Евангелие от режиссёра

Себастьян Оз, 2020

Для меня, как историка, оказались весьма интересными многие выводы автора. Хотя автор и не впервые за последние два века рассмотрел Евангелие от Иоанна как принципиальный спор с остальными евангелистами, однако здесь мы встретим оригинальный подход, позволяющий реконструировать процесс его создания, опираясь лишь на известные церковные предания и евангельские тексты без ссылок на исторические исследования. Художественная форма произведения дает шанс и возможность читателям, не имеющим подготовки погрузиться в тему формирования Нового Завета, увидеть, как противостояние его авторов породило борьбу различных течений начального христианства, победа в которой осталась на стороне Четвертого Евангелия, являющегося до сих пор главным богословским текстом исторических церквей. Следуя за героями, вы окажетесь свидетелями евангельских событий, перипетий начальной церковной истории, и одновременно будете присутствовать при попытках непредставимого в древности научного и технологического прогресса человечества нынешней эпохи найти новую идею Бога. Иннокентий Павлов, церковный историк, член правления РБО, автор многочисленных монографий по раннему христианству, февраль 2020 года.

V

Остановившийся ветер

Из записок. На злобу дня.

Мне вредно читать газеты перед сном. Желчь вбрасывается в желудок, и он начинает раздражаться и ныть. Экономика на полном ходу врезалась в либеральную стену, заботливо построенную правительством и ЦБ. Они так хотели затормозить инфляцию! Теперь мы попали в замкнутый круг рецессии с падающими доходами населения.

Кто в курсе, меня поймёт. Экономика — наука простая: как кормить коня, ухаживать за ним, чтобы ездить на нём. А нынче режиссер лучше понимает этого зверя, чем те, кому положено! Тащите сюда конюха — его нужно пороть.

Впрочем, для горожан у меня другой образ. Экономика разогналась, как хороший паровоз, и тащила за собой кучу вагонов. А машиниста испугала хулиганская вывеска: санкции. И он дал по тормозам. А, может, это «спящие» проснулись? На нас, на творческом классе, их активность скажется сразу, мы будем снимать низкобюджетное кино для умников — в который раз.

Новости — это как сахар. Уму приятно, но от них развивается информационный диабет, если много читать. Потому я занят чтением Писания, философией, историей, погружаюсь в контекст того времени.

Догматы мешают пониманию смыслов больше всего. Они напоминают мне остановившийся ветер. Когда-то он дул в паруса. Теперь Ноев ковчег церкви без паруса плывёт по водам времени, из его окон-икон выглядывают бородатые мужики, иногда женщины в платочках, и всматриваются в нас и в нашу жизнь. В него иногда подсаживают новых пассажиров. Вопрос: куда они плывут, и есть ли там новое небо и новая земля?

Меня всегда интересовал вопрос об источниках откровений. А если эти ребята, авторы Библии, всё выдумали? Кто они, писатели-фантасты или есть всё же реальность невидимая, которая им открылась? А может, они собиратели мифов, которые шлифовались умами и вылизывались языками поколений до блеска? Уж больно красиво у них получилось.

Теперь о том из четырёх Евангелий, которым все восхищаются. У Моисея первые слова такие: В начале сотворил Бог небо и землю. Это откровение о материи, о твари, а не о Творце. А что у Иоанна? В начале было Слово, и Слово было у Бога и Слово было Бог…. Но, простите. Воспевать качества Бога и его дела — это одно, и совсем другое — разбирать, как он «устроен».

Человеческий ум способен исследовать всё, что не выше его: материю и себя. А Бога он призван славословить, радоваться Ему, подражать, смотреть в небо и мечтать, надеяться. Но если ум крепко не держать, он попробует лезть со своим скальпелем на самые небеса. Он будет подпрыгивать, но всё напрасно — нет крыльев.

У Иоанна Бог стал объектом рассмотрения, словно он сам — творение. Философское Евангелие проникло не просто на кухню к Богу, а к нему под одежду, высматривая, какой он там, за покрывалом мрака непостижимости. Это хуже богохульства. Немыслимое для еврея преступление. Скорее всего, Иоанн Богослов был или эллином, или сильно эллинизированным евреем, живущим в рассеянии.

Библия построена на иных основаниях, нежели Евангелие Иоанна. Моисей был научен всей премудрости египетской. И Бог, как сказано, беседовал с Моисеем лицом к лицу — что жрецы не знали, он ему открыл. Как это было, описано в его Пятикнижии. Но ответьте мне, кто, когда и при каких обстоятельствах дал откровение Иоанну? Сам он молчит об этом.

Кто открыл Иоанну Богослову тайну о Логосе? Апостолы о Логосе не сказали ни слова. И даже мудрый Павел не ведал, что Иисус — Логос. А Иоанн умолчал, где, когда и как получил откровение. Зато Филон Александрийский, хоть и не апостол и не видел Христа, но поведал нам о некоем сыне Бога — Логосе. Написал раньше Иоанна.

Евангелия рыбаков — это свидетельства. Что слышали и видели, то рассказали. Что же Иоанн? Его Евангелие начинается с открытия непостижимых тайн из неизвестного источника. Вернее, источник более-менее прослеживается — Филон Александрийский. Так что иоанновские духовные тексты — не откровения от Бога, а философские «открытия» Филона, встроенные в повествование о Христе.

Но нельзя же так писать, как писал Филон! Кто это прочтёт? Только умники? Нахожу, что Иоанн без преувеличения был гений, один из величайших. Он понял, что нужен не философский трактат, а сакральный текст, которому бы поверили, не рассуждая, и который приняли бы те, кто уже знаком с другими Евангелиями. И Иоанн создал такой текст. Он гений, но… выходит, он — злой гений! Или нет?

Нужно встряхнуть университетские архивы в моей головушке. Запылились.

Продолжение.

Иоанн Богослов был невероятно умным человеком. Он не мог игнорировать вопрос об источнике своих «откровений» о Логосе и Боге и оставил намёк сразу после первых строк: Иоанн пришёл свидетельствовать о Свете, дабы все уверовали через него. Итак, всё, что сказано о Логосе, да и вся первая глава подается автором как свидетельство Иоанна Крестителя. Не прямо, конечно. Нет, нет! За язык не схватишь. Ну что же, хитро. И умно, ничего не скажешь — всё приписать такому авторитету. С Крестителем не поспоришь. И поди, докажи, что он такого не говорил.

Продолжение.

Встал очень рано. Возникло желание почитать псалмы. Сердце тосковало без молитвы — что-то новое для меня.

У Маргариты всегда лампада перед иконой. Но у меня внутренний барьер — не могу молиться перед крашеным деревом. Никому, кроме Бога, образ которого не написать ни красками, ни даже воображением.

Вспомнил, как однажды вместе с Маргаритой читали Демона Лермонтова. Она изумлялась:

— Как же это? Тамара, невеста Христова, отреклась от мира, одела власяницу и молилась ночами перед иконой спасителя, проливая слезы и… не устояла, пала. Отдалась инкубу! Кто же устоит?

— Точно не ты! Проверено…

— Ах ты. Ну ка, попробуй… — Маргарита выпятила губку и упёрлась кулаком в свою осиную талию, полупривстав с постели.

— Остынь, остынь. Сама заметила, что Тамара молилась перед иконой.

— Опять ты. Ну при чём здесь икона? — Маргарита начала закипать.

— Ну, хорошо — перед образом человека, писанный он или воображаемый. Порочная любовь всегда примешается к чистой, если женщина молится мужчине… Даже если он — сам Иисус.

— Ах ты богохульник!

— Спокойно, спокойно, Марочка. Вспомни хотя бы католических монашек, до чего они доходили в своём воображении. Истории эти, знаешь ли… раньше восемнадцати я бы не рекомендовал читать. Да и ваши… невесты Христовы.

— «К моей любви, к моей святыне Не пролагай преступный след». Вот как за неё ответил ангел такому же демону, как ты, когда он вошёл в её келью. А ещё: «Дух беспокойный, дух порочный, Кто звал тебя во тьме полночной? Твоих поклонников здесь нет…»

Маргарита раскраснелась и говорила пафосно, как с амвона. Передо мной была лермонтовская грузинка молодая. Я с вожделением посмотрел на неё… наверное, как тот демон. Да-а, Маргарита моя вдохновила бы, пожалуй, поэта — красивая, стройная и пылкая. Как же такой не возмечтать в одиночестве о плотской любви к небесному жениху? И она уж не дева, ей ещё труднее устоять.

Ну что ж, мне есть чем ей ответить:

— С образом на иконе уже давно слился демон и стал им: «Она моя! — сказал он грозно, — Оставь её, она моя! Явился ты, защитник, поздно, И ей, как мне, ты не судья. На сердце, полное гордыни, Я наложил печать мою; Здесь больше нет твоей святыни, Здесь я владею и люблю!» Ангел-хранитель не ведал о её тайной страсти. Он защищал невесту Христову, как ему казалось, когда в келью вошёл демон. Но вдруг ангел увидел, что демон прав, и улетел, как побитая ворона.

— Ты что! Как ты мог так подумать? Ты думаешь, она молилась не Христу? Или… Я запуталась.

— А ты, стоя перед образом, знаешь, кому молишься? Литературному герою из жития? Ты их не знаешь, не видела… только читала о них. Это придуманные образы, не имеющие духа жизни, за которыми рано или поздно встанет демон. Ты не удержишься… как и она.

— Кому же она молилась?

— Тому, кто неясно являлся во сне: Святым захочет ли молиться — А сердце молится ему.

— А если она в порыве безумной любви молилась погибшему жениху?

— Точно не ему. Всех земных женихов она отвергла, а о первом не вспоминала. Женихом стал для Тамары Иисус — такой, как она его представляла. Он казался ей небесным женихом.

— В том, кто потом явился Тамаре… в нём был и свет и тень! Это не мог быть Христос! Как она могла спутать? — Маргарита так яростно возражала, что я невольно представил, как она вскочила с кровати и начала бить посуду.

— Спо-кой-но, Марочка… Конечно, явился не Христос! Я о том и говорю тебе. Но молилась она Христу перед образом. Хотя и чувствовала, что её любовь к нему нечиста. Но, полно думою преступной, Тамары сердце недоступно Восторгам чистым. Она, если ты поняла, что смутило сторожа перед келью девы юной, ночами отдавалась демону. А когда этот некто явился, Тамара не узнала его и спрашивала, кто он. И, раскрываясь перед ней, вдохновлённый любовью и надеждой демон сбрасывает с себя образ Христа, под которым пробрался к её сердцу: «Зачем, красавица? Увы, Не знаю!.. Полон жизни новой, С моей преступной головы Я гордо снял венец терновый».

— Венец терновый…

— В терновом-то венце на иконах и картинах кто изображён? А, Марочка? Вот демон-преступник и снял венец — гордо, без вины за лицедейство. Открылся Тамаре, какой он есть, прямо говоря ей о своей злой стороне: «Я тот, чей взор надежду губит; Я тот, кого никто не любит…»

Я взглянул на Маргариту. Гнев прошёл, она была готова слушать, и я продолжил:

— Поэтому он и принял образ того, которого любят. Встал за иконой Иисуса, чтобы не быть отринутым сразу. А теперь от этой своей тьмы он, как ему кажется, отказывается навсегда и искренне, с клятвой, ради любви… «Клянусь любовию моей: Я отрекся от старой мести, Я отрекся от гордых дум; Отныне яд коварной лести Ничей уж не встревожит ум; Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру». Но демон есть демон.

— Неужели Лермонтов мальчиком… это пережил? О чём писал? Я про Тамару…

— Ты имеешь в виду любовь к демону?

— Да. Он метался от Бога к… Впрочем, он сам искал пули.

Я молчал. Маргарита забыла про икону, её больше потряс сам Лермонтов.

Маргарита успокоилась. После выброшенной вовне порции пафоса она казалась неприступной и холодной, как айсберг. Мне захотелось проверить, сколько времени потребуется на то, чтобы его растопить. Оказалось, недолго.