Россия и мусульманский мир № 11 / 2014

Коллектив авторов, 2014

В журнале публикуются научные материалы по текущим политическим, социальным и религиозным вопросам, касающимся взаимоотношений России и мировой исламской уммы, а также мусульманских стран.

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ — НЕТ!

ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ — ДА!

Современная Россия: Идеология, политика, культура и религия

«За флажки». Россия в авангарде пересмотра мирового порядка

Д. Ефременко, доктор политических наук, заместитель директора ИНИОН РАН

Малые причины могут порождать большие последствия. Сто лет назад террористический акт, подготовленный небольшой группой сербских националистов, запустил цепную реакцию событий, закончившихся мировой войной и крушением нескольких империй. В наши дни короткая запись в Фейсбуке, содержавшая призыв к единомышленникам собраться на центральной площади украинской столицы, привела к катаклизму, потрясшему Европу и резко ускорившему трансформацию мирового порядка. Украинский кризис в самом разгаре, и он, очевидно, принесет еще немало горьких плодов. Национал-демократическую революцию и начало вооруженного конфликта на востоке Украины трудно характеризовать иначе, как трагедию страны, независимое существование которой неразрывно связано с возникновением и распадом Советского Союза. Общим прошлым обусловлено и активное участие России в этом кризисе. Впрочем, не только прошлым. Будущее, в котором Украина и Россия отчуждены друг от друга, участвуют в различных интеграционных проектах и военно-политических союзах, слишком многим в Москве казалось неприемлемым. Встряска подтолкнула Кремль к действиям, которые можно рассматривать и как отчаянную попытку отстоять важнейшую геополитическую позицию, и как решимость вырваться «за флажки» мирового порядка, где России отводится роль вечного побежденного в холодной войне.

Фактор Путина

Украинский кризис, конечно, имеет объективные причины, к числу которых относятся и сохраняющаяся инерция распада СССР, и мины в межгосударственных отношениях на постсоветском пространстве, заложенные еще в советское время, и реалии постбиполярного мира. Но экстраординарное значение приобрел и личностный фактор. Роль президента России Владимира Путина в решающие моменты кризиса была ключевой. Еще «оранжевая революция» 2004 г. рассматривалась российским лидером как геополитический вызов и модель дестабилизации политического режима, которая при благоприятных обстоятельствах, если им позволить сложиться, может быть перенесена и на отечественную почву. Последующее развитие событий — российско-украинские газовые войны, раскол между лидерами первого Майдана и их политическое фиаско, сближение Москвы и Киева, пагубная для Виктора Януковича попытка балансирования между европейским и евразийским интеграционными проектами и, наконец, второй Майдан — подтверждало, что Украина становится для Путина пространством одного из решающих в его политической судьбе противоборств. Ни для кого из других внешних акторов Украина никогда подобного значения не имела. Именно поэтому мало кто ожидал от российского президента столь решительного перехода от вязкой позиционной борьбы к игре на повышение ставок. При этом, однако, путинскую политику на Украине имеет смысл рассматривать именно как активную контригру, как готовность путем концентрации имеющихся в распоряжении ресурсов и неожиданных ходов переломить неблагоприятные изменения в соотношении сил.

Вместе с тем следует с большой долей осторожности отнестись к суждениям о предопределенности действий российского президента, о том, что они обусловлены внутренней логикой консолидации авторитарного режима или необходимостью соответствовать великодержавному запросу значительной части российского общества, «зомбированного» агрессивной антизападной пропагандой. Более детальный анализ политических шагов Владимира Путина в период его третьего президентского срока выявляет намного более нюансированную картину, свидетельствующую не только о намерениях более жестко отстаивать геополитические интересы, как их понимают в Кремле, но и о стремлении создать почву для восстановления конструктивного диалога с Западом. Во всяком случае, об этом говорят и освобождение Михаила Ходорковского, и — в особенности — усилия, направленные на создание положительного имиджа России как страны — хозяйки XXII зимних Олимпийских игр. Вполне вероятно, что совпадение по времени сочинской Олимпиады, столь значимой для Путина, и смены власти в Киеве воспринималось особенно болезненно, поскольку, с одной стороны, триумф организаторов спортивного праздника оказался явно перекрыт победой Евромайдана, а с другой — именно в этот момент у российского руководства были связаны руки. После феерической церемонии закрытия игр Кремлю как будто уже ничего не оставалось кроме признания нового порядка на Украине. Насколько можно судить, именно к этому настойчиво подталкивали российское руководство лидеры Соединенных Штатов и Евросоюза, при этом не обещавшие никакого содействия в учете российских интересов украинской стороной. В эти же дни переформатированное большинство Верховной рады и переходное правительство в Киеве работали в режиме «взбесившегося принтера», печатая одно за другим решения, очень быстро поставившие под вопрос саму украинскую государственность. Такими решениями, безусловно, стали попытка отмены языкового закона Колесниченко–Кивалова и расформирование подразделений спецназа МВД «Беркут». За ними мог последовать пересмотр внеблокового статуса Украины и харьковских соглашений.

Выбор Путиным курса на воссоединение Крыма и России, безусловно, спровоцирован переворотом в Киеве и ожиданиями его тяжелейших геополитических последствий. Но было бы поверхностно характеризовать это решение как спонтанное. Напротив, все предыдущие годы лидерства Путина можно рассматривать как подготовку к переходу крымского Рубикона. По крайней мере, временной интервал между двумя наиболее известными внешнеполитическими заявлениями Путина — выступлением на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 г. и почти что исповедальной Крымской речью 18 марта 2014 г. — был периодом окончательного разочарования в возможности достижения равноправного партнерства в отношениях с США и ЕС. По мере роста этого ощущения крепла убежденность в неотвратимости кризиса в отношениях с Западом, причем наиболее вероятным ареалом обострения считалась именно Украина. Правда, основные ожидания начала открытой конфронтации фокусировались на 2015 г., когда на Украине должны были состояться очередные президентские выборы. Очевидно, что именно к этому событию как моменту решающей схватки готовились не только Кремль, но и Запад, прежняя украинская власть и ее противники. Пост киевского журналиста Мустафы Найема, который через социальные сети призвал сторонников европейского выбора Украины выйти на Майдан Незалежности, перечеркнул эти расчеты.

Неконтролируемое развитие событий на Украине казалось потоком, направление которого уже никому изменить не под силу. Путин на это решился, противопоставив воле Евромайдана волю поборников русского ирредентизма. Тем самым он совершил необратимый шаг в отношениях не только с Украиной и Соединенными Штатами, но и в отношениях между властью и обществом внутри России.

До самого последнего времени голос представителей российского общества в дискуссиях относительно российско-украинских отношений звучал не слишком громко. Заявления о готовности к максимально возможному сближению России и Украины пользовались широкой поддержкой, но взаимодействие двух стран явно не входило в число проблем, наиболее значимых для общества. На экспертном уровне украинская проблематика в преддверии кризиса обсуждалась более активно, но связи между экспертами и структурами, участвующими в выработке политического курса, скорее ослабевали. Централизация процесса принятия политических решений в случае Украины была доведена до предела; насколько можно судить, наиболее ответственные решения принимались единолично президентом России. Стоит отметить, что в оперативном отношении успех действий по воссоединению Крыма с Россией в немалой степени был обусловлен именной такой гиперцентрализацией и прямым контролем со стороны главы государства.

Установление российского суверенитета над Крымским полуостровом предсказуемо получило широкую общественную поддержку, подняв до небывалых высот президентский рейтинг. То, что до начала марта было только делом Владимира Путина, в считанные недели стало общим делом и общей ответственностью власти и общества. Подъем ирредентизма обеспечил полную перезагрузку легитимности третьего срока Путина; страница новейшей российской истории, связанная с политическими протестами на Болотной площади и проспекте Сахарова, оказалась перевернутой. Власть получила карт-бланш на переход к мобилизационной модели развития, хотя нет достаточной уверенности, что российское общество, столкнувшись с тяготами миссии «русского мира», останется столь же сплоченным, как в момент крымской эйфории. Вместе с тем сформировался мощный общественный запрос на продолжение всесторонней поддержки миллионов русских и русскоязычных людей за пределами российских границ, о которой заявил президент Путин в Крымской речи. Необходимость соответствовать этому запросу становится фактором, если и не детерминирующим российскую внешнюю политику, то, во всяком случае, очерчивающим пределы компромиссов в отношении Украины. Из самого запроса на солидарность с «русским миром» могут вырасти новые силы и фигуры, способные в будущем изменить российский политический ландшафт.

В то же время для части политических и экономических элит России возвращение Крыма стало подобием «белого слона». Им ничего не оставалось, как присоединиться к дискурсу «Крым наш», тщательно скрывая при этом растерянность и опасения за собственное будущее. После мартовских торжеств по случаю присоединения Крыма и Севастополя и по мере введения Западом новых санкций скрытое давление этих элит значительно возросло и, по всей видимости, повлияло на готовность Кремля оказывать прямую поддержку ополченцам Донбасса.

Важнейшая роль Владимира Путина в украинских событиях и связанной с ними деструкции мирового порядка явно обострила и личностную конкуренцию в клубе глобальных лидеров. В случае Барака Обамы это кажется особенно интригующим, поскольку американский президент не слишком склонен к чрезмерной персонификации в государственных делах и мировой политике. «Заслуга» в данном случае во многом принадлежит консервативным оппонентам хозяина Белого дома в самой Америке, твердящим о «сильном Путине» и «слабом Обаме». Еще более существенно понимание западными партнерами специфики процесса принятия политических решений в России. Путинская вертикаль власти, которую в последние годы российский лидер готовил и к противостоянию с Западом (так называемая национализация элит), функционировала весьма эффективно на крымском этапе украинского кризиса. Но российский персоналистский режим отличается структурной уязвимостью, компенсируемой жестким контролем со стороны лидера. Ослабление позиций лидера создает угрозу системе власти в целом. В этом контексте западные санкции, призванные нанести удар по ближайшему окружению Владимира Путина, не кажутся такими уж символическими.

Нет сомнений, что в обозримом будущем именно за Путиным останется последнее слово в формировании украинской политики. Но теперь он будет вынужден учитывать не только давление Запада и разноречивые сигналы российских элит, но и набирающие силу ирредентистские настроения.

Марс и Венера на хуторе близ Диканьки

Известная метафора Роберта Кагана, уподобившего воинственные Соединенные Штаты Марсу, а изнеженную Европу — Венере, вполне применима и к украинскому кризису. Европейский союз с его политикой «Восточного партнерства» внес в раздувание кризиса едва ли не основной вклад, впервые вступив на ранее неизвестную ему стезю геополитического соперничества. При этом в отношении постсоветского пространства собственно европейская стратегия как синтез интересов ведущих стран ЕС, по сути, не была сформулирована. Вместо этого евробюрократия пошла по шаблонному пути, предпочтя передоверить выработку политического курса группе государств, заявивших о своем особом опыте и знании соответствующего региона. Такое делегирование было оправданным, когда в разработке европейской политики соседства в отношении южного и восточного Средиземноморья ведущая роль отводилась Франции с ее колониальным опытом и разветвленными связями со странами региона, за которыми не стоял никакой другой мощный геополитический игрок. Напротив, политика «Восточного партнерства», замысленная ее основными проводниками как вытеснение влияния России в западной части постсоветского пространства, с неизбежностью втянула Евросоюз в конкурентную геополитическую борьбу. В результате альтернативный вариант, предполагающий долгосрочную экономическую интеграцию ЕС, России и постсоветских государств Балто-Черноморья, отход от логики игры с нулевой суммой и переориентацию на стратегии взаимного выигрыша, всерьез не рассматривался даже на экспертном уровне.

Повышение ставок в геополитическом противостоянии неоднократно вызывало растерянность в структурах Европейского союза, ответственных за выработку общей внешней политики. И в момент отказа Виктора Януковича от подписания соглашения об ассоциации и зоне свободной торговли с ЕС, и в революционных обстоятельствах, когда достигнутый 21 февраля при посредничестве министров иностранных дел Германии, Франции и Польши политический компромисс не продержался даже суток, и в ситуации, когда США настойчиво требуют введения против России секторальных санкций, эффективность единой европейской внешней политики снижается до уровня, близкого к параличу. В этих обстоятельствах на помощь растерянной Венере спешит самоуверенный Марс.

С начала второго Майдана основным оппонентом России становятся Соединенные Штаты, увидевшие в украинском кризисе не только угрозу европейской стабильности, но и шанс вдохнуть новую жизнь в постепенно увядающее глобальное лидерство. Вплоть до присоединения Крыма к России США в основном решали региональные задачи, с лихвой восполняя слабость европейской дипломатии (ее образная оценка заместителем госсекретаря и женой Роберта Кагана Викторией Нуланд имела большой резонанс). Установление российского контроля над Крымом моментально перевело кризис в глобальный контекст, поскольку это действие Москвы свидетельствовало о переходе от эрозии пост-биполярного мирового порядка к его осознанной ревизии.

Российский суверенитет над Крымом имеет исключительное значение как прецедент, свидетельствующий об отказе следовать международному порядку, в котором нормоустанавливающей инстанцией являются Соединенные Штаты. Несмотря на то, что масштабы крымского вызова незначительны и не создают реальной угрозы американским позициям в мире, сама возможность несанкционированного территориального изменения служит индикатором способности Вашингтона поддерживать порядок, в котором за ним остается последнее слово.

С этой точки зрения активные действия США, направленные на мобилизацию союзников для сдерживания путинской России, достаточно предсказуемы. Причем наибольшее значение в данном случае будет иметь не само сдерживание, а именно мобилизация, придающая новый смысл деятельности руководимых Соединенными Штатами военно-политических союзов. В этих условиях ЕС приходится признавать необходимость дальнейшего американского военного присутствия на территории европейских государств, более того, соглашаться с созданием существенной военной инфраструктуры на территории стран, ранее входивших в Организацию Варшавского договора. Во время украинского кризиса деление на «старую» и «новую» Европу, предложенное в свое время Дональдом Рамсфелдом, достигло логического завершения: при активной поддержке Соединенных Штатов позиция «новой» Европы по вопросам военной и энергетической безопасности усиливается настолько, что ей, по крайней мере на словах, приходится следовать и грандам «старой» Европы. По отношению к России «новая» Европа становится санитарным кордоном, который в ближайшее время может быть укреплен за счет Украины (по крайней мере ее западных и центральных регионов) и Молдавии (за вычетом Приднестровья и, вероятно, Гагаузии). Впрочем, конфигурация «новой» Европы теперь заметно отличается от той, которая существовала десять лет назад. Активно участвовать в организации санитарного кордона готовы Польша, страны Балтии и Румыния; в силу разных причин намного меньший энтузиазм демонстрируют Болгария, Венгрия, Словакия и Чехия. Тем не менее в тандеме с «новой» Европой Вашингтон в состоянии уверенно контролировать политику безопасности всего Евросоюза, равно как и усилия по возобновлению диалога между ЕС и Россией.

Судя по всему, администрация Барака Обамы постарается использовать напряженность вокруг Украины и для решения более масштабной задачи — скорейшего достижения соглашения с Европейским союзом об учреждении Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства. Появление этого крупнейшего экономического блока будет означать создание новой опоры пошатнувшегося американоцентричного мирового порядка. Одновременно США активизируют усилия по созданию аналогичной группировки в Азиатско-Тихоокеанском регионе, призванной составить конкуренцию «китайскому дракону».

Как можно видеть, региональные и глобальные стратагемы, реализуемые в контексте украинского кризиса, отстоят довольно далеко от того, чтобы обеспечить достойное будущее жителям различных регионов Украины. Этой стране «не повезло» стать ареной, на которой разыгрывается первая из битв за будущее мироустройство. И вне зависимости от исхода схватки украинцы оказываются в числе проигравших.

Безальтернативный поворот на Восток

Решившись стать в авангарде пересмотра мирового порядка, Россия принимает на себя основные контрудары со стороны Соединенных Штатов и их союзников. Этот пересмотр потенциально выгоден большому количеству глобальных и региональных игроков, которые с неподдельным интересом наблюдают за ходом противостояния России и Запада. При этом крупнейшим бенефициаром становится КНР. Китай, приближающийся к грани открытого соперничества с США за мировое лидерство, получает благодаря украинскому кризису передышку (возможно, на несколько лет), избегая прямой конфронтации и сохраняя возможность сместить Америку с пьедестала первой экономики мира. Но этим выигрыш Пекина далеко не ограничивается.

Новый раунд российско-китайского сближения прогнозировался многими экспертами начиная с того момента, как Владимир Путин принял решение вернуться в Кремль в качестве президента на третий срок. Немало аналитиков предупреждали, что слишком усердные попытки «поймать китайский ветер» в российские паруса очень серьезно осложнят взаимодействие с Соединенными Штатами, а также создадут трудности в отношениях с Евросоюзом. Сильный крен в сторону Китая существенно ограничивает для России возможности маневрирования между основными глобальными игроками. Однако крымский выбор Владимира Путина в любом случае сделал невозможным сохранение прежней модели партнерского взаимодействия как с США, так и с Евросоюзом. Соответственно, неизбежны и новые шаги навстречу Китаю.

В самый острый период украинского кризиса Москва, несомненно, рассчитывала на то, что Китай окажется для нее надежным тылом. Эти ожидания оправдались. Воздерживаясь от выражений солидарности с действиями России, Пекин тем не менее предотвратил ее международную изоляцию и во многом нивелировал воздействие западных санкций. Подписание газового контракта на 400 млрд долл. показало, что китайские лидеры рассматривают отношения с Россией в долгосрочной стратегической перспективе. Пекин добился весьма благоприятных условий поставок газа, но явно не стал «дожимать» Москву в тяжелый для нее момент и дал ей в руки козырь, позволяющий вести энергодиалог с Евросоюзом с твердых позиций. В результате российско-китайское взаимодействие переходит в фазу, когда действия сторон, оставаясь де-юре отношениями соседей и стратегических партнеров, де-факто начинают ориентироваться на логику союзничества. Но это взаимодействие уже сейчас не является полностью равноправным и скорее всего не будет таковым и впредь.

Западные санкции, уже наложенные на Россию, и в особенности те, которые пока озвучиваются лишь в качестве угроз, создают благоприятные условия для кумулятивного роста китайских инвестиций в российскую экономику. Судя по всему, Москве придется снять большинство ограничений на доступ китайских инвесторов к российским активам, которые вводились из соображений безопасности или сохранения равноправия в двусторонних экономических отношениях. Если это произойдет, иначе будут выглядеть и перспективы Евразийского экономического союза, создаваемого с 1 января 2015 г. Данный интеграционный проект, естественным лидером которого является Россия, вполне может быть совмещен с продвигаемой председателем КНР Си Цзиньпином инициативой «Нового шелкового пути». Такая синергия позволит реализовать амбициозные инфраструктурные программы, обеспечивающие радикальное упрощение доступа китайских товаропроизводителей к рынку не только Евразийского союза, но также и к европейскому. В более отдаленной перспективе возможно и формирование на пространстве Северной Евразии секторальных объединений, фундаментом которых станет китайская экономическая мощь. Подобное развитие событий будет впечатляющей антитезой прекраснодушным идеям о едином экономическим пространстве «от Лиссабона до Владивостока», предметное обсуждение которых так и не было начато до момента перерастания украинского кризиса в острое геополитическое противостояние.

В новой парадигме сотрудничества России также предстоит доказывать, что она служит для КНР надежным тылом и тем самым исключает возможность полного окружения Поднебесной кольцом государств, ориентированных на Вашингтон. По всей видимости, России придется изменить акценты даже в своем отношении к нарастающей напряженности в Южно-Китайском море: если еще в прошлом году Москва с осторожностью демонстрировала симпатию к Ханою, то теперь ей, скорее всего, понадобится показать полную беспристрастность либо понимание аргументов китайской стороны. Аналогичным образом становится крайне сложно сохранить прежний баланс отношений в треугольнике Москва–Токио–Пекин, даже несмотря на демонстративную неохоту, с которой правительство Синдзо Абэ присоединилось к инициированной Бараком Обамой волне антироссийских санкций.

На глобальном уровне новое качество российско-китайского взаимодействия вероятнее всего обернется началом системных, хотя и достаточно осторожных усилий двух держав, направленных на размывание глобального доминирования институтов и практик Вашингтонского консенсуса. Постепенное ослабление позиций доллара в торговых расчетах между странами ШОС и БРИКС, развитие и взаимное признание национальных платежных систем участников этих объединений, учреждение странами БРИКС собственного Банка развития, создание Россией и Китаем международного рейтингового агентства в противовес «большой тройке» Moody’s, Fitch и Standard & Poor’s могут стать первыми предвестниками переструктурирования глобальной экономики. Вполне вероятно, что именно России придется на первых порах принять на себя наибольшие издержки этого перехода. Однако едва ли стоит питать в связи с этим особые иллюзии: альтернатива Вашингтонскому консенсусу возможна, но это будет Пекинский консенсус. Впрочем, для России и других стран, которые решатся выступить агентами такого рода изменений, в долгосрочной перспективе благом окажется уже сама ситуация соревновательности центров экономической мощи, международных финансовых институтов и макроэкономических моделей.

Довольно неожиданным, но не менее значимым по последствиям эффектом посткрымского поворота России к Китаю может стать «национализация» Интернета. Помимо близости позиций двух стран в отношении роли ICANN и управления Интернетом решимость российской власти создать собственный аналог проекта «Великий золотой щит» (Great Firewall) способна привести к своеобразному реваншу вестфальского порядка во Всемирной паутине. Знаменитый принцип cuius regio eius religio в середине второго десятилетия XXI в. можно будет переформулировать примерно так: «Чей сервер, того и сеть».

Украинский кризис сделал поворот России к Китаю неотвратимым. Но является ли этот поворот необратимым? Возможно, не столь уж далек от истины Чарльз Краутхаммер, заявивший о повторении Путиным в Шанхае знаменитого маневра Никсона — Киссинджера, и о том, что теперь аналогичная геополитическая комбинация направлена уже против США. По мнению Краутхаммера, расширенное российско-китайское партнерство «знаменует первое появление глобальной коалиции против американской гегемонии начиная с падения Берлинской стены». Очевидно, эта коалиция будет существовать до тех пор, пока не выполнит хотя бы части своих задач. По всей видимости, только осознание неизбежности утраты доминирующих позиций сможет заставить одну из будущих американских администраций предпринять усилия по восстановлению отношений с Москвой, предполагающие ту или иную форму признания российских интересов как на Украине, так и на всем постсоветском пространстве. Проблема в том, что это может произойти достаточно поздно, когда Россия окажется в слишком большой зависимости от китайской экономической мощи. К тому же, как показал опыт перезагрузки, лидерам Соединенных Штатов очень трудно выдвигать действительно привлекательные для Москвы предложения, даже если этого настоятельно требуют американские интересы. Тем не менее решимость находиться в авангарде пересмотра мирового порядка, опираясь на почти союзнические отношения с Китаем, не должна означать заведомого отказа России от готовности к поиску новой модели баланса сил как на глобальном уровне, так, в частности, и в Азиатско-Тихоокеанском регионе.

Украинские перспективы: Финляндия? Босния? Приднестровье?

Хотя общие контуры урегулирования, позволявшего найти выход из геополитического противостояния или по крайней мере снизить его остроту до приемлемого для большинства вовлеченных в него сторон уровня, были очевидны едва ли не на следующий день после бегства Януковича, до сих пор ни один из ведущих игроков украинской драмы не решился артикулировать готовность пойти на такой компромисс. Суть компромисса описывается хорошо знакомым термином «финляндизация». Именно о финляндизации как об оптимальном выходе из кризиса писал и Збигнев Бжезинский в первые дни после переворота в Киеве, а Генри Киссинджер — накануне присоединения Крыма к России. «Финляндизация» в их трактовке означала установление уважительных отношений добрососедства, неприсоединение Украины к военным альянсам и, напротив, интенсивное развитие экономического сотрудничества как с ЕС, так и с Россией. От России же требовалось признание свершившихся перемен, отказ от претензий на какие-либо части украинской территории и от попыток дестабилизировать новую власть в Киеве. В качестве дополнительного бонуса для Москвы также предлагалось полномасштабное развитие сотрудничества с Евросоюзом.

В принципе «финляндизация» Украины — это примерно то, что могло бы произойти, если бы европейские лидеры не настаивали на безоговорочном подписании Украиной соглашения об ассоциации и свободной торговле в Вильнюсе, а прислушались к призывам Москвы найти в формате трехсторонних переговоров взаимоприемлемое решение. В этом случае Россия не чувствовала бы себя изолированной в результате привязки соседней страны к альтернативному интеграционному проекту, а сама Украина, сполна используя преимущества эксклюзивных отношений с Россией, чуть с меньшей скоростью продолжала бы дрейф в сторону Евросоюза. Так или иначе, но финляндизация означает постепенный вывод Украины за пределы «русского мира».

Сразу же после победы Евромайдана финляндизация оказалась значительно менее привлекательной опцией как для пришедших к власти противников режима Януковича, так и для Кремля. Для первых нетерпимой и противоречащей революционному мандату была сама возможность даже частичного признания неких особых интересов Москвы на Украине. Что касается Кремля, то для него финляндизация означала бы вынужденное признание очередного fait accompli, причем смириться предстояло не только с необходимостью вести дела с новым недружественным правительством, но и с насильственной сменой законной, хотя и предельно коррумпированной власти.

Российский вариант политического урегулирования на Украине, наряду с сохранением внеблокового статуса, предполагал федерализацию и конституционные гарантии использования русского языка. Объективно федерализация никак не противоречит либерально-демократическому вектору развития Украины (т.е. идеалам, изначально декларированным Евромайданом), более того, способствует его закреплению на уровне взаимодействия между центральной властью и регионами. Однако при этом федерализация становится преградой для диктата этнонационализма, побуждая к закреплению на конституционном уровне прав и баланса интересов различных территориальных общин, этнических и языковых групп. А это уже напрямую противоречит радикально-националистическим установкам, ставшим доминантой программы Евромайдана накануне свержения режима Януковича.

Преобразование Украины в федеративное государство, в котором регионы будут влиять на решение вопросов о присоединении к тем или иным экономическим объединениям или военно-политическим блокам, могло бы стать дополнительной, конституционно закрепленной гарантией сохранения ее внеблокового статуса. Столь радикальное перераспределение полномочий между Киевом и украинскими регионами в принципе совместимо со сценарием финляндизации, но при этом означает возможность реализации интересов внешних игроков не только через контакты с центральными властями, но также посредством влияния на региональные политические и экономические элиты.

Присоединение Крыма к России и решительное непризнание международной правомочности этого акта со стороны Киева и Запада перевели Украину в то же положение, в котором после 2008 г. находится Грузия — страна, имеющая неурегулированный территориальный спор с соседним государством. Членство в НАТО переходит в разряд гипотетических возможностей. В этом смысле конституционные гарантии внеблокового статуса превращаются в своеобразное архитектурное излишество, некую надстройку над суровой реальностью государства, в котором революционный переворот создал вакуум легитимной власти и условия для утраты территориальной целостности. Но одновременно такая формально внеблоковая держава, если она сумеет сохраниться в качестве унитарного государства, будет консолидироваться на основе радикального неприятия всего, что связано с Москвой. Если первые 23 года своего независимого существования эта страна весьма неуверенно развивалась под брендом «Украина — не Россия», то теперь бренд меняется на «Украина — анти-Россия». Если же антироссийская направленность становится нациеформирующей идеей, то, скорее всего, даже федерализация не сможет здесь ничего изменить. В лучшем случае — ослабить или затормозить.

Предопределенность длительного российско-украинского антагонизма и реальная угроза сецессии ряда регионов Юго-Востока Украины заставляют обращаться в поисках новой формулы компромисса уже не к примеру Финляндии эпохи холодной войны, а к опыту Боснии и Герцеговины после подписания Дейтонского соглашения 1995 г. По сути дела, как и в случае с Боснией, речь могла бы идти о конфедерализации, позволяющей погасить конфликт за счет максимального ограничения полномочий центральной власти и обеспечения широкой самостоятельности частей такого государства, в том числе и в вопросах отношений с соседними странами. Правда, по условиям Дейтонского соглашения, субъекты (этнитеты) Боснии и Герцеговины не имеют права на сецессию, хотя связаны между собой менее тесно, чем один из них с Сербией, а другой — с Хорватией. Преимущество дейтонской модели для Москвы могло бы видеться в том, что, обеспечивая особый статус и легализуя пророссийскую ориентацию Донбасса (возможно, и других регионов украинского Юго-Востока), она радикально ограничит дееспособность боснизированной Украины в качестве международного игрока. Практически все усилия украинского государства, стабилизированного по дейтонским лекалам, будут уходить на поддержание внутреннего равновесия между регионами. В то же время не исключено, что применение дейтонской формулы к Украине не только принесет ей относительную внутреннюю стабильность, но в среднесрочной перспективе создаст более благоприятные возможности для экономического роста, чем однонаправленная ориентация на Европейский союз.

Не стоит, однако, забывать, что Дейтонский мир был заключен сторонами боснийского конфликта под мощнейшим давлением Соединенных Штатов, которые вместе с союзниками по НАТО использовали и такой аргумент, как бомбардировки (операция «Обдуманная сила»). На момент написания статьи Россия подобных аргументов не применяла; очевидно также, что без готовности США и ЕС склонить Киев к принятию дейтонской модели урегулирования Москва не сможет в одиночку добиться этого результата. Слабой киевской власти (а она такой остается и после избрания президентом Украины Петра Порошенко) гораздо проще продолжать малоэффективную военную операцию против ополченцев Донбасса, чем признавать их представителей полноценными участниками переговорного процесса. Если же переговоры будут идти в отсутствие одной из сторон конфликта, а компромиссы базироваться на неафишируемых договоренностях великих держав, при первом же удобном случае достигнутое согласие может подвергнуться ревизии. Между тем устойчивость Дейтонского соглашения не в последнюю очередь обеспечивается детальной проработкой всех его условий, почти не оставлявших простора для интерпретации (единственным серьезным исключением довольно долго оставалась неопределенность статуса стратегически значимого округа Брчко).

Сегодня Дейтон представляется наиболее оптимальным решением. Однако побудить Киев и Запад принять это решение при нынешнем соотношении сил едва ли получится. Как минимум позиции самопровозглашенных Донецкой и Луганской народных республик должны быть не менее крепкими, чем позиции боснийских сербов перед началом дейтонских переговоров. К сожалению, дейтонский вариант едва ли можно реализовать без предварительного осуществления другого сценария — приднестровского. А это уже вопрос цены, которую Москва способна и готова заплатить за «приднестровизацию» Донбасса, включая и цену новых санкций. Однако настоящий драматизм очередного выбора, который предстоит сделать президенту Путину, состоит в том, что и отказ от приднестровского варианта имеет немалую политическую, экономическую и символическую цену.

* * *

Эта статья передана в редакцию «России в глобальной политике» в момент кратковременного спада напряженности, связанного со вступлением в должность нового президента Украины и переговорами ключевых участников конфликта, состоявшимися во время юбилейных торжеств в Нормандии. Сам факт интенсификации международных контактов и, в частности, встреча Владимира Путина и Петра Порошенко говорят о том, что бремя кризиса становится для всех сторон слишком тяжелым. Избрание президентом Украины олигарха Порошенко спустя три месяца после революции, имевшей не только националистическую, но и антиолигархическую направленность, свидетельствует об усталости большинства избирателей и от революции, и от раздирающего страну противостояния. Однако это не значит, что Порошенко получил мандат на такое урегулирование конфликта, которое было бы приемлемым для России и ополченцев Донбасса. Власть Порошенко не консолидирована, он не имеет устойчивой опоры в нынешнем составе Верховной рады и не обладает конституционными полномочиями для назначения большинства членов правительства. Поэтому основные усилия будут брошены бывшим шоколадным королем на укрепление собственных позиций на политической арене Украины путем проведения досрочных парламентских выборов. Между тем до военной победы над силами ДНР и ЛНР еще очень далеко. Однако любой серьезный компромисс между новым президентом Украины и сепаратистскими движениями Донбасса открывает путь к третьему Майдану, т.е. к новому витку дестабилизации. Динамика кризиса далеко не исчерпана, и вслед за временной разрядкой последуют новые обострения.

Конец ознакомительного фрагмента.