Соцгород – 2. Письма Геракла

Светлана Леонтьева

Новая повесть Светланы Леонтьевой повествует о том, как главная героиня оказывается в эпицентре скандала, казалось бы — на дворе время иное, но люди из окружающей среды не перестроились, не стали помогать страждущим, а, наоборот, ополчились на человека, не желающего им зла. О том, что даже малейшее замечание или нечаянно обронённое слово становится камнем раздора. И перемирие, как манна небесная, лишь по капле снисходит, к жаждущей этого главной героине — женщине сорока лет.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Сказать, что я ощутила себя как в штрафбате — это ничего не сказать!

Скорее всего, я оказалась в одиночной камере. Меня ожидал приговор. А друзья приходили и утешали:

— И Лермонтова тоже упрекали во вторичности…

— И тебе, Ветка, тоже подражают…

— Тебя тоже копируют…

А Горацио мне даже подсунул статью, глянь, что пишут про твою подружайку!

Статья была разгромная. Называлась…

Но сначала скажу, что я лично ничего плохого не думала об этом тектоническом сказании. Человек старался. Человек так видит. Сказать, что статья заказная, тоже не могу. Ибо кому надо было — заказывать? Статья — чёрный пиар? Но любой пиар в наше время дорогого стоит. Ибо распиаренный писатель — всё равно хорош, да и кто эти статьи читает, кому надо?

Но дело в том, что у И. Мелы взят сюжет на христианскую тему, библейскую. Сюжет очень больной, очень насыщенный. Для верующих и их чувств — острая тема. И здесь либо хорошо, либо прекрасно. Многие приходят паломниками к этой святой. Она из разряда — лечебных. И сама святая многострадалица. Здесь надо очень-очень острожной быть. Святая, ибо Андрей. Такая боль неутешная. Такая соболезнованность. Такая глубина и вечность.

Я спросила И. Мелу:

— Ты читала статью?

Она ответила:

— Ой, да у этой журналистки не всё в порядке с личной жизнью. Ну, там травма развода…

— Но причём тут фантомность? — снова спросила я. — Это не имеет значения!

— Фи…

Словом, вроде как и плевать на разгромную статью. Вроде бы всё равно. Но равновесие Имма потеряла, я это ощутила словно кожей. Сейчас премии можно получить за деньги. Или по договору. Либо по знакомству. Либо статью написал хорошую о литераторе, а он тебе — медаль дал. Медали в АКК есть. Такие значочки имени Всех. Мне предлагали и за пять тысяч такую штучку и за тридцать пять. Но я не повелась.

Итак, статья называется…

Вот не хочу даже вспоминать, ибо мне Имму жалко. Чисто по-человечески. Она пережила драму. Большую. Это тебе, как Гамлета отменить в разгар репетиции. Может, поэтому так на меня она ополчилась? Я ж припомнила… я ж так не оставила… я ж начала барахтаться… взбухать… протестовать.

Но небольшие выкладки всё-таки для сюжета, чтобы не лицемерить, напишу:

Прозектор:

«Есть в истории христианства излюбленные сюжеты, истории любви, как пример. как подвиг: Блаженная теряет мужа в разгар любви и встаёт на мученичество ради Христа. Момент наитяжелейший. Но Блаженная, излюбленная народом и вопиющая о вечных ценностях, встала на путь стяжательства… Подвиг велик. Тут ни одна книга нужна. Ибо святость в роман не умещается, он выходит за рамки.

Ничего этого нет в книге И. Мелы «Святейшая», хотя главная героиня этого опуса повторяет сюжетно линию Святой. Тоже носит её имя, тоже теряет мужа… А вот про венчание И. Мела забывает. Ведь это главное для 26-летней вдовы. Но это для И. Мелы не важно. Ибо более авторшу интересует, простите мне, постельные сцены. Это около христианские мотивы, возле божественные, приукрашенные эмоциями и слезами. Но ни в одном слове нет самого божества. Даже в слове юродивая нет юродства. а есть танцы и пляски. Описание голого тела, грудей, живота, лобка, паха. Текст шизофреничный с самого начала, безхребетный, безсюжетный, можно читать его хоть с конца, хоть сначала. Можно совсем не читать, лишь просматривать, можно выхватывать абзац. Одна и та же экзальтация. Ничего нет такого, чтобы зацепиться. Белый стих. Чёрный грех. Или наоборот, грех белый, а стих чёрный. Да какая разница? Героиня может умереть, затем встать и пойти, может переспать с кем угодно, да хоть с ротой солдат, но всё равно она ж юродивая, или скорее всего дурочка с переулочка.

А ещё других учит! Сама в первую очередь научись писать-то… и так много постельных сцен. Они налагаются друг на друга. Все спят и спят. В разных позах. В разных манерах. Ибо героиня вечно без белья, трусов, бюстгалтеров, через ветхую одежду просвечивают очертания нагого тела. И это влечёт к ней мужчин. Хорошо, что не женщин, собак, кошек. Ибо и с ними у героини особое чувство. И с деревьями тоже. Сосна — это не сосна. Это объект страсти.

На самом деле — книга о самой Имме. Ибо её все хотят, вожделеют, возжаждут. Она имманентна. Но при этом бесконечно телесная. До гадости и сладости. Так пасть какой смысл? Чтобы вознестись? Тогда не проще ли не падать? Но даже в изнасиловании есть экстаз. Её насилуют, а она радуется, испытывает вулкан оргазмов. Бомжи и нищие — друг друга любят. Чешут себе причинные места. Ловят вшей в волосах, копошатся в лобках. И потом спрашивают друг друга: «Ты брат мой?» «Нет. Сын и дочь!»

И не лучше ли вообще такое не писать? Или писать, но не притягивать Святейшую? А сказать. — вот это я, меня бросил муж, меня имели все, кто хотел, я была такой… Или нет, не была, муж не кидал, детей я не бросала, не скиталась, вела праведный образ жизни… но мне приснился блуд. И я его растиражировала. А затем привела в порядок и подумала, пусть это будет не я. А она для начала.

О, прости нас, Святейшая!»

Статья был опубликована в Литературке. И подписана, скорее всего, псевдонимом Катя Иванова.

Позже я нашла Катю. Совершенно случайно встретились. Она мне понравилась: такая точёная фигурка у неё, взгляд из-под рыжей чёлки синий-синий…

Мне отчего-то стало мерзко. Вот вспомнила статью и поёжилась. Сейчас я сама на все свои повести крест кладу. Чтобы не повадно было. Книгу сначала в церковь несу, а потом только в соцсетях выставляю. Ибо, чтобы вернулось в чистоте мне моё.

Отечественная война литературы — очень кровавая и болезненная. Жестокая. С расстрелами и пытками.

Я сейчас в штрафбате сижу. Поэтому мои стихи немного заунывные. Или нет, не немного, а они просто заунывные. Эмоциональные. Стихи раненного солдата отечественной литературы.

Но я выздоравливаю. Поэтому пишу этот роман.

….

Я же — есмь добро. Для тебя — добро!

Никогда свой крик в твой не вставлю гроб.

И с чего ты вдруг этот грех взяла?

И с чего ты вдруг да удумала?

Хоть сто лет живи, а хоть двести два.

Будь хоть старою, будь хоть юною.

Будь хоть толстою, будь хоть нимфою.

Будь хоть лысою, хоть коса до пят.

Как Иван Иванович да с Никифоровичем

мы поссорились, и чего с нас взять?

Как Онегин да с другом Ленским вдруг,

и Дубровский как с Троекуровым.

И дуэль твоя — это сотни мук,

так бывает лишь с дурами!

Позабыла я — сколько лет прошло,

ем спокойно, сплю, не сужу тебя.

Если делаю, то я не во зло,

если делаю, то во благо я.

А твой бес в ребро, тебе бес в ребро!

Белый, маленький жмётся комышком.

В этом мире всё, мне поверь, старо,

Одного боюсь: не утонешь ли

в этой ране ты золотой своей?

Дать зелёнку? Мазь? Иль иной нужды?

За войну твою стали мы дружней,

так за дружбу мы не сдружились бы!

Как ещё призвать: позабыть меня?

Показать ли путь в град-Кукуево?

…Не могу! Прости! Так хочу обнять,

так тоскую я!

….

Что до ссоры было с Иваном Ивановичем?

Что до ссоры было с Иваном Никифоровичем?

Словно пряником марципановым,

леденцом, шоколадом плиточным.

— Хочешь, в горсть бери, сколько надобно,

чай отхлёбывай по три чашки ты!

…Над Миргородом слаще ладана

воздух трелевый да фисташковый!

Бутоньерка ли, пиджак с лампасами

да бекеша из шерсти шитая,

смушки прямо с ягнёнка связаны,

с трёхнедельного между нитями.

Красота! Гляди, приходи, входи!

Сад вокруг растёт: груши, яблони.

И, казалось, жизнь, что пирог в груди,

сладко ягодный, как у барыни.

Не царапайте, не цепляйте вы.

Гусаком-рябком обзывать нельзя.

А меня за что? Волколаками,

А меня за что? Да удавками.

А меня за что? Вкруг груди — петля?

Так с петлёй иду, да иду, бреду

со свечой, с огнём, с фонарём в руке!

То сорокою, крачкой, какаду,

то вороною, то совсем никем.

А на той петле не одна вешу,

здесь качается моя родина.

И берёзы все! И осины тут!

И ещё весь путь мною пройденный.

И не пройденный, и не хоженый.

И небес, и солнц много из свинца.

Посчитай с тех пор два моих лица,

что обтянуты тонкой кожею.

Отчего же два, а не сорок пять

от ночных утех до дневных похвал?

Прохожу киоск: пишут, что сдавать

можно кучу книг, словно бы металл

и макулатур! Каждый день сдаю

я кусок себя, рву я в кровь слова.

Не забудь предлог с запятою «а».

Не забудь предать всю мою семью.

Что до ссоры той, что в Миргороде?

До Ивановича, до Никифоровича?

Интересней мне да у Гоголя

и поплакать мне и повыкричаться!

Да какой-такой из меня вахлак?

Да какой-такой из меня дурак?

Стоеросовый, барбарисовый?

И откуда вздор, и такая чушь?

Видно, мозг совсем поубавился.

Не брала твоих деревянных груш,

ни молитв не чла, ни акафиста.

Исцеление! О, причисти мя!

Избавление от семи грехов.

…На Полтаве суд у Ивановича,

под Полтавою у врага его.

Скучно, скучно жить во Миргороде!

Стар Иванович.

Стар Никифорович.

Дождь, как из ведра, да на голое,

словно поле весь нынче выльется!

…

Что вверила в руки твои

Клаасовый пепел у сердца.

Весь космос мне душу скровил,

и кто же тебя подкупил

за несколько жалких сестерций?

Так раб может стоить. Цена:

смех Августу Октавиану

в Помпее. Какого рожна

я нынче пригвождена

к скале, ко кресту и к капкану?

Ужели ты из стихо-дрязг,

из шлюшных сетей социальных,

ужель ты из тех, кто предаст

за жалкий кусок премиальный?

Заказчик — всё тот же the best,

вулкан, сжёгший Рим — исполнитель!

Наивная я! «О, поймите!» —

вопила продажной элите.

А эллины — масло и шерсть

на рынок несли. Караваны

текли. Доблесть, слава и блеск

царили — легки и туманны!

Я думала, ты мне — сестра!

А ты — мёртвый город. Продажны

в нём женщины. Я в твоей краже

не лучше, не хуже, не гаже.

Икарами рифма щедра!

Шопеном. Есенинской плахой,

повешенным шарфом, рубахой,

расстрелянным небом в упор.

И файл и портал нынче стёрт.

И клинопись нынче в ожогах,

я выращу ухо Ван Гога.

И — в порт.

Там матросики бродят,

охранники на теплоходе.

Девицам продажным привет!

Наташе, Катюше, Ириске.

Я вся в Прометеевых искрах,

во мне Прометей ранил свет!

Я нынче продажных люблю.

Тебя и простых проституток.

Мне больше ни больно. Ни жутко.

Мне больше никак. По нулю!

…

Ах, Милена, прошу тебя, больше не лги — Троя пала!

Камни летели в затылок, сгорали столетья!

Что теперь беды иные со вкусом сандала,

с запахом смерти?

Их драгоценные туши чадят, что Везувий!

Порохом гари, налипшего провода, током разрядов!

Кормчие книги сгорели, и солнце-глазунья

на сковородке небесной плывёт камнепадом.

Жарко, Милена!

О, нет нам пощады в эпохах!

«Четьи-Минеи» прочитаны в новой тетради.

Мир Хасавюртовский жаждущий чистого вдоха,

много цветов, винограда и с маслом оладий.

Карты на небе начерчены: Минска не будет!

Дети взрослеют в подвалах, в обугленных дзотах.

Мир утопичен! В слезах, лживых страстях, во блуде.

Мир — обоюден, прилюден, разыгран на нотах!

Он не убил нас! Он выстроил щит нам на сердце,

домик улиточный, панцирь ракушечной сцепки!

Можно поужинать, выпить, немного согреться,

войн разжигать, о, не вздумай, Елена, соседских!

Не говори: Конь Троянский привязан на жердь — ось земную,

лучше меня опорочь в звонах цивилизаций!

И — на костёр! Хоть старуху, а хоть молодую,

чтоб признаваться!

Что Менелай твой погиб! И в Элиде под пеплом

тонет и тонет. Разверзлись все земли, все Марсы.

Правды взыщи! Восстанавливай!

Кто имя треплет

истин высокое — с теми борись, не сдавайся!

Если разрушено, если распято святое!

То не ропщи, не ищи в людях слабых сочувствий!

Космос пружины так сжал под спиной, под пятою,

что, словно крем он из тюбика, нас давит с хрустом.

Прямо на звёзды! На угли сгоревших, изъятых

из обихода планет, городов, стран, поверий!

Но разроссиять нельзя! Как разгречить Троянских,

так невозможно, Елена, нас разэсэсэрить!

Вот пишет он с того света космических лазов,

сгибший супруг твой про комья космической глины.

Компьенский мир так возможен! И Столбовский даже

тот, что со Швецией был заключён триединый.

Будем пророками в нашей Отчизне былинной,

в нашем Отечестве! Будем не в нашем, тем паче!

В камне застывшая Троя погибшая гибнет…

Плачь же!