Патина

Саша Степанова, 2018

После сокрушительного провала своей первой выставки скульптор Роберт Милович сбегает в маленький провинциальный город. Теперь он в одиночестве живет в доме, предназначенном под снос, и зарабатывает тем, что гравирует эпитафии на надгробиях. Роберт уверен, что прошлое никогда его не настигнет, однако оно возвращается вместе с Евой – девушкой, которая хочет учиться у него патинированию, чтобы выведать секрет той самой патины, которая, как был уверен Роберт, должна была сделать его знаменитым, но вместо этого превратила в изгоя.

4

Не уходила. Он притворился, что его нет, но она не уходила. Так и стояла под окном, он это чувствовал. Стояла и, должно быть, думала, какая же он тварь, тварюга настоящая, она ведь приехала, приехала на электричке, придумала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, стопроцентно польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая приехала к нему на электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично — облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке. В ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть мокрые подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь — взъерошенный Шива перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.

Если кто и мог опознать его колени на том усеченном по пояс снимке, сделанном Лилией, то это Керн, но Керн умер. Роберт узнал об этом из самой бесполезной в мире рассылки новостей своего факультета. На Керна упал мраморный Роберт Бойль, и произошло это примерно в ту самую минуту, когда Роберт Милович из плоти и крови гравировал во дворе своего дома эпитафию на мраморном же надгробии. И пока из-под его руки выходили утвержденные заказчиком модерновые литеры, сам не зная чему улыбался.

— Роберт Вильевич! — донеслось на этот раз с улицы, и в оконное стекло сухо брякнул обломок ветки. — Я видела, как вы танцуете!

Чтоб тебя. Уходи, уходи, уходи.

Нащупав пачку сигарет, он закурил и выпустил дым в темноту.

— Если вам будет скучно, я уеду!

Скучно. Почему она выбрала именно это слово? Оно короткое? Его легко прокричать?

Едва коснувшись шторы, Роберт выглянул наружу: стоит. Невысокая, блеклая, тяжеловатая в бедрах на грани с переизбытком, еще немного — и ее можно будет назвать толстушкой. Но пока она просто… да, именно, что скучна. Обыденная до зевоты, пресная и клеклая, как промокшая булка. Единственное, что ему хотелось бы рассмотреть поближе — волосы. Собранные в две нелепые косы, они — скорее догадка, чем уверенность, — доходили почти до талии. У всех женщин Роберта были роскошные волосы. Женщины Роберта были скульптурны, тонки в запястьях и щиколотках, плоскогруды — он никогда не захотел бы раздеть ту, чей размер одежды превышал сороковой. Но сейчас, когда он распахнул форточку и крикнул: «Поднимайтесь!», а затем раздосадованно слушал нарастающий стон ступеней, внутренний голос, который до этого никак не проявлял себя, вдруг шепнул: Было бы неплохо как следует ей вдуть, правда? Роберт застыл, будто молнией пораженный: он никогда, ни мысленно, ни вслух не позволял себе ни малейшей скабрезности в том, что касалось женского тела или отношений с ним, и даже если очередная возлюбленная, подрагивая и шаря руками по простыне, вдруг смущенно просила быть грубым, он делал вид, что слишком погружен в процесс, чтобы что-то менять, и слишком уверен в себе — для того же.

Вдуть. Достаточно коротко. Легко прокричать.

Она ворвалась в комнату и сходу, не задержавшись для приветствия, выставила на стол бутылку коньяка. Роберт облизнул пересохшие губы. Скука откладывалась на неопределенный срок, но пока он, принимая правила игры, тащил из кухни две робкие рюмки и беззащитные ломтики лимона, дурная мыслишка щекотала его под воротничком.

— Ева, — произнесла она низким голосом. — За знакомство.

Ева, безликая дева, прости, яблок нет, одни лимоны. Розовая вода, сирень, портулак. Никаких тебе злости и меда.

— Я вряд ли смогу вам помочь. Я не педагог.

— Зачем же вы так, Роберт Вильевич? Я ведь знаю, что вы преподавали в частной школе.

Раскопала. Наверное, это было несложно. В газетах, кажется, упоминали… Или нет?

— Да, но… — Знать бы еще, как много ей известно, чтобы не сболтнуть лишнего. — Все закончилось не очень хорошо. Я больше не работаю со студентами. Я больше вообще ни с кем не работаю.

— О’кей, — сказала она и уставилась на стену — там висели три посмертных маски с перевязанными дерюгой глазами. — Это же они? Те самые?..

Он кивнул. Она подошла ближе и остановилась, любуясь.

— Патинирование — не бог весть какая сложная штука, — промямлил он, мучительно пытаясь измыслить причину, способную заставить ее убраться вон. — Вы легко найдете все, что нужно, на любом профессиональном сайте.

— Но только не ваш способ. Я пришла… — Пухлый палец с облупленным на кончике ногтя лаком указал на маски. — За этим. Я хочу знать, как вы делаете это.

— Но зачем?..

«Но-но-но?» — заквохтало со стены трио мертвых голосов. Впалые щеки масок ввалились еще сильней, губы прошлепали: «Самая бессмысленная из бессмыслиц — мыслить себя творцом жизни, будучи творцом мысли».

Конец ознакомительного фрагмента.