Валашский дракон

Светлана Сергеевна Лыжина, 2023

Весна 1474 года. В венгерский город Вышеград прибывает престарелый живописец с учеником, чтобы нарисовать портрет «того самого Дракулы», заточённого в местную крепость по воле венгерского короля. Заточение длится много лет, имя Дракулы успело обрасти жуткими легендами, и уже почти забылись времена, когда он был известен как валашский (румынский) князь Влад III, который отважился с небольшой армией бросить вызов огромной Османской империи. Если бы много лет назад венгерский король всё же сдержал обещание и тоже выступил в поход, то, кто знает, как повернулось бы дело. Однако помощь из Венгрии не пришла, а Влад оказался оклеветан и осуждён теми, кто так и не решился поддержать его в борьбе за свободу от турецкого владычества.Эта книга – продолжение романа «Драконий пир». Является третьей в цикле из четырёх художественных книг об историческом Дракуле.

Часть I

Несмотря на ранний час, на пристанях венгерской столицы все деловито суетились, словно старались нагнать то, что было упущено за время зимнего простоя. До конца февраля Дунай дремал, лениво сплавляя по течению ломкие льдины. Они делали судоходство опасным, поэтому вместе с рекой дремали и причалы. Бездействовать приходилось и тогда, когда река, проснувшись, разлилась во всю ширь, понесла вниз по течению обломки деревьев, и лишь сейчас, в начале апреля, снова пришла пора засучить рукава.

Рыбаки, а иногда их жены и дети, вытаскивали из лодок плоские корзины со свежевыловленной рыбой, привезённой сюда для продажи. Городские ворота уже открылись, а значит, рынки стали заполняться разным людом, приехавшим из окрестных деревень, чтобы предложить горожанам скромные плоды крестьянского труда.

Иноземные купцы тоже не зевали, разгружая свои корабли, доставлявшие в столицу Венгерского королевства дорогие и редкие товары, которые не купишь на уличном рынке. А вот некоторые гости уже отчаливали, бросая последний взгляд на шпили соборов, на башни королевского дворца, на каменную крепость и на домики с красными черепичными крышами, которые столпились возле берега рядом с крепостными стенами, будто стая серых гусей.

Одним из гостей, покидавших венгерскую столицу, был купец Урсу Богат — человек высокого роста и крепкого телосложения. Любой живописец усмотрел бы в нём сходство с библейским Самсоном или греческим героем Гераклом, но сам купец говорил, что это всё ерунда, потому что он носит имя Урсу, означающее «медведь».

Наверное, как раз из-за своей медвежьей силы этот человек не имел страха ни перед кем и плавал по Дунаю до самых низовьев — туда, где вдоль правого берега живут турки, а ведь от этого народа никогда не знаешь, чего ждать.

Накупив турецкого товару, Урсу разворачивался и плыл вверх по реке, к венграм, которые охотно покупали восточные вещи, но к самому торговцу относились настороженно. Его считали почти разбойником, и не без основания, ведь в венгерской столице многие опознавали этого человека по длиннополому турецкому кафтану и широким шароварам, а в христианских странах так станет одеваться только разбойник.

Сейчас, покидая город, Урсу Богат стоял на палубе и по-хозяйски следил, как помощники с помощью руля и паруса заставляют судно отойти от пристани. Выбравшись на середину реки, корабль ощетинился восемнадцатью вёслами, в помощь попутному ветру, и двинулся вверх по течению, ведь ещё не все восточные товары были распроданы.

Заодно с товарами купец вёз на своём судне двух пассажиров, один из которых в эту минуту бродил по проходу между скамьями гребцов, а второй удалился в трюм, чтобы устроиться на тюках с товарами и вздремнуть. Оба пассажира были выходцами из Флоренции, обосновавшимися в Венгрии некоторое время назад, — любитель поспать был живописцем, служившим при дворе венгерского короля, а тот, что предпочёл гулять по палубе, состоял у живописца в учениках.

Эти двое флорентийцев замечательно дополняли друг друга. Живописец состарился настолько, что лишился половины волос на макушке, зато ученик, ещё совсем юноша, обладал густой кудрявой шевелюрой. Старик, как и многие в его годы, отличался замкнутостью, а вот ученик был открыт и разговорчив, поэтому за несколько лет жизни в Венгрии хорошо выучил местный язык.

Сейчас, прохаживаясь по палубе, молодой флорентиец досадовал, что не может воспользоваться своими языковыми познаниями, ведь люди на корабле говорили не по-венгерски, а на другом языке — валашском¹. Только Урсу Богат мог говорить по-венгерски, но сейчас выглядел занятым, не имеющим времени для болтовни. Он лишь спросил молодого пассажира:

— Господин, тебе по ногам-то не дует?

— Нет, мне совсем не дует, — покачал головой юноша, оглядывая свои синие штаны-чулки из плотной шерстяной ткани.

— А то смотри, ветер с реки холодный. Возьми там внизу шкуру коровью, сядь и укройся, — не унимался купец. — Кафтан-то у тебя больно короток. И плащ тоже…

Молодой человек лишь отмахнулся, уже давно привыкнув, что в Венгрии его манера одеваться не всегда встречает понимание. «Я одет совсем не дурно», — думал он, однако на взгляд здешних простолюдинов штаны-чулки смотрелись голо, будто на ногах совсем ничего нет. Короткие верхние штаны, плотно прилегающие к бёдрам и украшенные рюшами, вызывали смех, потому что кто-нибудь, не искушённый в моде, частенько усматривал во всём этом сходство с окорочками курицы. Гульфик, дополнявший штаны, вызывал ещё больше веселья и вопрос: «Ты вот то место прячешь или наоборот им хвастаешь?» — а по поводу башмаков всякие доброхоты часто советовали: «Купил бы себе другие! В твоей обувке по грязи не пройдёшь».

Очевидно, во главу угла советчики ставили простоту, удобство, но не красоту, как и Урсу Богат, поэтому изящная куртка из красного бархата казалась купцу куцей, а плащ, не доходящий даже до колен, — излишне коротким и не способным защитить от стужи.

Конечно, флорентиец считал иначе, и пусть апрельское утро ещё дышало холодом, но тут же старалось согреть всех приветливыми лучами солнышка, поэтому юный щёголь даже не думал утепляться. Весной он благополучно забывал, что венгерский климат суровее, чем климат родной Флоренции, в которой снег доводилось видеть лишь раз в несколько лет.

Снег во Флоренции выпадал всегда неожиданно и, ложась на траву и листья деревьев, создавал удивительное сочетание белого с зеленым, странно действовавшее на людей. Мальчишек оно делало весёлыми и неугомонными, девиц — задумчивыми, монахов — вдвойне набожными, а мужчин — более торопливыми или более степенными, смотря по одёжке, ведь гулять в лёгком коротком плаще в такую погоду всё-таки холодновато. Лошади, ослы и уличные собаки, не привыкшие к наледи, оскальзывались на брусчатых мостовых. Цвет неба начинал напоминать о топлёном молоке, а воздух становился прохладен и чист.

Снежное волшебство во Флоренции длилось совсем недолго, а вот в Венгрии белый покров мог держаться полтора, а то и два месяца подряд, поэтому ученик живописца, приехав вместе с учителем на чужбину, старался лишний раз не высовываться из дому в зимнее время. Благо, сосед, живший напротив, всегда был рад сыграть в шашки и по первому же зову — как есть, в домашнем колпаке, плотно натянутом на голову, — прибегал к приятелю через улицу, оставляя на снегу угловатые следы от шлёпанцев с деревянными подошвами.

Улица, где всё это происходило, была особенной. Юный флорентиец давно привык, что только там его могут запросто окликнуть по имени: «Эй, Джулиано!» — ведь только там жили земляки, которые за многие мили от отчизны становятся почти братьями и при разговоре отбрасывают церемонии. Венгры никогда не обратились бы запросто. Они говорили «господин Джулиано» или даже называли по фамилии — «господин Питтори». А вот на особенной улице, где селились те, кто приехал из Флоренции, Рима, Неаполя и других мест с того же полуострова, Джулиано никогда не слышал свою фамилию — только имя, которое могло упоминаться даже вперемешку с бранными словами, но всё равно родными.

О родине здесь напоминал и запах разогретого сыра, поэтому Джулиано прямо-таки блаженствовал, когда окна в кухнях домов отворялись, выпуская наружу «тот самый» аромат. Жаль, что его частенько перебивала рыбная вонь с площади, находившейся в конце улицы. Там, перед собором Божьей Матери, стояли крытые прилавки, заваленные свежим и несвежим уловом. Ветер оттуда подует и…

Однажды юноша, остановившись посреди своей улицы, во всеуслышание заругался на ветер, мешавший вдыхать «райские ароматы». Жалобную тираду услышала жена соседа, любившего играть в шашки, и пригласила пообедать. Самого соседа не оказалось дома, но кто сказал, что замужняя женщина непременно должна сторониться друзей своего супруга?

И вот теперь Джулиано на время лишился даже тех скромных радостей, которые давала венгерская столица, — ему «по долгу службы» пришлось отправиться на север страны, в некий Вышеград, потому что живописец, у которого Джулиано состоял в учениках, получил от венгерского короля заказ.

Заказ этот с самого начала казался довольно странным, ведь Его Величеству вздумалось получить портрет не кого-нибудь, а узника — своего кузена, сидящего в крепости. Портреты заключённых — явление довольно редкое, да и сам «кузен» был фигурой необычной. Ещё до того, как оказаться в тюрьме, он вызывал толки — его считали страшным злодеем.

«Не самая лучшая модель для портрета, но нам с учителем выбирать не приходится», — думал Джулиано и даже радовался, что старик учитель получил хоть какое-то задание от короля. Заказов наверняка поступало бы больше, если б седовласый живописец работал быстрее. Недаром же в прежние времена он считался одним из искуснейших мастеров во Флоренции! Однако годы не прибавляют глазам зоркости, а руке — твёрдости, что сказывается на скорости работы.

Это началось ещё на родине — заказчики позабыли дорогу в мастерскую, отсутствие заказов означает нищету, а ждать помощи было неоткуда. Вот почему прославленный мастер на старости лет отправился искать счастья на чужбину, в Венгрию, взяв с собой только одного ученика, по большому счёту являвшегося для своего учителя нянькой.

Оказавшись на корабле, «нянька» наконец смог позволить себе отдых. Престарелое «дитя» уснуло, так что Джулиано прохаживался по палубе, размышляя о разных пустяках, и с удовольствием поглядывал по сторонам.

Река, по которой двигался корабль, тёкла меж равнин, напоминавших то ткань из коричневых лоскутов, то сплошной жёлто-зелёный ковёр. Иногда равнины уступали место пологим холмам, покрытым тёмным лесом, спускавшимся прямо к реке, а поскольку уровень воды оставался по-весеннему высоким, многие деревья оказались подтоплены, и их отражение смотрелось очень красиво даже издалека.

Впереди, за лесами и равнинами, на фоне ярко-голубого неба вырисовывались синие силуэты гор, и именно там, среди гор, затерялся Вышеград с древней крепостью, в которой содержали кузена Его Величества. «Что бы ни ждало в крепости, сейчас можно об этом не беспокоиться», — говорил себе Джулиано, и эта присказка наравне с замечательной погодой поддерживала в нём хорошее настроение. Он не понимал своего учителя — как в такую чудесную весеннюю пору можно сидеть в трюме и слушать только плеск волн, ударяющих в днище корабля!

Головы гребцов мешали юноше любоваться видами, поэтому он перешёл на корму и встал поближе к борту, но тут к пассажиру приблизился купец Урсу, который, судя по всему, покончил с текущими делами:

— Господин, ты прости моё любопытство, но вот хочется мне знать, — аккуратно начал он.

— А что именно? — любезно отозвался Джулиано.

— Придворный рисовальщик, наверно, должность важная? — спросил купец.

— Не такая уж важная, но вполне достойная, — улыбнулся флорентиец.

— Значит, и ты при дворе не последний человек, если у придворного рисовальщика в учениках? — продолжал спрашивать Урсу.

— Ну… да, — снова улыбнулся Джулиано.

— А короля видеть случается? Наверно, по нескольку раз на неделе встречаешь? Но простыми людьми не брезгуешь! Молодец! Так и надо!

— Мне случается видеть Его Величество вовсе не так часто, — пожал плечами флорентиец, явно польщенный.

— А скажи, правда, будто король надумал жениться? Я слышал, что невеста-то — ваша землячка.

— Я тоже слышал о намерениях Его Величества, — отвечал Джулиано, — но невеста родом вовсе не из Флоренции, а из Неаполя.

Наверное, купец не видел большой разницы между Флоренцией и Неаполем, поскольку, услышав замечание собеседника, не задумался ни на мгновение:

— Ну и как дело, на мази? Есть надежда, что в будущем году поженятся?

— Надежды мало, — ответил Джулиано. — Его Величество не особенно торопится, да и по поводу приданого пока не договорились. Думаю, если этот брак состоится, то года через два, не раньше.

— Да? Ну что ж, подождём, — кивнул Урсу.

— А почему свадьба Его Величества так важна для вас? — в свою очередь принялся спрашивать флорентиец.

Урсу подозрительно посмотрел на Джулиано, но затем добродушно усмехнулся:

— Ты торговлей не занимаешься, поэтому тебе скажу, но ты уж про это никому не говори.

— Про что?

— Свадьба-то будет пышная, — стал объяснять Урсу. — На ней вся знать станет пировать. Вот я и думаю, что ближе к свадьбе надо закупить побольше шёлка, а также других тканей, что подороже, ну и про пряности не забыть. Думаю, ближе к торжествам всё это подскочит в цене, а тут как раз я со своим товаром. Получу хорошие барыши. Только бы не прогадать! А ты про это никому не говори. Не станешь?

— Разумеется, не стану, — горячо заверил юноша своего собеседника, положа руку на сердце.

Урсу больше ни о чём не спрашивал.

— Господин, а дозволь спросить мне, — вдруг заговорил долговязый человек, стоявший у руля и, как оказалось, тоже хорошо знавший по-венгерски. Рулевому по должности положено находиться на корме, поэтому он стал невольным свидетелем беседы.

— Дозволь полюбопытствовать, — повторил долговязый, а Джулиано, глядя на него, подумал, что тот выглядит вполне живописно — вон как запрокинулся, обхватив обеими руками рулевой рычаг. Высокий рост делал линию изгиба спины и ног очень выразительной, и пусть этого казалось недостаточно, чтобы рулевой стал главным героем картины, но вместе с пейзажем за спиной он мог бы послужить фоном для некоей сценки из жизни корабельщиков.

— Это мой помощник Лаче, — представил его Урсу.

— Очень рад познакомиться, — кивнул Джулиано.

— Рад? — простодушно переспросил Лаче. — А чему радоваться? Мы — люди простые. С нами знакомство водить — невелика корысть.

— И всё же я рад, — ответил флорентиец, считавший, что любезность никогда не бывает лишней.

— Слышал, вы с учителем едете в Вышеград, — произнёс Лаче.

— Да.

— А останетесь надолго?

— Не знаю, — флорентиец задумался. — Зависит от того, как пойдут дела.

— А что за дела у вас там?

— Его Величество заказал нам портрет своего кузена, — непринуждённо ответил Джулиано.

— Кузена? — озадаченно переспросил Лаче. Наверное, он не очень понимал слово «кузен».

— Да, — всё так же непринуждённо отвечал Джулиано. — Этот кузен заточён в крепости в Вышеграде.

— Так вот, значит, как! — Лаче наконец понял, о ком речь, и необычайно оживился. — Значит, того самого рисовать будете?

— Да, — улыбнулся Джулиано, — а ты тоже наслышан об этом человеке?

— Кто же о нём не наслышан! — воскликнул Лаче. — Все наслышаны! Он же наш бывший государь. Знаменитый человек! И государь был хороший.

Рулевой улыбнулся и посмотрел вдаль, мимо собеседника — может, выбирал, куда направить корабль, а может, вспомнил что-то очень давнее и приятное. Джулиано не знал, как истолковать этот взгляд, и почему Лаче отзывается об узнике благожелательно.

Наконец, флорентиец отважился переспросить:

— Хороший государь? Хороший? А мы говорим об одном и том же бывшем правителе Валахии?

Лаче не ответил, а купец Урсу усмехнулся:

— В Вышеграде сидит только один. Других там нет.

Джулиано, по-прежнему ничего не понимавший, продолжал спрашивать:

— Вы говорите про человека, которого зовут Ладислав Дракула?

— В моих родных краях его зовут Влад Дракул², — ответил Лаче. — А государем он был хорошим. И человек он добрый.

— Добрый? Хороший? — недоумевал флорентиец.

— А чем же он плох? — спросил Урсу с некоторым вызовом.

Джулиано ясно различил этот вызов, но готов был отстаивать своё мнение:

— Чем плох?! — воскликнул он. — Да ведь этого Дракулу как только не именуют — зверем в человеческом обличье, извергом, иногда безумцем!

— Это наговоры, — уверенно ответил Лаче.

— Я слышал про Дракулу из уст разных рассказчиков, друг с другом незнакомых, — возразил Джулиано. — Не может быть, чтобы все эти господа ошибались. Мне говорили, что по его приказу было убито и замучено множество народу. Может быть, даже сто тысяч!

— Наговоры, — упрямо твердил долговязый рулевой, а флорентиец всё больше распалялся, отстаивая свою точку зрения.

— Не знаю, как можно считать Дракулу хорошим, если он сговорился с турками. Он хотел обмануть Его Величество — заставить пойти в поход на султана, чтобы Его Величество со всем войском двинулся через горы и угодил в турецкую ловушку, устроенную в подходящем ущелье. Неужели вы станете защищать человека, который хотел отдать христиан в руки нечестивцам? Достаточно уже того, что король проявил милосердие к этому коварному человеку и всего лишь отправил в Вышеград, вместо того чтобы отрубить голову.

Флорентиец был доволен своей речью. «Такая речь кого угодно убедит», — полагал он, но Лаче вдруг посмотрел на Джулиано злыми глазами, будто сейчас набросится и поколотит. К счастью, долговязому требовалось управлять судном, поэтому руки были заняты, и он не пустил их в дело, а лишь закричал:

— Ты чужое враньё слушал, а я сам родом из той земли, где Дракул правил! Я своими глазами его видел и даже сам с ним говорил! Мне видней, хороший государь надо мной властвовал или плохой! А если будешь его дальше чернить, так я тебя сейчас выкину в воду! И плыви в Вышеград сам, как знаешь!

— Как это выкинешь? Я не умею плавать! — Джулиано испуганно попятился, но тут вмешался Урсу, который произнёс по-венгерски, чтобы его речь была понятна всем:

— Не горячись, Лаче. И ты успокойся, господин. Никто никого в реку бросать не станет. Деньги за провоз уплачены, а значит — надо довезти до места, как договорено. Мы ведь не разбойники.

— Пускай он возьмёт назад все слова, что говорил про Дракула! — потребовал Лаче. — И пускай впредь ничего плохого не говорит!

— Господин так и сделает, — заверил купец своего рулевого и, обернувшись к пассажиру, спросил: — Да, господин?

— Я не хотел никого обидеть, — ответил Джулиано, уже успевший успокоиться и искренне готовый мириться.

— Лаче у нас большой спорщик, — объяснил Урсу, — распаляется от всякой искры. Такой уж у него характер, и ничего тут не поделаешь, но раз вышла ссора, нужно сказать друг другу добрые слова и помириться.

— Я не хотел никого обидеть, — повторил Джулиано, — и если мои речи показались оскорбительными, я прошу прощения.

— И ты меня прости, — виновато произнёс Лаче, а затем добавил с усмешкой. — Когда Влада Дракула увидишь, не говори ему того, что рассказывал мне. Он ведь тоже может обидеться.

— А теперь обнимитесь по обычаю, — велел Урсу и на время взял у Лаче руль.

Долговязый, освободив руки, шагнул к флорентийцу, порывисто обнял его и даже приподнял, так что пассажир на мгновение испугался: «Не кинут ли меня сейчас в реку, как обещали?» К счастью, обошлось, Джулиано снова почувствовал под ногами палубу.

Спорщики помирились, но Урсу, наблюдая за этой сценой, всё же выглядел не совсем довольным.

— Господин, — произнёс он, наконец, — а не желаешь ли послушать одну историю про Влада Дракула?

Джулиано улыбнулся:

— О! Вряд ли ты расскажешь мне что-то новое. Боюсь показаться хвастуном, но мне кажется, что я собрал все истории о Ладиславе Дракуле, которые только возможно.

— А про купца и сто шестьдесят дукатов слышал? — спросил Урсу.

Юный флорентиец задумался:

— А в конце истории купец будет брошен в костёр?

— Куда? — удивился Урсу. — В костёр? С чего ты взял?

— Мне рассказывали, — снова улыбнувшись, пояснил Джулиано, — что Дракула сжёг множество купцов вместе с товаром.

— Наговоры, — привычно отозвался на это рулевой, а хозяин корабля поспешил ответить:

— Нет, господин, в моей истории нет речи о костре.

— Значит, купец оказался на колу? — продолжал спрашивать молодой человек, чтобы показать свою высокую осведомлённость, но Урсу только поморщился от этих слов.

— Значит, твою историю я не слышал, — наконец, сдался юноша, и тогда купец, уже успевший снова передать помощнику руль, начал рассказывать:

— Когда Влад Дракул был государем, то явился к нему купец и пожаловался, что вот, дескать, приехал в столицу торговать, а случилась беда — пропали с воза деньги. Большие деньги!

— Да, пожалуй, незнакомое начало, — заметил флорентиец, а Урсу продолжал:

— Купец просил найти вора, а Дракул выслушал жалобщика и отвечает: «Будь по слову твоему. Если ты просишь, чтобы я нашёл вора, я его найду. Может даже, найду не одного, а двоих. Посмотрим, чем закончится сыск. А чтобы твоей торговле не было ущерба, возьми у моего казначея столько денег, скольких ты лишился». Купец сказал, что пропало сто шестьдесят золотых монет, после чего Дракул тут же распорядился, чтоб казначей дал эту сумму.

— Весьма щедро, — заметил Джулиано. Но Урсу возразил:

— Дело тут не в щедрости. Дракул решил купца испытать и тайно велел казначею положить в кошель на одну монету больше, чем надо, будто она случайно туда попала. А купец вернулся к себе на постоялый двор, счёл деньги и увидел, что одна монета лишняя. Пришёл обратно в государевы палаты: «Одна монета не моя». Дракул обрадовался и говорит: «Вот ты молодец, что пришёл. А я всё гадал, скольких воров найду — одного или двоих. Того вора, что украл деньги у тебя, я сыскал. А вторым вором мог сделаться ты, если б не возвратил лишнюю монету. Ты просил меня найти вора, и я искал тщательно, но я рад, что не нашёл его в тебе».

Джулиано живо представил, что могло бы случиться с купцом, если б в нём признали вора, и, по правде говоря, удивился, зачем Урсу взялся рассказывать эту историю. Она была не менее ужасна, чем все те, которые флорентиец слышал прежде, однако нынешний повествователь явно не желал никого пугать:

— Влад Дракул — человек умный и прозорливый, — назидательно произнёс Урсу, а флорентиец по-прежнему чувствовал, что чего-то не понимает.

Наконец Урсу правильно истолковал молчание своего слушателя и усмехнулся:

— Господин, ты спрашивать не бойся. Даже если спросишь невпопад, я тебя за это в реку не кину.

— Возможно, я не знаю, в чём должны проявляться ум и прозорливость, — осторожно начал флорентиец. — но мне кажется, что способ проверки, выбранный Дракулой, не совсем надёжен.

— Почему?

— Купец мог забыть пересчитать деньги и тогда…

— Забыть? Э! — Урсу Богат и Лаче дружно расхохотались. — Вот ты сказал, господин! Забыть?! Да как же это может случиться, чтобы купец деньги не пересчитал! Сразу видно, ты не из наших.

— Не из ваших? — спросил Джулиано.

— Не из торговцев то есть, — ответил Урсу. — А если б ты торговал, то знал бы, что купец полученные деньги пересчитает всегда. Иначе нельзя. Не будешь пересчитывать — разоришься, поэтому у всякого купца пересчёт быстро входит в привычку. Только примешь оплату за товары, ещё подумать ни о чём не успеешь, а руки уже чешутся монетки помусолить.

— В самом деле? — с недоверием переспросил флорентиец.

— Привычка она и есть привычка, — ухмыльнулся Урсу. — Ты б ещё сказал, что можно мимо церкви идти да позабыть перекреститься! А Дракул знал, что купец пересчитать не забудет.

— Да, — подхватил Лаче. — В том-то и хитрость Дракулова была! Он знал, кому деньги даёт! Не монаху, не крестьянину, не дворянину, а купцу! Влад Дракул наши порядки хорошо знал, потому что о нас заботился. Он своих родных купцов в обиду не давал. Мог даже войну начать, если нас кто обижает.

Джулиано задумался, но Урсу не дал собеседнику задуматься глубоко:

— Так, значит, Влада Дракула рисовать будете?

— Да, — ответил флорентиец.

— А зачем это королю?

— Его Величество не упоминал об этом. — Джулиано пожал плечами.

— Ясное дело, король чего-то задумал, — проговорил Урсу.

— Я бы дорого дал, чтобы узнать, в чём задумка, — сказал Лаче.

А вот флорентийцу было совсем неинтересно, для чего понадобилась пресловутая картина. «Поскорей бы закончить и получить щедрую плату», — думал он и совсем не понимал, почему Урсу и Лаче так встрепенулись, услышав про узника: «Что им за дело до него? Лаче утверждал, что сам лично был знаком с Дракулой. Врал, наверное. А почему так разволновался Урсу? Пусть Дракула заботился о торговле, будучи государем, но неужели этого достаточно, чтобы торговцев так заботила его судьба спустя двенадцать лет после того, как он потерял власть?» — удивлялся Джулиано.

* * *

Влад по прозвищу Дракул сидел в Вышеграде много лет³ — так много, что потерял счёт времени. Сначала всё ждал — вот по лестницам раздастся топот, взвизгнет тугой засов, заскрежещет ключ в замочной скважине, отворится дверь, в которую войдет комендант крепости и скажет: «Его Величество даровал тебе помилование». Однако чем дольше длилось ожидание, тем меньше верилось заключенному румынскому государю, что услышать такие слова доведётся.

Государю… Он давно уже без власти и всё же государь, потому что каждый, чью голову однажды помазали миром и увенчали короной, остаётся в своём звании до самой смерти, и никто этого не отнимет.

«Когда началось бесконечное сидение? Сколько тысяч дней минуло с тех пор? — думал Влад. — Не всё ли равно! Можно спросить у коменданта, который каждую неделю приходит проведать, и тот посмеется, но скажет. А толку? Нет, уж лучше не знать наверняка, сколько времени здесь потеряно».

Стремительно уносились вдаль легкокрылые дни, которых Время по очереди выпускало из клетки. Попробуй, догони — не догонишь, особенно когда сам взаперти. Оглянуться не успеешь, а уж высохла весенняя сырость, воздух накалился от летнего жара и остыл, осень минула, зима настаёт, а по зиме нечего надеяться, что венгерский король вспомнит про военачальника, который в прежние времена хорошо умел бить турок.

Турки-османы не любят холода, и потому в обычае у них уходить зимовать обратно в свои земли и пребывать там до весны. Когда турки ушли, военачальник не нужен. «Значит, остается одно, — твердил себе в такие дни заключённый, — ждать, пока снова потеплеет, да надеяться на милость переменчивой судьбы».

Так и жил Влад вдали от мира. Зимой брал с окошка снег и мял в руках, чтоб не забыть, каков тот на ощупь. Весной смотрел, как плывёт лёд по Дунаю. Летом слушал, как шумит рядом лес. Тяжко человеку, который не может ступать ногами по земле. В темнице нет ветра, что веет тебе в лицо или подгоняет в спину. Сквозь каменные стены не греет солнце.

«Как выбраться отсюда? Как? Сам не выберешься», — рассуждал Влад и потому часто вспоминал о своём друге Штефане, молдавском государе, который мог бы ему помочь. Они дружили с юности, с тех давних пор, когда им обоим едва исполнилось двадцать. Штефан в те годы жил легко, опекаемый отцом и матушкой, и ещё не узнал вкуса власти, а Влад, напротив, уже лишился обоих родителей, успел посидеть на троне, потерять власть, сделаться изгнанником и в конце концов нашёл пристанище в молдавской столице.

Приятели даже внешне различались. Влад был тёмный, а Штефан — светло-русый. У первого взгляд был колючий и подозрительный, а у второго — открытый и доверчивый, как у телёнка.

— Недаром у вас в родовом гербе бык, — иногда усмехался Влад, а Штефан, понимая, на что намекает друг, хотел гневаться, но насупленные брови не избавляли от досадного сходства.

— Эй! Только не вздумай опять бодаться, — в притворном страхе говорил Влад, а Штефан, услышав такие слова, конечно, поступал наперекор, всякий раз пытаясь сбить с ног или свалить с лавки. Это не получалось, но всё равно завязывалась дружеская потасовка, пока обидчик не начинал просить прощения:

— Ну, ладно, ладно, я пошутил.

Правда, через некоторое время Влад всё же мог добавить:

— Как же ты станешь жить на свете? Таким взглядом хорошо жалобить девиц, а государь на своих подданных должен смотреть иначе.

На эти слова Штефан не обижался, а лишь внимательно вслушивался — наверное, пытаясь понять, почему в голосе друга ему чудится не то зависть, не то тоска.

Юный Штефан не понимал своего счастья, тяготился родительской опекой, хотел изведать жизненных трудностей, а юный Влад с радостью вернул бы те времена, когда сам жил под опекой старших и был подобен несмышлёному… нет, не телёнку, а скорее птенцу, потому что символом рода румынских государей являлся не бык, а орёл.

Наверное, из-за принадлежности к роду Влад имел привычку сидеть, зябко втянув голову в плечи, будто нахохлившись. Именно в такой позе сидел он, слушая своего друга-счастливца, когда они вместе пили в корчме на окраине города, подальше от дворца, где находился отец Штефана.

— Хорошо тебе, — жаловался наследник молдавского престола. — Ты — птица вольная, а я даже на охоту не могу поехать, когда хочу, и должен спрашивать отцова разрешения. Надоело!

— Не такая уж я вольная птица, — отвечал нахохлившийся Влад. — Мне нет пути туда, куда я больше всего стремлюсь, — в мою землю, потому что я изгнанник.

— Всё равно тебе лучше, чем мне, — горячился Штефан и мог даже стукнуть об стол опорожнённой деревянной кружкой. — У тебя есть деньги, которые ты можешь тратить по своему усмотрению. А мне отцовы казначеи не дают ни гроша. Когда мы с тобой ходим пить, то всегда пьём на твои. Мне уже стыдно тебя не угощать.

— Во дворце твоего отца, куда я вхож благодаря тебе, вино куда лучше, чем в корчме, — отвечал Влад.

— Для тебя, может, и да! — в досаде отвечал Штефан. — А мне здешнее вино кажется во сто раз слаще, потому что здесь никто не отмеряет, сколько мне пить, и не спрашивает: «А не будет ли этот кубок лишним?» Такие вопросы испортят вкус любого напитка!

— Поверь, — с грустной улыбкой отвечал Влад, — самое сладкое вино всегда в родном доме. Именно там, а не в захудалых корчмах. Жаль, что я понял это слишком поздно. Сейчас в моём дворце сидит на троне чужой человек и пьёт вино из погребов моего отца. А я изгнанник, и всё для меня стало с привкусом горечи. Потому и говорю — будь мудрее и цени то, что подарила тебе судьба.

— А что она мне подарила? — спрашивал Штефан. — У меня ничего нет. Мне не устают повторять, что я нахлебник, живу под отцовской крышей, и все мои вещи вплоть до исподнего принадлежат отцу. И даже сам я принадлежу ему, а не самому себе.

— Мне бы твои печали! — отвечал Влад. — Вот у меня больше нет отца, потому что его предали и убили. Теперь я сам себе хозяин. Ты хочешь изведать мою судьбу?

— Я хочу изведать, что такое жизнь, — отвечал друг. — Хочу побывать во всех землях, где ты побывал. Хочу выглядеть опытным человеком, как ты. А пока что я чувствую себя твоим младшим братишкой, хотя мы с тобой почти ровесники.

— Когда-то у меня был старший брат, — говорил ему Влад, — а я хотел угнаться за ним. Затем моего брата убили те же люди, которые предали моего отца. Мой брат умер в восемнадцать лет, а девятнадцать ему уже никогда не исполнится, поэтому, когда восемнадцать исполнилось мне, я сравнялся с ним, но это не принесло мне радости. Видит Бог — я никогда не желал такого вот равенства. И тебе советую — не гонись за мной, не стремись узнать то, что знаю я.

Штефан, казалось, не слышал этих советов. Он оглядывал корчму, словно замечал на её стенах, посеревших от копоти, такие чудесные узоры и росписи, которых не было даже в большой зале во дворце его отца, молдавского государя Богдана.

Богдан, наверное, посмеялся бы, увидев, как гордо восседает его сын на старом табурете и как величественно кладёт руку на выщербленную столешницу, заляпанную свечным воском и изрезанную ножами. Совсем не так сидел Штефан дома за гладким дубовым столом, покрытым красивой скатертью.

«Эх, дурак ты, дурак», — думал Влад, и ему становилось тревожно, потому что в друге он узнавал самого себя, но совсем неопытного. Тревожно было и за Штефанова родителя. Богдан шёл по опасному пути, по которому когда-то шёл отец Влада, но молдавский государь не видел примет, предвещавших беду, а вот Влад, будучи приглашённым на очередное пиршество во дворец молдавского князя, видел, что жизнь там, внешне весёлая, таит в себе угрозу. Очень подозрительно выглядела кучка бояр рядом с Богданом, которые проявляли мало внимания к своему государю. Когда он что-то говорил, те слушали вполуха, смотрели сквозь него, отвечали медленно. «Эдакие тюфяки с бородами, — глядя на них, думал юный румынский гость. — Они как будто не хотят выслужиться, а ждут. Чего же они ждут? Скорой смены власти? Если государь вот-вот сменится, то незачем стараться угодить ему».

За несколько лет до этого Влад наблюдал подобное у своего отца в Румынии. Тогда казалось, что нет ничего страшного, если кое-кто из бояр не выказывает рвения.

— Если одни не хотят усердствовать, мы поручим дела другим, — приговаривал Владов родитель, но незадолго до его смерти вдруг обнаружилось, что нерадивцы, внешне такие медлительные, очень даже проворны в плетении заговоров и что государь, даже имея много верных и старательных слуг, не защищён от беды.

Отец Влада, окружив себя надёжными людьми, полагал, что может жить спокойно, но затем он вдруг скоропостижно умер от «хвори», когда все кругом были здоровы. Ясное дело — отравили! «Как же такое случилось?» — гадали верноподданные, в то время как предатели хитро щурились из тёмных углов. Вначале этих предателей набралось с десяток, но затем они многих верных слуг испортили, ведь измена, как моровое поветрие, распространяется по воздуху…

Влад без труда выяснил, что ленивые бояре Богдана пришли от прежнего молдавского государя. Это не предвещало ничего хорошего, ведь кто хоть раз перешёл от одного господина к другому, наверняка сделает это снова. К тому же случилось и ещё кое-что тревожное — венгерский вельможа Янош Гуньяди пожелал заключить с Богданом военный союз⁴.

«Вот и с моим отцом всё начиналось так же, — с тоской думал Влад. — Появился этот треклятый Янош и предложил дружбу, но дружба у него особая. Все его друзья должны делать только то, что он говорит, и именно так, как он говорит, а иначе они мигом становятся для него врагами».

Отец Влада слушал Яноша далеко не во всём, и поэтому властный венгр в конце концов решил, что «друг» засиделся на румынском троне и должен быть смещён. Янош пришёл в Румынию с большим войском, состоявшим из отборных наемников, и начал диктовать свою волю, а бояре, увидев грозного венгра, закованного в латы, поспешили присягнуть тому кандидату на трон, на которого указала рука в латной перчатке, причём быстрее всего присягали те, кто прежде считался нерадивым.

Обычно при смене власти смещённому государю дают уехать из страны, однако отцу Влада не дали. Тогда-то ему и поднесли яд, но на этом не успокоились — Янош велел отрубить мертвецу голову и забрал её как военный трофей. Умер и старший брат Влада, которого бояре-изменники положили живого в гроб и похоронили, а теперь всё это угрожало повториться с Богданом и Штефаном.

Как ни печально, но, чтобы предотвратить беду, недостаточно просто предостеречь того, кого хочешь спасти. Влад понял это, когда напросился к молдавскому государю на разговор и рассказал про свои тревоги, однако не был услышан, потому что по возрасту годился Богдану в сыновья. Старшие не внимают советам младших, и отец Штефана подтверждал это правило — сидя на лавке в своих покоях и глядя на юного советчика, стоявшего перед ним, он только хмурился.

— Ты движешься по той же дороге, по которой шли мой отец и старший брат, — говорил Влад, — а чем закончился этот путь, известно.

— Да, юнец, известно, — отвечал Богдан, — и только поэтому я прощаю твою дерзость. Ты дерзок, потому что в тебе кипит гнев из-за смерти родичей, но не думай, что сможешь отомстить своему врагу моими руками.

— Я вовсе не думал о таком, — возразил «юнец», а Богдан встал с лавки и принялся кружить по комнате, будто бык, который выискивает, кого бы поддеть на рога.

— Уверяешь, что не думал? — спросил молдавский князь.

— Нет.

— Но ты хочешь поссорить меня с Янку, — Богдан называл Яноша Гуньяди на свой лад, Янку, а Влад произносил это имя по-венгерски, потому что очень много знал о венграх и даже мог говорить на их языке.

— Я не хочу вас ссорить, — возражал юный советчик. — Я лишь говорю, что ты зря заключил с Яношем союз. Ты думаешь, что поставил свою печать на договорных грамотах? Это только по виду грамоты, а по сути — долговые расписки! Ты всегда будешь должен Яношу, а он тебе — нет, ведь если он откажется от обязательств перед тобой, ты не сможешь призвать его к ответу, потому что войско Яноша куда больше твоего, а вот если условий не выполнишь ты, то поплатишься.

Влад говорил, не замечая, как в его речи появилась ирония, неуместная при обращении к старшим. Не заметил он и того, как Богдан ещё больше набычился.

В эту минуту юному советчику виделось совсем другое — бесстрастное лицо Яноша, принимавшего решение о том, что в Румынии надобно сменить князя. Влад не присутствовал тогда рядом с венгром, но был уверен, что Янош проявил не больше чувств, чем проявляет ворон, когда садится на труп человека, чтобы полакомиться мертвечиной. Это только в песнях поётся, что вороны слетаются к добыче радостно, а на самом деле им всё равно. Такая птица из всех возможных чувств проявит разве что ярость, не желая делить пищу со своими собратьями.

«Недаром на гербе семьи Гуньяди изображён ворон!» — думал Влад, и чем спокойнее виделся ему венгр, тем больше вызывал ненависть. Хотелось сжимать кулаки и скрипеть зубами.

Меж тем Богдан, услышав речи о долговой расписке, вскипел:

— Значит, ты хочешь меня учить? Не рановато ли?

— Прости, Богдан, я не… — опомнился советчик.

— Ты уже забыл, как приходил ко мне скромным просителем? — продолжал молдавский князь. — Ты говорил, что твой отец и старший брат умерли, а румынский трон занят проходимцем, получающим помощь от Янку. Ты говорил, что тебя вынудили бежать, и попросил позволения пожить здесь, в моей столице. Я позволил и сейчас позволяю, хотя Янку уже потребовал, чтоб я выслал тебя подальше, за пределы моей земли. Видишь? Я действую наперекор своему союзнику, которому, как ты утверждаешь, не могу сказать ни слова поперёк.

— Я очень благодарен тебе, Богдан.

— Благодарен? Что-то непохоже! Ведь я слышу от тебя лишь дерзости! Не испытывай моё терпение, а то вправду вышлю. И радуйся, что с тобой сдружился мой сын. Без него я давно бы прогнал тебя, наглеца, да боюсь, он по своей юношеской дурости за тобой увяжется.

«Наглец» привычно нахохлился, а молдавский князь продолжал:

— А что ты говорил про моих бояр? Что среди них есть заговорщики?

— Я не знаю этого наверняка, — ответил Влад.

— Вот и нечего тогда болтать, — сказал Богдан, всё больше напоминая разъярённого быка. — Кто ты такой, чтобы давать советы в государственных делах?

— Я тот, чья голова была помазана миром и увенчана короной, — ответил Влад, сразу расправив плечи и гордо вскинув голову. — Я тот, кто держал в руках скипетр. В этом я равен тебе.

— Ты продержался у власти всего месяц!

«А ты правишь всего год. Тоже невелик срок», — подумал Влад, но промолчал, хотя Богдан прочёл эти слова на его лице.

— И что мне, по-твоему, делать с моими боярами? — продолжал издеваться молдавский государь, ходя вокруг собеседника. — Казнить их за предательство, которого они ещё не совершили?

— Да, — спокойно ответил Влад.

— Ты шутишь или безумен? — с усмешкой спросил Богдан. — Казнить преступников до того, как преступление совершено? Большей глупости я не слышал!

Казалось, гнев у молдавского правителя прошёл. Теперь он искренне считал своего собеседника дураком, а на дураков, как известно, не обижаются.

— Глупец, — повторил Богдан, а Влад спокойно возразил, уже понимая, что разговор бесполезен:

— Я не глупец. Я предлагаю то, что исполнимо, а вот ждать, пока измена осуществится, — безумие. Ведь ты не сможешь никого наказать после того, как тебя предадут, потому что будешь изгнан из страны… или мёртв. Значит, остаётся одно — опередить предателей, не дать их замыслу вызреть. Если бы мой покойный отец мог сейчас говорить с тобой, то говорил бы то же, что я.

Богдан только рукой махнул:

— Ступай, глупец. Жажда мести совсем лишила тебя разума. И не вздумай рассказывать свои бредни моему сыну.

Следуя этому повелению, Влад ничего не рассказал Штефану и надеялся, что неудачная беседа с Богданом забудется тем быстрее, чем меньше про неё поминать. Неудачливый советчик радовался, что продолжает жить в молдавской столице и что по-прежнему вхож во дворец, но радости чуть не пришёл конец, когда однажды на пире случилось досадное недоразумение. Влад всегда сидел за главным столом, то есть за столом Богдана, а в тот день привычное место оказалось занято.

Гость, которого принимают при дворе только из милости, не вправе возмущаться, поэтому обделённый Влад пожал плечами и, усмехнувшись в ответ на озадаченный взгляд своего друга Штефана, сидевшего возле отца, отправился на то место, которое предложили взамен — ближе к дверям залы.

Штефан много раз посматривал на приятеля, словно спрашивал: «Неужели ты оставишь это так?» Однако в середине пира настроение Богданова сына изменилось. Выгадав минуту, когда не надо было поддерживать поднятым кубком очередную здравицу, Штефан решительно встал и подошёл к столу, где сидел Влад:

— Подвиньтесь-ка, братцы, я с вами сяду, — весело сказал наследник молдавского престола, втискиваясь между другом и неким боярским сыном, сидевшими на лавке.

— Что ты делаешь? Иди обратно, — стал отговаривать Влад, очень опасаясь, что шалость телёнка рассердит быка, но Штефан упорствовал.

Наконец Богдан заметил, что сына слишком долго нет, а когда пропавший обнаружился в компании неподобающих сотрапезников, молдавский государь сдвинул брови и громко произнёс, обращаясь к двум боярам — стольнику и чашнику:

— Мой сын ошибся и сел не туда. Укажите ему его место.

Бояре послушно пошли к Штефану, стали просить пересесть, но так и не уговорили. Его даже попытались взять под руки, а он крепко ухватился за пояса сидящих рядом товарищей, будто всё происходящее было весёлой игрой:

— Эй, братцы, держите меня, не отдавайте!

Конечно, если б молдавский государь твёрдо вознамерился вытащить сына из-за стола, то непременно бы вытащил, но для этого требовались другие слуги, боевитые, да и шума получилось бы многовато. Богдан понял, что лучше не трогать отпрыска, и махнул на него рукой.

— Мой отец грозный, но отходчивый, — сказал довольный Штефан. — Уж я-то знаю.

С тех пор для Влада всегда оставляли место за главным столом, но причиной, судя по всему, стало не только происшествие на пире. Влад перестал считаться наглецом и глупцом потому, что кое-что из его предсказаний сбылось, — из союза с Яношем Гуньяди действительно не вышло ничего путного.

Во второй договорной грамоте, которую составил Богдан, желая получить покровительство Яноша, ясно говорилось о военном союзе, однако Янош даже не подумал помогать союзнику, когда через месяц после того, как грамота была заверена печатью, в Молдавию пришло польское войско.

— Выходит, я с ляхами один на один, — сказал тогда Богдан.

Поляки собрали сильную армию с большой конницей и не сомневались в своей победе. Наверное, поэтому они воевали как полусонные, а вот молдавскому правителю нельзя было действовать вполсилы, ведь главную часть его войска составляла не конница, закованная в доспехи, а пехота народного ополчения, вооруженная чем придётся. К тому же ополченцы знали своего государя плоховато, ведь он воссел на престол всего год назад. Если б не воинская повинность, они бы ни за что не отправились воевать, так что Богдан, понимая это, принял единственно верное решение. Он не вступал с поляками в открытый бой, но следовал за ними, действуя не как бык, который прёт напролом, а как юркая собачонка, которая тяпнет сзади и тут же отбежит.

Поляки ходили по Молдавской земле, грабя её, а Богдан, дождавшись, пока очередной вражеский отряд увлечётся грабежом и отделится от большого войска, нападал, причём во всех стычках участвовал сам и даже сына, которого до сих пор старательно оберегал, стал вовлекать в дело при всяком случае.

Конечно, видя такие поступки государя, молдавское войско воодушевилось, а Влад даже стал жалеть, что непричастен к этому. Он не состоял у Богдана на службе, поэтому в войне не участвовал и таскался за молдавскими воинами как праздный наблюдатель, а новости узнавал от Штефана, постоянно хваставшегося боевыми успехами.

Влад слушал друга, улыбаясь, потому что хвастун по наивности выбалтывал много такого, что составляет военную тайну. «Я-то никому не скажу, — думал Влад, — но будь на моём месте кто другой… Эх ты, телёнок!»

Наконец, поляки, которые оказались вконец измотаны мелкими стычками, но так и не смогли навязать молдаванам большого сражения, повернули к себе домой, на север, и вот тогда-то Богдан решился устроить серьёзный бой.

Это случилось близ деревушки, именуемой Красна⁵. Влад не знал, откуда такое название, однако в тот погожий сентябрьский день оно себя оправдало, потому что трава на поле близ селения покраснела, залитая кровью.

Влад и в этой битве не участвовал, хотя накануне говорил с Богданом, придя к нему в шатёр:

— Позволь мне сражаться. Я не прошусь к тебе на службу, потому что никогда такого не было, чтобы румынские государи становились молдавскими слугами, но я готов помочь просто так. Тебе ведь пригодится лишний воин? Меч, доспех и конь у меня есть.

— Успокойся, юнец, — улыбнулся Богдан, очевидно не желая быть в ответе, если с «юнцом» во время битвы что-то случится. — Не лезь в это дело. У тебя есть своё. Ты ведь хотел отомстить за отца и за старшего брата? Вот и поберегись до поры.

Несмотря на рассказ Штефана, как всегда по простоте душевной выболтавшего отцовские секреты, Влад плохо понимал, как будет проходить битва, потому что не представлял её на месте, а вот Богдан, судя по всему, представлял хорошо, зная все края возле Красны. Тракт, по которому отступало польское войско, вёл по равнине, но возле селения справа и слева от дороги появлялись гряды холмов, заросших лесом. Проход между грядами казался широк, однако там было множество оврагов, а все ровные места занимала пашня.

Влад увидел это только поутру, когда залез на один из холмов и, продравшись сквозь ветви елей, торчавших на вершине, оглядел место предстоящей битвы. Польская конница не могла двигаться ни по лесу, ни по оврагам, ни по пашням, а значит, молдавской пехоте, выстроившейся прямо на дороге, следовало ждать удара только в лоб. На этом Богдан и построил свой расчёт.

Влад, глядя с холма, видел, как молдавские полки приняли удар вражеской конницы — изогнулись в дугу, вобрали поляков в себя и буквально растерзали. Так бывают растерзаны гусеницы, упавшие в муравейник. Молдавские крестьяне-ополченцы остервенело резали ноги польских лошадей косами, а упавших всадников кололи вилами, рубили топорами. Было много крови, и даже издалека это смотрелось страшно, а вблизи, наверное, выглядело ещё страшнее. Поляки силились продвинуться дальше, прорвать молдавские ряды, убежать от крестьянских кос и топоров, но тут же получали удар от конницы Богдана и снова оказывались отброшены в центр смертоносного кольца, где падали, подкошенные, и исчезали.

Оставшаяся часть польского войска даже не пыталась помочь товарищам, а в ужасе бежала, глядя на кровавую бойню. Всё было кончено ещё до заката, а когда багровые лучи солнца осветили поле недавней битвы, то немногим полякам, взятым в плен, показалось, что кровью облита не только земля, но и верхушки деревьев, растущих на возвышенностях, и даже сами небеса. Молдавские ополченцы, чья одежда покрылась бурыми пятнами сверху донизу, выглядели не менее жутко, и потому Влад, спустившись с холма, как-то не сразу осознал, что на них больше лошадиная кровь, чем человеческая.

— Ну что, юнец? Разглядел, во что хотел ввязаться? — устало произнёс ехавший мимо Богдан, а Штефан, бывший с ним, ничего не сказал — он выглядел потрясённым, а немного ожил лишь на следующий день, когда в лагере настало время праздника, ведь битва при селении Красна положила конец войне.

Влад извлёк из этой войны важный урок — даже с крестьянским ополчением можно победить врага, который лучше вооружён и лучше обучен. Главное, повелевать войском умеючи и делить с ним все опасности. Это знание Влад применил несколько лет спустя, а к отцу Штефана проникся глубоким уважением и был бы не прочь ещё чему-нибудь научиться.

«Юнец» уже забыл, как сам пытался учить молдавского князя — говорил ему про бесполезность союза с Яношем Гуньяди и про возможный боярский заговор. Слова насчёт Яноша подтвердились, но Влад не думал, что предостережение насчёт бояр тоже будет пророческим. После победы при Красне казалось, что в Молдавии установится мир, однако мира не случилось.

Через год после Красны, в октябре, поляки вернулись в Молдавию, и Богдан снова начал изматывать их мелкими стычками, как вдруг оказался застигнут врасплох в селе Реусень. Во время очередной вылазки молдавский государь заночевал там с небольшим отрядом, а ближе к рассвету вдруг появился неприятель. Такое не могло произойти случайно. Кто-то выболтал врагам, что нужно поспешать именно в это село. Нападавшие знали, кого там найдут, поэтому, поймав Богдана, сразу же отрубили ему голову — будто боялись, что к пойманному могут подоспеть на выручку⁶.

Штефан, ночевавший в стане основного войска, узнал о смерти отца тогда, когда примчался гонец из Реусени. А ещё узнал, что поляки привезли с собой некоего претендента на молдавскую корону, Петра Арона, который объявил, что если будет признан новым государем, то войне конец.

Тут-то и встрепенулись те молдавские бояре, которые прежде казались ленивыми. Сразу засуетились, начали шептать всем вокруг:

— Не лучше ли подчиниться? А то Штефан ещё юн. Как он будет править нами?

Для Влада это оказалась слишком знакомая история: «Вот и Богдана обезглавили, как моего отца. Да что ж это такое!» Он смотрел на Штефана, бледного и растерянного, начиная думать, что видит самого себя в зеркале времени.

— Что мне делать, Влад? — спросил Штефан так, будто друг стал его последней надеждой на спасение.

— Сперва скажи, уверен ли ты, что крестьянское ополчение будет слушать тебя так же, как слушало твоего отца.

— Я… я не знаю.

— Тогда беги отсюда подальше, — сказал Влад. — Я расскажу тебе, как бегал сам. Прежде всего, отправляйся к казначею. Пусть он откроет тебе сундук с казной. После смерти твоего отца эта казна по праву твоя. Забери столько золота, сколько сможешь унести. Тебе придётся скрываться долго, не один год, а ведь нужно что-то есть и во что-то одеваться. Позаботься о насущном сейчас, но не усердствуй. Не нагружай телег, не вяжи тюков, не надевай тяжёлую шубу. Всё, что тебе нужно, это быстрый конь. Не бери с собой друзей и попутчиков. Не прощайся ни с кем. Не говори никому, куда едешь. Тогда тебя не догонят.

— Не брать друзей? — взволновался Штефан. — А как же ты, Влад? Ты не поедешь со мной?

— Куда?

— Во владения Янку. Ведь он обязался дать приют моему отцу и мне, если что случится. Во второй договорной грамоте, которую составили в прошлом году, особо сказано…

— Вот и поезжай, — холодно ответил Влад, — а мне к Яношу нет дороги. Это для вас с отцом он был союзник, а для меня Янош — смертельный враг, из-за которого я изгнан из собственного дома. И, кстати, ты только что пренебрёг моим советом. Я же сказал: «Никому не говори, куда едешь».

— Даже тебе?

— От этого зависит твоя жизнь! — накинулся на друга Влад. — А ты даже не задумался перед тем, как мне всё выболтать. С такой же лёгкостью ты будешь болтать и дальше.

— Помоги мне, — попросил Штефан, — а я похлопочу за тебя перед Янку, чтоб вы помирились.

О примирении с венгром Влад даже мысли не допускал, но всё равно взялся помочь другу, выглядевшему таким беспомощным. Влад не простил бы себе, если б с телёнком случилась беда, поэтому взял его под своё крыло и довёз до венгерских земель, в пути заботясь обо всём вплоть до бытовых мелочей.

Штефан чувствовал эту заботу, и тогда на его лицо выплывала едва уловимая безмятежная улыбка, а Влад хмурился, ведь, спасая чужую голову, подставлял свою. Чем ближе были венгерские земли, тем серьёзнее становилась опасность. Он хотел, чтобы безмятежный Штефан разделил с ним тревоги.

— Теперь ты стал вольной птицей, как я, — говорил Влад. — Можешь лететь куда угодно, но только не в родную страну. Нравится тебе это?

— Да, я теперь, как ты, — отвечал друг, переставая улыбаться, — и мне такая жизнь не нравится.

— А ещё, — продолжал Влад, — у тебя есть деньги, которыми ты можешь распорядиться, как угодно. Ты ведь мечтал об этом? А теперь признайся — принесли они тебе счастье?

— Нет, — говорил Штефан, понурив голову.

— А вино где слаще? В корчмах или дома?

— Дома.

— А я больше не кажусь тебе старшим братом?

— Нет, кажешься, — отвечал Штефан. — Ведь ты мне так помог! Смогу ли я когда-нибудь так же удружить тебе, как ты — мне?

Это был очень давний разговор, однако Влад, теперь коротавший дни в темнице, надеялся, что друг не забыл своих слов.

* * *

В том месте, где находился Вышеград, река круто поворачивала, повинуясь велению гор, которые плотно обступили её, оставив только один путь. Вблизи эти горы оказались не синими, а тёмно-серыми, ведь они поросли лесом, так что Джулиано, глядя на них, представил себе великанов, которые, усевшись, подтянули колени к подбородкам и укрылись мохнатыми тёмными шкурами. Гиганты о чём-то задумались и потому не замечали, что вокруг появилось человеческое жильё, кое-где придавившее края шкур. Не замечали они и реку, в которой могли бы по неосторожности промочить ноги, и не замечали корабля, плывущего мимо. «А может, — думал флорентиец, — гиганты просто уснули, а когда проснутся, то почувствуют зверский голод, начнут хватать и пожирать людей?»

Картина была бы поистине ужасной, поэтому Джулиано не собирался такое рисовать, а вот неподвижно сидящих сказочных существ изобразить мог бы. Он даже начал мысленно составлять композицию. «Композиция — основа всего, — говорил себе ученик придворного живописца. — Надо найти главного великана, и именно он станет фигурой, вокруг которой выстроятся все остальные элементы».

Между тем цвет на воображаемой картине начал постепенно меркнуть, потому что наступил вечер. От гигантов, закутанных в мохнатые шкуры, остались лишь силуэты, которые высвечивало закатное солнце, бежавшее впереди корабля. Готовясь скрыться за горизонтом, оно в последний раз протягивало к людям свои тёплые руки в широких золотисто-розовых рукавах, но прежде чем светило исчезло, корабль довершил вместе с рекой плавный поворот, и последние отблески догорали уже справа, а впереди теперь высился один из горных великанов.

На фоне лазоревых небес виднелись только его очертания. Он был крупнее всех своих собратьев и, наверное, поэтому объявил себя главным, нацепив на голову крепость с башнями, издалека похожую на корону с зубцами.

— Эй, господин! — окликнул флорентийца Лаче. — Иди, собирайся. Сейчас причаливать будем.

Укрепления, которые разглядывал Джулиано, являлись цитаделью Вышеградской крепости, а город располагался у подножия горы, но был плохо различимым в сумерках. Лишь желтенькие искорки светящихся окон указывали путешественникам верное направление.

Меж тем сумерки стремительно сгущались. Джулиано даже удивился, насколько быстро всё происходит. Как только скрылось солнце, откуда-то наползли тяжёлые тучи и превратили вечер в ночь. К пристани корабль подошёл почти в полной темноте, так что юному флорентийцу захотелось скорее добраться до города, который приветливо мерцал огоньками совсем неподалёку.

Видя, что флорентиец смотрит на город, Лаче, уже освободившийся от обязанностей рулевого, тронул пассажира за плечо и указал на тёмный участок берега, где виднелся всего один огонёк, будто паривший в вышине:

— Там Соломонова башня, — многозначительно сказал корабельщик. — Правда, она крепостными стенами загорожена. Только верхнее окошко виднеется, но нам и этого довольно.

— Довольно одного окна? Почему? — не понял Джулиано.

— Говорят, верхнее окно как раз в его комнате, — пояснил Лаче.

— В его? — опять не понял флорентиец, но в ту же секунду догадался. — А! В комнате Дракулы? Это его окно?

— Говорят⁷, — задумчиво повторил рулевой. — Вот мы сейчас стоим, смотрим, а он, может, так же смотрит на нас. Это ведь только берег сейчас тёмный, а вода вся серебрится, и судно на ней хорошо видно.

Ученику придворного живописца вдруг сделалось очень неуютно от мысли, что Дракула мог смотреть на корабль. Флорентиец скрестил указательный и средний пальцы на обеих руках. Этот знак предохранял от сглаза, но избавиться от беспокойства не помогал. «Всё это ерунда», — убеждал себя Джулиано, однако при мысли об обитателе башни пальцы скрестились почти сами собой.

Тем временем на пристань пришла ночная стража, но это были не солдаты из крепости, а горожане-добровольцы. В тёмное время суток этот дозор с ржавыми мечами и привязанными спереди вместо панцирей старыми щитами ходил по улицам, охраняя покой спящих жителей, что было довольно легко, ведь разбойников или, того хуже, вражеских воинов в Вышеграде не видели много лет.

При свете факелов городская стража осмотрела бумаги приезжих, а точнее — печати на бумагах, но, увидев королевскую печать на грамоте в руках Джулиано, никто не начал благоговейно трепетать. Наверное, охранники не знали, как выглядит королевская печать, а разобрать текст грамоты, написанный по латыни, тем более не могли. Они поняли лишь то, что принимают у себя чужестранцев, поэтому принялись беззастенчиво их разглядывать, особенно старика.

Юный флорентиец досадовал, видя такое назойливое внимание, но в то же время понимал, чем оно вызвано. Придворный живописец и впрямь выглядел интересно, ведь даже на вид ему было не менее семидесяти, а до такого возраста доживают не все. Спина у него горбилась, едва вынося груз годов. Шея казалась сплошным сплетением жил, натянутых, как изношенные струны, и вот-вот готовых порваться. Голова вечно клонилась влево, потому что он слышал только правым ухом. Седые пряди, свисавшие из-под берета, казались ошмётками пыльной паутины. Рот оброс поперечными морщинами, выдающими отсутствие зубов, и лишь взгляд казался молодым и ясным.

Старик не знал ни слова по-венгерски и тараторил по-своему, размахивая руками, а иногда даже топал ногами. Наверно, для стражи это смотрелось забавно. К тому же он порядком обносился. Чёрный кафтан выцвел. Болотно-зелёная шуба, отороченная беличьим мехом, облезла на рукавах. Башмаки стоптались.

Конечно, такой вид не внушал уважения, в чём Джулиано лишний раз убедился ещё с утра, ведь и купец, взявшийся отвезти флорентийцев в Вышеград, относится к седовласому живописцу не очень вежливо. Урсу обращался со стариком, будто это тюк с товаром, — грузил бережно, но совсем не стремился выразить ему своё почтение.

— Почему ты не приветствуешь моего учителя так же, как приветствовал меня? — спросил тогда Джулиано, на что Урсу ответил:

— Он же всё равно ничего не понимает! Но если ты желаешь, господин, я поприветствую его церемонно.

Юноша не стал настаивать. Он сознавал правоту купца, а теперь наблюдал такое же отношение со стороны ночных дозорных, которым доставляло большое удовольствие глазеть, как придворный живописец неуклюже перебирается на пристань по сходням — вцепился в руку ученика, но всё равно то и дело теряет равновесие.

Возможно, преследуя всё ту же цель позабавиться, стража вызвалась проводить приезжих до постоялого двора. Однако сопровождение оказалось кстати, ведь приезжие могли заблудиться в лабиринте тёмных улочек, и даже Лаче, тоже направлявшийся вместе с девятью гребцами на тот же двор, вряд ли смог бы помочь, ведь бывал в Вышеграде не очень часто.

Сегодня рулевому повезло — его с товарищами отпустили ночевать на берегу, чтобы завтра это могла сделать другая половина команды вместе с Урсу. Лаче был так доволен, что предложил донести недавним пассажирам вещи, раз по дороге, и Джулиано охотно воспользовался случаем, ведь нести требовалось много — два больших узла, ящик с красками, а ещё подставку для картины, обёрнутую рогожей. Саму доску, на которой предстояло рисовать, уже загрунтованную и тщательно укутанную в льняную ткань, он не доверил никому — лично нёс под мышкой.

— Сколько у вас поклажи! — удивлённо заметил рулевой. — Видать, целый месяц тут собрались прожить. А может, два?

— Надеюсь, уедем пораньше, — отвечал Джулиано, прекрасно сознавая, что старый учитель работает медленно, и что нынешний раз не станет исключением.

Наконец, впереди показался большой дом без сада, с высокой оградой из досок, по которой гулял кот — подвижная тень с двумя светящимися глазами.

Городская стража подошла к воротам, громко постучала, а Лаче, как только в воротах отворилось окошечко, произнёс:

— Доброго вечера, хозяин. Поклон тебе от Урсу Богата.

— Давненько не виделись, — послышалось в ответ, и тут же скрипнул отодвигаемый засов.

В воротах распахнулась большая калитка, а в первом этаже дома, словно по волшебству, начали зажигаться окна, одно за другим, осветившие двор и того, кто был назван хозяином.

Держатель постоялого двора оказался человеком пожилым. Лицо выглядело как кирпич из красной глины, а волосы, непривычно светлые для здешних мест и остриженные под горшок, напоминали солому. Пройдя мимо этого человека, гости толпой ввалились в светящиеся широкие двери, и весь дом, только что казавшийся тихим, сразу наполнился топотом, смехом и голосами.

Джулиано, помогая учителю переступить через порог, сразу отметил, что белёные стены здесь кажутся чище, чем во многих таких заведениях, но в остальном было как везде — просторная комната со столами, скамьями и табуретками.

Самой примечательной частью здешнего убранства был столб-бревно, стоявший на середине залы и подпиравший потолочную балку. Выглядел он, как чудесное дерево райского сада, предлагающее сразу три вида плодов, ведь с одного и того же ствола свисали, чередуясь, большие связки золотистого лука, бледного чеснока и яркого, хоть и сушеного, красного перца.

По стенам виднелись полки с обычной для здешних мест разрисованной глиняной посудой, и такие же изделия стояли на уступах большой белёной печи с вмурованной в неё деревянной лавкой.

Старый флорентиец тоже заметил эту печь, подошёл, уселся на лавку и стал греть руки. Погревшись немного, он прошаркал к столбу-дереву, пощупал связку красного перца, висевшую там, обернулся к ученику и сказал, что этот перец напоминает о трактирах Тосканы. Джулиано кивнул, запоздало глянул на свои и учительские пожитки, сваленные в углу, и наконец повёл старика к одному из свободных столов.

За соседними уже расселись Лаче и его товарищи, которые громко разговаривали на своём непонятном, валашском, языке. Возле них суетились толстая старуха и стройная девушка, подававшие гостям холодные закуски и вино. Старуха была в чёрном платье, а девушка — в тёмно-жёлтом.

Даже издалека молодой флорентиец видел, что девушка красива и что цвет платья прекрасно соответствует цвету её волос, пшеничному с золотыми проблесками. Хотелось рассмотреть эту красавицу получше, но к Джулиано и его учителю подошла не она, а старуха.

— Добрый вечер, господа, — произнесла пожилая женщина, подправив пальцем прядь волос, выбившуюся из-под платка, обёрнутого вокруг головы. — Кушать будете? Прямо сейчас можем подать сыр, хлеб и вино. А на горячее — свинину с капустой. Ой, свинина у меня хороша!

— Да, конечно, подавайте, — отозвался Джулиано.

— Хорошо, — обрадовалась старуха и посмотрела в направлении дверей. — А вещи там лежат…

— Да, это наше, — кивнул юный флорентиец.

Старуха вытерла руки о передник, оглянулась в сторону стола, где сидел Лаче, а затем снова посмотрела на собеседников:

— Мне сказали, что вы сюда надолго приехали. Остановитесь небось у нас? Дадим вам лучшую комнату.

— Надеюсь, «лучшая» не значит «дорогая»? — осторожно спросил Джулиано.

— В цене сойдёмся, — успокоила его старуха. — Сейчас такие времена, что все хотят выгадать. Мы же понимаем. А ужин сейчас будет.

Она уже собралась уйти, но молодой флорентиец, с видом знатока принюхавшись к ароматам кухни, произнёс:

— Любезнейшая, я предполагаю, что ты кладёшь в пищу много красного перца, а мой учитель слаб желудком, поэтому я прошу класть в его кушанья как можно меньше этой приправы.

— Хорошо, — последовал ответ.

Очень скоро на стол явились вино, хлеб и сыр, но их принесла всё та же старуха, а не девушка с пшеничными волосами. Джулиано, надеясь привлечь внимание юной красавицы, два раза уронил на пол нож, но напрасно. В то же время, наблюдая за ней, флорентиец успел подумать, что это не просто служанка, а дочь хозяина, ведь она была такой же светловолосой, как трактирщик с кирпичным лицом. У неё даже брови были светлые, еле-еле выделяясь на фоне нежно-розовой кожи, и потому девушка будто сияла.

Между тем один из товарищей Лаче достал дудку, и зазвучала танцевальная мелодия. Сосед дудочника начал отбивать ладонями такт по столу. Несколько человек пустились в пляс, причём двое плясавших, в том числе Лаче, всё время норовили вовлечь в танец юную красавицу, но она умело увёртывалась, снисходительно улыбалась и бежала с подносом дальше.

Горячее кушанье флорентийцам опять принесла старуха. Взяв деньги и положив их в карман передника, она замешкалась возле стола и, судя по всему, собиралась что-то спросить. Джулиано решил, что сейчас придётся торговаться за комнату, но ошибся, потому что пожилая женщина, помявшись ещё немного, произнесла:

— А не сочтите за пустое любопытство…

Джулиано, отрезая учителю хлеб, привычно натянул на лицо вежливую улыбку:

— Спрашивай, любезнейшая.

— Говорят, будто вы сюда приехали, чтоб узника Соломоновой башни повидать.

От Лаче молодой флорентиец уже знал, что та башня, в которой содержат кузена Его Величества, называется именно Соломоновой, поэтому кивнул:

— Да, это правда.

— Правда, значит, — пробормотала старуха, а её собеседник ещё раз кивнул:

— Да, любезнейшая. Моему учителю заказан портрет Дракулы, а чтобы рисовать портрет Дракулы, необходимо увидеть самого Дракулу.

Слушая, как Джулиано упомянул прозвище узника аж три раза подряд, старуха поёжилась, но совладала с собой:

— Неужто король про этого изверга вспомнил?! Может, возьмёт его от нас в другую крепость?

— О таких намерениях Его Величества я не знаю, — ответил ученик живописца, зачерпывая из миски горячее кушанье и отправляя ложку в рот.

— А может, король всё-таки заберёт его от нас?

— Поверь, любезнейшая, — Джулиано стоило большого труда оторваться от еды, — если бы я знал об этом что-нибудь, то не стал бы скрывать. Но я ничего не знаю и не хочу тебя обманывать.

Старуха тяжело вздохнула:

— Хоть бы забрал.

— За что же ты так не любишь кузена Его Величества? — с набитым ртом спросил Джулиано, потому что после утоления первого голода снова начал проявлять всегдашнюю склонность к болтовне.

— Да уж есть за что не любить! — в сердцах бросила собеседница. — Есть за что! Сколько он бед принёс, это ж не сосчитать! Ведь я с сыном и внучкой только три года тут живу. Вот помогаю сыну трактир содержать. А переселились мы сюда из Семиградья.

Семиградьем, как помнил Джулиано, звался горный край, расположенный на юге Венгерского королевства. По-латыни эти земли именовались Трансильванией, но чаще всего их обозначали просто словом «горы», потому что других таких больших гор поблизости не встречалось. В Семиградье жили потомки тех, кто уже давно переселился в Венгерское королевство из немецкой земли, именуемой Саксония, поэтому флорентиец, услышав признание старухи, сделал однозначный вывод о том, что эта женщина, её сын-трактирщик, а также внучка — немцы.

— Изверг этот, когда государем был, сколько раз ходил войной на Семиградье! — пожаловалась старуха. — И ты ещё спрашиваешь, за что я его не люблю! А если б он на тебя войной ходил? Если б он твой дом спалил? Что ты сказал бы тогда?

— Полагаю, я говорил бы то же, что и ты, любезнейшая, — с жаром подхватил Джулиано, перестав наконец жевать. Юный хитрец надеялся добиться расположения собеседницы и впоследствии сбить цену за комнату, но старуха не обратила внимания на эти хитрости:

— Этот изверг объявил, что мы укрываем кого-то, — продолжала она. — Врагов, дескать, его укрываем. А я, что ли, этих врагов укрывала?! Или сын мой?! Или внучка моя?! А дом-то спалили наш!

— Я очень сочувствую тебе и твоим родственникам, — уверил старуху молодой флорентиец, а та всё говорила:

— Когда король объявил, что из Семиградья можно переселиться в Вышеград⁸, мне так радостно стало! Я-то думала, найдём место спокойное, от беды подальше, а оказалось, что беда вот она — в Соломоновой башне сидит! Да кабы знать наперёд про такое соседство, мы бы сюда переселяться не стали.

Джулиано слушал с нарочито внимательным видом, а вот старый флорентиец совсем не обращал внимания на эту пламенную речь. Рубленая свинина в густом сметанном соусе, обильно сдобренном приправами, вызывала у старика подозрение. Квашеная капуста, разогретая и залитая тем же соусом, — тоже. Зачерпнув деревянной ложкой из миски остро пахнущую еду и попробовав, живописец скривился, дескать, перца много. Пришлось ученику своей ложкой влезть в миску учителя, попробовать, запить вином и произнести пару успокаивающих фраз, потому что ссориться с хозяевами гостиницы из-за такого пустяка, как перец, не следовало — предстоял торг за комнату.

— Что такое, господа? Может, чего не так? — тут же забеспокоилась старуха.

— Учитель благодарит за гостеприимство и говорит, что всем доволен, — ответил юный флорентиец.

Примечания

1

Валахия — вплоть до XIX века так называли румынское государство другие народы. Сами румыны называли его Румынской Страной, а название Валахия использовали в официальных документах и письмах, составленных на иностранных языках.

2

Князь Влад III унаследовал своё прозвище от отца. В румынском варианте оно звучало как Дракул. Дракула (с «а» на конце) — исковерканный венгерский вариант.

3

Румынский (валашский) князь Влад III провёл в заточении в венгерском городе Вышеграде более 10 лет. Когда началось заточение, точно неизвестно.

4

В первой половине 1450 года князь Богдан издал две грамоты, в которых клялся в верности Яношу Гуньяди и венгерской короне. По сути, это были письменные вассальные клятвы. В этих документах говорилось, что Янош должен оказывать Богдану военную помощь и при необходимости дать тому возможность укрыться в Венгрии со всеми боярами. Военную помощь Богдан ни разу не получил.

5

Битва молдаван с поляками при Красне состоялась 6 сентября 1450 года. В романе она показана в соответствии с описанием, которое даёт Григоре Уреке в книге «Летопись Земли Молдавской», написанной в XVII веке.

6

Князь Богдан был убит в селе Реусень в ночь на 17 октября 1451 года. В романе не поддерживается легенда о том, что Богдан был приглашён в это село на некую свадьбу, т.к. в Средние века существовал обычай, согласно которому знатный человек не мог прийти в гости к тем, кто ниже по положению, даже если это родственники. Князь мог поехать в гости только к другому правителю.

7

В романе озвучена версия, согласно которой Дракулу содержали в Соломоновой башне Вышеградской крепости. В 1401 году именно в эту башню был посажен венгерский король Жигмонд (Сигизмунд Люксембургский), арестованный своими подданными.

8

Во второй половине XV века Вышеград сильно обезлюдел, поэтому венгерский король Матьяш I принял меры, чтобы заселить это место заново. В середине 1470-х годов королевское приглашение переселиться в Вышеград получили саксонцы из Трансильвании, то есть те люди, с которыми Дракула когда-то враждовал. Также сохранился документ 1474 года, где сказано, что всякий, кто имеет неоплаченные долги, и даже тот, кто обвинён в убийстве, будет прощён, если приедет в Вышеград и останется там на постоянное жительство.