный тормознул, выяснял что-то.

Забился в глубине за этими самыми ящиками. И до самого вечера так и ехал. Даже поспал немного, хоть и трясло. Духотища под тентом брезентовым была — вот и сморило…

Вечером колонну разбомбили. Только «мой» грузовик чудом выкрутился из этой адской передряги. Потом, когда уцелевшие из колонны на борт забрались, тогда меня, перепуганного, но живого, и обнаружили. Брезент весь в клочья, в ящиках — дыры от попадания пуль. А на мне — ни царапины. Только шишка на голове, когда о ящик приложило.

Что со мной делать? Обратно не отправить — отъехали порядком уже. А тут ещё шофёр той полуторки, в которой я схоронился, назвал меня Талисманом. В шутку конечно. Но — нет суеверней солдата, чем солдат на войне. Эт я потом уже понял. А тогда… Тогда взяли меня с собой те солдатики. А потом, где-то через месяца два отправили меня по ходатайству нашего командира капитана Голыбы Тараса Игнатовича в танковое училище под Казань.

И мариновали меня там, скажу я вам, до моего совершненнолетия. Вот так, уже в сорок третьем, после знаменитого курского побоища, я во второй раз попал на войну в качестве механика-водителя «тридцатьчетвёрки»…

Прозвище «Талисман» приварилось ко мне намертво — зубилом не отобьёшь! Но — танк мой не разу не подбили, экипаж в полном здравии до самой Праги долязгал траками… Вот и думай после этого что хошь о суевериях…

Так вот, после войны-то (я домой отпросился на две недели, а через трое суток вернулся) нашу часть под Белой Церковью — эт на Украине город такой — на переформирование поставили. Пригнали новенькие ИСы взамен наших битых «тридцатьчетвёрок», ну и меня сразу командиром экипажа сделали, старлея ради такого случая дали. И я молоденьких пацанов — чуть младше меня самого — гонял до седьмого пота, натаскивал. Они меня уважали — как-никак две «Красной Звезды», и ещё — медаль одна — «За отвагу», на груди носил. Ну, не считая всякие «За освобождение…»

И вот под Белой Церковью и повстречался вновь с Тарасом Игнатовичем. Он с сорок четвёртого подполковником ушёл — миной обе ноги повыдирало. Но таким же весёлым, неунывающим остался. Секретарём Горкома поставили…

Вот он по какой-то нужде к нам в часть и пожаловал. Я его, хоть он и без ног, сразу узнал. А он меня, когда я свой позывной назвал — «Талисман».

— Вишь, — говорит, — и взаправду тогда прозванье тебе дали. Жив, бисов сын, живой! И ни царапины, говоришь? А меня, вишь, как окоротило… Хорошо ещё, что снизу, а не сверху! — И смеётся. Обрадовался встрече.

Через неделю снова приехал.

— Димк, а не хочешь со мной завтра на рыбалку махануть? С твоим начальством уж обговорено всё, дают тебе три дня отдыха. Ну что, рад?

А как тут не обрадоваться?

На следующий день за мной прислали потрёпанный армейский «Виллис». И поехал я на свою первую послевоенную рыбалку…

Заехали сначала к Тарасу Игнатовичу. А он с собою ещё берёт кого-то. Того, другого, подводят к машине под руки, как какого-то генерала важного. Только больно молодой генерал-то. Прям мой ровесник.

И только, присмотревшись, понял я, что это не какая-то там важная птица, а слепой парень с иссеченным шрамами лицом…

Вечером, у костра, Тарас Игнатович и рассказал мне, как в середине апреля сорок четвёртого, за недели две до ранения его самого, в штаб полка привезли с передовой окровавленного лётчика с нашего сбитого «Лавочкина». Тот двух фрицев в землю по самое некуда вогнал, ну и его самого потом… Осколками плексигласа фонаря побило ему всё лицо. Вместе с глазами…

Второй раз уже в госпитале с ним встретился. Познакомились поближе.

Лётчик назвался Асланом.

— Вот ведь как, — помешивая в котелке уху, жаловался на чужую судьбу Тарас Гнатович, — Аслан ведь только из училища был. Этот вылет всего третий у него. Но зато какой! — Он патетически воздел черпак в вызвездившееся уже небо. — И ведь не пал духом, а, Аслан?

— Не пал, — соглашается сидящий рядом и слушающий с улыбкой на изувеченном слепом лице бывший лётчик. — Твоя правда, Тарас.

— И я вот через это самое тоже воспрял после операции-то. Подумаешь — ноги. Руки есть, голова цела — а эт самое главное. Но Аслан меня ещё раз крепко удивил.

Как-то выступали в госпитале артисты. И вот после их концерта Аслан попросил подойти к нему гармониста — тот аккомпанировал всяческим концертным номерам. И спросил, а можно ли ему, слепому, научиться так же хорошо играть на баяне? Музыкант попросил Аслана что-нибудь ему напеть. А потом сказал, что для игры важны слух и душа. А глаза — дело десятое. Потом отошёл, а когда вернулся, то принёс с собой баян. «Забирай, — говорит, — это у меня запасной был. Но инструмент хороший, надёжный. Так что — давай, учись. У тебя получится».

И этот хороший человек вытер глаза украдкой. И ушёл…

Так что играет Аслан теперь как бог! — закончил свой рассказ Тарас Гнатович…

Когда добрая наваристая уха была съедена, а всё, что налито — выпито, Степан — водитель Тарасовского «Виллиса», сходил к машине и принёс аккуратно завёрнутый в плащ-накидку баян.

Конец ознакомительного фрагмента.