Под сопкой
— Арбузик, оставишь?
Он кивнул и, скрючившись, чтобы свет от зажженной спички был менее заметен в грязно-белой мути северной ночи, закурил. Я смотрел, как он затягивается, держа окурок внутри кулака, ловил ароматный дымок ненашего табака. Курить хотелось очень, я вздохнул.
— Щас бы «беломоринку»…
Арбуз усмехнулся:
— Размаслался, обойдешься и этим.
Я вздохнул снова.
Было тихо, сыро и почти светло. Кончался июнь. Дождь, ливший весь день, к вечеру прекратился. Мы лежим в грязных, липнущих к телу одеждах и ждем рассвета.
Перед нами крутая сопка, густо поросшая какими-то тонкими, похожими на рахитные елочки кустами, а за ней начинается город. Нам известно, что город этот большой, но сейчас его близость совершенно не ощущается. Не видно огней, не слышно звуков жизни. И вокруг нас лежат сотни людей, но их не слышно, не видно. Тихо.
Я перевернулся на живот, уткнул лицо во влажный, мягкий мох. Хорошо он пахнет.
— Добивай, — ткнул в плечо Арбуз.
Я принял окурок, сделал тяжку. Пустая теплота наполнила грудь.
— Гадость какая! «Беломору» хочу.
Арбуз шутливо стал оправдываться:
— Извини, но в продаже имелись только эти.
— Ладно, — говорю сержантским тоном, — извиняю пока.
После четвертой затяжки от окурка остался только фильтр. Я вмял его в мох, сплюнул и перелег на спину.
Небо бесцветное и скучное. Одежда отсыревшая, воняет… Противно. Пальцы ног чешутся, их уже давно и упорно поедает грибок.
— Арбузик, расскажи давай что-нибудь.
— Что?
— Ну, интересное.
Он думает.
Потом говорит:
— Нечего.
— Тогда неинтересное.
Он еще немного подумал и повернулся ко мне:
— Вчера анекдот услышал, когда у ПХД торчал. Ты его знаешь, наверное…
— Может, не знаю.
Арбуз устроился поудобнее, поджал ноги к животу.
— Короче, жена торчит с любовником. Ну, все дела. Вдруг — муж. Жена выбегает к нему с ведром. Ну, с мусорным: «Вынеси, дорогой!» Муж взял, понес. Любовник скорее оделся, забежал этажом выше, дождался, короче, когда муж в квартиру вернулся, а потом домой покатил. Ну, приходит домой, а жена ему на пороге сразу ведро: «Вынеси, дорогой!»
С Арбузиком мы вместе с того дня, как закончилась учебка и нас привезли на заставу. На учебке мы были в разных ротах, а на заставе держались вместе. Многое с тех пор изменилось, среди многих людей мы побывали, и вот теперь черт знает за сколько сотен км от того места, куда были призваны, черт знает в каком подразделении. Здесь у нас и погранцы, и вэдэвэшники, и болты. Называется это скопище — БПУ. Батальон пограничного усиления. Сначала в нем были только мы, пограничники, мы охраняли таможню, ж/д станцию, проверяли проходящие мимо составы, а потом… Потом все перемешалось, и наш батальон, разросшийся до размеров полка, вдалеке от границы выполняет самые сложные боевые задачи.
Мотаемся по всему округу, занимаем и оставляем какие-то мелкие городки, поселки с тарабарскими названиями, моемся в речках и озерках, разбегаемся, соединяемся, лазаем по болотам, садимся в развороченные вагоны, куда-то трясемся в удушливом ящике БМП, устраиваем облавы, окружаем и попадаем в окружения.
Теперь вот лежим перед сопкой, за которой начинается большой город, как нам сказали, самый крупный в этих краях. Я вчера видел у командира роты план: за сопкой начинается стадион, рядом территория какой-то бывшей в/ч, а дальше склады и жилые кварталы. Наша цель — прорваться до вокзала и занять оборону. Слева и справа от нас другие подразделения и формирования, и у них тоже свои цели и задачи.
— Знаю этот анекдот тыщу лет, — говорю я Арбузику.
— Предупреждал же…
Он уныло вздыхает и отворачивается.
Несколько минут не было никаких, даже самых слабейших звуков. Я лежал с закрытыми глазами, так как-то уютнее и, кажется, теплее. Думать ни о чем не хотелось, но когда лежишь вот так, мысли лезут, лезут… И становится страшно.
Арбузик зашевелился, чиркнула спичка. Потом я почувствовал запах крепкого табака. Заныло внутри, как от голода. Но опять просить оставить было неприятно — он экономил, а я… Слушал, как Арбузик шумно втягивает дым, выдыхает, плюется…
Он сам толкнул в плечо:
— На, на парочку тяжек.
Это был влажный чинарик овальной сигареты. Может быть, «Астры» или «Памира». Я жадно стал докуривать, даже сел, для большего удовольствия.
— Сучара ты, Арбузик! — сказал ласково.
Он улыбнулся и объяснил:
— С вечера бы всё искурили, а сейчас бы… сосали.
— Ты прав, чебурашка. — Я раздавил миллиметровый окурок во мху и лег на спину. — Хорошо-о…
Долго без движения лежать не получалось, тело зудело, и невольно приходилось менять положение — тогда одежда терлась о кожу, и на какое-то время становилось полегче. Лишь пидорка, приросшая к голове, не двигалась — кажется, она не упала бы, если б меня подвесили вверх ногами.
— Слушай, — тихо позвал Арбуз.
— Чего?
— Дай на Ленку посмотреть. А?
— Обкончаешься, — пошутил я, но расстегнул заполярку на груди, залез рукой в глубь липких, вонючих одежд. Там, во внутреннем кармане кителя, лежал блокнот, а в нем истертая по краям фотография.
Арбуз долго смотрел в белой мутности на снимок, горестно вздыхал и двигал скулами.
— А меня никто не ждет, — сказал то же, что и всегда. — Родители только, братишка. Писем нету… Знаешь, у меня такой братишка классный!
— Ты рассказывал.
— Рассказывал…
Арбузик отдал фотографию и загрустил.
Грустит он редко, но, когда грустит, мне тоже очень плохо. И жутко как-то становится.
— Э, ты чё? — начал я его тормошить. — Скоро домой, не ной ты…
— А-а…
— Не веришь, что ли? — И я начинаю рассказывать о скором: — Придешь ты, Арбузик, домой, примешь душ, в ванне належишься по полной, натянешь джинсы, там, маечку, свитер, подмышки попрыскаешь… И все девчонки твои!
— Молчи лучше, блин.
Я замолчал.
Долго лежали, отвернувшись друг от друга. Даже, наверное, подремали.
Где-то вдалеке зашумело. Неясно, с какой стороны и что именно. Пошумело и стихло.
Я спросил:
— У вас в школе НВП было?
— Угу.
— Смешно, да?
— Угу.
Говорить Арбуз не хотел, и я оставил его в покое. И сразу стало вспоминаться всякое. Мама, там, отец, город родной, Лена… Нет, лучше не надо.
— Эй, Арбуз, а ты сколько писем не получаешь?
— Четыре месяца.
— Хе! А я — шесть! Так что, салага…
Арбузик заворочался, сел.
— Ладно, давай не будем. Крыша может съехать.
— Да? — я тихо засмеялся. — Да уже съехала! Ты чё, не замечаешь?
Арбузик расстелил на мху мятый газетный обрывок и стал выворачивать свои карманы.
— Давай собирай табачинки, — велел он. — Я днем у нашего КП беломорных бычков набрал. Сейчас по штучке забьем.
Я тщательно выскреб из карманов заполярки и из-под швов пидорки весь сор. На обрывке газеты образовалась маленькая кучка, далеко не сухая и не аппетитная. Крошки хлеба, какие-то волоски и шерстинки, песок.
— Хрен с ним, — разглядывая все это, сказал Арбуз и выпотрошил сверху остатки полусгоревшего табака из папиросных окурков.
Сделали уродливые самокрутки. Закурили. Запахло паленой шерстью, тянулось слабо, а дым был едкий и совершенно не табачный. Мы тихо кашляли.
— Да, — шептал Арбуз досадливо, — это не в кайф.
Я с ним соглашался:
— Лучше лавровые листья курить.
— Курили бы, если бы были.
— Эх-х, а когда-то вот такие бычки выкидывал! Дурак… Помнишь, как на заставе жили?
Арбуз не ответил. Я посмотрел на часы. Начало пятого. На востоке уже ощущается солнце. Арбузик снял сапоги, перематывает портянки.
— Чё, готовишься?
Он опять не ответил, возился что-то все, шарил по заполярке, подсумок проверил, автомат. Нервничает.
Кое-где стали виднеться лежащие за кустами и пнями наши ребята по двое, по трое. Все, наверное, шепотом о чем-то базарили, хотели курить, ждали рассвета…
Арбуз толкнул меня, я повернулся. Он протягивал мне кусок чего-то коричневого.
— Что это?
— Шоколадка.
Я взял, засунул в рот. Арбуз смотрел на меня добрыми, грустными глазами.
Я сказал ему:
— Спасибо.
Он улыбнулся и повернул лицо к небу.
Шоколадка была приятно-горьковатая, вкусная. Когда она растаяла, я взбалтывал массу языком, наслаждался. Осторожно измельчал гнилыми зубами орешки. Глотать не хотелось.
Далеко за нашей спиной, казалось — где-то из-под низу, затрещали вертолеты. Они приближались, треск усиливался. Это значит — сейчас в атаку. В кустах и за кочками зашевелились, забряцали автоматные ремни. Послышался глухой, подрагивающий голос нашего старлея:
— Готовься, ребятки. Готовься.
Арбузик подтянул к себе АК, вытащил из ножен штык-нож, пристегнул к дулу. Снял с предохранителя, передернул затвор.
Я бормотал, боясь молчать:
— Скорее бы… скорее бы взяли этот чертов вокзал… хренов, а то ведь провозимся до вечера… с пустыми кишками. Блин, когда ж это кончится… всё? Патронов три магазина. Бли-ин…
А небо уже клокотало. Вот вертолеты за нами, вот над нами, а вот впереди. Один завис над нашей сопкой. И заработали пулеметы. Все ожило. Сразу стало не страшно, интересно даже — как всё пройдет. Старлей поднялся за нашими спинами и крикнул:
— Вперед!
Арбуз рванулся.
— До встречи! — сказал я.
— Давай, — ответил он небрежно, словно торопился по очень важному делу.
Он пробежал несколько шагов и упал, перекатился влево. Сразу вскочил я. Упал немного впереди Арбуза, откатился. Услышал его бег. Он был уже рядом со мной, но вдруг дернулся, будто наткнулся на стену, и начал падать. С сопки очень короткими очередями бил пулемет. Я услышал писклявый выдох Арбузика, с колющим свистом ушла куда-то в лес пуля.
Тут же с вертолета снова ударило по сопке. И сзади, из сосен, где стояли БМП. Я глянул на лежащего в двух шагах Арбузика, вскочил, чтобы бежать вперед.
Но я не побежал, а упал через шаг.
Говорят, взяли не только вокзал, но и весь город без особых потерь. Хорошо сработали вертолетчики, подавляя огневые точки и разгоняя противника. Всего один вертолет погиб: взорвался в воздухе. Еще два были подбиты, но сумели сесть. Экипажи отстреливались до подхода пехоты.
В самом городе почти никакого сопротивления наши не встретили. К полудню он был занят. Тут же начались помывка и стирка.
Но к вечеру поступили сообщения, что с юга к городу приближается вражеская колонна, а с северо-востока движется корпус морской пехоты какого-то контр-адмирала, усиленный вертолетами и бронетехникой. Началась подготовка к круговой обороне.
Мы с Арбузом лежали рядом. Он лежал лицом в траву, а мне повезло — я лицом вверх. Правда, мне на лицо садились мухи, ползали муравьи, и я не мог их согнать.
Под утро начался штурм. Слышались взрывы, вой ракет, грохот разваливающихся зданий. Яркое и широкое зарево теперь по ночам обозначало, что здесь находится большой город. Шум раздавался на многие километры.
Мы лежали уже несколько дней. Как-то раз нас смочил дождик, а в основном погода стояла солнечная.
Как-то пришли несколько солдат в серых бушлатах и в противогазах. Они собирали автоматы, патроны, гранаты. Взяли у нас и кожаные ремни, уже истертые, но все равно ценные.
Осторожно пошарились в наших карманах. У меня вытащили шариковую ручку, давно пустой портсигар с картой родной области на крышке, а также фотографию Лены из блокнота. Сам блокнот выкинули.
Солдат, нашедший фотографию, долго рассматривал Ленку огромными противогазовыми глазами, а когда к нему подошел приятель, показал ему.
— Новую дрочилку нашел? — посмеиваясь, спросил приятель.
— Да, как-нибудь в удобной обстановочке…
— Давай-давай. Я потом успею с ней, когда тебя грохнут.
Они ушли, а я вспомнил фотографию. Ленка на ней снята в скверике возле кинотеатра «Пионер». Наше любимое место… Ленка в коротенькой узкой юбке и белом свитере. Свитер широкий, но шея и плечи открытые. Она сделала губки розочкой и прикрыла немного глаза, томно так. На обороте фотки крупными, с красивыми завитушками буквами написала: «Это твоя Ленка. Навсегда».
А у Арбузика его семейную фотографию не забрали, а взяли крутой кожаный бумажник, который он хранил как зеницу ока все эти годы. Для него он был вроде талисмана. Единственная вещь из дома, из той жизни.
1993 г.
