Стихотворения

Семен Бобров, 1809

«…Туманы, бури, громы, волны – Тифоны суть, что в мир он шлет; Мы также туч и громов полны; И сих Тифонов он мятет. Он в нас и в видиму природу Пускает грозну непогоду. Издревле на лице небес Зев адский ненавистью дышит; Он, вихрь пустив, весь мир колышет И в нас творит стихий превес…»

Баллада

Могила Овидия, славного любимца муз

Овидий! ты несправедливо желаешь включить бича своего в лик небожителей; заточение твое научает нас, достоин ли он всесожжений за свою великую неправоту? Без существенной вины отщетив тебя от отечества, он еще старался прикрыть свою месть, и небо допустило ему соделать тебя несчастным за ту единую слабость, что ты безмерно ублажал его. Надлежит быть весьма жестокосерду, чтоб у отечества отъять самый редкий ум, какой токмо бывал когда-либо в Риме, и проч.

Лингенд в элегии об Овидии

Там, где Дунай изнеможенный

Свершает путь бурливый свой

И, страшной тяжестью согбенный

Сребристой урны волновой,

Вступает в черну бездну важно,

Сквозь бездну мчится вновь отважно.

Морские уступают волны,

И шумны устия пути,

Быв новым рвеньем силы полны,

Чтоб ток природный пронести,

Простерши полосы там неки,

Бегут к Стамбулу, будто реки.

Остановлюсь ли тамо ныне

Близ Темесварских страшных стен,

Где в окровавленной долине

Австриец лег, Луной сражен,

Где мыл он кровью в ужас света

Победные стопы Ахмета!

Ужели томна тень Назона

Ту музу совратит с гробов,

Что с воплем горестною стона

Спустя осьмнадесять веков

Оплакать рок его дерзает,

Там, где он в персти исчезает?

Нет, — тень любезна, тень несчастна!

Не возмущу твоих костей;

Моя Камена тихогласна;

Пусть по тоске и мраке дней

Они с покоем сладким, чистым

Почиют под холмом дернистым!

Ужасны были Томски стены

Сии Назоновым очам!

Все тихо, взоры заблужденны

Среди пустынь окрестных там

Искали долго и прилежно

Того, кто пел любовь толь нежно.

Передо мной то вяз нагбенный,

То осокорь, то ильм густой

Вздымалися уединенны

И осеняли брег речной.

Тогда впадал я неприметно

В различны мысли опрометно.

"

Всесильный! — так тогда я мыслил, —

Какой в сем мире оборот?

Кто древле в вображеньи числил,

Чтоб спел когда ума здесь плод?

Здесь жили геты, здесь те даки,

Что члись за страшные призра́ки.

Рим гордый с Грецией не мыслил

В дни славы, мудрости, побед,

Чтоб те долины, кои числил

Жилищем варварства и бед,

Своих злодеев заточеньем,

Отозвались парнасским пеньем.

Не мыслил, чтобы мужи грозны

Ума хоть искру крыли здесь;

Чтоб пели здесь Эоны, поздны;

Чтоб чуждые потомки днесь

Назона в арфе прославляли

И слезны дни благословляли.

О горда древность! — ты ль забыла,

Какие чувства и права

Сама ты в дни Орфея чтила?

Поныне камни иль древа

В твоих бы жителях мы зрели,

Когда б их музы не согрели.

Ты ль в шумной пышности забыла,

Что в Ромуловы времена

Людей железных воздоила,

Что дики в чувствах племена

И грубых хищников станицы

От поздной взяли свет денницы.

Япетов сын^[1] во мрачность века

Не из скудели ли сырой

Сложил чудесно человека?

Ифест не из руды ль земной?

Девкалион влагал жизнь в камень,

Орфей в дубравы духа пламень.

Не славьтеся, Афины с Римом,

Что вам одним лучи даны,

Другие ж в мраке непрозримом!

И здесь, — и здесь возрождены

Свои Орфеи, Амфионы,

Энеи, Нумы, Сципионы.

Все те сарматы, геты, даки,

Что члись за каменны главы,

Сквозь тьму времен, сквозь нощи мраки

Такой же блеск дают, как вы;

Такие ж ныне здесь Афины;

Такие ж восстают Квирины.

Почто вы хвалитесь в гордыне,

Коль ваши чада суть рабы,

Коль ваши странны внуки ныне

Лишь данники срацин — рабов судьбы?

Цари вселенной напыщенны

Во узах — ныне искаженны.

Как? — разве тем вы возгремели

И отличились много крат,

Что гениев губить умели?

Пророк афинский, — ты, Сократ!

Ты, Туллий! — ты, Назон! — проснитесь,

За рвенье музы поручитесь!»

Так я беседовал, унылый;

Тогда был вечер; и, спустись,

Роса легла на холм могилы;

Роса слезилася ложась;

Над холмом облако дебело

Во злате пурпурном висело.

Вдруг глыбы потряслись могильны

И ров зевнул со тьмой своей;

Крутится сгибами столп пыльный;

Внутри я слышу стук костей;

Кто в виде дыма там? — немею,

Я трепещу, — дышать не смею…

Тень восстает, — всё вкруг спокойно,

И кажда кость во мне дрожит;

Еще туманяся бесплодно,

Слеза в глазах ее висит,

Что в дол изгнания катилась,

В печальных дактилях струилась.

Из уст еще шумит вздох милый,

Что воздымал дотоле грудь;

Я слышу тот же глас унылый,

Что в песнях и поныне чуть;

Но слезы — лишь туман кручинный;

А вздох и глас — лишь шум пустынный.

Тут тень гласит, как звук вод некий

Иль шум тополовых листов:

«Чей глас, — чей глас, что в поздны веки

Стремится с бугских берегов,

Чтобы вздохнуть над сею перстью

И ублажить плачевной честью?»

Певец

Я, дух несчастный, дух любезный!

Я здесь, унылый твой сосед,

Пришел излить потоки слезны.

Ужли твой взор пренебрежет

Толико дань сию священну,

Чтоб персть твою почтить бесценну?

Назон

«Я несчастлив!» — ты мыслишь тщетно,

Где тот, что столько крови пил,

Пред кем мой взор лишь неприметно

Без умышленья преступил?

Увы! почто мой взор стремился?

О, если б он тогда ж закрылся!

Так; век ваш мудро обличает,

Что мстителя Назон сего

В число полубогов включает,

Кумиром милым чтя его,

И им же изгнан сам навеки;

Так, — правильны веков упреки!

Что ж сам обрел, потом он боле,

Прогнав меня до сих брегов?

Чистейшу ль совесть на престоле?

Благословенье ли веков?

В венце он так же заточился,

Как я в чужих песках укрылся.

Иулий, страшный бич вселенной,

Лишь пал; он, как преемник, вздул

Опять перун тот усыпленный,

Что дух ревнивый окунул

В струи бича племен кровавы,

Чтоб обновить иной род славы.

Крутится кровь мужей реками;

Вдали патриции дрожат;

Дух Рима дрогнет меж стенами;

По стогнам головы лежат;

А чрез сии стези кровавы

Достиг он трона страшной славы.

Тогда вселенная искала,

Чтоб он был вечно погребен,

И грозный час тот проклинала,

Когда на свет он был рожден;

Но лишь схватил он скиптр железный,

Иное возопил мир слезный.

И правда, — он переродился;

Тогда счастливый мир хотел,

Чтоб Август вечно утвердился,

Чтоб Август смерти не имел;

Из тигра агнец был в то время;

А сим — сдержал блестяще бремя.

Таков был Цезарь; что ж Октавий,

Который поглотил весь свет?

Его ест тот же червь и мравий,

Что и на мне теперь ползет;

Его лишь точит в мавзолее,

Меня под дерном, — что лютее?

Там спорник Зевса цепенеет;

Его перун между костей

Покрытый плесенью немеет

И не блеснет опять с зарей.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Прешла времен сих буря грозных.

Престол Октавия ужасный

Ничто — повапленный лишь гроб,

Где вызывает галл опасный

Из странных Брута — род утроб.

Но смертный в силе блещет тщетно:

Ночь всех равняет неприметно.

Не плачь, певец Эонов поздных!

Среди небесных я долин

Не зрю ни властных взоров грозных,

Ни от любимцев ложных вин,

Ниже зависимости студной

От их улыбки обоюдной.

Не плачь! пусть воин соплеменный,

Пусть росс Назонов топчет прах,

Срацинской кровью омовенный

Но дух мой — юн на небесах…

Так призрак томный рек, — и скрылся,

Лишь лист тополовый забился.

Прости, дух милый, дух блаженный!

Росс чтит твой прах, твои стихи;

Твои все слезы награждении;

Ты будешь выше всех стихий.

Судьба! — ужли песок в пустыне

Меня засыплет так же ныне?

Между 1792 и 1800

Примечания

1

Прометей.