Плен. Взгляни на жизнь со стороны

Рустам Ксенофонтов

Если представить себе условия, в которых жизнь имеет очень низкую ценность, то те проблемы, которые омрачают наше существование в данный момент, покажутся маленькими и незначительными, правда? Так почему же мы уделяем им столько внимания, что зачастую вокруг них, этих проблем, и строим всю свою жизнь?Рассказанная в книге история поможет снизить значимость беспокоящих вас ситуаций. А еще она научит ценить те прекрасные моменты, которые преподносит жизнь.

Глава I. Казарма

Опять эта холодная дрожь… она никак меня не отпускает. Особенно сильно дрожь докучает ранним утром: это для нее особенно щедрое время. Сворачиваешься клубком, закутываешься в пальто, но никакие ухищрения не спасают от холода, ведь щели между досками, на которых приходится лежать, вытягивают из тела все собранное по крохам тепло. Немного согревают воспоминания о тех временах, когда можно было спать в мягкой постели, мыться в ванной, наполненной горячей водой… От этих воспоминаний становится чуть теплее, и дрожь ненадолго отступает; правда, стоит только вернуться к реальности и вспомнить, где находишься в данный момент, — и дрожь начинает донимать с новой силой.

Живя в достатке, человек воспринимает и теплую постель, и полный еды холодильник как норму, как естественный ход вещей; но стоит лишиться чего-то привычного, как оно сразу же приобретает большую ценность. Если же потом удается вернуться к нормальной жизни, то вскоре все, ставшее наконец доступным, быстро перестает быть пределом мечтаний и превращается во что-то будничное, такое, что даже не хочется обсуждать. Это осознавали многие обитатели лагеря, которые еще не перестали мечтать о том, что когда-нибудь их положение изменится.

Сколько еще продлится плен? Когда можно будет вернуться в свои дома? Как выжить в жестких условиях лагеря? Вот вопросы, которые больше всего волновали пленников, — тех, кто еще не сломался. Всем было страшно, и слезы текли рекой, но в открытую плакать было нельзя, и все делали это настолько тихо, насколько могли. Тех, кто не плакал совсем, в лагере попросту не было.

Часов здесь никто не носил, но все ориентировались в лагерном распорядке и без них, ведь график жизни в лагере всегда был одинаков и никогда не нарушался. Утром, например, проводились побудка, построение и распределение по рабочим местам, и эти процедуры стали привычными для всех, кто провел здесь больше одного месяца.

Начальник лагеря по-своему был неплох; считалось, что бывают и хуже. По крайней мере, он довольно лояльно относился к пленным и жестко пресекал всяческий беспредел, который, по слухам, был нормой в других лагерях. В то же время начальник был нетерпим к тем, кто нарушал режим подведомственной ему территории, и не щадил никого, кто был замечен в этом, и потому пленные, услышав сигнал побудки, никогда не мешкали, да и вообще в большинстве своем были готовы делать все, что велят военные.

«Меня зовут Тинс. Я попал в этот лагерь так же, как и все остальные: военные заняли наш город и захватили всех его жителей в плен, чтобы использовать их в качестве рабочей силы. А рабочих им требовалось немало: на заводы по изготовлению оружия и запчастей, в мастерские, в пошивочные цеха, наконец, на объекты по производству продуктов питания…

До того, как стать пленным, я работал на ферме, как и многие другие люди из числа горожан. Мы производили молочные продукты, которых хватало на то, чтобы удовлетворить нужды не только нашего города, но и соседнего, расположенного в тридцати километрах от нас.

Мне нравилась моя жизнь. За свои двадцать восемь лет я никогда не голодал, ведь в доме всегда было с избытком и свежих овощей, и молока, и мяса. Жены и детей у меня никогда не имелось; на протяжении пяти лет я состоял в отношениях с девушкой, но расстался с ней около года назад. И это было к лучшему: будь мы все еще вместе, то у меня сейчас добавился бы еще один повод для волнений — как она, где она, что с ней… Незадолго до военного конфликта она переехала, но куда, я не знаю. Надеюсь, что у нее все хорошо и она в безопасности.

Когда я только попал в лагерь, то очень удивился, почти не встретив знакомых лиц. Как оказалось, военные распределяли пленных таким образом, чтобы минимизировать вероятность их объединения в группы: они отправляли земляков и родственников в разные лагеря, отрезая их друг от друга и тем самым защищая себя от потенциально возможного бунта.

В моей казарме находилось несколько человек, которых я знал еще до плена, но мы старались никак не показать, что знакомы: в лагере было много «стукачей», в обязанности которых входило выявление тех, кто в будущем мог образовать какую-либо группу. Поэтому общались мы крайне редко, но все равно присутствие «своих» грело душу, позволяя чувствовать, что я здесь не один, что есть кто-то если не родной, то хотя бы чуточку близкий. Это было единственным лучиком света в окружающей тьме, и позволяло отвлечься от мрачных мыслей о том, на какой срок затянется и чем вообще кончится вся эта история с пленом.

Казарма, где я сейчас жил, представляла собой бывшую животноводческую ферму: там, где раньше обитали коровы и козы, сейчас были устроены двухъярусные нары. Матрасов на них не было — мы обходились соломой, которая не давала особого тепла, а накрываться приходилось собственным пальто, если, конечно, оно имелось.

В нашей казарме размещалось около двухсот человек. Кормили здесь самой простой и доступной едой: овсянкой, хлебом и водой. Иногда давали чай с сахаром, и это был настоящий праздник. Мылись раз в неделю в специальных моечных, которые вообще-то были устроены для крупно рогатого скота, а теперь принимали нас, людей. В моечные загоняли сразу по тридцать человек: женщин — в один день, мужчин — в другой.

Самое удивительное, что даже в таких условиях была своя романтика, которую никогда не почувствуешь в обычной жизни. Но, будь моя воля, я бы обошелся без всего этого — и без такой романтики, и без подобных воспоминаний.

Территория фермы была разделена на квадраты, отгороженные друг от друга забором и колючей проволокой. Всего таких квадратов было восемь, и в каждом располагались мужская и женская казармы. На построение все пленные выходили вместе, и выстраивались рядами на разных площадках, расположенных в метре друг от друга. Военные осматривали людей, убеждались, что все на месте, и распределяли их по рабочим местам.

Чем мы занимались? Заготавливали сено в поле, работали на кухне, обслуживали конвейеры трех заводов, — да много разного, нам не давали бездельничать. Помимо прочего, нам приходилось также хоронить умерших — тех, кто погибал от различных болезней либо от наказаний, на которые военные были очень щедры. Можно сказать, что плеть и хлыст были главными их аргументами в решении любых вопросов. За что наказывали? Ну, всего и не перечислить. Вообще я сам ни разу не подвергался наказаниям: лагерное начальство считало меня исполнительным, «рукастым», и относилось ко мне вполне лояльно.

Лагерная жизнь шла своим чередом, и я даже как-то привык к ней. Но все изменилось, когда начальнику нашего лагеря пришлось уехать и на смену ему прислали временно исполняющее обязанности должностное лицо. И тогда каждый, каждый в лагере понял, что война — самое страшное испытание для человека».

Все это Тинс написал на листе оберточной бумаги огрызком карандаша: этими богатствами он разжился на заводе и был очень доволен, что теперь может зафиксировать свои воспоминания, не полагаясь на одну только память.