3
В те вечера, когда никого не настигает шлепок по плечу от Май и приказ идти в заднюю комнату и ждать, Мехар ложится в фарфоровой на одну кровать с Харбанс. Гурлин занимает кровать одна, но она подвинула подушку вверх, так что они спят головами друг к другу. Сегодня Гурлин ерзает и вертится, как гепард, к которому пристала муха.
— Спи, — говорит Мехар. — Она подымет нас ни свет ни заря.
— Она меня подымет ни свет ни заря, — уточняет Харбанс, широко зевая.
— Тебе сам бог велел доить, Харбанс: руки коромыслом и спина как у буйвола, — говорит Мехар мрачным голосом, точь-в-точь как Май.
Харбанс смеется и с усилием переворачивается, боднув Гурлин, которая садится, подтянув колени к груди, и начинает покачиваться в темноте. Кровать скрипит.
— Спи, — снова говорит Мехар. — Хватит думать.
— Не могу, — отвечает Гурлин. А затем: — Не понимаю, почему я здесь оказалась?
— Я бы не стала так говорить, — Харбанс предостерегающе показывает на стену.
— Папа обещал мне богатую городскую семью. Сказал, я буду мемсахиб[3].
— А вместо этого ты здесь, — говорит Мехар, — на узкой кровати вместе с парой лишенных всяких иллюзий девушек, которым кажется, что они вышли в люди. Ты это хочешь сказать?
— Я другое имела в виду.
— Но звучит именно так. Мы теперь должны помогать друг другу.
— Ты подои за меня, а я подою за тебя, — добавляет Харбанс.
— Именно, — продолжает Мехар. — Ты что, еще дуешься из-за чайника?
От стыда у Гурлин снова щиплет глаза.
Они попросили еще чаю, но Гурлин преградила Мехар дорогу и заявила, что отнесет его сама. Она тоже способна произвести впечатление на мужа, кто бы из троих им ни был. Она низко опустила вуаль, прошествовала к столу, разлила чай действительно эффектно, изящно изогнутой струей, аккуратно и равномерно наполнив чашки. А потом один из братьев сказал:
— Мне не нужно. Можешь влить обратно.
В поле зрения Гурлин показалась рука, отодвигающая стакан к середине стола.
Она застыла с чайником в руках. Влить обратно? Но как? Этого она и ее новые сестры не обсуждали. У нее пересохло в горле. Мысленно она видела, как все уставились на нее — женщину, которая ослушалась мужчину, члена семьи, заставила мужа стыдиться. Она взяла стакан, поднесла прямо к носику и начала лить, разбрызгивая чай повсюду и уже почти в слезах, пока Май не сказала — точнее, гавкнула — ей в ухо: отнеси стакан на кухню и всё, а там стояли Мехар и Харбанс, кусая кулаки, чтобы не расхохотаться.
— Зря мы над тобой смеялись, — признала наконец Мехар. — Прости.
— Почему, ну почему я не подняла крышку?
— Запаниковала.
— Они подумают, что я глупа.
— Пусть думают что хотят.
— Я не позволю им считать себя идиоткой.
— Какой же у нее снобский язык! — замечает Харбанс.
Гурлин вздыхает и поднимает лицо к потолку. Закрывает глаза.
— Мне нужно подышать воздухом.
— Ну-ка ложись, — говорит Мехар, начиная уставать от стенаний Гурлин. — Давай. Возьми меня за руку.
Пауза.
— Это моя нога, — доносится со стороны Харбанс.
Они смеются. Мехар чувствует прилив храбрости. Она переворачивается под скрип грубых веревок чарпоя.
— Слушайте, а ваши с вами говорят? По-настоящему?
— Немножко, — осторожно отвечает Гурлин. — Он часто ругается. Не на меня. Просто себе под нос. А ваши?
— А ты знаешь, который твой?
— Нет конечно.
— Вообще-то можно просто узнать у Май, — произносит Мехар, как бы дразня Гурлин, которая, едва не поперхнувшись, спрашивает, не сошла ли та с ума.
— А мой назвал меня большой силачкой, — говорит Харбанс. — Во время этого. Хлопнул по заднице и назвал большой силачкой.
Все три прыскают, только у Харбанс выступают настоящие слезы, и она утирает глаза. Мехар дотрагивается до ее плеча.
— Мой больше молчит, — говорит она и вспоминает, как он назвал дом недобрым. Силясь представить, каким все было раньше, когда тут жили только Май и трое братьев, она холодеет, поняв, что совсем не слышит смеха. Ее глаза обращаются к закрытому окну, единственному в этой комнате из некрашеного камня. Окно не застеклено, черные лакированные планки ставней нужно поворачивать по очереди, вручную. Неужели Май тоже стояла у этого окна, когда была молода и только что вышла замуж?
— Вам обеим предстоит многому научиться, — произносит Гурлин, не упуская шанса хотя бы отчасти восстановить свое превосходство. Она снова ложится и устраивается поудобнее. — Где моя шаль? Я слышу комара.
— Держите, сестры, — говорит Мехар, и они берутся за концы шали.
Шаль вздымается и опускается парусом, закрывая их лица.
