Резиновое сердце

Светлана Курилович, 2017

Школьные годы чудесные… Так ли это, если внезапно накатывает она – первая любовь? Учительница, только что закончившая университет, и школьник-выпускник. Страсть вспыхивает неожиданно, и разница в возрасте не имеет никакого значения. Смогут ли они быть счастливыми несмотря ни на что или всё же педагогическая этика возьмёт верх? Расследует эту историю журналистка, у которой тоже очень непростые личные отношения.

***

— Пожалуйста, начинайте, диктофон включён!

— Она появилась в нашем классе, когда я учился в одиннадцатом. Я сказал «появилась» — и это было именно то, что я имел в виду. Никто не заметил, когда она вошла: не высокая, не маленькая, не толстая, не худая, какая-то задумчивая… русые волосы собраны в хвостик. В руке она держала большую чёрную сумку, готовую лопнуть — что уж там было — только Бог ведает. Она как-то нерешительно топталась около дверей, и тут её заметил Ванёк — один из тех парней, которым интересна любая юбка, главное — новая.

— Эй, красотка! — свистнул Ванёк.

Она с удивлением взглянула на него.

— Иди сюда! — и он ещё похлопал ладонью по стулу рядом с собой, так, как кошку зовут или собаку.

Она улыбнулась и пошла к доске, волоча свою сумищу.

— Ты что, боишься? Не боись, сразу не съем!

Неизвестно, чем бы это всё закончилось, но прозвенел звонок и в класс влетела наша завуч, похожая на вечно встревоженную стрекозу.

— Уже познакомились? — застрекотала она. — Как вам наши ребятки, Арина Марковна? Неплохие, да? Только своенравные, конечно, да сейчас все подростки такие! Ребята, это Арина Марковна Фомина, ваш новый учитель по русскому языку и литературе!

— У, ё! — охнул Ванька и начал сползать под парту.

— Хомичёв, это что за звуки?! — сверкнула очками стрекоза. — После уроков зайдёшь в мой кабинет, понял?

— Угу, — буркнул он, опустил голову и постучал лбом по столу.

— Ну, Арина Марковна, всего вам доброго! — стрекоза умчалась, а мы уставились друг на друга.

— Простите, но как случилось, что выпускной класс остался без учителя по основному предмету?

— Проще простого: наша прежняя училка, Елена Николаевна, уехала в Москву, присмотрев там хлебное местечко, бросила нас за полгода до выпуска, вот откуда взялась в одиннадцатом классе эта Арина Марковна.

— Здравствуйте, ребята! — запоздало поздоровалась она. — Меня зовут Арина…

— Родионовна! — услужливо подсказал кто-то.

— Марковна, — закончила она. — И я рада вашим познаниям в области классической литературы. Надеюсь, вы так же хорошо подкованы и в литературе двадцатого века.

Да, язычок у неё всегда был острым, за счёт него она и не дала себя съесть нашим акулам. Подросткам дай только волю — мигом оседлают, а она не позволила…

Но всё это я узнал о ней потом, а первые дни не обращал на неё никакого внимания: мне на днюху подарили мобильник, и я был занят только им. Сидел я на последней парте (с ростом 185 это было моё законное место) и исследовал новые возможности, которые обещал телефон. В общем, мы существовали параллельно до тех пор, пока один раз не пересеклись…

— Григорий! — услышал я прямо около своей парты. — Чем ты занимаешься?

— А что? — буркнул я, не поднимая взгляд.

— Вообще-то у нас сейчас сочинение!

Я поднял голову и сквозь длинные волосы посмотрел на доску: и правда, кроме числа там было ещё шесть тем, и все, как одна, по поэзии.

— Я стихи всё равно не люблю и писать не буду!

— Но это обязательное сочинение, на оценку в журнал! — в её голосе послышалось недоумение. — Я буду вынуждена поставить двойку!

— Ставьте! — я пожал плечами.

— Но…

— А Гришка у нас бунтарь, Арина Марковна! Ему всё равно… — это Валька Ильина влезла, вечно ей всё было надо.

— Бунтарь-одиночка? — по голосу я почувствовал, что она улыбается, но промолчал: а что я мог сказать?

— Ты поэтому ходишь без формы и нестриженый?

(Большая мужская рука хорошей формы провела по ухоженным волосам, уложенным в аккуратно-небрежную причёску).

— Выглядел я в то время невыносимо: презирал костюмы и расхаживал в джинсах и футболках, преимущественно драных и грязных, а волосы (обычно зелёные, синие или красные) стриг раз в четверть, разрешая им расти как вздумается. Сейчас уж и не вспомню, зачем мне всё это было надо — из бессмысленного подросткового бунта, наверное. Но тогда я считал, что это круто, а родители мои, люди мудрые, особо меня не донимали, рассудив, что всё перемелется — мука будет, что единственный сыночек перебесится и в конце концов остепенится.

— Каждая личность имеет право на свободу самовыражения, — наконец сказал я.

— Каждая личность кроме прав имеет ещё и обязанности, и важнейшая из них — учиться! — парировала она.

— Ну, это спорное заявление, — попытался возразить я, но Арина положила руку на моё плечо и ласково так сказала:

— Гриша, пожалуйста, попытайся хоть что-нибудь написать! Ты мальчик умный, тебе это нетрудно, мне кажется.

Это её прикосновение… словно обожгло меня. Дело в том, что я очень не любил, когда меня кто-то трогал… кроме родителей, разумеется. Моё личное пространство очерчивалось окружностью с радиусом в один метр, в центре которой был я. Поэтому моё плечо дёрнулось само по себе, сбрасывая её ладонь. И тут же я испугался, что это получилось очень грубо:

— Извините, Арина Марковна, я не специально… Это у меня случайно вышло… — моё невнятное бормотанье тоже было не самым вежливым.

Она порозовела, поправила очки.

— Ну, Гриша, пиши! — и ушла за учительский стол.

В конце второго урока — я всё-таки нацарапал кое-что в тетради, — когда все уже сдали сочинения, я подошёл к столу и положил свою работу:

— Вот, Арина Марковна, я написал…

— Хорошо, хорошо, — она что-то записывала в журнал и даже не взглянула на меня.

— Я это… Арина Марковна… я извиниться хочу, — просипел я.

— За что? — она ещё ниже склонила голову над страницей, почти носом писала.

— Ну это… я вашу руку скинул не нарочно… Просто я вообще не люблю, чтобы меня кто-нибудь трогал. Это у меня фобия такая…

Она с удивлением вскинула на меня глаза, и я увидел, что они голубые-голубые, как небо над морем.

— Фобия?

— Ну да, мама говорит, это из-за того, что в детстве я очень испугался какой-то страшной старухи, которая хотела погладить меня по голове… Поэтому не сердитесь, пожалуйста!

Арина улыбнулась, забавно сморщив носик.

— Иди, Гриша, я не сержусь! Иди!

Ну, я и пошёл. В дверях обернулся и увидел, что она по-прежнему смотрит на меня, подперев щёку кулачком. И такая она была милая, хорошенькая и какая-то уютная, так красиво обрамляли её лицо русые с рыжиной волосы, так она не была похожа на учительницу, что внутри у меня что-то ёкнуло и я быстро выбежал из кабинета.

Дальнейшее, на мой сегодняшний взгляд, было предсказуемым на сто процентов: я влюбился! Влюбился по самую макушку, безотчётно и безоглядно, со всем пылом молодости, совершенно по-щенячьи! Я боготворил и её, и землю, по которой она ходила, и следы её ног; я хотел быть её одеждой, её шариковой ручкой, на худой конец, ковриком около её дверей: они все имели на Арину большее право, чем я!

Это не замедлило сказаться на учёбе: я стал фанатом литературы, читал всё, что входило в школьную программу и сверх того. Остальные предметы подобной чести не удостаивались, и я потихоньку начал перемещаться из малочисленного разряда твёрдых ударников в многоуровневую группу троечников. Учителя и, в первую очередь наша класснуха, забили тревогу. Со мной стали проводить воспитательные беседы; сначала классная, потом учителя тех предметов, по которым я когда-то имел хорошие оценки, потом за дело принялась завуч. Они все наперебой уверяли меня, что я способный мальчик, просили выкинуть из головы дурь и не портить себе аттестат, от которого якобы зависело моё будущее. А я… я совершенно не понимал, чего они от меня хотят?! В моей голове был полнейший и непроницаемый туман, я засыпал (если засыпал) и просыпался с одним-единственным желанием — увидеть её сегодня… Помните, как у Пушкина?

Зелёные глаза слегка прищурились:

— Я знаю, век уж мой измерен,

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днём увижусь я…

То же самое было со мной: если в этот день не было литры или русского, я подстерегал Арину около кабинета и пожирал взглядом… всегда вызывался ходить за журналом в учительскую: был шанс увидеть её там, склонённую над нашими тетрадками… Словом, если вы ещё не знаете, что такое влюблённый идиот, — я вам описал его совершенно точно!

Красивый крупный рот усмехнулся:

— Впрочем, это приятные воспоминания! Нам дано испытывать безумную любовь лишь раз в жизни, всё остальное — подделка…

— Что же произошло потом?

— Потом… потом бразды правления взяла на себя директриса и начала с того, что вызвала моих родителей в школу. (пальцы сплелись в замок и хрустнули).

— Разговор был в моём присутствии и чертовски неприятный. Дело в том, что я тщательно скрывал положение дел от родителей, отделываясь дежурными фразами. А тут всё предстало перед ними во всей красе, все оценки по всем предметам! Маме сразу стало плохо, отец, человек более сдержанный, отметил, что по русскому языку и литературе у меня всё хорошо! Директриса согласилась, что, действительно, учительница меня очень хвалит, да и мой внешний вид стал намного аккуратнее и чище: сменил футболки на рубашки, бросил красить волосы в ядовитые цвета, даже стричься начал чаще, но по алгебре, физике, химии и прочим предметам — совершеннейший завал! А до экзаменов остаётся всего ничего! Пора браться за ум!

Они сидели и кивали головами, соглашаясь с ней, а потом всем гуртом навалились на меня и стали требовать честного слова, что я исправлюсь, возьмусь за ум, задумаюсь о будущем, буду ответственным… бла-бла-бла и прочая чепуха. Я молчал, опустив голову: а что я мог им обещать?! Ничего. Смотреть же в глаза и врать я не стал: меня не так воспитали!…

Словом, отец заверил Ангелину Ефимовну, что дома разговор продолжится, и мы вышли из кабинета. Папа вёл маму под руку, она прижимала к глазам мокрый платок… я не смотрел на неё: мне тоже было не по себе, я чувствовал, что папа очень зол и что самое плохое меня ждёт впереди.

Он усадил маму на заднее сиденье нашей пятнашки, повернулся ко мне и влепил пощёчину, да так, что разбил губу: руки у него были не маленькие, как и у меня.

— Садись в машину! — приказал он. — Рядом со мной!

Я послушался, зная по опыту, что в такие моменты отцу лучше не перечить.

— Вас… часто наказывали в детстве?

— Что вы, вовсе нет! Трудное детство, деревянные игрушки — это вообще не про меня! Физические наказания — крайне редко! Может раза два… или три… когда я бывал совсем невыносимым, мама могла ударить, но отец… это был первый раз. Он никогда не бил — боялся что-нибудь мне повредить. Поэтому я понял, что он очень расстроен, и это меня огорчило: я любил их (люблю до сих пор) и не хотел причинять боль.

— Что же случилось дальше?

Отец протянул мне платок:

— Вытри кровь. Прости, что не сдержался.

Я промолчал. Мама всхлипывала на заднем сиденье. Папа завёл двигатель и велел мне пристегнуться. Мы тронулись. Ехать было близко, поэтому я решил, что в машине разговора не будет, но ошибся.

— Что мы сделали не так? — после непродолжительного молчания спросил он меня. — В чём ущемили твои интересы? За что ты нам мстишь?

— Я никому не мщу.

— Тогда как понимать твоё поведение?! Мы с матерью любим тебя, выполняем твои желания, ты у нас единственный сын! Мы хотели, чтобы ты оправдал наши надежды!

— Но ведь ничего страшного не случилось, папа! Подумаешь, несколько плохих оценок… Это случайность…

— Это похоже на закономерность! — прервал он. — Которая пугает меня… Ты думаешь не о том, о чём следует думать в твоём возрасте!

— Папа, я понимаю твоё беспокойство, но…

— Да ни черта ты, щенок, не понимаешь! — оборвал меня отец. — Тебе кажется, что это легко и просто: захотел — наделал ошибок, захотел — исправил! Не бывает так просто в жизни, пойми! За всё приходится платить, за любой свой просчёт! И часто цена бывает слишком высокой! Ты не имеешь права рисковать своим будущим после того, как мы с матерью всем для тебя пожертвовали!

Розовые губы, цвет которых заставлял заподозрить их обладателя в использовании косметики, улыбнулись, приоткрыв белые, неровно поставленные зубы:

— Отец иногда впадал в патетику, и сейчас его слова прозвучали так выспренно, что я не смог сдержать усмешку.

— Я сказал что-то очень смешное?! — рявкнул он. — Объясни, и мы с матерью тоже посмеёмся!

— Папа, я не… я не из-за твоих слов… я не смеялся, правда!

— Тогда в чём дело?

— Я же не просил у вас этих жертв! Да, вы всё делали для меня, но ведь это было нетрудно! Ты — директор сети магазинов, можешь всё себе позволить! Мама же не работает, сидит дома, так?

— Мама не стала работать из-за тебя! — прогремел он. — Она считала, что её долг — отдавать сыну всё своё время, всю заботу, всё внимание! А вовсе не потому, что я мог это позволить!

— Но я — то не просил! Я бы с удовольствием ходил в садик с другими ребятами!

— В общем, так, — мы приехали. — Выходи из машины и иди в дом. Разговор не закончен.

Я сделал, как он сказал, уселся на свою кровать и стал думать. Состояние у меня, как сейчас помню, было странным: словно не со мной всё происходит. Мне было абсолютно наплевать на то, что они начнут говорить, какие аргументы приводить. «Если отцу вздумается ударить меня ещё раз, — мстительно думал я. — Сбегу из дому! Просто уйду завтра в школу и не вернусь! Пусть знает…» Что знает — я не успел додумать: дверь открылась, и он вошёл.

— Я уложил мать, — не глядя на меня сказал он. — Она совсем ослабела и сердце у неё побаливает…

Я молчал.

— Давай поговорим как мужчина с мужчиной, — продолжил он. — Посмотри на меня.

Я приподнял голову.

— Ты влюбился в неё?

Вопрос поверг меня в шок.

— Ты что думаешь, твой отец, этот старый пердун, ничего не соображает? Может, я и стар (они поздно родили меня, и тогда папе было пятьдесят восемь, а маме — пятьдесят шесть), но прекрасно помню, как был молодым… Тогда я влюблялся во всё, что имело хоть какое-то отношение к женскому полу. Но ты не ответил мне; ты любишь её?

— Кого?

— Не надо делать из меня дурака! Достаточно посмотреть на твои пятёрки по литературе, и всё станет ясно — твою учительницу!

— Зачем мне это надо?

— Откуда я знаю? Может, она невероятно хороша собой? Может, у неё чудный голос или ещё там что? Это ты мне скажи!

— Я не знаю…

— Не знаешь что? Любишь или нет?

— Папа, я люблю литературу!

— Сколько я помню, у тебя всегда была склонность к точным наукам, а сейчас внезапно — литература! С чего бы это?

— Пап, ты об этом хотел поговорить со мной?

Мой вопрос заставил отца замолчать, и я понял, что только навредил себе: он опять начал закипать.

— Моего отца — твоего деда, — медленно начал он. — До двадцати лет пороли розгами, и после порки он кланялся своему отцу — твоему прадеду — в ноги и благодарил за науку. С тех пор прошло не так уж много лет, сынок, и в психологии отцов не многое изменилось!

— Так ты хочешь поговорить со мной или просто выпороть? — упрямо спросил я.

— Я с превеликим удовольствием, — он захватил мою чёлку и запрокинул мне голову назад, глядя сверху вниз, — оттрепал бы тебя, как нашкодившего щенка, но боюсь, это бесполезно. Слишком хорошо помню себя в молодости. Но и оставить тебя без наказания не могу.

— Плохие оценки бывают у всех! Не делайте из мухи слона! Я постараюсь исправить…

Рука отца сжалась сильнее.

— Ты не постараешься, ты исправишь все двойки и тройки, — раздельно произнёс он. — Сроку тебе — две недели — вполне достаточно! После школы сразу идёшь домой — я лично буду за этим следить — и садишься за учебники! Вечером показываешь мне всё, что сделал. Никакого компьютера и телевизора, никаких прогулок, и давай-ка мне свой телефон!

— Но папа! — я попытался возразить.

— Если через две недели не будет результата, обещаю, я тебя выпорю! Не посмотрю, что тебе уже восемнадцать! И учти: я ничего не сказал про твой внешний вид. Пока!

Я положил телефон в протянутую ладонь, и отец вышел из моей комнаты, прикрыв дверь. Я рухнул на кровать:

— Вот попал!

Завтра было воскресенье, поэтому я мог спокойно полежать и поразмыслить над сложившейся ситуацией. Мой отец — человек твёрдых принципов, всего в своей жизни он добился сам. Он хочет, чтобы я поступил в институт без его помощи, хотя ему стоит только пальцем пошевелить — и меня зачислят с радостью в любой вуз города. Но он так делать не будет. Ни-ког-да! Точка. И он всегда держит своё слово, то есть угрозу насчёт тотального контроля и порки он выполнит, можно не сомневаться.

— Не хочу! — сказал я и вдруг кое-что вспомнил: у меня в мобильнике было полным-полно фотографий Арины, было даже видео! Если отец решит проверить мой телефон, то его сомнения превратятся в уверенность, и тогда плохо мне будет! Сейчас — это цветочки, ягодки будут потом…

— Надо забрать телефон и скинуть фотки на комп, — решил я.

— Скажите, а ваша учительница, Арина Марковна, догадывалась о ваших чувствах?

— Думаю, она не просто догадывалась — знала, как знали и все мои одноклассники. Разве можно в восемнадцать лет что-то скрыть? Я, конечно, не афишировал, но это было и так ясно: я знал ответы на все вопросы, первым поднимал руку, последним сдавал сочинения, краснел, когда она обращалась ко мне с пустячной просьбой, например, стереть с доски, помогал донести тетради до учительской… Мало того — я разузнал, где она живёт, и дежурил под её окнами, словом, всё своё время посвящал не учёбе, а наблюдениям. Осёл да и только!

Один раз у меня даже был конфликт с одноклассником…

— Неужели?

— Да. Мы были в столовой; он начал говорить какие-то сальности об Арине, я попросил его заткнуться, но он продолжил прохаживаться на её счёт, приплёл и меня, ну, я и ответил ему тем же. Он выплеснул свой компот мне на брюки, я свой — ему в лицо, он швырнул в меня стаканом и разбил мне губы, а я собирался его прикончить… Если бы не подскочила стрекоза, так и случилось бы, наверное. Родителям, кстати, и об этом рассказали.

Словом, не до учёбы мне было, понимаете? Я любить хотел, а все лезли ко мне с какими-то оценками, заданиями…

— А как в дальнейшем развивались ваши отношения с Ариной Марковной?

— Да как бы они ни развивались! Мне всего было бы недостаточно. Мне нужна была она, целиком и полностью, в моё владение, но и тогда я не был бы счастлив. Это я сейчас понимаю, что абсолютного, совершенного счастья нет, оно весьма недолговечно… А в то время я мечтал о такой малости, о крупице счастья: обнять, взять за руку… поцелуй казался пределом мечтаний! Но было сильнейшее табу: она — учитель, я — ученик. Это была такая преграда!… Кофе не хотите?

— Нет, спасибо, если можно, зелёный чай.

Он нажал кнопку звонка, секунду спустя в кабинет заглянула симпатичная секретарша:

— Да, Григорий Викторович?

— Наташенька, будь добра, мне кофе, как обычно, а нашей гостье — чай. Зелёный.

— Хорошо.

— Что-то мне жарко, — сказал он. — Я сниму галстук, не возражаете?

— Нет, конечно!

Он снял галстук и расстегнул воротник рубашки.

— Так-то лучше! На чём мы остановились?

— На ваших отношениях с Ариной Марковной.

— Да; я пытался предпринимать какие-то шаги к сближению, по мелочи, конечно, принести журнал, сбегать за мелом… На четырнадцатое февраля подарил ей валентинку с подписью: Г.Б. — Григорий Баженов — это был отчаянный шаг! Я положил её на учительский стол во время перемены и с замиранием сердца ждал результата, ведь Г.Б. в нашем классе был только один — я! Но она взяла её, прочитала, улыбнулась и поблагодарила — всё! Теперь-то я понимаю, что она, несмотря на свою молодость, была очень мудрым педагогом, и не хотела давать мне ни малейшего шанса…

Потом в конце февраля произошёл разговор с родителями, и до Восьмого марта я был вынужден исполнять требования отца, поэтому совершенно истомился взаперти. Толку от моих занятий, думаю, было немного, но кое-какие оценки за неделю мне удалось исправить, так что напряжение в наших отношениях стало спадать, а то ведь со мной не разговаривали, как с заключённым! Я решился на разговор с отцом. Вечером шестого марта я подошёл к нему. Он сидел в кресле и читал.

— Папа, можно тебя кое о чём попросить?

— О чём же? — он поднял глаза от газеты. — Как твои успехи сегодня?

— Исправил две двойки по физике.

— Хорошо.

К чести отца надо сказать, что он не любил много говорить об одном и том же, так что нудные нравоучения мне не грозили никогда: мы поговорили, приняли решение и теперь его выполняли, он со своей стороны, я со своей.

— Завтра в школе праздничный концерт, я отвечаю за музыку, микрофоны и всё такое, а потом мы с ребятами хотели пойти в кафе… Можно, я приду домой позже, чем обычно?

— Насколько позже?

— Часов в девять…

— Ты считаешь, что можешь себе это позволить? У тебя уже всё хорошо?

— Папа, но это только завтра! Восьмого марта я никуда не пойду, девятого тоже, буду сидеть дома и заниматься!

— Восьмого вечером мы пойдём в гости к Вершининым (это были старые друзья родителей), ты останешься дома, девятого к нам придут твои дедушка и бабушка, так что полноценных занятий не получится. Думаю, нет.

— Папа, пожалуйста! Только один день! Мне надо чуть-чуть развеяться, мозги уже не соображают!

— Они у тебя и раньше не очень-то соображали! — он усмехнулся, и это был хороший знак, я обрадовался. — Ну, хорошо. Ровно до девяти часов. Минута позже — и ты продлишь наказание ещё на неделю!

— Спасибо! А можно мне телефон? Только на один день! Пожалуйста!

Отец внимательно посмотрел на меня:

— Завтра утром. В нашей спальне на тумбочке.

От меня никогда ничего не прятали под замок, считали, что недоверие оскорбляет, поэтому я сто раз мог бы взять его и удалить все Аринины фотографии, но я не мог себе этого позволить, у меня тоже был внутренний предел допустимого.

— А сейчас посвяти своё время учебникам.

— Хорошо, папа.

Я пошёл в свою комнату и краем уха услышал, как он тихо сказал вышедшей из кухни маме:

— Чертовски трудно быть с ним строгим, Лидуся.

— Я тебя понимаю, Витя, — согласилась она, и раздался звук поцелуя. Мои родители нежно любили друг друга и не стеснялись выражать свои чувства. Теперь я понимаю, как мне повезло, что я вырос в такой любящей атмосфере, но тогда это, конечно, вызывало лишь смех… Насколько мы всё-таки бесцеремонны в молодости!

Стоит ли говорить, что ни в какое кафе я не собирался! У меня были совершенно другие планы: я знал, что после концерта учителя организуют посиделки, и собирался дождаться Арины и… поговорить с ней! Как я решился на такое — ума не приложу! Я был скромен по натуре, открыть своё сердце взрослой женщине, учителю! было для меня равносильно самоубийству! Но, несмотря на отупение, в котором я существовал последнее время, я всё же понимал, что так больше продолжаться не может, мне нужен был какой-то исход.

— Вы не боялись, что она посмеётся над вами?

— Ужасно! Этот страх пожирал меня заживо! Каждому мужчине неприятно быть отвергнутым… это стыдно! Непризнание твоего мужского статуса — это позор! А в моём случае дело обстояло ещё хуже: я, подросток-малолетка, и не мог рассчитывать на положительный результат! Но я говорил себе, что хуже, чем сейчас, мне не будет, кроме одного… если она посмеётся надо мной, я сведу счёты с жизнью.

— И вы не думали о родителях?

— А кто думает о родителях в двадцать лет? Юность эгоистична… Вам, простите, сколько стукнуло?

— Двадцать семь.

— Ну, тогда пора уж и о стариках вспомнить! А в семнадцать-восемнадцать человека занимает только его собственная особа, и это… нормально! Но продолжим.

— Я честно выполнил свои обязанности на концерте, распрощался с ребятами (они прекрасно знали, что я под домашним арестом, и посочувствовали мне) и остался ждать Арину. Устроился я около подъезда дома напротив. Ждать пришлось долго. Наши учителя умеют веселиться, знаете ли! Несмотря на то что было уже тепло, я продрог до нитки и бодро пританцовывал, не сводя глаз со школы. Часа три они развлекались, потом начали расходиться, и вот, наконец, появилась она… в сопровождении нашего физкультурника! Я от досады даже выругался: он вознамерился проводить её до дома, а ведь я сам собирался это сделать и по дороге признаться ей в своих чувствах! Получалось, что пытка ожиданием затягивалась.

Что ж, я последовал за ними на безопасном расстоянии, молясь, чтобы ему не взбрело в голову пригласить её куда-нибудь, тогда бы я точно околел от холода! Но нет, они шли к дому Арины. Я прекрасно знал этот путь! Ведь сколько раз я провожал её издалека, не смея подойти поближе!

Андрей Алексеевич нёс её сумку и что-то рассказывал, она смеялась, наклонив голову, и я в очередной раз подумал, какой у неё чудесный смех! От этих звуков внутри у меня всё холодело!

— Ариночка, можно мне попросить вас об одолжении? — спросил физкультурник.

— О каком же?

— Угостите вашего покорного слугу чашечкой горячего чая!

— Андрей Алексеевич…

— Просто Андрей!

— Андрей, не обижайтесь, пожалуйста, но я не очень хорошо себя чувствую… Может быть, в другой раз.

— Этот другой раз, не наступит ли он завтра? — не отступал физкультурник, и я здорово разозлился на него.

— Я вас приглашаю отметить праздник в компании с моей особой!

— Позвоните мне завтра, хорошо? Если не будет других планов, почему бы и нет?

— А я не знаю ваш номер, Ариночка!

— 927, — начала она.

— Секундочку! — Андрюха вытащил свой телефон, а я — свой.

— 927 322 45 54.

— Да вы ударница! — засмеялся он.

— Стараюсь!

— Ну, до завтра! — он протянул ей сумку и поклонился.

У меня от его церемоний аж скулы сводило — так я хотел, чтобы он поскорей испарился. Она поставила сумку на лавочку и глубоко вздохнула, я же, наоборот, затаил дыхание. Несколько минут она наслаждалась свежим воздухом, а потом, не оборачиваясь, сказала:

— Гриша, выходи!

Я обомлел.

— Выходи, я знаю, что ты там! Ну!

Я вышел из-за кустов сирени.

— Подойди поближе.

Я повиновался.

— Ты что тут делаешь? — спросила она.

Я не смотрел ей в лицо, но чувствовал, что она улыбается.

— Ничего, — пробормотал.

— Ничего — это пустое место, не так ли? Ты шёл за нами от самой школы, я всё видела! Зачем? Ты следишь за мной?

Самый подходящий момент для признания настал, но я не мог вымолвить ни слова. Язык к нёбу присох. Она немного помолчала и сказала:

— Давай присядем.

Мы сели на лавочку и оказались почти на одном уровне. Ведь мне, с моим ростом, приходилось смотреть на неё сверху вниз, а сейчас она была совсем рядом.

— Ну, скажи что-нибудь!

Я проклинал себя за трусость, но молчал как рыба. Меня всего трясло. Я смог только вытащить из-за пазухи открытку и отдать ей. Открытка была обычная, поздравительная, но наверху я написал: «Горячо любимой учительнице». А внизу подписался: «С любовью, Гриша Б.» Она взяла открытку, но, даже не открыв её, воскликнула:

— У тебя руки ледяные, ты насквозь промёрз, глупый мальчишка! Немедленно пойдём, я напою тебя чаем!

Да, её всегда отличало человеколюбие. Я отобрал у неё сумку — уж на это меня хватило — и пошёл за ней следом. Попасть в квартиру Арины — об это я даже не мечтал!

В прихожей я разделся, снял кроссовки, и она засмеялась:

— Где же я найду тапочки на твою лапищу!

У меня был сорок третий размер, у неё — не знаю, может, тридцать пятый, понятно, что её развеселило. Но Арина порылась в шкафу и вытащила оттуда разношенные шлёпки:

— Вот, моего отца. Примерь!

Я кое-как втиснул свои лапы, и она обрадовалась:

— Хорошо! Пойдём на кухню!

Проходя мимо зеркала, я взглянул на себя: красный нос, уши и даже глаза.

«Урод!» — подумал со злобой.

На маленькой уютной кухне уже гостеприимно пыхтел чайник, она наделала бутербродов, налила мне огромную кружку чаю, пододвинула сахарницу.

— Пей!

Я начал бултыхать ложкой в чае, она тем временем прочитала открытку и уставилась на меня. Я с радостью утопился бы в этой кружке, только бы не смотреть на неё. Не вышло.

— Гриша, я всё знаю.

— Что — всё? — выдавил я.

— Я знаю, что нравлюсь тебе, и давно. Посмотри на меня.

Не хотел я на неё смотреть! У меня из носу потекло, а платка не было! Она заметила мою беду и протянула бумажные платочки.

— Возьми.

Я вытер нос и поднял на неё взгляд. Она смотрела, не отрываясь.

— Гриша, я очень уважаю тебя как человека… как мужчину, но…это всё пройдёт!

— Что?

— Твой угар. Это со всеми бывает; я тоже была влюблена в учителя. Но потом это прошло!

— У меня не пройдёт! — покачал я головой.

— Гриша, я тоже так думала! Но первая любовь непостоянна! Это проверка человека на чувства: может ли он в принципе испытывать любовь или нет, понимаешь? Настоящая любовь придёт потом, позже, когда ты станешь взрослым!

— К вам она… пришла?

— Пока нет. Но я жду! — она улыбнулась.

— А ко мне уже пришла, Арина Марковна! — чай, что ли, освежил моё горло, но я обрёл дар речи. — И это настоящая любовь, я знаю! Я люблю вас! Я готов сделать для вас всё, что угодно! И мне ничего не нужно взамен, просто знать, что вы тоже… что я вам небезразличен!

Она не перебивала меня, только смотрела, потом подвинула поближе бутерброды:

— Ешь, ты наверняка голодный! У меня брат на два года старше тебя, так он всё время хочет есть.

Я поперхнулся и пробормотал:

— Мне уже восемнадцать!

— А мне двадцать три! Я на пять лет старше тебя!

— Мне всё равно! Хоть на двадцать!

— Я учитель, а ты — мой ученик!

— Через два месяца я уже не буду вашим учеником!

— Вижу, ты хорошо подготовился! — она нахмурилась. — Но я не люблю тебя! Я вообще не испытываю к тебе никаких чувств!

— Неправда!

— Почему? — видно было, что она опешила.

— У вас на холодильнике моя валентинка…

Арина покраснела:

— Она вовсе не твоя, это ваш класс подарил.

— Там мои инициалы, Арина Марковна! Арина Марковна, я и не прошу, чтобы вы меня любили, я понимаю, вы думаете: мальчишка, сопляк, что он может…

— Никогда так не думаю о моих учениках! — строго сказала она.

— Но я быстро вырасту и стану взрослым…

— А я стану бабушкой! — ещё строже сказала она.

— Неправда! Вы никогда не постареете, Арина Марковна! Вы очень-очень… Я просто прошу вас подождать! Совсем немного! Вот увидите, я смогу многого добиться ради вас! Я очень люблю вас, с самой первой минуты, я ни о чём не могу думать, кроме вас, мне всё безразлично!

— Это-то меня и беспокоит, — нахмурилась Арина. — Я давно заметила, что с тобой что-то не так, но не думала, что до такой степени…

— Что мне сделать, чтобы вы поверили в меня?

Она молча смотрела на меня, потом сказала:

— Учись! Учись на пятёрки! Ты очень способный мальчик!

Это было совсем не то, чего я ждал от неё, но ладно!

— Я обещаю!

— Больше мне от тебя ничего не нужно.

— Но…

— И ещё, Гриша, я не хочу, чтобы кто-то знал о нашем разговоре, о том, что ты был у меня дома, потому что… у меня могут быть неприятности, понимаешь?

— Я никогда никому не рассказал бы!

— Вот и молодец! Славный мальчик! А теперь я хочу отдохнуть…

Меня вежливо выпроваживали… Что ж, я и так получил больше, чем рассчитывал, пора было уходить. В прихожей я оделся, зашнуровал кроссовки, открыл дверь, вышел и обернулся. Она стояла, держась за ручку и смотрела на меня, и тут я осмелел настолько, что быстро наклонился и поцеловал её в щёку.

— Как говорится, посади свинью за стол, она и ноги на стол! — Григорий Викторович вытер вспотевший лоб и вздохнул. — Каким же смешным я был тогда! И предположить не мог, что она тоже влюбилась в меня чуть не с первого взгляда!

— Что вы говорите?!

— Да. Арина позже призналась мне, что её сильно сердило моё безразличие к её предмету, и она обращала на меня больше внимания, чем это позволительно учителю… А потом, когда я первый раз сдавал ей сочинение, она словно первый раз увидела, какой я высокий, сильный (при своём росте я был достаточно крепким, потому что с шести лет занимался спортом) и какая у меня очаровательная улыбка. Она сказала, что ей всё во мне понравилось: моя застенчивость, длинные волосы, зелёные глаза, даже неровные зубы… Она сказала, что это очень шарман, что внешность мужчины не должна быть идеальной. Я мечтал поставить брекеты, но после её заявления всё оставил как есть! — он широко улыбнулся, продемонстрировав безупречно белые, но поставленные как-то вразнобой зубы.

— Получается, её влияние на вас было сильным?

— Да. Я до сих пор под её влиянием… — его глаза погрустнели.

— Вы выполнили обещание?

— А разве могло быть иначе? Для мужчин в нашей семье слово — закон! Я вцепился в учебники, как клещ, я света белого невзвидел! Родители не уставали удивляться моему усердию, но, мне кажется, папа что-то подозревал, потому что иногда взгляд его был странным. Он, знаете, у меня классный мужик! Всю жизнь я хотел быть похожим на него, но… — Григорий Викторович развёл руками. — У него не было никакого образования, кроме восьмилетки, но он гений в подходе к людям, у него золотые руки и вообще он просто супер! Такое вот лирическое отступление…

— Вы очень любите своего отца?

— Я бесконечно люблю и его, и маму и горжусь ими обоими. Без них я бы не стал тем, кто я есть сейчас.

— А что было потом?

— Потом… потом я, наверное, окончательно помешался. Приходил к Арине чуть не каждую перемену, докладывал о своих успехах, подстерегал её после уроков и провожал до дома — словом, делал всё, чтобы ей надоесть. В конце концов она отругала меня и запретила подходить к ней в школе вообще, а провожать (в качестве особой милости) разрешила три дня в неделю, и чтобы я ждал её не около школы, а за два дома от неё. Конечно, я беспрекословно выполнял все условия: мне так хотелось заслужить её расположение, что я, кажется, из окна был готов выпрыгнуть!

Но предосторожности не помогли — по школе поползли слухи… Сначала школьники начали о нас судачить, а потом и учителя. Ну, не мог остаться незамеченным этот факт! А я, конечно, не понимал тогда, что очень осложняю ей жизнь, я вообще не очень задумывался, каково ей было, считал, что всё хорошо: оценки я выправил, отец сменил гнев на милость, мы вовсю готовились к выпускному балу, и я предвкушал, как на дискотеке буду приглашать Арину на медленные танцы… и много всякой другой чуши лезло мне в голову.

Конец ознакомительного фрагмента.