Вариации на тему бессмертия

Светлана Никонова

Мысли о потустороннем мире и смерти с давних времен волновали людей. Что ждет нас там, за чертой? Что, если реализуются все наши мечты? Ждут ли нас? Присматривают ли за нами при жизни? Можно ли предугадать отказ близкого человека от борьбы? И каково бремя бессмертия? На эти вопросы и многие другие отвечает Светлана Никонова в своем сборнике рассказов.

Кафе для облаков

Как мог бы кто укрыться от незаходящего огня?

Гераклит

…Не смерть ли — сон, и мертвый спит в покое? Не видит и не слышит ничего, не чувствует, не думает, не знает… Или сон — жизнь? Сплетенье заблуждений, тень туманов, вязь летучих облаков, неясность, неизвестность.

Однажды они рассеются. И не пожалеем ли мы после, когда уже воссияет над нами свет Истины, о том, что было только бесконечной и извилистой дорогой — к ней?..

Туман окутывал все. Окутывал холодную землю, редкие кусты и влажную дорогу, поглощая своею молочною мягкостью резкий звук гравия, шуршащего от шагов в тишине. Казалось, огромное облако опустилось к самой земле, а его белесые пряди мерно кружились в застывшем воздухе, сливаясь в задумчивые фигуры. Временами из белой дымки выпадали ветви деревьев и прогалины пожухлых газонов. Но белые клочья плясали и плясали вокруг в бледнеющем сумраке, пока один из них наконец не обрел осязаемые очертания и не превратился в девушку, на фоне какого-то неясного строения облокотившуюся о железную балку сумрачного навеса. На ней было светло-серое платье, и густо вьющиеся волосы ее были пепельны под стать туману.

— Привет, — сказала она, задумчиво глядя вперед.

— Привет…

Она поднялась по ступенькам и остановилась среди небрежно расставленных, чуть тронутых росою столиков пустого кафе.

— Ты кто? — спросила она, прошелестев между ними своим платьем.

— Не знаю…

— Хочешь чего-нибудь? Кофе или шоколаду?..

— Не знаю… — пришедший чуть пожал плечами. — Должно быть…

Девушка подошла к стоящему в углу автомату и, стукнув рукою по его неказистому боку, нажала на кнопку. Автомат вздрогнул, загорелся разноцветными огоньками и забулькал натужно. Она вытащила матовый стаканчик, в котором до краев пузырилась лиловато-воздушная пена.

— Как тебя зовут?

— Я не знаю.

— Ты плохо выглядишь.

— Да, должно быть. Я чувствую себя, как… как упавший с десятиэтажного дома… в какой-то пух. Я ничего не помню…

— Да, бывает. Похоже, — отозвалась девушка сочувственно.

На минуту воцарилось молчание.

— Скажи вот… А кто я — на вид? Мужчина или женщина?

Отвлекшаяся уже, казалось, на свои раздумья обитательница кафе безо всякого удивления подняла взгляд и посмотрела внимательно, потом покачала головою.

— Нет, так трудно сказать, — отозвалась она безмятежно.

— Жаль…

— А как ты чувствуешь?

Пришедший рассеянно улыбнулся.

— Нет, не знаю.

— Ну вот… — девушка вдруг стала быстро искать что-то в кармане, обшитом белым кантом и с большой глазастой пуговицей посередине, и вытащила наконец маленькое складное зеркальце. — Посмотри, может, вспомнишь?

Она протянула его собеседнику. Из серебристого овала взглянуло вытянутое, грубовато сложенное и очень бледное лицо с запавшими глазами, окаймленное спутанными прядями темных волос, падающих почти до плеч. Неказистая, но худая и длинная шея торчала из полурасстегнутого воротника черной рубашки. Ничего определенного.

— Да ведь и не важно, — девушка встала, забирая зеркальце, и прошлась между столов до ступенек, ведущих в туман. — Ты же облако. Это кафе для облаков.

— Облако?.. А ты — тоже?

— Конечно, — она указала легкой рукою вдаль, на серую дымку. — Конечно. Вот это.

— А…

Они снова помолчали. Где-то хрустнула ветка, но звук утонул в тишине.

— Просто не знаю, — тень улыбки пробежала по бледному лицу. — Да, не знаю, как о себе говорить… Я пил шоколад… Я пила шоколад… «Пило» — так ведь странно?

Девушка засмеялась звонко — так звонко, как только могло отдаться в той дымке.

— Надо говорить: «Я пью»! Хочешь еще?

— Быть может… Он вкусный и теплый. Но у меня ничего…

Она махнула рукою, снова подошла к автомату и стукнула по железу. Машина вздрогнула опять, задребезжала и заворчала.

— Может, будешь пока «он»? Мне бы было забавнее!

Собеседник кивнул умиротворенно. Девушка села напротив и подперла ладонью щеку.

— А тебя как зовут? — спросил он.

— Меня? Называют Дженни…

— Дженни? Как хорошо… Облако Дженни. Как будто пушистый котенок.

Она улыбнулась и откинула назад непослушную кипу своих волос.

— Назови меня тоже как-нибудь?.. — попросил он.

— Тебя? — она задумалась. — Да нет. Зачем мне тебя звать, ты же здесь? — она обернулась на туман и посмотрела внимательно, как будто нарочно вглядываясь в его молоко. — Я еще побуду с тобой пока. Пока солнце не взойдет.

Она вновь обратилась лицом к своему собеседнику. Он глядел почти без удивления. С безразличием даже. Но пальцы его, казалось, дрожали, теребя бумажный стаканчик. Они едва двигались.

— Холодно?

— Не знаю…

— Еще шоколаду?

— Нет… Тяжело. Голова болит… — он поднес руку к волосам и едва их коснулся.

— Быть может, пройтись?

Они встали и вышли на гравиевую дорожку. Туман то ли поднялся выше, то ли стал реже. Деревья выступали темными пятнами по сторонам. Дорожка шла в гору: там воздух был яснее, и сумрачное еще небо как будто бы чуть золотилось где-то далеко вверху.

Навстречу кто-то шел, кто-то плясал в тумане. Полная и легкая, как вата, в короткой и пышной белой юбке, вся в лентах и в панталонах с бантами, как кукла или клоунесса, фигура двигалась, подпрыгивая беспечно и то ли подбрасывая над собою две огромные связки желтых и белых воздушных шаров, то ли сама влекомая ими.

Она остановилась прямо перед идущими и, высвободив пальцы из держащих шары нитей, указала вперед.

— Кто этот долговязый, — спросила она неожиданно грубо и хриповато, и рыхлое лицо ее скривилось надменно.

— Это мой друг. Он упал с большой высоты, — тихо, но твердо произнесла Дженни.

— А-а-а… Ха! Темная тучка, оторвавшаяся от гряды, из которой встает солнце. Тонкая стрелка, прорезающая солнце. Ты исчезнешь, когда оно засияет в полную силу. Испаришься без следа. И всей жизни тебе осталось не больше, чем два часа.

Она засмеялась громко и развернулась резко, подпрыгнула — и тут, поджав ноги, полетела над землею вдоль уходящей вниз дорожки.

Он смотрел задумчиво.

— Это правда? — спросил он.

— Не знаю, — отозвалась Дженни. Она достала из кармана платок и поднесла к его лбу. — Быть может.

На платке остался красный след.

— Тебе бы надо в больницу…

Они вышли за ограду парка. Улица была тиха и дышала влагой. Какие-то дома спали вдалеке. Асфальт, пропитанный туманом, был мягок и матов, и только белые полоски гладких трамвайных рельс струились по нему, рассекали его, расходясь и сплетаясь во множестве, и загибаясь на повороте, как серебряные серпы. Там, за ними, в сумраке деревьев мерцала стеклянная остановка. Они сели на металлическую скамейку под ее прозрачным грибком. Было тихо. Сзади трепетал сумрак. Но через дорогу сквозь ажурную аллею просвечивало небо и отбрасывало светлые блики на дорогу. Они становились все длиннее и все светлее.

— Где же трамвай? — прошептала Дженни и придвинулась ближе к своему спутнику.

Издали долетел легкий шум. Бодрые шаги гулко отдались в тишине. Несколько человек в снежно-белых футболках и шортах показались из-за поворота и мерно пробежали мимо, неся в руках над собою длинные треугольные флаги, расшитые зачем-то серебряною фольгою. Их тени медленно скользили по заливаемой светом дороге.

Дженни всматривалась вдаль, напряженно вытягивая шею.

— Где же трамвай? — повторила она жалобно, почти хныча.

— Как красиво, — промолвил он. — Как красиво…

— Где же он?.. Он никогда не придет, наверное… Тебе плохо?

— О нет, нет… Мне хорошо. Хорошо наконец-то… Я не хочу умирать.

Наконец дребезжащий колокольчик зазвенел в тумане, и шумная громада трамвая, раскачиваясь и дрожа, вдвинулась в улицу и подползла, охая, к остановке.

Трамвай был пуст, совершенно пуст. Он ехал медленно. Он вздрагивал и шатался, подпрыгивал и звенел. Но движенье его, казалось, становилось все быстрее и все плавне. Унылые груды деревьев и темные силуэты домов исчезли за окнами. Впереди маячили какие-то гигантские небоскребы. Их бесчисленные окна мелькали, мерцали, отсвечивая и отражая небо. Казалось, они повторяли расчерченный узор мостовой. Искры лужиц и края темных лунок пробегали по ним. Прозрачные и легкие, они гордо врезались в источающее свет небо, взлетали в него или таяли в нем.

Трамвай ехал теперь по отвесной стене, все выше. Отсветы, все более и более золотистые, мелькали среди мутных окон.

Дженни сжимала холодную и недвижную руку друга и прижималась к его плечу. Он смотрел вверх.

— Ничего, ничего. Уже скоро… Скоро… Скоро… — говорила она.

— Как хорошо…

— Мы скоро приедем, приедем… Не умирай. Я прошу тебя, не умирай.

— О нет, нет…

Он улыбался, откинув голову. Свет, яркий и вездесущий поглощал все. Все таяло, все растворялось в этом свете. Все готово было захлебнуться им и исчезнуть в разлившемся мареве. Он улыбался. Как приятно, как хорошо было умирать…

— О нет, нет… — повторил он.

Там, за стеклами, уже не было видно тумана. Темные облака окрасились золотом и уступили место сиянью. Они горели уже ярче неба. Несколько темных полосок еще напоминали о сумраке утра. Но луч пронзил их, и еще, и еще, и наконец весь солнечный диск поднялся над ними, заслонив и тучи, и землю, и небо, и стекла трамвая, и окна, и стены. Его лучи засияли победно. И все исчезло.

Пациентка на больничной койке открыла глаза. Темные тяжелые веки поднялись из-под примятых повязкой волос. На вытянутом, бледном лице дрогнули напухшие и растрескавшиеся губы. Медсестра в заглаженном халате и с надменным взглядом резко одернула одеяло и огрубевшим от скуки жестом опустила на него перебинтованную руку больной. С другой стороны постели врач с прыгающей бородкой глядел, казалось, чуть насмешливо, и какая-то женщина вытирала глаза и всхлипывала, наклоняя низко то и дело гладко зачесанную седую голову.

— Клара, Клара, зачем ты хотела убить себя, Клара?.. — чуть слышно шептала она.

— Ну что, дорогая моя, — бодро возгласил врач. — Очнулись? Хорошо, хорошо. Вы в рубашке родились, дорогая моя! Благодарите те пыльные мешки, что сгрузили под вашими окнами — пролети бы вы чуть мимо — и ваш романтический порыв кончился бы куда плачевнее!

— Клара, Клара… — вновь раздался чуть слышный шепот.

Девушка хотела что-то сказать, казалось, но лишь плотнее сжала губы.

— Ай-ай-ай, — продолжал врач. — Нехорошо! Посмотрите на свою мать! Как она из-за вас страдает! Да, понимаю. Депрессия? Меланхолия? Эх, молодость, молодость, юные мечты… А все погода виновата. Эти затяжные дожди и вечные туманы… Но — ничего. Сегодня солнце. Весна наконец наступила. Глядите — и поправляйтесь!

Он подошел к окну, с лязгом раздвинул шторы и открыл створки. Бодрый уличный шум ворвался в полумрак палаты.

— Весна, дорогая моя. Наконец-то весна! Любуйтесь!

Седоволосая женщина вновь всхлипывала в углу.

— Ничего, ничего, — обернулся к ней врач. — все пройдет, не бойтесь. Ей сказочно повезло: упасть с такой высоты — и отделаться сотрясением мозга да парой ушибов!.. Второй раз родились, — назидательно подсказал он пациентке. — Цените. А второй раз прыгать… Нет, тут второй раз исключен, — он сказал это твердо и вновь обратился к матери. — Пойдемте. Пусть отдохнет. Больше ни о чем не беспокойтесь.

Они вышли. Улица шумела внизу. Клара недвижно смотрела на окно. Синее небо сияло над ярко освещенной крышей противоположного дома. Она все поняла: она умерла. Умерла. И всей-то жизни, которую помнить, было два часа…

Это сияние теперь никогда не угаснет. Эти очертания никогда не утратят своей умопомрачительной ясности. Ни одно облако больше не скроет этот огненный шар там, в вышине. Никакая дымка не умерит его палящего света. Это солнце никогда не зайдет. Никогда не зайдет…

Всезнающая