Патина

Саша Степанова, 2018

После сокрушительного провала своей первой выставки скульптор Роберт Милович сбегает в маленький провинциальный город. Теперь он в одиночестве живет в доме, предназначенном под снос, и зарабатывает тем, что гравирует эпитафии на надгробиях. Роберт уверен, что прошлое никогда его не настигнет, однако оно возвращается вместе с Евой – девушкой, которая хочет учиться у него патинированию, чтобы выведать секрет той самой патины, которая, как был уверен Роберт, должна была сделать его знаменитым, но вместо этого превратила в изгоя.

2

Заявиться к Борщу без гостинцев для пса было нельзя — не пустит, так еще и обругает, а ругался кладбищенский сторож как боженька. Вспомнив об этом, Роберт наскоро собрал в пакет куриные кости, сунул их в карман и пошел в сторожку. Поплутал между могил, глубоко и вкусно дыша. Возле сторожки он задержался у саркофага Ольги Ивановны Ивановой, жития коей в замужестве было десять месяцев и двадцать один день, а всего жития было двадцать лет и один месяц, и младенца ея Николая, не прожившего и дня. Постоял, ковырнул ногтем грязь в углублениях цифр «1883», выбитых в белом камне. Богатая была деревня — Марфино. Церковь вон осталась — красного кирпича, крепкая, как засохший пряник. Марфинских кормила земля. Солили огурцы и капусту к царскому столу, собирали урожай с тех самых яблонь, что за оградой — сейчас яблоки мелкие и кислые, никто не берет, и в сентябре, когда опадают, над всем кладбищем стоит их пьяный сопревший дух.

Закурив, Роберт подошел к бытовке, стукнул костяшками пальцев в мутное окно и извлек из кармана свое нехитрое подношение. В другом лежали два сваренных вкрутую яйца.

Сумрачный с похмелья Борщ вместо приветствия что-то неразборчиво буркнул. Сегодня его рыжие усишки свисали особенно уныло.

— Угу, — сказал он, забирая пакет, и причмокнул. Из будки, грохоча цепью, выбралась здоровенная лохматая дворняга — серая и будто присыпанная солью. Борщ как-то говорил, что это от тяжелой жизни — ранняя седина.

— Хво-оштик, хвоштик мой, — ласково протянул старик, спуская пса с цепи. — Ну, шуруй!

Когда тот сорвался с места и пронесся мимо, Роберт покачнулся.

Они зашагали к яблоневому саду, и пока косматый «хвоштик» радостно скакал вокруг деревьев, молча шелушили принесенные Робертом яйца, кидая скорлупу себе под ноги.

— Зима была тяжелая, — сказал Роберт. — И весна не легче.

— Еще полегчает, — не согласился Борщ.

— Слушай, — снова сказал Роберт, который точно знал, что ему не полегчает, — вчера ко мне приходил кто-то. Ты подсказал?

Тот улыбнулся половиной рта, не переставая жевать.

— Чего хотели?

— Вот сам бы и узнал. — Влажные глаза старика глядели настолько бесхитростно, что Роберт проглотил негодование, выдохнул и отвернулся. — У меня она сидит, там, в хате. Боится, что сгонишь. Хорошая. Некуда ей больше.

— А я тут при чем?

Борщ не ответил: нахохлился в своем ватнике и уставился в скисшее небо. Проводил взглядом стайку грачей.

— Гляди-ка, вернулись, хвоштики… Перезимували.

И было в этом коротком слове, прозвучавшем нездешне и в то же время по-родному, столько облегчения, что Роберт улыбнулся своим грязным ботинкам и тоже задрал голову.

— Борщ, я давно хотел спросить — а чего ты всех хвостиками называешь?..

Он понял, что тронул личное, только когда обернулся, но сторожа рядом уже не было.

Роберт почувствовал ладонью мокрый собачий нос и отдернул руку.

— Обиделся он, что ли? — Вместо ответа пес вывалил язык в издевательской ухмылке. — Ладно, чудище-страшилище. Пошли. Провожу я тебя…

У сторожки Роберт неумело пристегнул цепь к ошейнику пса, ободрав себе карабином палец, шикнул от боли, выругался и громче обычного воззвал к Борщу, которого внутри могло и не оказаться. Зато там точно сидела некая девица, неизвестно чего от него, Роберта, желавшая. Вспомнил он об этом, когда дверь уже приоткрылась, и приготовился исчезнуть, однако это оказался всего лишь Борщ с полушкой водки в кармане ватника — ровным счетом такой, каким все привыкли его видеть.

— Я это… — начал Роберт и внезапно понял, что сам не знает, чего он «это». Зато старик прекрасно знал.

— Вот ты, — сказал он, — для чего из своей столицы приехал? — Не «пришел» даже, а «приехал» — значит, желает поворошить несвежее белье, и еще значит, что успел приложиться к бутылке крепче, чем за то же время успел бы сам Роберт. — А приехал ты… Хорониться!

Вряд ли можно было придумать более точное определение.

— И схоронился… — Узловатый палец ткнул в барак, от которого отсюда виднелась только крыша. — Там. С каменюками своими. А тут… — теперь старый Борщ таращился на бытовку так, словно она только что упала с неба. — Люди! Везде, понимаешь?

— Да пошли они, — беззлобно бросил Роберт. Поднял воротник, подмигнул лежащему возле будки псу и направился к дому.