Время памяти

Сергей Александров

«Всё о ней, о проклятой… Пусть была и давно…Шли в атаку солдаты в чёрно-белом кино.Взрывы. Сполохи. Пламень. Жирный дым до небес…И остался на память в пни расстрелянный лес,Где воронки – озёра; где оврагом – окоп;Где ручей невесёлый упирается в лобРжавой башне. И птицы там не вьют своих гнёзд —Видно, тоже им снится шелест павших берёз…»

Ванюшин

Рассказывать эту историю надо, наверное, с конца.

С аккуратненького огородика бабушки Поли на краю давно покинутой деревеньки.

С маленькой четырёхугольной дощатой пирамидки-обелиска на краю того огородика — всего-то высотой по пояс.

С неровно нарисованной красной звёздочки на боку выкрашенной уже многими слоями синей краски этой пирамидки.

И с прибитой аккуратно гвоздиками ниже звёздочки тонкой — сантиметра в полтора шириной — полоске, на которой выдавлено ВАНЮШИН.

***

В этой истории будет четверо рассказчиков: я, как услышавший эту историю, и попытавшийся воссоединить то, что услышал, в единое целое; Ковылкин Иван Павлович, фронтовик, «сын полка», незадолго до смерти передавший тетрадь со своими воспоминаниями в местный краеведческий музей; Олушева Полина Матвеевна — жительница сгоревшего села Вырово, ныне живущая в Вахнове; и тот, кто по многим веским причинам не смог ничего рассказать. И о котором поэтому расскажем мы трое.

А он будет как бы нам подсказывать, что и как было…

1

Иван Павлович Ковылкин. (с 14-ю по 17-ю страницы тетради).

…Я тогда сыном полка стал, в марте 42-го. У меня батьку убило взрывом, а он ветеринаром был в нашем кавкорпусе. Я ему завсегда с ранеными кониками помогал, а иногда, если мелкий какой осколок в крупе засел, то и сам его вытаскивал, а рану обрабатывал.

Меня лошади любили. Я для них специально в карманах таскал кусочки рафинаду и корочки хлебные…

Так вот, меня наши разведчики после того, как батьку схоронили, к себе взяли. Старшина дядя Коля, Николай Вячеславович Сорокин, под свою руку определил. И стал я у него типа вестового…

…Мы тогда в полуокружении были. Фашисты с боков нас жмут, а мы им шороху тоже даём! Леса, перелески, дороги плохие. Нашим верхом сподручно — выскочили внезапно, постреляли, покромсали, и айда в лес.

Но меня в такие рейды не брали. Лишь один раз упросился — взяли с собой проверить деревеньку одну, там накануне партизаны сильно пошумели. Мне даже карабин выдали…

Деревенька вся почти что сожжена. Везде фашисты валяются. Хорошо им партизаны врезали! Я поотстал чуток от своих, они почти к околице уже подошли. Хотел «Вальтер», что завалился за полуразрушенную печку, достать. Я его издали ещё по мутному такому блеску заприметил. Слез со своего Жучка — так моего коника звали — оставил его на дорожке, чтоб о кирпичи бабки не побил, сам аккуратно к печке, и тока руку протянул к пистолету, краем глаза увидал, что крапива вдруг сбоку заколыхалась. Я шею вытянул, смотрю, а там фашист здоровущий на пузе спиной ко мне лежит и выцеливает наших. Как я карабин сдёрнул с плеча — и не заметил, а етот гад вдруг ко мне начал поворачиваться. Ну, я в него и всадил пулю. В шею попал…

Наши сразу прискакали. Дядя Коля фашиста добил, а меня отбранил, что шляюсь, где не попадя…

А только на Жучке своём отъехал от того места — про «Вальтер» и забыл уж — глянь, малиновые кусты, только зелёными листочками покрылись, тоже шевеляться. Я дяде Коле показал на них. Он ППШ в руку, и потихоньку к тем кустам…

2

USCHI

Умирать совсем не хочется.

А дышать — больно.

А лаять — очень больно.

Уже ночь прошла после стрельбы и грохота.

Тогда что-то укусило в бок.

Как плеть инструктора.

Только больнее и сильнее.

И никого.

Ворона утром прилетала. Потом улетела. Теперь копошиться за сараем. Мертвечину клюёт. Я чую. И слышу.

Глаза хотят спать. Во сне не так больно…

Кто-то едет на больших животных.

А, лошади…

Глаза опять закрываются. Сами.

Выстрел — как по голове ударили чем-то большим — даже глаза разом открылись. И голова с лап приподнялась.

Потом — ещё один.

Тихо.

Вздохнул — лапа от боли дёрнулась.

Раздвинул носом колючие стебли.

На меня глядели два человека — большой и маленький.

Глаза снова закрылись.

Ладошка маленького человека коснулась моего носа. Ладошка пахнет порохом и сахаром. И три-четыре крупинки налипли на пальцы.

С закрытыми глазами слизал сахар.

Вздохнул.

Очень больно.

Очень…

3

Иван Павлович Ковылкин. (с 19-й по 24-ю страницы тетради).

Привезли мы фашистскую собаку к нам. Я товарища старшину упросил. Сказал, что вылечу. И перевоспитаю!

Дядя Коля сказал, что, ежели я фашиста перевоспитаю, мне сразу Героя дадут.

И все заржали. Дураки!

Мне батя давно как-то говорил, что всякая животина понимает к себе отношение. Злобишь ты её, потому как сама душа у тебя злая, чёрная, и животное злобиться, и зубами руку оттяпнуть может, и копытом насмерть зашибет. А с доброй душой и ласковым сердцем к ней — так животное это враз чует, и никогда против тебя тогда ничего плохого не выкажет и не сделает…

Так что пускай ржут.

У собаки, что мы нашли в деревне, на ошейнике был медальён. Федька Подкрон перевёл про какие-то уши. Не может такая кличка у собак быть…

Грудь у пса была навылет прострелена, и крови он потерял достаточно.

Навозился я с ним — будь здоров! Ну, и медсестра наша, Марья Ивановна, очень мне пособила в лечении-то.

И через недели три поставили-таки на ноги! И это притом, что мы дислокацию постоянно меняли, воевали, нас и обстреливали, и бомбили. Вот и Федьку Подкрона, ординарца полковника Соколова, командующего нашим кавкорпусом, недавно убило…

А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать…

А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот…

4

USCHI

Слова незнакомые, чужие.

Мягкие, как руки.

А руки хорошие.

Боль убрали, и дышится легко.

Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит.

И кнута у него нет.

Что-то постоянно говорит мне.

Не понимаю.

Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям.

Они смеются.

А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком.

Только слово-имя у них длинное выходит.

Наверное, первая половина — кличка маленького человека, а вторая половина — моя…

Уже привык.

И лошади меня уже не боятся…

Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши.

Он что-то сказал, потрепал меня по шее — и положил в мою миску лишний черпак еды…

Надо будет ещё кого поймать…

5

Иван Павлович Ковылкин. (с 27-й по 31-ю страницы тетради).

Ванюшин за мной по пятам бегает.

Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара.

В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, да ещё и 39-й армии тоже, что нашим соседом была.

Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень.

Потом пришёл приказ, что наступаем скоро.

Нашим разведчикам дали задание — скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь батареи.

Меня не взяли. Но, так как погода была плохая — дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной.

Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился.

Дядя Коля даже хотел меня выпороть вначале. Потом передумал. И оставил. Сказал, что утром отправит обратно.

А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север — оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам…

Я почти в самом низу был — меня только оглушило. А шестерых наших — насмерть. Только дядя Коля раненый — ему ноги железной балкой перебило.

А Ванюшин из-под груды досок выполз — ему ничего.

А вот рация — вдребезги…

Мы два дня в развалинах сидели.

Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом — не туда бьют.

Дядя Коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих.

Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу дурной пулей ранило. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл.

Пёс покрутился около меня, потом убежал.

Больше я его не видел…

А через час меня наши подобрали — они к дяде Коле на подмогу шли и рацию с собой несли…

6

USCHI

Маленькому человеку было больно. У него из нижней лапы кровь текла. Такая же, как у меня тогда. Он что-то мне сказал, погладил между ушами, потом тряпку с бумагами мне прямо в рот сунул.

И я понял — надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль.

И я побежал искать её.

Очень быстро побежал.

Потому что знаю, что такое очень больно…

Большую женщину нашёл в знакомой норе из брёвен. Там и другим было больно.

Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу.

Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно…

7

Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва С-Петербург»).

Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи — и не вернулась.

Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим.

Долго грохот был. Потом потише стало.

Посидели мы чуток.

Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая — еле ладошка пролезает.

Я под щёлку деревяшку подложила.

И сидим мы в подполе этом и плачем.

Сидим — и ревём в два горла…

Вдруг слышим — что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит.

Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся.

А потом вдруг открылся полностью…

8

USCHI

Вокруг машины, лошади, люди.

Все бегут, стреляют.

Под лязгающую страшную металлическую ленту чуть не попал.

Надо бежать в стороне.

Еле убежал.

Там, сбоку, всё ещё грохочет и стреляет.

А я по грязной дорожке бегу.

Сзади — треск.

Передо мной Motorred остановился.

Слышу — знакомые родные слова;

— Siehe, Kurt, welcher guter Hund!

— Ist verlorengegangen…

Ко мне подошёл большой человек с автоматом на шее. Погладил меня по голове.

Потом сказал, указав на коляску:

— Platz!

Всё ясно. Запрыгнул в коляску, и лёг.

Тогда другой большой человек, который сидел спереди на Motorred, засмеялся и сказал:

— Siehe, versteht.

Которого назвали Kurt, сел позади Motorred, и мы поехали.

Дорога грязная, вся в кочках.

На дне — трясёт.

Но — терплю.

Потом, сквозь тарахтенье Motorred слышу, кто-то скулит.

Как щенок. Или два щенка.

Выпрыгнул на ходу из коляски.

Побежал в сторону разрушенного дома.

Маленькая длинная щель в земле.

Сверху — бревно.

Вцепился зубами, оттаскиваю.

Тяжело очень.

И ногам больно — порезался об осколки стекла и острые железки.

Вдруг рядом оказался большой человек Kurt.

Он схватил бревно и оттащил в сторону.

Потом потянул за что-то — и открылась нора в земле, где была щель.

А в норе двое маленьких человеков на нас смотрят.

И я вспомнил своего маленького человека.

Он где-то остался.

И ему уже давно больно.

А я ещё не пришёл к нему…

Тот, который Kurt, кричит другому большому человеку:

— Jetzt wird der kleine Zirkus!

Потом взял меня за ошейник, оттащил к Motorred, показал рукой на двух маленьких человеков, и скомандовал:

— Voran! Fass!

Я по привычке оскалил зубы и кинулся вперёд. К норе.

И вспомнил, как мне было больно, а маленький человек прогнал боль.

Я резко развернулся и молча бросился на большого человека Kurt.

И только услышал:

— Vorsichtig, Kurt!

9

Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва — С-Петербург»).

На нас немец смотрел, и собака немецкая рядом была.

Я видела таких собак. Они с фашистами охраняли наших пленных, которые через нашу деревню весной проходили.

Злющие и страшные собаки!

Потом этот фашист оттащил от нас собаку, заулыбался.

Мы выглянули из подпола.

Фашист с собакой что-то сказал другому фашисту, который сидел на мотоциклетке.

Оба засмеялись.

Потом тот, кто держал свою собаку, показал на нас, и что-то крикнул.

И собака помчалась к нам!

Я от страху заорала и закрыла лицо ладонями.

Вдруг слышу рычание. Потом крики.

Потом два выстрела.

Потом опять страшный крик.

Потом выстрел.

Потом стало тихо.

Я отняла ладони от лица.

Смотрю, Феня вылезла из подпола и к собаке идёт. А собака на фашисте лежит. Я тоже подошла. Посмотрела.

Первый немец лежал около мотоциклетки с разорванным горлом.

Второй завалился на коляску спиной.

В его шею вцепился немецкий пёс.

Собака вся была в крови и ошмётках шерсти.

И часто-часто дышала.

А из боков свистело.

Я погладила её по носу, и она отцепилась от фашиста.

Мы с Феней еле-еле оттащили собаку от мёртвых немцев.

Я нашла у себя к кармашке маленький кусочек рафинада — его мама дала мне перед уходом. И Фене такой же дала, но та его давно зализала.

Этот кусочек я протянула собаке.

Она чуть открыла глаза, лизнула сахар.

Потом глаза её закрылись.

И она умерла…

Мы с Феней на краю огорода выкопали могилку, обложили её изнутри досками, что нашли в нашем разрушенном доме.

Потом я заметила какую-то табличку на ошейнике.

Сняла ошейник и оттёрла табличку от грязи и крови.

На тусклом желтом металле таблички было выдавлено ВАНЮШИН.

Всё.

Примечания

USCHI — распространённая немецкая собачья кличка.

Motorred — мотоцикл.

— Siehe, Kurt, welcher guter Hund! ( — Смотри, Курт, какой хороший пёс!

— Ist verlorengegangen… ( — Потерялся…)

— Platz! ( — Место! — термин немецкой дрессуры.)

— Siehe, versteht! ( — Смотри, понимает!)

— Jetzt wird der kleine Zirkus! ( — Сейчас будет маленький цирк!)

— Voran! Fass! ( — Вперёд! Взять! — термин немецкой дрессуры.)

— Vorsichtig, Kurt! ( — Осторожно, Курт!)