Операция «Наследник», или К месту службы в кандалах

Светозар Чернов, 2013

1889 год. Петербург. Директор департамента полиции Дурново получает секретное распоряжение устранить главу Заграничной агентуры Рачковского. В свою очередь, Рачковский в Париже желает устранить главу Департамента полиции. Два года назад он провернул секретное дело в Лондоне и замел следы: тайные агенты Фаберовский и Владимиров отправлены в Сибирь. Каково же было удивление и ужас Рачковского, обнаружившего, что оба на свободе! Тем временем тайных агентов ожидает поездка в Египет – во имя спасения царствующей династии. Предыстория романа С. Чернова «Три короба правды, или Дочь уксусника».

Глава 3

Ландезен

11 июля

Из-за прижимистости императора даже обеды гофмаршальского стола, не говоря уже о том, что приводилось едать в Официантском корпусе Артемию Ивановичу и Фаберовскому, с точки зрения обеспеченной благополучности были отвратны, но для тех, кому пришлось зимовать в Якутске и ходить этапом по Владимирскому тракту, обеды эти казались в полном смысле царскими. Бывшие ссыльные отъедались за целый год лишений, а Владимиров украдкой от поляка даже подъедал у других остатки трапезы. Но вскоре этим пиршествам пришел конец. В Официантский корпус явился Стопроценко и, вручив Фаберовскому и Артемию Ивановичу новенькие паспорта, заграничные и обычные, передал повеление Черевина в тот же день незаметно для Федосеева и его людей убраться из Петергофа.

Поляк с Владимировым расстались на Балтийском вокзале, пожелав друг другу на прощание, чтобы Черевин отказался от своей бредовой идеи, и Фаберовский, в тайне надеясь больше никогда Артемия Ивановича не видеть или хотя бы отдохнуть от него до сентября, двинулся на Варшавский, чтобы купить билеты на парижский поезд.

И вот он уже плывет на пароме, берега Франции остались за кормой и впереди его ждет Англия, а что ждет его в Англии, он не знал. Полтора года назад они с Владимировым сбежали в Бельгию, нарушив запрет полиции покидать пределы Лондона, и с тех пор он не имел никаких известий о том, что происходило в оставленном им доме в его отсутствие. Чтобы защититься от своего самого опасного врага доктора Гилбарта Смита, который единственный видел настоящего Потрошителя вместе с Фаберовским и через своего пациента, начальника Департамента уголовных расследований Скотланд-Ярда, навел полицию на его след, поляку пришлось довести дело практически до венчания с дочерью Смита Пенелопой и составить брачный контракт таким образом, что в случае смерти Фаберовского от естественных причин все его имущество для лучшего распоряжения должно было перейти к доктору Смиту сроком на пять лет при условии должного содержания вдовы, равно как и в случае безвременной кончины Фаберовского до церковного венчания. Возможно, когда поляк приедет, его так и не состоявшаяся жена будет жить со своим новым мужем в его доме или вообще этот дом уже продан с молотка. Было лишь одно соображение, гревшее поляка — все свои дела он сможет улаживать без вмешательства Владимирова.

После поездок в трюмах арестантских барж Фаберовский не мог заставить себя еще раз спуститься в трюм и поэтому, несмотря на малость отпущенных ему Черевиным подъемных, взял билеты не в третий класс, а место в каюте второго класса. Однако и здесь, в тесной каютке, пахнувшей дешевыми духами и вареной колбасой, ему было неуютно и он решил подняться на палубу.

Преследуемый поднимавшимся снизу из третьего класса запахом бедности, он миновал по трапу коридор с первоклассными каютами, встретивший его ароматами дорогих духов, сигар, доносящимися откуда-то звуками оркестра и будоражащими аппетит запахами хорошей кухни. Наверху уже не пахло ничем, свежий морской ветерок гнал легкие облака по небу и трепал на флагштоке синекрасный английский флаг, прозванный остряками «кровь и кишки». Вокруг быстро шедшего парохода, плавно качавшегося на длинной волне, кружили чайки, будоража напряженные нервы поляка своими криками.

Пройдя на корму, Фаберовский уселся на деревянной скамейке в переменчивой тени от густого черного дыма, шедшего из трубы парохода, и положил рядом с собой кипу купленных еще в Париже русских и французских газет. Однако вскоре здесь собралась пестрая толпа, пожелавшая взирать на удаляющийся французский берег. Немецкое семейство, состоявшее из толстого папаши, настоящего бюргера с пивным брюхом и традиционными шрамами на лице от давних студенческих дуэлей, его жены, похожей на разваренную картофелину, и двух пухлых белокурых дочек, встало прямо напротив него и отец семейства, указывая пальцем, похожим на колбаску, прямо на поляка, поучительно сказал:

— Дас ист ди берюмте французише малер, майн либер тохтер! Импрессионизмус!

Фаберовский не знал немецкого языка, но понял, что из-за купленного им в Париже поношенного и когда-то дорогого сюртука, а также шляпы с широкими обвисшими полями, облагораживавшей его страшные космы, немец принял поляка за французского художника-импрессиониста.

— Майн фрау и майн эээ… дочки… — немец задумался, пытаясь подобрать французское слово. — Фотографирен… фотографироваться с вами… У вас мы за это будем покупать ваша картина также.

Поляк встал, собрал свои газеты, сложил пальцы в кукиш и спросил, сунув его под нос папаше:

— Отгадайте, пан: какой палец средний?

— Вы есть невоспитанный малер! — возмутился бюргер, но поляк уже шел на нос, откуда ему должны были открыться меловые скалы Дувра, и присмотрел скамейку, на которой сидел одинокий плешивый брюнет, чей безукоризненный костюм не вязался с его несколько растерянным видом. Фаберовский рассеянно взглянул на него, сел на другой конец скамейки и, сменив новые, еще непривычные очки на старые, с веревочной петелькой, которую надо было прилаживать на ухо, развернул «Новое Время».

— И давно ли вы из России? — с резким еврейским акцентом внезапно спросил сосед по скамейке и подвинулся ближе.

Фаберовский бросил косой взгляд на соседа, лицо которого показалось ему знакомым. Сосед был тщательно выбрит и на его загорелом лице явственно выделялась тонкая полоска на верхней губе на месте сбритых усов. Поляк не сомневался, что это лицо откуда-то из его до якутского прошлого, но то возбуждение, которое овладевало им все сильнее с каждой милей, приближавшей его к английскому берегу, мешало ему собраться с мыслями.

— Не подскажете ли мне, где лучше остановиться в Лондоне? — спросил еврей, вставив в рот сигару и обхватывая ее толстыми красными губами. — Я знаю в Лондоне только «Королевский отель» Де Кейзера у моста Блэкфрайрз и отель Клариджа на Брук-стрит, но в последнем мне не очень чтобы нравится, там живет эта старая connasse Новикова. Эти разведенные психопатки так утомительны! — томно проговорил он, выпуская две струи дыма из ноздрей.

Упоминание об отеле Клариджа и о Новиковой поразило поляка. Рядом с ним сидел Мишель Ландезен, один из лучших агентов Рачковского, человек, который полтора года назад пытался убить Фаберовского, заложив в подвал его собственного дома на Эбби-роуд в Сент-Джонс-Вуде два пуда динамита. И только благодаря Артемию Ивановичу, который, сам того не желая, нарушил все планы Ландезена, они остались живы. Первой мыслью поляка было развернуться и дать Ландезену в морду. Эту безумную мысль тут же сменила другая — какие длинные руки все-таки у Рачковского!

«Песья кровь пан Артемий! — подумал поляк, — А ведь вместе столько в Якутске вынесли!»

Две молодых англичанки перешли с кормы на нос парома, чтобы через подзорную трубу взглянуть на уже наметившийся на горизонте меловые утесы Дувра.

— И таки как мне нравиться новая мода! — оживился Ландезен. — Еще два год назад под этим турнюром разве определишь, какой у бабы зад! А сейчас сразу видно! Вот посмотрите, — он интимным жестом дотронулся до колена Фаберовского и кивнул на дам. — Та, что справа — доска доской! А теперь взгляните на тот розан слева!

Тут есть около чего походить! Я англичанок не очень люблю, я употреблял женщин всех национальностей и должен вам сказать, — Ландезен протянул руку с сигарой и стряхнул пепел за борт, — в постели нет никого, лучше евреек! Мой отец Мойша Геккельман был потомственным почетным гражданином города Пинска, и я тоже мог бы быть потомственным гражданином этого славного городка, покупать селедку по три копейки и резать на пять частей, и продавать по копейке. Моих денег мне вполне хватило бы, чтоб до конца не знать отказа у пинских женщин! Но мне пришлось уехать в Петербург…

— Пану следовало остаться в Пинске, — подал голос Фаберовский, пытаясь сообразить, чем грозила ему встреча с доверенным агентом Рачковского.

— Но мне же надо было делать карьеру! На доходы горного инженера я смог бы покупать таких женщин, каких вы не найдете в Пинске! Но боже мой, что за столица! Мне не хватало не только на женщин, но даже на еду! «Cherchez la femme!»^[7] — сказал мне полковник Судейкин, когда его агент выследил меня у одной народоволки. Все глупости из-за женщин. Но что я мог поделать? Где еще столько евреек, кроме революции? Только в рублевых заведениях, а на них у меня не было денег…

Фаберовскому было не по себе от этой встречи. Может быть Рачковский, проведав про планы Федосеева, Селиверстова и Секеринского, решил на этот раз все-таки избавиться от поляка, как от опасного свидетеля?

— Идти под суд за связь с народоволками я не хотел, а отказаться от женщин не мог, — продолжал увлеченно тарахтеть еврей. — И что мне оставалось делать? С легкой руки полковника Судейкина я стал агентом Петербургского охранного отделения и теперь мог употреблять нигилисток с жандармского благословения.

«Может мне надо заманить его вниз и пристукнуть где-нибудь в уборной? — думал Фаберовский, смотря на холеное лицо Ландезена. — Или столкнуть его за борт? Но нет, на палубе слишком много народу. Это сразу заметят и выловят его из воды.»

— Какая божественная грудь! — подпрыгнул вдруг Ландезен и указал тросточкой на жену того самого бюргера, пришедшую с кормы. — Подержаться бы за нее руками!

Он встал и семенящей походкой опытного ловеласа сделал около немки полукруг и, встав на безопасном расстоянии, заговорил с ней. Поляку не было слышно слов, но по тому, как та решительно сжала ручку своего солнечного зонтика и Ландезен сделал шаг назад, становилось очевидным, что первый приступ не увенчался успехом.

«Если меня сейчас и убьет кто-нибудь, то уж не этот хлыщ, — решил Фаберовский. — Возможно, с ним на пароходе плывет еще кто-нибудь, кого я не знаю.»

Ландезен тем временем не оставлял своих попыток найти кратчайший путь к пышному бюсту облюбованной им дамы и поляк, воспользовавшись его отсутствием, взял французскую газету. Фаберовскому бросилась в глаза статейка, посвященная вынесенному пять дней назад Парижским судом исправительной полиции приговору по делу об изготовлении русскими бомбистами разрывных снарядов. Сразу найдя глазами фамилии обвиняемых, поляк с изумлением обнаружил в списке осужденных Ландезена. Семь человек получили по три года тюремного заключения и отправлены в тюрьму Ля Рокет, а Ландезен заочно, как не найденный полицией, приговаривался к пяти годам. Так вот причина того, почему Ландезен едет на пароме, сбрив усы!

«Я был несправедлив к пану Артемию! — подумал Фаберовский, откладывая газету. — Но теперь я рассчитаюсь с этим жидом!»

— Dreck mit pfeffer!^[8] — выругался Ландезен, возвращаясь на скамейку. — Какая-то шикса, а возомнила о себе невесть что!

— Что, не получилось? — ехидно спросил Фаберовский.

— На этих немок нужно слишком много времени, — посетовал Ландезен. — С ними надо вздыхать, говорить о любви… Мне больше нечего делать, кроме вздыхать! Француженка бы из простого любопытства пошла со мной в каюту!

— В случае пана, на мой погляд, потребно приложить все усилия, и даже игнорировать ее мужа, который вместе с двумя своими дочками в любой момент может прийти сюда с кормы. Ибо пять лет сурового воздержания будут пану Ландезену тяжелы.

Сигара выпала изо рта Ландезена и, задержавшись по пути вниз на его шелковой жилетке, прожгла дыру.

— Foutre! — вскричал еврей и в ярости вышвырнул сигару за борт.

— Кто вы?!

— Как же угораздило пана схлопотать пять лет?! От нас с паном Артемием Рачковский хотел избавиться, выслав до Якутску, а пана Ландезена, то значит, он решил сховать в тюрьме Ля Рокет… Но пан Ландезен спрытный, он убежал… Ай-яй-яй, как нехорошо.

— Фаберовский! — взвыл Ландезен, узнав поляка. — Я полагал, что вы в Сибири!

— Как видите — нет. Может, пан угостит меня в честь нашего повидания?

Ландезен обречено кивнул и они направились в буфет.

— Поведайте, пан, а куда Рачковский дел наших ирландцев после того, как его люди взяли нас на шхуне по приходе до Остенде? — спросил Фаберовский, пока они за столиком ждали стюарда.

— Да никуда они не девались! До сих пор ходят к Рачковскому в консульство и клянчат обещанные им за Джека Потрошителя 20 тонн динамита…

— Недобрый человек пан Рачковский. Обманул ирландцев, не оборонил пана Ландезена, выслал до Сибири нас с паном Артемием… А ведь мы для него посадили на пост комиссара лондонской Столичной полиции Джеймса Монро.

— Да этого Монро две недели назад отправили в отставку! — махнул рукой Ландезен.

Весть об отставке Монро была скорее утешительной для Фаберовского. Монро знал об их делишках с Джеком Потрошителем и ирландцами практически все, кроме того он сам приложил к ним руку и до тех пор, пока он находился на посту комиссара, они с Артемием Ивановичем всегда были нежелательными свидетелями для комиссара. Теперь же Монро не надо было бояться за свое место, а поляку — за свою жизнь.

— Я разумею, это вместо пана Ландезена французский министр внутренних дел Констан получил от царя Анну? — спросил Фаберовский, не давая еврею передышки. — Какая несправедливость! Как дорого стал пану Рачковскому этот процесс?

— Я ссудил бомбистам в общей сложности около десять тысяч франков, выданных мне Рачковским, за что был благодарно избран кассиром кружка.

— О такой должности можно только мечтать! Пан не одолжит мне немного денег? А то у меня осталось только на телеграммы до Парижу, до газет и в Сюртэ, до мсье Горона о бегстве пана Ландезена на этом пароме от французского правосудия.

— А много ли вам надо, мсье?

— Это зависит от того, останется пан Ландезен в Лондоне или двинется дальше, не задерживаясь.

— Двинусь дальше.

— Тогда оставьте себе денег на билет.

— А если останусь в Лондоне?

— То еще лепшей. Я порекомендую пану каморку под лестницей в Уайтчепле на Брейди-стрит, прямо напротив старого еврейского кладбища. Она выйдет дешевле, чем билет на пароход или погребение на действующем еврейском кладбище.

— У меня нет денег, — с тоской в голосе ответил Ландезен.

— Давайте посмотрим. Выворачивайте карманы. И дайте мне портмоне.

— Десяти фунтов довольно?

— Пятьдесят.

— Двадцать.

— Сорок. Не жмотьтесь, пан Ландезен.

— Тридцать.

— Нет, мсье, больше я не уступлю ни пенни.

— Тридцать пять.

— Добже, — согласился поляк и протянул руку.

Ландезен достал пухлый бумажник и, не раскрывая его, долго ковырялся внутри пальцами.

— Что же пан Ландезен теперь собирается делать? — спросил Фаберовский, убирая деньги.

— Представляете, как я был поражен, прочитав в газетах, что суд не только приговорил бомбистов к трем годам тюрьмы, но и меня заочно к пяти годам тюремного заключения! Я объявил своим знакомым, что уезжаю на несколько дней, чтобы по возвращении реабилитировать себя от возведенного на меня бомбистами обвинения, и бросился к Рачковскому. На что Петр Иванович спокойно ответил, что мне не остается ничего иного, как навсегда исчезнуть.

Фаберовский невесело усмехнулся. Рачковский, похоже, любил, чтобы исполнители его планов бесследно исчезали. Но не всегда это ему удается и у них с Артемием Ивановичем он еще попляшет!

Ландезен заметил усмешку поляка и сказал:

— Через несколько дней Ландезен исчезнет точно также, как когда-то исчез Авраам-Аарон Мойшевич Геккельман. Возникнет какой-то другой человек в каком-то другом месте, может быть даже женится и обретет покой, но вы уже ничего не будете знать об этом.

Он умолк и поляку показалось, что чайки, то и дело пикировавшие к поверхности воды за куском брошенного им хлеба, взлетая, над кем-то из них злорадно смеются, но не мог понять, над кем именно. Иногда еврей поворачивал голову к Фаберовскому, словно хотел что-то сказать, однако так ничего и не сказал. Высадившись в Дувре и сев в одно купе, они молча проделали путь до вокзала Ватерлоо, где поезд расформировали, прежде чем развезти вагоны на разные лондонские вокзалы на левый берег Темзы. Когда кондуктор дал свисток к отправлению, Ландезен встал, открыл дверь купе и сказал, прежде чем спрыгнуть с подножки вагона на поплывший назад перрон:

— Вы только не обижайтесь, Фаберовский, но вы дурак. Когда я сел рядом с вами, я вас не узнал. И вы могли добраться к себе домой и жить там в тишине и покое, никем не тревожимые. Но вы польстились на мои тридцать пять фунтов и уже сегодня вечером Рачковский будет знать, что вы объявились в Лондоне. Он давно уже забыл про вас и вашего приятеля, но теперь вы опять станете представлять для него угрозу и он сотрет вас с лица земли.

Примечания

7

(франц.) Ищите женщину!

8

(евр.) Дерьмо с перцем.