В прекрасном и яростном мире
Повести и рассказы, вошедшие в этот сборник, позволят читателю погрузиться в поразительный мир платоновской прозы, в которой бытовое и фантастическое, мистическое и обыденное создают плотную повествовательную ткань совершенно уникального стиля: оригинального, самобытного, не имеющего аналогов в отечественной литературе. В реальности или нет ведет мессия – молодой красноармеец – сквозь страдания и смерть народ отверженных? В реальности или нет идет своим путем, через ужасы Гражданской войны, закруженный вихрем смены эпох рабочий из глухого местечка? В реальности или нет происходит столкновение Порядка, в образе юной учительницы, и дикого извечного Хаоса кочевых орд? На эти и многие другие вопросы каждому читателю сборника предстоит дать собственные ответы…
Оглавление
- Сокровенный человек[1]
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги В прекрасном и яростном мире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© А. Платонов, наследники, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
Сокровенный человек[1]
1
Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки.
— Естество свое берет! — заключил Пухов по этому вопросу.
После погребения жены Пухов лег спать, потому что сильно исхлопотался и намаялся. Проснувшись, он захотел квасу, но квас весь вышел за время болезни жены — и нет теперь заботчика о продовольствии. Тогда Пухов закурил — для ликвидации жажды. Не успел он докурить, а уж к нему кто-то громко постучал беспрекословной рукой.
— Кто? — крикнул Пухов, разваливая тело для последнего потягивания. — Погоревать не дадут, сволочи!
Однако дверь отворил: может, с делом человек пришел. Вошел сторож из конторы начальника дистанции.
— Фома Егорыч, путевка! Распишитесь в графе! Опять метет — поезда станут!
Расписавшись, Фома Егорыч поглядел в окно: действительно начиналась метель, и ветер уже посвистывал над печной вьюшкой. Сторож ушел, а Фома Егорыч загоревал, подслушивая свирепеющую вьюгу, — и от скуки и от бесприютности без жены.
— Все совершается по законам природы! — удостоверил он самому себе и немного успокоился.
Но вьюга жутко развертывалась над самой головой Пухова, в печной трубе, и оттого хотелось бы иметь рядом с собой что-нибудь такое, не говоря про жену, но хотя бы живность какую.
По путевке на вокзале надлежало быть в шестнадцать часов, а сейчас часов двенадцать — еще можно поспать, что и было сделано Фомой Егорычем, не обращая внимания на пение вьюги над вьюшкой.
Разомлев и распарившись, Пухов насилу проснулся. Нечаянно он крикнул, по старому сознанию: «Глаша!» — жену позвал; но деревянный домик претерпевал удары снежного воздуха и весь пищал. Две комнаты стояли совсем порожними, и никто не внял словам Фомы Егорыча. А бывало, сейчас же отзовется участливая жена:
— Тебе чего, Фомушка?
— А ничего, — ответит, бывало, Фома Егорыч, — это я так позвал: цела ли ты!
А теперь никакого ответа и участия: вот они, законы природы!
— Дать бы моей старухе капитальный ремонт — жива бы была, но средств нету и харчи плохие! — сказал себе Пухов, шнуруя австрийские башмаки. — Хоть бы автомат выдумали какой-нибудь: до чего мне трудящимся быть надоело! — рассуждал Фома Егорович, упаковывая в мешок пищу: хлеб и пшено.
На дворе его встретил удар снега в лицо и шум бури.
— Гада бестолковая! — вслух и навстречу движущемуся пространству сказал Пухов, именуя всю природу.
Проходя безлюдной привокзальной слободой, Пухов раздраженно бурчал — не от злобы, а от грусти и еще отчего-то, но отчего — он вслух не сказал.
На вокзале уже стоял под парами тяжелый, мощный паровоз с прицепленным к нему вагоном — снегоочистителем. На снегоочистителе было написано: «Система инженера Э. Бурковского».
«Кто этот Бурковский, где он сейчас и жив ли? Кто ж его знает!» — с грустью подумал Пухов, и отчего-то сразу ему захотелось увидеть этого Бурковского.
К Пухову подошел начальник дистанции:
— Читай, Пухов, расписывайся — и поехали! — и подал приказ.
Пухов прочитал:
«Приказывается правый путь от Козлова до Лисок держать непрерывно чистым от снега, для чего пустить в безостановочную работу все исправные снегоочистители. После удовлетворения воинских поездов все паровозы поставить для тяги снегоочистителей. В экстренных случаях снимать для той же тяги дежурные станционные паровозы. При сильных метелях впереди каждого воинского состава должен неотлучно работать снегоочиститель, дабы ни на минуту не было прекращено движение и не ослаблена боеспособность Красной Армии.
Пухов расписался — в те годы попробуй не распишись!
— Опять неделю не спать! — сказал машинист паровоза, тоже расписавшись.
— Опять! — сказал Пухов, чувствуя странное удовольствие от предстоящего трудного беспокойства: все жизнь как-то незаметней и шибче идет.
Начальник дистанции, инженер и гордый человек, терпеливо слушал метель и смотрел поверх паровоза какими-то отвлеченными глазами. Его раза два ставили к стенке, он быстро поседел и всему подчинился — без жалобы и без упрека. Но зато навсегда замолчал и говорил только распоряжения.
Вышел дежурный по станции, вручил начальнику дистанции путевку и пожелал доброго пути.
— До Графской остановки нет! — сказал начальник дистанции машинисту. — Сорок верст! Хватит ли воды у вас, если топку придется все время форсировать?
— Хватит, — ответил машинист. — Воды много — всю не выпарим!
Тогда начальник дистанции и Пухов вошли в снегоочиститель. Там уже лежали восемь рабочих и докрасна калили чугунку казенными дровами, распахнув для свежего воздуха окно.
— Опять навоняли, дьяволы! — почувствовал и догадался Пухов. — А ведь только что пришли и харчей жирных, должно, не едали! Эх, идолы!
Начальник дистанции сел на круглый стул у выпуклого окна, откуда он управлял всей работой паровоза и снегоочистителя, а Пухов стал у балансира.
Рабочие тоже встали у своих мест, у больших рукояток, посредством которых по балансиру быстро перекидывался груз — и балансир то поднимал, то опускал снегосбросный щит.
Метель выла упорно и ровно, запасшись огромным напряжением где-то в степях юго-востока.
В вагоне было нечисто, но тепло и как-то укромно. Крыша вокзала гремела железами, отстегнутыми ветром, а иногда этот скрежет железа перемежался с далеким артиллерийским залпом.
Фронт работал в шестидесяти верстах. Белые все время прижимались к железнодорожной линии, ища уюта в вагонах и станционных зданиях, утомившись в снежной степи на худых конях. Но белых отжимали бронированные поезда красных, посыпая снега свинцом из изношенных пулеметов. По ночам — молча, без огней, тихим ходом — проходили броневые поезда, просматривая темные пространства и пробуя паровозом целость пути. Ночью ничего не известно; помашет издали поезду низкое степное дерево — и его порежут и снесут пулеметным огнем: зря не шевелись!
— Готово? — спросил начальник дистанции и посмотрел на Пухова.
— Готово! — ответил Пухов и взял в обе руки рычаги.
Начальник дистанции потянул веревку к паровозу — тот запел, как нежный пароход, и грубо дернул снегоочиститель.
Выскочив со станционных путей, начальник дистанции одной рукой резко и коротко дернул за веревку паровозного свистка, а другой махнул Пухову.
Это означало: работа!
Паровоз крикнул, машинист открыл весь пар, а Пухов передвинул оба рычага, опуская щит с ножами и развертывая крылья.
Сейчас же снегоочиститель сдал скорость и начал увязать в снегу, прилипая к рельсам, как к магнитам.
Начальник дистанции еще раз дернул веревку на паровоз, что означало — усилить тягу! Но паровоз весь дрожал от перенапряжения и сифонил так, что из трубы жар вылетал. Колеса его впустую ворочались в снегу, как в крутой почве, подшипники грелись от частых оборотов и плохого масла, а кочегар весь взмок от работы с топкой, несмотря на то что выбегал за дровами на тендер, где его прохватывал двадцатиградусный ветер.
Снегоочиститель и паровоз попали в глубокий снежный перевал. Один начальник дистанции молчал — ему было все равно. Остальные люди на паровозе и на снегоочистителе грубо выражались на каком-то самодельном языке, сразу обнажая задушевные мысли.
— Какого х… мучиться! — сказал паровозный машинист помощнику и закрыл регулятор. — Пару мало! Прошуруй топку и просифонь, чтоб баланец[2] загремел, — тогда возьмем!
— Закуривай! — крикнул рабочим Пухов, догадавшись о том, что делается на паровозе.
Начальник дистанции тоже вынул кисет и насыпал в кусочек газеты зеленой самогонной махорки.
К метели давно притерпелись и забыли про нее, как про нормальный воздух.
Покурив, Пухов вылез из вагона и здесь только обнаружил гром бури, злобу холода и пальбу сухого снега.
— Вот сволота! — сказал Пухов, еле управляясь с тем, с чем ему нужно было управиться.
Вдруг бешено заревел баланс паровоза, спуская лишний пар. Пухов вскочил в вагон — и паровоз сейчас же и разом выхватил снегоочиститель из снежного бугра, пробуксовав колесами так, что огонь посыпался из рельс. Пухов даже увидел, как хлестнула вода из паровозной трубы от слишком большого открытия пара, и оценил машиниста за отвагу:
— Хорош парень у нас на паровозе!
— А? — спросил старший рабочий Шугаев.
— Чего — а? — ответил Пухов. — Чего акаешь-то? Горе кругом, а ты разговариваешь!
Шугаев поэтому замолчал.
Паровоз прогудел два раза, а начальник дистанции крикнул:
— Закрой работу!
Пухов рванул рычаг и поднял щит.
Подъезжали к переезду, где лежали контррельсы. Такие места проезжали без работы: щит снегоочистителя резал снег ниже головки рельса и не мог работать, когда у рельса что-нибудь находилось — тогда снегоочиститель опрокинулся бы.
Проехав переезд, снегоочиститель понесся открытой степью. Укрытый снегом, лежал искусный железный путь. Пухов всегда удивлялся пространству. Оно его успокаивало в страдании и увеличивало радость, если ее имелось немного.
Так и теперь — поглядел в запушенное окно Пухов: ничего не видно, а приятно.
Снегоочиститель, имея жесткие рессоры, гремел, как телега по кочкам, и, ухватывая снег, тучей пушил его на правый откос пути, трепеща выкинутым крылом; это крыло назначено было швырять снег на сторону — то оно и делало.
В Графской сделали значительную стоянку. Паровоз брал воду, помощник машиниста чистил дымовую коробку, топку и прочее огневое хозяйство.
Обмерзший машинист ничего не делал, а только ругался на эту жизнь. Из штаба какого-то матросского отряда, стоявшего в Графской, ему принесли спирту, и Пухов тоже прошел в долю, а начальник дистанции отказался.
— Пей, инженер! — предложил ему главный матрос.
— Благодарю покорно. Я ничего не пью, — уклонился инженер.
— Ну, как хочешь! — сказал матрос. — А то выпей — согреешься! Хочешь, рыбы принесу — покушаешь?
Инженер опять отказался, по неизвестной причине.
— Эх ты, тина! — сказал тогда оскорбленный матрос. — Ведь тебе с душой дают — нам же не жалко, — а ты не берешь! Поешь, пожалуйста!
Машинист и Пухов пили и жевали все напролом, улыбаясь насчет начальника.
— Отстань ты от него! — обрубил другой матрос. — Он есть хочет, но идея его не велит!
Начальник дистанции смолчал. Есть он действительно не хотел. Месяц назад он вернулся из командировки — из-под Царицына, где сдавал восстановленный мост. Вчера он получил депешу, что мост просел под воинским поездом: клепка моста шла наспех, неквалифицированные рабочие ставили заклепки на живую нитку, и теперь фермы моста расшились — от одного чувства веса мало-мальски грузного поезда.
Два дня назад началось следствие по делу моста, и дома у начальника дистанции лежала повестка от следователя железнодорожного Ревтрибунала. Назначенный в экстренную поездку, инженер не мог пойти в Ревтрибунал, но помнил об этом. Поэтому ему не пилось и не елось. Но страха он тоже не имел, терзаясь сплошным равнодушием; равнодушие, он чувствовал, может быть страшнее боязливости — оно выпаривает из человека душу, как воду медленный огонь, и когда очнешься — останется от сердца одно сухое место; тогда человека хоть ежедневно к стенке ставь — он и покурить не попросит: последнее удовольствие казнимого.
— Теперь куда поедете? — спросил у Пухова главный матрос.
— Должно, на Грязи!
— Верно: под Усманью два эшелона и броневик в сугробах застряли! — вспомнил матрос. — Казаки, говорят, Давыдовку взяли, а снаряды за Козловом в заносах стоят!
— Расчистим, едрена мать, сталь режем, а снег — вещество чепуховое! — уверенно определил Пухов, спешно допивая последние капли спирта, чтобы ничто не пропадало в такое время.
Тронулись на Грязи. Пассажиром напросился старичок — будто бы ехал от сына с Лисок, а кто ж его знает!
Поехали, загремел балансир, кидая щит то вниз, то вверх, и забурчали рабочие, которым не досталось матросской жирной рыбы.
— Яблок бы моченых я теперь поел! — сказал на полном ходу снегоочистителя Пухов. — Ух, и поел бы — ведро бы съел!
— А я бы сельдь покушал! — ответил ему старичок-пассажир. — Люди говорят, что в Астрахани сельди той миллионы пудов гниют, только маршрутов туда нету!
— Тебя посадили, ты и молчи сиди! — строго предупредил Пухов. — Сельдь бы он покушал! Будто без него ее съесть некому!
— А я, — встрял в разговор помощник Пухова, слесарь Зворычный, — на свадьбе в Усмани был, так полного петуха съел — жирен был, дьявол!
— А сколько петухов-то было на столе? — спросил Пухов, чувствуя на вкус того петуха.
— Один и был — откуда теперь петухи?
— Что ж, тебя выгнали со свадьбы? — допытывался Пухов, желая, чтоб его выгнали.
— Нет, я сам рано ушел. Вылез из стола, будто на двор захотел, — мужики часто ходят, — и ушел.
— А тебе, старик, не пора слезать — деревня твоя не видна еще? — спросил Пухов пассажира. — Гляди, а то разбалакаешься — проскочишь!
Старик подскочил к окну, подышал на стекло и потер его.
— Места будто знакомые пошли — будто Хамовские выселки торчат на юру!
— Раз Хамовские выселки — тебе к месту! — сказал сведущий Пухов. — Слезай, пока на подъем прем!
Старик почухался с мешком и покорно возразил:
— Машина ходко бежит, аж воздух журчит — жутко убиваться, господин машинист! Может, окоротить позволите на одну минуту — я враз.
— Обдумал! — осерчал Пухов. — Окоротить ему казенную машину в военное время! Теперь до самых Грязей остановки не будет!
Старик смолчал, а потом спросил особо покорным голосом:
— Сказывали, тормоза теперь могучие пошли — на всякую скороту окорот дают!
— Слазь, слазь, старик! — серчал Пухов. — Скороту ему окоротить! Не на каменную гору прыгнешь, а в снег! Так мягко придется, что сам полежишь — и потянешься еще!
Старик вышел на наружную площадку, осмотрел веревку на мешке — не для прочности, конечно, а для угона времени, чтобы духу набраться, — а потом пропал: должно, шлепнулся.
С Грязей снегоочистителю вручили приказ: вести за собой броневик и поезд Троцкого, пробивая траншею в заносах вплоть до Лисок.
Снегоочистителю дали двойную тягу: другой паровоз уступил поезд Троцкого — громадную спокойную машину Путиловского завода.
Тяжелый боевой поезд Троцкого всегда шел на двух лучших паровозах.
Но и два паровоза теперь обессилели от снега, потому что снег хуже песка. Поэтому не паровозы были в славе в ту мятежную и снежную зиму, а снегоочистители.
И то, что белых громила артиллерия бронепоездов под Давыдовкой и Лисками, случилось потому, что бригады паровозов и снегоочистителей крушили сугробы, не спя неделями и питаясь сухой кашей.
Пухов, например, Фома Егорыч, сразу почел такое занятие обыкновенным делом и только боялся, что исчезнет махорка с вольного рынка; поэтому дома имел ее пуд, проверив вес на безмене.
Не доезжая станции Колодезной, снегоочиститель стал: два могучих паровоза, которые волокли его, как плуг, влетели в сугроб и зарылись по трубу.
Машинист-петроградец с поезда Троцкого, ведший головной паровоз, был выбит из сиденья и вышвырнут на тендер от удара паровоза в снег и мгновенной остановки. А паровоз его, не сдаваясь, продолжал буксовать на месте, дрожа от свирепой безысходной силы, яростно прессуя грудью горы снега впереди.
Машинист прыгнул в снег, катаясь в нем окровавленной головой и бормоча неслыханные ругательства.
К нему подошел Пухов, с четырьмя собственными зубами в кулаке — он стукнулся челюстью о рычаг и вытащил изо рта ослабшие лишние зубы. В другой руке он нес мешочек со своими харчами — хлеб и пшено. Не глядя на лежащего машиниста, он засмотрелся на его замечательный паровоз, все еще бившийся в снегу.
— Хороша машина, сволочь!
Потом крикнул помощнику:
— Закрой пар, стервец, кривошипы порвешь!
С паровоза никто не ответил.
Положив харчи на снег и зашвырнув зубы, Пухов сам полез на паровоз, чтобы закрыть регулятор и сифон.
В будке лежал мертвый помощник. Его бросило головой на штырь, и в расшившийся череп просунулась медь — так он повис и умер, поливая кровью мазут на полу. Помощник стоял на коленях, разбросав синие беспомощные руки и с пришпиленной к штырю головой.
«И как, дурак, нарвался на штырь? И как раз ведь в темя, в самый материнский родничок хватило!» — обнаружил событие Пухов.
Остановив бег на месте бесившегося паровоза, Пухов оглядел все его устройство и снова подумал о помощнике:
«Жалко дурака: пар хорошо держал!»
Манометр действительно и сейчас показывал тринадцать атмосфер, почти предельное давление, — и это после десяти часов хода в глубоком плотном снегу!
Метель стихала, переходя в мокрый снегопад. Вдалеке дымили на расчищенных путях броневик и поезд Троцкого.
Пухов с паровоза ушел. Рабочие снегоочистителя и начальник дистанции лезли по живот в снегу к паровозу. Со второго паровоза тоже сошла бригада, перевязав разбитые головы грязными обтирочными концами.
Пухов подошел к петроградскому машинисту. Тот сидел на снегу и прикладывал его к окровавленной голове.
— Ну что, — обратился он к Пухову, — как стоит машина? Закрыл поддувала?
— Все на месте, механик! — ответил по-служебному Пухов. — Помощник только твой убился, но я тебе Зворычного дам, парень умственный, только жрать здоров!
— Ладно, — сказал машинист. — Положи-ка мне хлебца на рану и портянкой окрути! Кровь, сатану, никак не заткну!
Из-за снегоочистителя выглянула милая усталая морда лошади, и через две минуты к паровозу подъехал казачий отряд — человек пятнадцать.
Никто на них не обратил нужного внимания.
Пухов со Зворычным закусывали; Зворычный советовал Пухову непременно вставить зубы, только стальные и никелированные — в воронежских мастерских могут сделать: всю жизнь тогда не изотрешь о самую твердую пищу!
— Опять выбить могут! — возразил Пухов.
— А мы тебе их штук сто наделаем! — успокоил Зворычный. — Лишние в кисет в запас положишь!
— Это ты верно говоришь! — согласился Пухов, соображая, что сталь прочней кости и зубов можно наготовить массу на фрезерном станке.
Казачий офицер, видя спокойствие мастеровых, растерялся и охрип голосом.
— Граждане рабочие! — нарочито сказал офицер, ворочая полубезумными выветрившимися глазами. — Именем Великой Народной России приказываю вам доставить паровозы и снегоочистку на станцию Подгорное. За отказ — расстрел на месте!
Паровозы тихо сипели. Снег падать перестал. Дул ветер оттепели и далекой весны.
У машиниста кровь на голове свернулась и больше не текла. Он почесал сухую корку сукровицы и трудным ослабевшим шагом пошел на паровоз.
— Пойти воды покачать и дров подложить — машину морозить неохота!
Казаки вынули револьверы и окружили мастеровых. Тогда Пухов рассерчал:
— Вот, сволочи, в механике не понимают, а командуют!
— Што-о? — захрипел офицер. — Марш на паровоз, иначе пулю в затылок получишь!
— Что ты, чертова кукла, пулей пугаешь! — закричал, забываясь, Пухов. — Я сам тебя гайкой смажу! Не видишь, что в перевал сели и люди побились! Фулюган, черт!
Офицер услышал короткий глухой гудок броневого поезда и обернулся, подождав стрелять в Пухова.
Начальник дистанции лежал на шинели, постеленной на снег, и о чем-то мрачно размышлял, рассматривая хилое потеплевшее небо.
Вдруг на паровозе по-плохому закричал человек. То, наверно, машинист снимал со штыря своего разбитого помощника.
Казаки сошли с коней и бродили вокруг паровоза, как бы ища потерянное.
— По коням! — крикнул казакам офицер, заметя вывернувшийся из закругления бронепоезд. — Пускай паровозы, стрелять начну! — и выстрелил в голову начальника дистанции — тот и не вздрогнул, а только засучил усталыми ногами и отвернулся вниз лицом ото всех.
Пухов вскочил на паровоз и заревел во всю сирену прерывистой тревогой. Догадливый машинист открыл паровой кран инжектора, и весь паровоз укутался паром.
Казачий отряд начал напропалую расстреливать рабочих, но те забились под паровозы, проваливались, убегая в сугробы, — и все уцелели.
С бронепоезда, подошедшего к снегоочистителю почти вплотную, ударили из трехдюймовки и прострочили из пулемета.
Отскакав саженей на двадцать, казачий отряд начал тонуть в снегах и был начисто расстрелян с бронепоезда.
Только одна лошадь ушла и понеслась по степи, жалобно крича и напрягая худое быстрое тело.
Пухов долго глядел на нее и осунулся от сочувствия.
С бронепоезда отцепили паровоз и подвели его сзади к снегоочистителю толкачом.
Через час, подняв пар, три паровоза продавили снежный перевал на путях и вырвались на чистое место.
2
В Лисках отдыхали три дня.
Пухов обменял на олеонафт десять фунтов махорки и был доволен. На вокзале он исчитал все плакаты и тащил газеты из агитпункта для своего осведомления.
Плакаты были разные. Один плакат перемалевали из большой иконы — где архистратиг Георгий поражает змия, воюя на адовом дне. К Георгию приделали голову Троцкого, а змею-гаду нарисовали голову буржуя; кресты же на ризе Георгия Победоносца зарисовали звездами, но краска была плохая — и из-под звезд виднелись опять-таки кресты.
Это Пухова удручало. Он ревниво следил за революцией, стыдясь за каждую ее глупость, хотя к ней был мало причастен.
На стенах вокзала висела мануфактура с агитационными словами:
«В рабочие руки мы книги возьмем.
Учись, пролетарий, ты будешь умен!»
— Тоже нескладно! — заключил Пухов. — Надо так написать, чтоб все дураки заочно поумнели!
«Каждый прожитый нами день — гвоздь в голову буржуазии. Будем же вечно жить — пускай терпит ее голова!»
— Вот это сурьезно! — расценивал Пухов. — Это твердые слова!
Подходит раз к Лискам поезд — хорошие пассажирские вагоны, красноармейцы у дверей, и ни одного мешочника не видно.
Пухов стоял в тот час на платформе и кое-что обдумывал.
Поезд останавливается. Из вагонов никто не выходит.
— Кто это прибыл с этим эшелоном? — спрашивает Пухов одного смазчика.
— А кто его знает? Сказывают, главный командир — один в целом поезде!
Из переднего вагона вышли музыканты, подошли к середине поезда, построились и заиграли встречу.
Немного погодя выходит из среднего мягкого вагона толстый военный человек и машет музыкантам рукой: будет, дескать, доволен!
Музыканты разошлись. Военный начальник не спеша сходит по ступенькам и идет в вокзал. За ним идут прочие военные люди — кто с бомбой, кто с револьвером, кто за саблю держится, кто так ругается, — полная охрана.
Пухов прошел вслед и очутился около агитпункта. Там уже стояла красноармейская масса, разные железнодорожники и жадные до образования мужики.
Приехавший военный начальник взошел на трибуну — и тут ему все захлопали, не зная его фамилии. Но начальник оказался строгим человеком и сразу отрубил:
— Товарищи и граждане! На первый раз я прощаю, но заявляю, чтобы впредь подобных демонстраций не повторялось! Здесь не цирк, и я не клоун — хлопать в ладоши тут не по существу!
Народ сразу примолк и умильно уставился на оратора — особенно мешочники: может, дескать, лицо запомнит и посадит на поезд.
Но начальник, разъяснив, что буржуазия целиком и полностью — сволочь, уехал, не запомнив ни одного умильного лица.
Ни один мешочник в порожний длинный поезд так и не попал: охрана сказала, что вольным нельзя ехать на военном поезде особого назначения.
— А он же порожняком — все едино — лупить будет! — спорили худые мужики.
— Командарму пустой поезд полагается по приказу! — объясняли красноармейцы из охраны.
— Раз по приказу — мы не спорим! — покорялись мешочники. — Только мы не в поезде сядем, а на сцепках!
— Нигде нельзя, — отвечали охранники. — Только на спице колеса можно!
Наконец поезд уехал, постреливая в воздух — для испуга жадных до транспорта мешочников.
— Дела! — сказал Пухов одному деповскому слесарю. — Маленькое тело на сорока осях везут!
— Нагрузка маленькая — на канате вошь тащат! — на глаз измерил деповской слесарь.
— Дрезину бы ему дать — и ладно! — сообразил Пухов. — Тратят зря американский паровоз!
Идя в барак за порцией пищи, Пухов разглядывал по дороге всякие надписи и объявления — он был любитель до чтения и ценил всякий человеческий помысел.
На бараке висело объявление, которое Пухов прочитал беспрерывно трижды:
ТОВАРИЩИ РАБОЧИЕ!
Штабом IX Рабоче-Крестьянской Красной Армии формируются добровольные отряды технических сил для обслуживания фронтовых нужд Красных армий, действующих на Северном Кавказе, Кубани и Черноморском побережье.
Разрушенные железнодорожные мосты, береговые оборонительные сооружения, служба связи, орудийные ремонтные мастерские, подвижные механические базы — все это, взятое в целом, требует умелых пролетарских рук, которых не хватает в действующих Красных армиях Юга. С другой стороны, без технических средств не может быть обеспечена победа над врагами рабочих и крестьян, сильных своей техникой, полученной задаром от антантовского империализма.
Товарищи рабочие! Призываем вас записываться в отряды технических сил у уполномоченных Реввоенсовета-IX на всех ж.-д. узловых станциях.
Условия службы узнавайте от товарищей уполномоченных.
Да здравствует Красная Армия!
Да здравствует рабоче-крестьянский класс!
Пухов сорвал листок, приклеенный мукой, и понес его к Зворычному.
— Тронемся, Петр! — сказал Пухов Зворычному. — Какого шута тут коптить! По крайности, южную страну увидим и в море покупаемся!
Зворычный молчал, думая о своем семействе.
А у Пухова баба умерла, и его тянуло на край света.
— Думай, Петруха! На самом-то деле: какая армия без слесарей! А на снегоочистке делать нечего — весна уж в ширинку дует!
Зворычный опять молчал, жалея жену Анисью и мальчишку, тоже Петра, которого мать звала выпороточком.
— Едем, Петруш! — увещевал Пухов. — Горные горизонты увидим; да и честней как-то станет! А то видал — тифозных эшелонами прут, а мы сидим — пайки получаем!.. Революция-то пройдет, а нам ничего не останется! Ты, скажут, што делал?.. А ты што скажешь?..
— Я скажу, что рельсы от снегов чистил! — ответил Зворычный. — Без транспорта тоже воевать нельзя!
— Это што! — сказал Пухов. — Ты, скажут, хлеб за то получал, то работа нормальная! А чем ты бесплатно пожертвовал, спросят, чему ты душевно сочувствовал? Вот где загвоздка! В Воронеже вон бывшие генералы снег сгребают — и за то фунт в день получают! Так же и мы с тобой!
— А я думаю, — не поддавался Зворычный, — мы тут с тобой нужней!
— То никому не известно, где мы с тобой полезней! — нажимал Пухов. — Если только думать, тоже далеко не уедешь, надо и чувство иметь!
— Да будет тебе ерунду лить, — задосадовал Зворычный, — кто это считать будет — кто что делал, чем занимался? И так покою нет от жизни такой! Тебе теперь все равно — один на свете, вот тебя и тянет, дурака! Небось думаешь бабу там покрасивше отыскать — чувство-то понимаешь! Мужик ты не старый — без бабы раздуешься скоро! Ну, и вали туда рысью!..
— Дурак ты, Петр! — оставил надежду Пухов. — В механике ты понимаешь, а сам по себе предрассудочный человек!
С горя Пухов и обедать не стал, а пошел к уполномоченному записываться, чтобы сразу управиться с делами. Но когда пришел — съел два обеда: повар к нему благоволил за полудку кастрюли и за умные разговоры.
— После гражданской войны я красным дворянином буду! — говорил Пухов всем друзьям в Лисках.
— Это почему ж такое? — спрашивали его мастеровые люди. — Значит, как в старину будет, — и землю тебе дадут?
— Зачем мне земля? — отвечал счастливый Пухов. — Гайки, что ль, сеять я буду? То будет честь и звание, а не угнетение!
— А мы, значит, красными вахлаками останемся? — узнавали мастеровые.
— А вы на фронт ползите, а не чухайтесь по собственным домам! — выражался Пухов и уходил дожидаться отправки на юг.
Через неделю Пухов и еще пятеро слесарей, принятых уполномоченным, поехали на Новороссийск — в порт.
Ехали долго и трудно, но еще труднее бывают дела, и Пухов впоследствии забыл это путешествие. На дорогу им дали по пять фунтов воблы и по ковриге хлеба, поэтому слесаря были сыты, только пили воду на всех станциях.
В Екатеринодаре Пухов сидел неделю — шел где-то бой, и на Новороссийск никого не пропускали. Но в этом зеленом отпетом городке давно притерпелись к войне и старались жить весело.
«Сволочи! — думал обо всех Пухов. — Времен не чувствуют!»
В Новороссийске Пухов пошел на комиссию, которая якобы проверяла знания специалистов.
Его спросили, из чего делается пар.
— Какой пар? — схитрил Пухов. — Простой или перегретый?
— Вообще… пар! — сказал экзаменующий начальник.
— Из воды и огня! — отрубил Пухов.
— Так! — подтвердил экзаменатор. — Что такое комета?
— Бродящая звезда! — объяснил Пухов.
— Верно! А скажите, когда и зачем было восемнадцатое Брюмера? — перешел на политграмоту экзаменатор.
— По календарю Брюса тысяча девятьсот двадцать восьмого года восемнадцатого октября — за неделю до Великой Октябрьской революции, освободившей пролетариат всего мира и все разукрашенные народы! — не растерялся Пухов, читавший что попало, когда жена была жива.
— Приблизительно верно! — сказал председатель проверочной комиссии. — Ну а что вы знаете про судоходство?
— Судоходство бывает тяжельше воды и легче воды! — твердо ответил Пухов.
— Какие вы знаете двигатели?
— Компаунд, Отто-Дейц, мельницы, пошевенные колеса и всякое вечное движение!
— Что такое лошадиная сила?
— Лошадь, которая действует вместо машины.
— А почему она действует вместо машины?
— Потому, что у нас страна с отсталой техникой — корягой пашут, ногтем жнут!
— Что такое религия? — не унимался экзаменатор.
— Предрассудок Карла Маркса и народный самогон.
— Для чего была нужна религия буржуазии?
— Для того, чтобы народ не скорбел.
— Любите ли вы, товарищ Пухов, пролетариат в целом и согласны за него жизнь положить?
— Люблю, товарищ комиссар, — ответил Пухов, чтоб выдержать экзамен, — и кровь лить согласен, только чтобы не зря и не дуриком!
— Это ясно, — сказал экзаменатор и назначил его в порт монтером для ремонта какого-то судна.
Судно то оказалось катером, под названием «Марс». В нем керосиновый мотор не хотел вертеться — его и дали Пухову в починку.
Новороссийск оказался ветреным городом. И ветер-то как-то тут дул без толку: зарядит, дует и дует, даже посторонние вещи от него нагревались, а ветер был холодный.
В Крыму тогда сидел Врангель, а с ремонтом «Марса» большевики спешили — говорили, что Врангель морской набег думает сделать, так чтоб было чем защититься.
— Так у него ж английские крейсера! — объяснял Пухов. — А наш «Марс» — морская лодка, ее кирпичом можно потопить!
— Красная Армия все может! — отвечали Пухову матросы. — Мы в Царицын на щепках приплыли, кулаками город шуровали!
— Так то ж драка, а не война! — сомневался Пухов. — А ядро не классовая вещь — живо ко дну пустит!
Керосиновый мотор на «Марсе» никак не хотел вертеться.
— Был бы ты паровой машиной, — рассуждал Пухов, сидя одиноко в трюме судна, — я б тебя сразу замордовал! А то подлецом каким-то выдумана: ишь провода какие-то, медяшки… Путаная вещь!
Море не удивляло Пухова — качается и мешает работать.
— Наши степи еще попросторней будут, и ветер еще почище там, только не такой бестолковый: подует днем, а ночью тишина. А тут — дует и дует, дует и дует, — что ты с ним делать будешь?
Бормоча и покуривая, Пухов сидел над двигателем, который не шел. Три раза он его разбирал и вновь собирал, потом закручивал для пуска — мотор сипел, а крутиться упорствовал.
Ночью Пухов тоже думал о двигателе и убедительно переругивался с ним, лежа в пустой каютке.
Пришел раз к Пухову на «Марс» морской комиссар и говорит:
— Если ты завтра не пустишь машину, я тебя в море без корабля пущу, копуша, черт!
— Ладно, я пущу эту сволочь, только в море остановлю, когда ты на корабле будешь! Копайся сам тогда, фулюган! — ответил как следует Пухов.
Хотел тогда комиссар пристрелить Пухова, но сообразил, что без механика — плохая война.
Всю ночь бился Пухов. Передумал заново всю затею этой машины, переделал ее по своему пониманию на какую-то новую машину, удалил зазорные части и поставил простые — и к утру мотор бешено запыхал. Пухов тогда включил винт — мотор винт потянул, но тяжко задышал.
— Ишь, — сказал Пухов, — как черт на Афон взбирается!
Днем пришел опять морской комиссар.
— Ну что, пустил машину? — спрашивает.
— А ты думал, не пущу? — ответил Пухов. — Это только вы из-под Екатеринодара удрали, а я ни от чего не отступлю, раз надо!
— Ну ладно, ладно, — сказал довольный комиссар. — Знай, что керосину у нас мало, — береги!
— Мне его не пить — сколько есть, столько будет! — положительно заявил Пухов.
— Ведь мотор с водой идет? — спросил комиссар.
— Ну да, керосин топит, вода охлаждает!
— А ты норови керосину поменьше, а воды побольше, — сделал открытие комиссар.
Тут Пухов захохотал всем своим редким молчаливым голосом.
— Что ты, дурак, радуешься? — спросил в досаде комиссар.
Пухов не мог остановиться и радостно закатывался.
— Тебе бы не Советскую власть, а всю природу учреждать надо — ты б ее ловко обдумал! Эх ты, мехоноша!
Услышав это, комиссар удалился, потеряв некую внутреннюю честь.
А в Новороссийске шли аресты и разгром зажиточных людей.
«Чего они людей шуруют? — думал Пухов. — Какая такая гроза от этих шутов? Они и так дальше завалинки выйти боятся!»
Кроме арестов, по городу были расклеены бумаги: «Вследствие тяжелой медицинской усталости ораторов, никаких митингов на этой неделе не будет».
— Теперь нам скучно будет, — скорбел, читая, Пухов.
Меж тем в порту появился маленький истребитель «Звезда». Там пробоину заклепывали и якорную лебедку чинили. Пухов туда ходил смотреть, но его не пустили.
— Чего это такое? — обиделся Пухов. — Я же вижу, там холуи работают. Я помочь хотел, а то случится в море неполадка!
— Не велено никого пускать! — ответил часовой-красноармеец.
— Ну, шут с вами, мучайтесь! — сказал Пухов и ушел, озабоченный.
К вечеру того же дня пришло в порт турецкое транспортное судно «Шаня».
В клубе говорили, что это подарок Кемаля-паши, турецкого вождя, но Пухов сомневался.
— Я же видел, — говорил он красноармейцам, — что судно исправное! Станет вам турецкий султан в военное время такие подарки делать — у него самого нехватка!
— Так он друг наш, Кемаль-паша! — разъясняли красноармейцы. — Ты, Пухов, в политике — плетень!
— А ты снял онучи — думаешь, гвоздем стал? — обижался Пухов и уходил в угол глядеть плакаты, которым он, однако, особо не доверял.
Ночью Пухова разбудил вестовой из штаба армии. Пухов немного испугался:
— Должно быть, морской комиссар гадит!
На дворе штаба стоял большой отряд красноармейцев в полном походном снаряжении. Тут же стояли трое мастеровых, но тоже в военных шинелях и с чайниками.
— Товарищ Пухов, — обратился командир отряда, — вы почему не в военной форме?
— Я и так хорош, чего мне чайник цеплять! — ответил Пухов и стал к сторонке.
Стояла ночь — огромная тьма, — и в горах шуршали ветер и вода.
Красноармейцы стояли молча, одетые в новые шинели, и ни о чем не говорили. Не то они боялись чего-то, не то соблюдали тайну друг от друга.
В горах и далеких окрестностях изредка кто-то стрелял, уничтожая неизвестную жизнь.
Один красноармеец загремел винтовкой — его враз угомонили, он почуял свой срам до самого сердца.
Пухов тоже что-то заволновался, но не выражал этого чувства, чтобы не шуметь.
Фонарь над конюшней освещал дворовую нечистоту и дрожал неясным светом на бледных ночных лицах красноармейцев. Ветер, нечаянно зашедший с гор, говорил о смелости, с которой он воюет над беззащитными пространствами. Свое дело он и людям советовал — и те слышали.
В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества — оттого, что их хотят уменьшить в количестве.
Вышел на середину военный комиссар полка и негромко начал говорить, будто имел перед собой одного человека:
— Дорогие товарищи! Сейчас у нас не митинг, и я скажу немного… Высшее командование Республики приказало Реввоенсовету нашей армии ударить в тыл Врангелю, который сейчас догорает в Крыму. Наша задача как раз в том, чтобы переплыть на тех судах, которые у нас есть, Керченский пролив и высадиться на Крымском берегу. Там мы должны соединиться с действующими в тылу Врангеля красно-зелеными партизанскими отрядами и отрезать Врангеля от судов, куда он бросится, когда северная Красная Армия прорвется через Перекоп. Мы должны разрушить мосты и дороги у Врангеля, растерзать его тыл и загородить ему море, чтобы выжечь сразу всю эту заразу!
Красноармейцы! Добраться до Крыма нам будет тяжело, и это рискованная вещь. Там плавают дозорные крейсера, которые нас потопят, если заметят. Это я должен вам открыто сказать. А если и доплывем, то нам предстоит опасная смертельная борьба среди озверелого противника. Немного нас уцелеет, а может, никого, когда Крым станет советским, — вот что я хочу вам сказать, дорогие товарищи красноармейцы!
И далее того: я хочу спросить у вас, товарищи, согласны ли вы на это дело идти добровольно?
Чувствуете ли вы мужественную отвагу в себе, дабы пожертвовать достоинством жизни на благо революции и Советской республики? Если кто боится или колеблется, у кого семья осталась и ему ее жалко, — пускай выйдет и скажет, чтобы ясно было, и мы освободим такого товарища!
Центральное наше Правительство возлагает великую надежду на нашу операцию, чтобы поскорей покончить с войной и приступить к мирному строительству на фронте труда!
Я жду вашего ответа, товарищи красноармейцы! Я должен сейчас же передать его Реввоенсовету армии!
Военный комиссар кончил речь и стоял насупившись — ему было хорошо и неловко. Красноармейцы тоже молчали. А у Пухова все дрожало внутри.
«Вот это дело, — думал он, — вот она, большевистская война, — нечего тут яйца высиживать!»
Никто уже не слышал ветра и не видел ночных гор. Мир затмился во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят общей жизнью. Фонарь на дворе тоже потух, израсходовав свой керосин, и никто этого не заметил.
Вдруг из рядов выступает один красноармеец и определенно говорит:
— Товарищ комиссар! Передайте Реввоенсовету армии и всему командованию, что мы ждем приказа о выступлении! Мы того не ждали, чтобы нам оказали такую высокую честь и поручили прикончить Врангеля! Я в том убежден, что говорю от чистого сердца всех красноармейцев, если скажу, что, стало быть, мы благодарим и также клянемся отдать свою кровную силу и жизнь, раз то надо Советской власти, — вот и все! Чего там волынку тянуть и чего ждать, раз люди в Советской России с голоду умирают, а тут сволочь в Крыму сидит и мешается!
Красноармейцы заволновались и радостно загудели, хотя, по здравому смыслу, радоваться было нечему. Вышел еще один красноармеец и заявил:
— Правильно штаб сделал, что десант назначил. С Перекопа пусть Врангеля трахнут в морду, а мы разом в зад, — вот тогда он с корнем ляжет, и английские корабли ему спасенья не дадут!
Тут опять выходит комиссар:
— Товарищи красноармейцы! Мы в штабе так и знали! Мы ждали от вас той высокой сознательности и беззаветности революции, которую вы сейчас здесь проявили! От имени Реввоенсовета и командования армии выражаю вам благодарность и прошу считать те слова, которые я сказал, военной тайной. Вы знаете, что Новороссийск полон белогвардейскими шпионами, и мы будем обречены на гибель, если кто что узнает! Приказ о выступлении будет дан особо. Спасибо, товарищи!
Комиссар спешно ушел, а красноармейцы еще стояли. Пухов подошел к ним и начал слушать. В первый раз в жизни ему стало так стыдно за что-то, что кожа покраснела под щетиной.
Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя.
Холодная ночь наливалась бурей, и одинокие люди чувствовали тоску и ожесточение. Но никто в ту ночь не показывался на улицах, и одинокие тоже сидели дома, слушая, как хлопают от ветра ворота. Если же кто шел к другу, спеша там растратить беспокойное время, то обратно домой не возвращался, а ночевал в гостях. Каждый знал, что его ждет на улице арест, ночной допрос, просмотр документов и долгое сидение в тухлом подвале, пока не установится, что сей человек всю жизнь побирался, или пока не будет одержана большевиками окончательная победа.
А меж тем крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми — без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб и жизнь ему не досталась.
Ночью Пухов играл с красноармейцами в шашки и рассказывал им о Троцком, которого никогда не видел:
— Речистый мужчина и собою полный герой!
Пухов, не видя удовольствия в жизни, привык украшать ее геройскими рассказами, и всем становилось от того веселей.
В отряде, назначенном в десант, было пятьсот человек — и случилось, что все они из разных мест.
Поэтому на другой день пошло пятьсот писем в пятьсот русских деревень.
Целых полдня красноармейцы малевали и корякали бумагу, прощаясь с матерями, женами, отцами и более дальними родственниками.
Пухов тоже помогал, кто особо слаб был в буквах, и выдумывал такие письма, что красноармейцы одобряли:
— Складно ты пишешь, Фома Егорыч, — мои плакать будут!
— А то как же? — говорил Пухов. — Хохотать тут нечего: дело нешуточное! Чудак ты человек!
После обеда Пухов пошел к комиссару:
— Товарищ комиссар, меня в десант возьмете?
— Возьмем, товарищ Пухов, затем тебя и звали вчера на собрание! — ответил комиссар.
— Только я прошу, товарищ комиссар, назначить меня механиком на «Шаню» — там, я слыхал, паровая машина, а на «Марсе» — керосиновый мотор, он мне не сподручен: дюже мал!
— На «Шане» там есть свой механик — турок! — сказал комиссар. — Ну, ладно: мы тебя в помощники назначим, а на «Марс» возьмем шофера! А ты что, не сладишь с керосиновым мотором, что ли?
— Мотор — ерундовая вещь, паровая машина крепче берет. Неохота мне, товарищ комиссар, в геройском походе с таким дерьмом возиться! Это примус, а не машина — сами увидите!
— Ну, ладно, — согласился комиссар, — поедешь на «Шане», раз так. В десанте люди едут добровольно и делают что им способней! А уж в походе, брат, не мудри!..
Пухов взял пропуск и пошел на «Шаню» — машину поглядеть. Ему лишь бы машина была, там он считал себя дома.
С турецким машинистом он сошелся скоро, сказав, что главное дело — смазка, тогда никакой работой машину не погубишь.
— Это справедливо, — хорошо по-русски сказал турок, — масло — доброта, оно машину бережет! Кто масла много дает, тот любит машину, тот есть механик!
— Ну, понятно, — обрадовался Пухов, — машина любит конюха, а не наездника: она живое существо!
На том они и подружили.
Ночью, против окрепшего ветра, отряд шел в порт на посадку. Пухов не знал, к кому ему притулиться, и шел сбоку, гремя полученным казенным чайником. Но красноармейцы сразу его одернули:
— Сказано — иди тайком, чего ты громыхаешь?
— А чего мне таиться-то: не на грабеж идем! — сказал Пухов.
— Приказано не шуметь, — тихо ответил красноармеец Баронов, — затем и людей в городе в губчок попрятали, чтобы шпионов не было!
Шли долго и бесшумно, еле хрустя влажным песком. Огромные порожние склады стояли в темноте, и в них бурчал ветер. Голодные крысы метались всюду, питаясь неизвестно чем.
Ночь была непроглядна, как могильная глубина, но люди шли возбужденно, с тревожным восторгом в сердце, похожие на древних потаенных охотников.
Глубокие времена дышали над этими горами — свидетели мужества природы, посредством которого она только и существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя водоемы.
Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев.
Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей, которому они были научены политруком.
Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость — жалость потерять свое тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей — и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности.
В мрачной темноте засияли перемежающимся светом огни судовых сигналов. Отряд вступил на помост пристани. Сейчас же началась посадка.
На «Шаню» посадили весь отряд, на катер «Марс» — двадцать человек разведки, а на истребитель — военморов.
Пухов влез в машинное отделение «Шани» и почувствовал себя очень хорошо. Близ машины он всегда был добродушен. Он закурил и прохаркнулся громким голосом, устав молчать и выдувая из легких спертые, застоявшиеся газы.
Часа два еще гремели красноармейские башмаки по палубе и по трапам.
Чувствуя достаточное удовольствие от этих беспокойных событий, Пухов не усидел внизу и выскочил на палубу.
Черные тела людей, трепещущие в неярком свете фонарей, тихо ползли по трапам, крепко прижав к себе винтовки и все походные принадлежности, чтобы ничто не стукало.
Ночь от фонарей стала еще огромней и темней — не верилось, что существует живой мир. В глубинах тьмы тонул небольшой ветер, шевеля какие-то вещи на пристани.
Кратко и предостерегающе гудели пароходы, что-то говоря друг другу, а на берегу лежала наблюдающая тьма и влекущая пустыня. Никакого звука не доходило из города, только с гор сквозило рокотание далекой быстрой реки.
Неиспытанное чувство полного удовольствия, крепости и необходимости своей жизни охватило Пухова. Он стоял, упершись спиной в лебедку, и радовался этой таинственной ночной картине — как люди молча и тайком собирались на гибель.
В давнем детстве он удивлялся пасхальной заутрене, ощущая в детском сердце неизвестное и опасное чудо. Теперь Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, — и за это всех хотел незаметно поцеловать. Похоже было на то, что всю жизнь Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей уже не воротишь.
Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные предметы в своих недрах. Но Пухов не глядел на море — он в первый раз увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него отдалилась и стала скучной.
К часу ночи посадка окончилась. С берега раздалось последнее приветствие от Реввоенсовета армии. Комиссар что-то рассеянно туда ответил, он был занят другим.
Раздалась морская резкая команда — и сушь начала отдаляться.
Десантные суда отчалили в Крым.
Через десять минут последняя видимость берега растаяла. Пароходы шли в воде и в холодном мраке. Огни были потушены, людей разместили в трюме — все сидели в темноте и духоте, но никто не засыпал.
Приказано было не курить, чтобы случайно не зажечь судна. Разговаривать тоже запретили, так как командир и комиссар старались придать «Шане» безлюдный вид мирного торгового парохода.
Судно шло тайком, глухо отсекая пар. Где-то недалеко, затерянные в ночной гуще, ползли «Марс» и истребитель. Время от времени они давали о себе знать матросским длинным свистом. «Шаня» им отвечала коротким густым гудком.
Суда продирались в сплошной каше тьмы, напрягая свои небольшие машины.
Ночь проходила тихо. Красноармейцам она казалась долгой, как будущая жизнь. Возбуждение понемногу проходило, а длительная темнота постепенно напрягала душу тайной тревогой и ожиданием внезапных смертельных событий.
Море насторожилось и совсем примолкло. Винт греб невидимо что — какую-то тягучую влагу, и влага негромко мялась за бортом. Не спеша истекало томительное время. Горы бледно и застенчиво светились близким утром, но море уже было не то. Спокойное зеркало его, созданное для загляденья неба, в тихом исступлении смешало отраженные видения. Мелкие злобные волны изуродовали тишину моря и терлись от своего множества в тесноте, раскачивая водяные недра.
А вдали — в открытом море — уже шевелились грузные медленные горы, рыли пучины и сами в них рушились. И оттуда неслась по мелким гребням известковая пена, шипя, как ядовитое вещество.
Ветер твердел и громил огромное пространство, погасая где-то за сотни верст. Капли воды, выдернутые из моря, неслись в трясущемся воздухе и били в лицо, как камешки.
На горах, наверно, уже гоготала буря, и море свирепело ей навстречу.
«Шаня» начала метаться по расшевелившемуся морю, как сухой листик, и все ее некрепкое тело уныло поскрипывало.
Каменный тяжелый норд-ост так раскачивал море, что «Шаня» то ползла в пропасти, окруженная валами воды, то взлетала на гору — и оттуда видны были на миг чьи-то далекие страны, где, казалось, стояла синяя тишина.
В воздухе чувствовалось тягостное раздражение, какое бывает перед грозой.
День давно наступил, но от норд-оста захолодало, и красноармейцы студились.
Родом из сухих степей, они почти все лежали в желудочном кошмаре; некоторые вылезли на палубу и, свесившись, блевали густой желчью. Отблевавшись, они на минуту успокаивались, но их снова раскачивало, соки в теле перемешивались и бурлили как попало, и красноармейцев опять тянуло на рвоту. Даже комиссар забеспокоился и неугомонно ходил по палубе, схватываясь при качке за трубы или за стойки. Блевать его не тянуло — он был из моряков.
«Шаня» приближалась к самому опасному месту — Керченскому проливу, а буря никак не укрощалась, силясь выхватить море из его глубокой обители.
«Марс» и истребитель давно пропали в пучинах урагана и на сигналы «Шани» перестали отвечать.
Командир «Шани» судном уже не управлял — кораблем правила трепещущая стихия.
Пухов от качки не страдал. Он объяснял машинисту, что это изжога ему помогает, которой он давно болеет.
С машиной тоже справиться было трудно: все время менялась нагрузка — винт то зарывался в воду, то выскакивал на воздух. От этого машина то визжала от скорости, трясясь всеми болтами, то затихала от перегрузки.
Конец ознакомительного фрагмента.
Оглавление
- Сокровенный человек[1]
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги В прекрасном и яростном мире предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
