Танцуй, детка!

Саша Шу, 2023

Современная Золушка живёт в маленьком южном городке на берегу моря, учится в институте, а по ночам танцует в закрытом мужском клубе, чтобы заработать денег и спасти своего самого близкого человека. Фея-крёстная – циничный сутенер Арчи, а её Прекрасный принц – испорченный и порочный до мозга костей богатый наследник, чья семья отняла у неё всё.Есть ли вообще шансы у этой "сладкой" парочки?!Лёгкая и волшебная сказка про любовь на парочку холодных вечеров.

3

Такси везёт меня вдоль бесконечных, стрекочущих цикадами зарослей олеандра, обрамляющих южные дороги. Сентябрь здесь ещё совсем летний месяц, хотя и он уже готов затворить двери, чтобы впустить следом за собой пряный, с налётом лёгкой грусти, октябрь.

Я еду вдоль длинного, как хребет волшебного дракона, залива. Море переливается за песчаными дюнами блестящей чешуёй, и алый огненный шар солнца зажат в гигантской пасти мифической твари. Помнишь, как мы с тобой в детстве представляли, что наш замок охраняет огромный дракон из старинной легенды, и бросали в солёные волны натёртые до блеска монетки, чтобы задобрить его? А сейчас я въезжаю на машине в медленно раздвигающиеся чугунные ворота у бетонного высокого забора и выхожу у современной прозрачной, из стекла и металла, клиники, надёжно спрятанной от чужих и любопытных глаз рядами ограждений и охранных пунктов.

Доктор Дмитрий Ланской уже ждёт меня у входа на ресепшн: серьёзный, стройный, высокий, в белоснежном халате, накинутом на дорогой костюм. Он сдержанно улыбается, хотя я знаю, что в душе он готов расцеловать меня в обе щеки. Но профессиональная этика никогда не позволила бы ему сделать это. Он должен быть строгим и обнадёживающим, но без фамильярности, я это понимаю.

Иду за ним по длинному, просвечиваемому насквозь прибрежным блеском коридору, вдоль одной стороны которого тянутся панорамные окна с видом на дюны, а вдоль второй — ряды плотно закрытых дверей с табличками-цифрами на них. Мой номер — пятнадцатый. Я нажимаю на пластиковую плотную ручку и с лёгким щелчком открываю палату, где сразу же наталкиваюсь на своё отражение. Оно лежит на больничной койке и смотрит прямо на входную дверь, и у него по-прежнему моё лицо. Мой нос, мои скулы, мои губы и мои глаза. Один светло-серый, а второй — светло-топазовый.

Я знаю, что ты ждал меня, потому что твой взгляд устремлён на эту дверь, за которую ты не можешь выйти сам. Твоё тело приковано к кровати, с которой ты не можешь подняться, а рот — плотно запертый засов, который ты не можешь сам разомкнуть.

— Привет, Даня! — радостно и беззаботно-наигранно кричу с порога, хотя в душе у меня всё сжимается и вянет, когда я вижу тебя в таком состоянии. — Как ты сегодня? Лучше? — щебечу ничего не значащие фразы, потому что все мы втроём прекрасно понимаем — ты, я и профессор Ланской, — что тебе ни черта не лучше! Я это знаю наверняка по безразличному выражению лица, застывшему гипсовой маской на брате-близнеце. Он сейчас как моя потускневшая и не проявленная до конца фотокарточка: побелевшая пергаментная кожа, заострившиеся черты, словно застрявшие в уголках тени и полустёртый взгляд таких ярких и сияющих раньше глаз.

Несколько месяцев назад ему поставили страшный и трудновыговариваемый диагноз, но даже от этого я тогда облегчённо вздохнула: если врага знать по имени и в лицо, то уже проще что-то придумать, чтобы его победить. Мой брат-близнец, моя вторая половинка, оказался в плену своего неподвижного тела: «Акинетический мутизм. Будем решать проблему», — коротко и ёмко сообщил мне Дмитрий Ланской, после того как я, продав оставшуюся от бабушки квартиру — пожалуй, последнее, что у нас с Даней оставалось ценного, — обошла десятки разных врачей и специалистов, потратив на них практически всё наше крошечное наследство.

На тот момент я ощущала себя такой же беспомощной, как и мой брат-близнец, потому что с детства у нас с ним были одни на двоих чувства, эмоции и жизнь. Одна душа на двоих. И когда после той ужасной ночи Даня вдруг не смог подняться, заговорить, пошевелиться, мне показалось, что вместе с ним из меня медленно, как ледяной лесной ручей, стала вытекать капля по капле и моя собственная жизнь…

Но наш спаситель, профессор Ланской, смог устроить брата в свою частную клинику, и я знаю, что, пока он здесь, с ним ничего не случится и по крайней мере он будет жить. Я зарабатываю сейчас кучу денег своими танцами и сделаю всё возможное, чтобы заработать ещё больше.

— У меня для вас обоих действительно есть новости сегодня, — потирая тонкую переносицу, произносит Ланской, когда я усаживаюсь в ногах у Дани и беру его лёгкую кисть в свою тёплую руку, пытаясь передать ему хоть малюсенькую часть тепла. — Я думаю, что смог установить причину заболевания, и хотел бы попробовать для начала курс гемостатической терапии, и будем надеяться, что он сможет вывести пациента из этого состояния, — пытается объяснить он нам план лечения, хотя мы совершенно не понимаем, о чём идёт речь.

— Это просто замечательно, доктор! — в возбуждении вскакиваю я со своего места, уже готовая обнять Ланского, но вовремя вспоминаю, что такое здесь неуместно. — Даня, ты слышишь, — радостно оборачиваюсь к брату, — мы тебя вылечим! А хватит ли нам на это денег на нашем счету? — вдруг вспоминаю о самом главном.

— Ну, в общем, — неуверенно отвечает профессор, — большая часть курса покрывается имеющимися средствами, но надо уточнить у меня в системе, какая дополнительная сумма нам может потребоваться.

— Деньги не проблема! — как можно увереннее произношу я, чтобы Даня не почувствовал в моём голосе и тени сомнения, а сама начинаю судорожно придумывать, сколько ещё смогу дополнительно заработать в клубе.

— Хорошо, тогда мы можем пройти ко мне в кабинет и проверить план лечения ещё раз, — приглашает меня профессор, а я подхожу к брату, наклоняюсь к его уху и шепчу, чтобы он точно меня услышал:

— Даня, не сомневайся, твоя сестрёнка достанет все деньги мира, даже если мне придётся продать свою душу! Мы тебя вылечим! — и, скользнув щекой по прохладной замше его кожи, тихонько затворяю за собой дверь в палату номер пятнадцать.

Обивка мягкого кожаного кресла обжигает меня, словно я сижу на раскалённой плите, пока профессор что-то внимательно изучает у себя на экране компьютера.

— Ну что же, Алекс, — со сдержанной улыбкой тонких губ сообщает он, наконец-то оторвавшись от монитора. — Имеющихся средств хватит практически на весь курс, за исключением небольшой суммы…

— Какой? — напряжённо выкрикиваю я, но потом беру себя в руки и тоже стараюсь выдавить уверенную улыбку.

— Три тысячи долларов, — встаёт доктор и подходит к моему креслу.

— Прекрасно, — спокойно отвечаю я, одновременно лихорадочно прикидывая в уме, сколько дополнительных смен мне придётся брать в клубе и сколько приватных танцев исполнять, чтобы собрать эту неподъёмную для меня сумму…

Задумавшись, вздрагиваю от неожиданности, когда вдруг чувствую, как мягкие и тёплые руки Дмитрия Ланского ложатся на мои плечи, начиная их легонько массировать, словно пытаясь снять напряжение.

— Спасибо, доктор, — с благодарностью смотрю я в его добрые и спокойные глаза, поднимаясь со своего места. За окнами перекатывает гладкие, лощёные бока любимое море, дюны бесконечной волшебной дорогой убегают за горизонт, и я, преисполненная решимости во что бы то ни стало спасти брата, жму гладкую и сильную руку нашего спасителя.

В задумчивости бреду от железных глухих ворот клиники в сторону дороги. «Мне определённо надо подумать об этом завтра», — вспоминаю я Скарлетт О’Хара и улыбаюсь сама себе в ответ на грустные размышления о деньгах. Когда случилась эта ужасная катастрофа, у нас и так с Даней уже ничего не оставалось, кроме наследства, оставленного недавно умершей бабушкой Софьей Глинской: небольшой двухкомнатной квартиры на Египетской улице, турецкой ангоры солнечной абрикосовой расцветки, Китти, и старинного массивного кольца с гигантским топазом.

Квартира всё ещё хранила воспоминания о бабуле: антикварная мебель, обширная дореволюционная библиотека, голландские натюрморты на стенах и потемневшие от времени портреты рода Глинских в гостиной. Мы по-братски разделили с Даниилом наш новый дом: он спал на обшитой золотом и алым шёлком резной оттоманке прямо под раскидистой пальмой в бывшем кабинете дедушки, а я расположилась на кованой древней кровати под сенью гигантского дубового «шкапа», как его всегда называла бабушка Софья. Дом навечно сохранил в себе ароматы нашего безоблачного детства: свежесваренного кофе в турке, лимонно-мятных леденцов, сухой лаванды и земляничного закарамелизированного в сиропе варенья. Мы с Даней вдвоём, как сказочные Гензель и Гретель, словно очутились в пряничном домике — манящем, загадочном, нарядном, но таящем в каждом уголке какие-то неясные воспоминания и смутные предостережения.

Софья Глинская была нашим опекуном после гибели родителей и, несмотря на преклонный возраст и проблемы со здоровьем, будто ждала того дня, когда со спокойной душой сможет уйти от нас. И вот, спустя буквально несколько дней после нашего совершеннолетия, она просто тихо и мирно умерла во сне. Не проснулась в одно сумрачное осеннее утро, и мы остались с Даней вдвоём. Мой брат готовился к поступлению на архитектурный факультет: ты всегда мечтал строить замки, дворцы, целые города. А я до изнеможения тренировалась, чтобы попасть в знаменитый балетный класс имени Ольги Хохловой. И так мы с тобой бродили по зачарованному бабушкиному дому: ты с бесконечными незаконченными чертежами и проектами, а я — вечно в трико и гетрах, чтобы даже дома репетировать танец для вступительного экзамена.

Немного морщусь, пытаясь вспомнить, когда же я в последний раз надевала пуанты, и, так и не сумев отыскать этот эпизод в памяти, бреду дальше вдоль золотистой, рассыпающейся сухим песком дюны, забыв о том, что собиралась вызывать такси и ехать домой. Вот так со мной всегда! Вместо того чтобы начать активно искать решение проблемы, иду и погружаюсь в своё прошлое, словно оно в силах мне помочь!

Злясь на саму себя за то, что снова позволила немного тоскливой жалости к своей судьбе, незаметно подхожу к кромке воды, где ласковые прозрачные волны мягкими кошачьими лапками дотрагиваются до гальки и моих мокрых кроссовок. Я так давно не была на море, вспоминаю вдруг. И хотя в этом городе всё дышит солёным ветром, криками чаек и шуршанием прибоя, я так замоталась, что вижу своего лучшего друга не чаще, чем толпы отпускников, прибывающих к нам за кусочком летнего отдыха.

Оглядываюсь по сторонам: это абсолютно дикая часть косы, отделённая от оживлённой трассы высокими барханами дюн, и сюда ещё не успели добраться любители чистых и диких пляжей. Немного помедлив, я быстрым движением стягиваю с себя простенькую серую футболку, потёртые джинсы, трусики и бюстгальтер и, бросив всё это дешёвое богатство на берегу, с разбега вхожу в тёплое и ласковое море, которое раскрывает для меня широкие объятия. Как любовники, которые давно не виделись, мы любим друг друга со страстью и нежностью, накопленными за долгие недели разлуки. Первые пару минут я чувствую, как саднит порез на внутренней стороне бедра, но потом боль стихает, словно море нежно целует и залечивает рану. Я наслаждаюсь, когда прохладные мягкие струи обволакивают моё гладкое тело, забираясь в самые сокровенные места, и оставляют на них тайные поцелуи.

Море, как нежный возлюбленный, держит меня на своих руках, качает на волнах, шепчет на ушко секретики и целует в щёки, веки и губы тёплыми лучами солнца, медленно растворяющегося в водах… Я чувствую, что и сама практически растворяюсь и таю, как леденец, в этом ласковом сентябрьском мареве, а вдалеке с трассы иногда доносится шмелиным жужжанием гул исчезающих вдали фур и автомобилей. Понимаю, что мне пора выходить, когда вдруг вижу, что вода стала темнее и глубже, а на пляж, от которого я уже очень далеко отплыла, садятся влажные осенние сумерки.

Медленно выхожу на берег: всё тело переливается миллионом мельчайших капелек, а волосы окончательно закудрявились и раскидались по груди и плечам. Я бреду по мокрому песку, стараясь найти кучку своей одежды, так равнодушно оставленную на берегу, и только начинаю натягивать, подпрыгивая на одной ноге, трусики, как слышу тихое треньканье — рингтон какого-то телефона. Вздрогнув, наконец-то задираю голову к верху дюны, откуда он доносится, и вижу там его — Майкла, который стоит и как ни в чём не бывало разглядывает меня!

Вспыхнув, как спичка, я интуитивно начинаю закрывать руками низ живота и остро торчащие от прохладной воды соски, и слышу его насмешливый голос:

— Не надо, не закрывайся, тебе так идёт! — и нажимает кнопку на своём телефоне.

И тут я понимаю, что это действительно глупо: прикрывать жалкими ладошками то, что у него и так была прекрасная возможность рассмотреть в деталях, пока я медленно выходила из воды, брела по берегу, разыскивая одежду, и нагибалась, собирая её вместе. Вспоминаю свои выступления в клубе: распрямляю плечи, чтобы Майк смог в полной мере насладиться открывающимся перед ним видом, и, не отводя взгляда от его холодных глаз, неспешно, как в замедленной киносъёмке, начинаю натягивать сначала трусики, потом бюстгальтер, проводя руками по гладким округлостям плеч, а затем, картинно изогнувшись и выставив на его обозрение идеальную крепкую попку, продеваю стройную длинную ногу в одну штанину, виртуозно балансируя на песке, и во вторую. Всё это время Романов стоит неподвижно, словно превратился в соляной столб на дюне, и в ярких проблесках уходящего солнца я ловлю всполохи его глаз. Не застёгивая джинсы на пуговицы, перекидываю через плечо футболку и прямо босиком прохожу мимо застывшего в сумерках Майка, и меня обдаёт его запахом: древесины, амбры и высушенного кубинским жарким солнцем табачного листа.

Я всё ещё бреду по побережью к трассе, когда мимо меня с бешеной скоростью проносится его «Порше Кайен».