Юность Плохиша. О восьмидесятых – без ностальгии

Роман Владимирович Днепровский

Новая книга Днепровского – это «глубокое погружение» в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века, во времена, на которые пришлось детство и школьные годы автора. В рассказах Днепровского читатель не найдёт сентиментальной ностальгии по «прекрасному далёко»; автор не приукрашивает прошлое, рассказывает о нём с иронией и не щадит в своих записках ни своих героев, ни себя.

ВАС ПРИШЛИ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ПИОНЕРЫ!

Мой Маленький Друг!

Когда Дядя Рома был таким же маленьким, как и ты, он тоже занимался благоглупостями, в том числе, и не по своей воле. И если ты, обмудок, прекратишь сосать большой палец левой ноги и сядешь, наконец, спокойно, то Дядя Рома, так уж и быть, расскажет тебе, как он занимался этими благоглупостями не по своей воле. Тогда мы жили в сказочной стране, которая называлась Ссы-Ссы-Ссы-Сэр, которой потом не стало, и тот, кто не жалеет о том, что её не стало, у того нет сердца, а тот, кто жалеет, что её не стало, у того Колорадские Глисты давно скушали мозг. Ты понял меня, да?… Те, кто жалеет, что не стало Ссы-Ссы-Ссы-Сэра, они тоже сосали грязные пальцы, и у них завелись глисты, колорадские… и съели мозг, да… Поэтому, возьми-ка лучше лучше свой стаканчик с виски, положи в него льда — а потом затянись ароматной сигариллой, и приготовься слушать…

Итак.

Было это в те времена, когда деревья были большие, очереди за туалетной бумагой — огромные, а производство чугуна и стали на душу населения — просто гигантским. Точнее, в 1979 году. В тот год совсем маленький ещё Дядя Рома, видимо, настолько надоел своим родным и близким своими бесконечными «почему» и «зачем», что те совершили, наверное, самый подлый и гнусный поступок, до которого только могли додуматься: отдали несчастного ребёнка в иркутскую среднеобразовательную школу №11, в первый класс «А».

Нельзя, конечно, сказать, что я был уж совсем не подготовлен к такому повороту событий — разговоры о том, что родные люди могут так поступить со своим ребёнком, начались ещё где-то за год то того, как это случилось; но в то, что такую подлянку могут устроить лично мне, я отказывался верить до самого последнего момента. Однако против Злой Воли Рока не попрёшь, особенно когда тебе всего семь лет, а самые близкие люди вступили против тебя в сговор. Припомнив всё то, что мне прежде приходилось читать и слышать об этом заведении, в назначенный на 1 сентября 1979 года день (как сейчас помню эту роковую дату!), я уложил в дорожный ранец всё, что полагалось в него уложить, и отправился навстречу Судьбе.

Проводить меня вызвалась моя добрая матушка, за что я ей был искренне благодарен, хотя и полагал, что этот шаг с её стороны вряд ли можно считать искуплением за то, на что дорогие родные обрекли меня на ближайшее десятилетие. Забегая вперёд, скажу, что очень сожалею о том, что в первый же день родственники не пристегнули мне к поясу наш родовой клинок — пра-прадедовскую чиновничью шпагу благородной золлингеновской стали: будь я с первого же дня при оружии, меня вряд ли удалось бы принудить встать на тот скользкий путь, на котором я, в итоге, оказался, и речь о котором пойдёт ниже. Шпага же пра-прадеда моего ещё полтора десятилетия продолжала пылиться на антресолях, и была вручена мне лишь по окончании мною университетского курса.

Впрочем, не стану отвлекаться, и продолжу это печальное повествование о злосчастных днях детства моего в надежде, что оно послужит предупреждением юношеству, выбирающему житьё и вглядывающемуся в честное зерцало Будущего.

Иркутская школа №11, о которой в городе говорили, что она «элитная», «еврейская» и «с математическим уклоном», встретила меня и таких же, как я, юных бедолаг, запахом говна и мочи. Источником этого зловония был расположенный на первом этаже школьного здания мужской туалет; все годы моей учёбы в иркутской «элитарной, еврейской, с математическим уклоном» школе из этого мрачного, похожего на тюремную камеру небольшого помещения исходил тот самый запах; когда же школьная уборщица, кривая на один глаз пьянчужка Тётя Надя выплёскивала прямо на пол мужского туалета ведро с грязной водой, то оставшиеся в ведре тряпки и мусор попадали в сливную трубу, забивали её — и тогда из мужского туалета шёл не только запах, но и изливался поток говна и мочи, которые подтапливали школьный коридор.

У неискушённого читателя может возникнуть справедливый вопрос: почему же школьная уборщица, кривая на один глаз пьянчужка Тётя Надя выливала использованную воду прямо на пол, а предположим, не в унитаз, и не было ли это результатом того, что Тётя Надя была крива и не могла взять правильный прицел? Спешу развеять ваше неведение, господа: дело в том, что вымощенный мраморной плиткой пол в мужском туалете имел наклоны от стен к центру, а в центре располагалось отверстие, от которого под полом шла труба, соединённая со сливом расположенных здесь же унитазов. В прежние времена отверстие это, надо полагать, было прикрыто решёткой — но к тому моменту, к которому относится моё правдивое повествование, решётка эта была уже навсегда утрачена, и отверстие зияло в полу, словно маленькая кальдера. Это-то отверстие и служило для того, чтобы кривые, косые, убогие, увечные, обездоленные и слабоумные школьные уборщицы могли спокойно вылить использованную после мытья полов воду прямо в него, не утруждая себя метким прицеливанием в очко унитаза.

И если уж я упомянул об унитазах, то должен сказать вам, господа, что в мужском туалете этой старинной, с традициями, школы, они имели достаточно незамысловатую конструкцию: то было просто возывшение из кирпича, на верхней поверхности которого располагались в ряд четыре очка, а внутри сооружения проходил общий сливной желоб. В конструкции этой не было никаких колен и запирающих водяных сифонов, препятствующих проникновению запахов из клоаки наружу — этим-то и объясняется, что на первом этаже иркутской элитно-еврейской-сматематическимуклоном школе №11 всегда пахло говном и мочой. Чуть отвлекаясь от темы моего повествования, скажу вам, что унитазы такой конструкции я видел потом всего лишь один раз в жизни: то было в Изоляторе Временного Содержания при Иркутском областном ГУВД. Но к чести сантехников, обслуживающих ИВС главного полицейского управления Восточной Сибири отмечу, что из тамошних туалетов не пахло так, как пахло из туалета той школы, в которой мне предстояло провести десять долгих лет.

Что ещё запомнилось?… Память услужливо подсказывает мне имя моей первой учительницы, Галины Петровны Сосновской — женщины средних лет, невысокого роста и плотного телосложения. Короткая стрижка, квадратное лицо, размазанные — почему-то, голубые — тени под глазами, да бежевый жилет в крупную клетку — вот и всё, что припоминаю; её образ с годами почти стёрся из моей памяти. Вспоминается учительница пения Людмила Кузминична Шишкина — такая же, далеко не первой молодости, дама, более всего походившая на самку гипопотама — как из-за своих внушительных размеров и колоссального двойного подбородка, так и потому ещё, что носила она платья исключительно болотного цвета. Вспоминается ещё и школьная пионервожатая Анна Геннадьевна — высокая и плоская, как стиральная доска, с некрасивым лицом и голосом, всегда одетая в пилотку, очки с сильнейшей диоптрией и какую-то полу-самодельную квази-военную форму песочного цвета, перетянутую самодельной же диагональной портупеей… Анна Геннадьевна, фамилию которой я безнадёжно забыл, не смотря на то, что в те годы ей не было и тридцати, слыла самой настоящей, фанатичной сталинисткой — редким по тем временам экземпляром Homo Soveticus. Впрочем, не только мировоззрение, но и эта нелепая «пионервожатская» форма вкупе с очками делали Анну Геннадьевну значительно старше и придавали ей вид ожившего реликта — впрочем, реликта достаточно забавного…

Что же касается всех тех слухов об одиннадцатой школе, что циркулировали в городе, то здесь, мой маленький друг, я вынужден тебя разочаровать: «элитной» школа если и была, то скорее, в мечтах и фантазиях трудившихся в ней педагогов; учеников-евреев в ней было, пожалуй, даже меньше, чем в других школах иркутского Центра — так что, за неимением качественных, кошерных кадров на эту роль одно время номинировали даже и меня. Само собой разумеется, что и разговоры о «математическом уклоне» школы оказались лишь разговорами: если не считать сгнившей внешней стены, за которой на первом этаже школьного здания находился уже упоминавшийся нами мужской туалет, то все остальные стены школы были строго перпендикулярны земной поверхности, и не давали никаких уклонов — ни «математических», ни каких-либо иных.

На свою беду, я оказался весьма способным ребёнком. Способности мои, хоть и были достаточно разносторонними, носили исключительно гуманитарную направленность: вдруг выяснилось, что я неплохо пою, рисую и читаю стихи. Моя первая способность — к пению — привела к тому, что Людмила Кузминична Шишкина решила, было, вовлечь меня в школьный хор. Это давало определённые преференции: например, на репетицию школьного хора Людмила Кузминична могла пригласить своих хористов прямо во время уроков. Однако, мой второй талант — к рисованию — начисто перечеркнул первый, и с карьерой школьного хориста мне пришлось расстаться: дело в том, что однажды на уроке пения я очень талантливо изобразил на листе бумаги незабвенную Людмилу Кузминичну в том именно образе, который оживал в моём воображении, едва я бросал взгляд на её объёмы и её болотно-зелёное платье.

Эту скромную, но усердно прорисованную графическую миниатюру позже выкрали у меня мои одноклассники — и я не могу упрекать их за это: напротив, я искренне радуюсь тому, что уже в столь юном возрасте у них была эта неодолимая, заставляющая совершать мелкие преступления, тяга к Высокому Искусству. А вскоре мой маленький шедевр был передан самой Людмиле Кузминичне — это сделали дорогие мои одноклассницы, у которых уже тогда наблюдались недюжинные способности к стукачеству и подхалимажу. Сейчас они трудятся на ответственных постах: одна — в правительстве Иркутской области, а другая — в правительстве Красноярского края, и это — самое красноречивое свидетельство того, что их детские таланты были развиты в нужном направлении и не пропали втуне.

Из всех искусств для основателя сказочной страны под названием «СССР» Владимира Ильича Ленина важнейшим было кино — но на кинопробы меня в те годы так и не пригласили. Из всех моих детских талантов у меня в запасе оставалось ещё умение быстро запоминать и затем читать стихи. Впрочем, это было вполне естественно: взросший на Байроне, хорошую поэзию я любил с младых ногтей. Эта-то моя способность читать стихи «не только громко, но и с выражением» и стала причиной того, что коварные и низкие люди, пользуясь детским моим простодушием, увлекли меня на скользкий путь и сделали из меня чтеца-декламатора. А случилось это так…

Как белые плантаторы Новаго Света приезжают на невольничьи рынки заблаговременно, чтобы без спешки понаблюдать за тем, как с кораблей работорговцев будут разгружать «чёрное дерево», так и в класс, в котором я учился, стала приходить какая-то загадочная женщина: она усаживалась на заднюю парту, и молча наблюдала за тем, как на уроке чтения читали мы стихи. Явления этой таинственной незнакомки на наши занятия начались ещё в начале октября 1979 года, и продолжались неделю или чуть больше — а однажды, во время перемены, вместе с первой учительницей моей, незнакомка подошла ко мне и велела собираться и идти с нею во Дворец Пионеров.

С тех пор и начались мои мытарства! — в кануны многочисленных совецких праздников и юбилеев (вы ведь помните о том, что в Стране Бесконечных Советов каждый год был Юбилейным Годом?) меня и ещё нескольких несчастных детишек снимали с уроков, и гнали — то во Дворец Пионеров, то в Областной Драматический Театр, то в Театр Музыкальной Комедии, который тогда ещё не носил имени Загурского — и там мы репетировали.

Что же означает это таинственное — «репетировали»? Сначала нам раздавали бумажки с обрывками неких рифмованных текстов, которые мы должны были заучить наизусть; затем, уже на этих репетициях, после того, как какая-то перезрелая девица с огромным бюстом радостно выкрикивала из-за правой кулисы: «Вас пришли приветствовать пионеры!», мы должны были в строгом порядке выходить из-за левой кулисы, выстраиваться по ранжиру возле трибуны, и «произносить слова» — те самые рифмованные обрывки текста, которые нам накануне велели заучить наизусть. Всё это повторялось по нескольку раз подряд, пока наши взрослые горе-режиссёры не добивались от нас, наконец, некоей синхронности. Затем делался небольшой, минут на пятнадцать-двадцать, перерыв — а потом репетиция, или, как её ещё называли, прогон, начиналась заново.

Безусловно, самым любимым нашим занятием было гонять по этажам театров во время этих небольших перерывов. Театр — заведение, загадочное само по себе, а в Иркутске оба самых главных театра — Драматический и Театр Музыкальной Комедии — в те годы были расположены в старинных, ещё дореволюционной постройки, зданиях, полных различных тёмных закоулков, каких-то переходов, лестниц, непонятных механизмов. Без ложной скромности могу сказать, что старый иркутский Драмтеатр я, семи-восьмилетний мальчишка, облазал сверху донизу: побывал везде, начиная с хрупких колосников, что расположены на высоте шестиэтажного дома, над сценой, и заканчивая угрюмым, напоминавшим темницу, подвалом под зрительным залом. Добавьте сюда ещё и тот факт, что в театрах был реквизит — всевозможные предметы, вроде рыцарских двуручных мечей, латных шлемов и алебард, которые ни за что было не встретить в нашей тогдашней повседневной жизни — и вы поймёте, насколько увлекательно для нас, мальчишек, было шмыгать туда-сюда в этом закулисье! А мебель!… Мебель, которая «играла» в спектаклях — она была ещё той, дооктябрьской: бывший директор Иркутского Драматического Театра, незабвенной памяти Иосиф Александрович Волин скупал старинную мебель у иркутян не одно десятилетие… Помню, когда я рассказал об этой чудесной старинной мебели дома, моя бабушка, печально вздохнув, сообщила, что её дядя, навсегда уезжая из Иркутска в Москву в 1958 году, продал в Драмтеатр всю свою обстановку… Для меня это было настоящим шоком: я не мог себе представить — как это?… продать такую мебель?… Прошло с тех пор уже почти сорок лет, но я и сейчас не понимаю этого.

Однако ж, вернёмся на наши репетиции. Боже, какой графоман-шизофреник, с какого похмелья, после каких ночных оргий писал спросонья те слова, которые мы должны были бодро выкрикивать со сцены своими детскими голосами?! Что курил он, садясь за перо? Какие такие вещества принимал вовнутрь?… Почему этот пиит не умер в детстве от полиомиелита или скарлатины, а?… «Боже! — вскричал однажды Константин Бальмонт на выступлении Владимира Маяковского перед студентами кулинарного техникума, — почему я, такой нежный, такой чувствительный к слову, должен слушать всё это?!…»

Строки эти, вбитые в несчастную мою детскую голову бесконечными повторениями на репетициях, вероятно, имеют какую-то антикварную ценность, и я мог бы неплохо продать их тем, кому небезразличны такие раритеты. Но я не стану устраивать торгов — я просто процитирую всё, что сохранила память, здесь — авось, строки эти, наконец, отвяжутся от меня и перестанут преследовать в ночных кошмарах.

Всякое наше выступление на сцене начиналось примерно так:

Бей, барабан! Трубите сбор, горнисты!

И пусть знамёна алые над залом расцветут!

Любимой нашей партии, Районной конференции коммунистов —

Наш пионерский, пламенный САЛЮТ!!!

Последнее слово — «салют» — полагалось проорать и провизжать всем вместе. Что мы и делали.

Дальше — больше: на протяжении всего этого выступления мы должны были, один за другим, что-то рифмованно прославлять, что-то так же рифмованно осуждать, с детской непосредственностью указывать на пока ещё существующие у нас отдельные недостатки — по замыслу тех, кто это всё писал и режиссировал, это должно было смотреться озорно, задорно, и забавно. В памяти всплывает, например, вот такой вот фрагмент наших выступлений:

…А у вас, швейники, например, Ассортиментный сдвиг допускают!

И строителей тоже винят

Дни рабочие пропускают!

Самая маленькая девочка, толстая и круглолицая Галя Яковлева на этом месте гневно вступала со своим четверостишием:

В наших школах таких бы давно

Перед строем дружины поставили!

Разобрались в причинах всего

И работать, как надо заставили!

На смену маленькой кругленькой Гале приходила красавица-комсомолка Ира Захарян:

Нам не до шуток: обидно, когда

Рядом взрослый, но он — не пример

Вы — наставники. Мы всегда —

и тут снова мы все вместе должны были прокричать и проверещать:

С КОММУНИСТОВ БЕРЁМ ПРИМЕР!

Боже, скажи мне, какие такие «швейники»?! Какой, к чертям собачьим, «ассортиментный сдвиг» в восемь лет?!… Нет, скорее всего, сдвиг — и серьёзный сдвиг! имелся в голове у того, кто всё это придумал между третьим стаканом «андроповки» и второй бутылкой «плодово-выгодного»… Господа, скажите честно: вам смешно? радостно?… Ваши лица уже тронули умилительные улыбки, когда вы представили маленькую толстую и совершенно круглолицую Галю Яковлеву, грозящую неведомым швейникам — ШВЕЙНИКАМ, Карл! — за этот их ассортиментный сдвиг самыми страшными пионерскими карами?… Тогда читайте дальше: вам станет ещё веселее.

Галя Яковлева была, что называется, девочкой из простой семьи: родители её трудились на иркутской слюдяной фабрике, семья жила не то в коммуналке, не то в бараке — одним словом, толстушке Гале было, где наслушаться разных интересных словечек. А тут ещё и дрессировавшая нас тётенька-режиссёр постоянно накручивала Яковлеву: мол, слова надо произносить с максимальной экспрессией — ну, то есть, как будто ты, Галя, ругаешь этих «смежников», будто они прямо перед тобой стоят — а ты на них ругаешься! Можешь даже ногой на них топнуть…

Настал день выступления — первый день работы не районной, а кажется, даже областной конференции партактива. В президиуме на сцене сидели самоглавные «шишки» во главе с тогдашним Первым секретарём Иркутского обкома КПСС, товарищем Банниковым, который внешне был очень похож на Никиту Сергеевича Хрущёва. После вопля ведущей: Вас пришли приветствовать пионеры!!!, мы вышли на сцену, построились так, как нас учили на репетициях, и стали поочерёдно выкрикивать свои дацзыбао. Наконец, очередь дошла до злополучных швейников, которые ассортиментный сдвиг допускают — и тут Яковлева, пылая праведным гневом, выдала — по-простому, по-рабочему выдала:

В наших школах такое б говно

Перед строем дружины поставили!… —

ну, и далее по тексту.

Нет, ну я предупреждал, что дальше будет весело… Предупреждал же… Когда Галя выдала свой грозный монолог, сидевший в президиуме товарищ Банников проснулся. Проснулись и те, кто сидел в зале. На несколько секунд повисла тяжёлая — очень тяжёлая! — пауза, а потом последовала эмоциональная разрядка… И, наконец, когда сидевшие в зале лучшие коммунисты Иркутской области прекратили издавать звуки, радостно всхлипывать и жизнерадостно всхрюкивать, черноволосая красавица-комсомолка Ира Захарян сообщила им, что нам-де, не до шуток, и все остальные тут же хором подтвердили, что — да, мы, мол, всегда с коммунистов берём пример…

Конференция за конференцией, выступление за выступлением, юбилей за юбилеем — простодушная Галя Яковлева с тех пор навсегда попала в «чёрные списки» дворца пионеров, и больше не принимала участия в торжественных приветствиях — ну, а мы… Мы продолжали выступать на всевозможных ответственных мероприятиях, и глядя со сцены в темноту (ибо, подсвечивавшие нас софиты, установленные на краю сцены, совершенно ослепляли нас, и мы даже не видели, к кому именно летят наши слова) — мы вновь и вновь выкрикивали бодрыми детскими голосами:

В зале сегодня сидят

Разных профессий люди — Иркутских тружеников отряд

Чей путь и тернист, и труден!

Или:

Тра-та-та, та-та!

В самый самый, Этот тихий торжественный час

Дорогие женщины-мамы

МЫ ПРИШЛИ ПРИВЕТСТВОВАТЬ ВАС!

Те, кто сочинял эти речёвки, были отчаянными халтурщиками: мало того, что с рифмой у них, зачастую, возникали нелады — так они ещё и перекраивали свои убогие вирши, раз за разом подгоняя их по смыслу к очередному мероприятию. Так, однажды «…дорогие женщины-мамы», которых «мы пришли приветствовать вас» на Восьмое марта, буквально через месяц, на юбилейном вечере обувной фабрики «Ангара», зазвучали, как:

…Дорогие мамы-труженицы

Мы пришли приветствовать вас! —

и нам становилось, как бы, понятно, что в прошлый раз мы поздравляли каких-то мам-лентяек, мам-прогульщиц, мам-нарушительниц трудовой дисциплины — а вот сегодня, наконец, нам предоставили достойный объект для наших поздравлений — мам-тружениц…

А ещё в этих речёвках сценаристы выбирали за нас такие профессии, о которых мы ни при какой погоде, конечно, не мечтали, но про которые самозабвенно врали со сцены:

Скажите, стать легко ли

Отличником совецкой торговли? —

— вопрошала со сцены всё та же Галя Яковлева (ещё до того, как навсегда выпала из нашего дружного коллектива), лукавым взглядом глядя в зал и никого не видя из-за ослепляющего света рампы — и тут же отвечала сама себе:

Таких людей сегодня в зале мно-ого!

Я тоже вашей пойду дорогой!

А шустрый мальчик Дима, фамилия которого также вылетела из моей седой головы, тут же подхватывал интригующим тоном:

Я ж, скажу вам по секрету, Мастерю давно ракету — И, как только полечу

Вас до Марса прокачу!

Про самодельную ракету шустрый мальчик Дима сообщил залу на каком-то осеннем торжественном сборище, приуроченном не то к очередной годовщине ВОСРы (великой октябрьской социалистической революции), не то к выпадавшему на 7 октября дню брежневской конституции — одним словом, произносил он этот свой ракетно-космический монолог осенью. А через полгода, весной, нас опять стали снимать с уроков и водить на репетиции: впереди была какая-то очередная партийная конференция, проведение которой подгадывалось не то к дню рождения Лучшего Друга Всех Детей, не то к майским праздникам — и вот, шустрому Димке снова вручили слова про строительство ракеты из подручных материалов. В зале, скорее всего, должны были присутствовать те же самые делегаты, которым Димка ещё по осени вешал на уши лапшу относительно туристического вояжа на Марс — и, видимо, для того, чтобы Димку не уличили в том, что он только обещает, а на самом деле просто тянет резину и никакую ракету не строит, слова ему в самый последний момент немного изменили:

Обещаю вам, что к лету

Смастерю свою ракету — И, как только полечу

Вас до Марса прокачу! —

оправдался со сцены за свою ракетостроительную задержку Димка, получив таким образом ещё полтора-два месяца форы.

Перед тем, как в детское стихотворное приветствие вклинивался какой-нибудь музыкально-хореографический эпизод, кто-то из старших пионеров неизменно провозглашал рифмованный кусок вот такого вот содержания:

Друзья! Сегодня в этом зале

Мы вас за труд благодарим!

Заслуги ваши нам известны: Они заметны всякий раз!

Для вас поются наши песни,

И наша музыка — для вас!

«А написал все эти вирши какой-то старый пи***ас!» — тихонечко бурчал себе под нос умный и вредный шестиклассник Лёша Теряхин, и с ним трудно было поспорить: действительно, судя по всему, автором этих замечательных нескладух, врезающихся в память, словно нож в сливочное масло, был именно какой-то старый, выживший из ума на фоне хронического алкоголизма, утративший связь с реальностью и потерявший всякую адекватность… ну, этот самый. Но мы не спорили с шестиклассником Теряхиным — мы тихонечко прыскали смехом, радуясь, что нашему другу удалось столь изящно сымпровизировать и превратить этот неудобочитаемый отрывок во что-то, более-менее поэтическое. А торжественная часть ответственного мероприятия тем временем, шла своим чередом: музыкально-хореографические малыши, отработав свой номер, уходили со сцены — пора была закругляться и нам, чтецам:

Да здравствует наша родная держава! —

Выкрикивал всё тот же Теряхин,

Ленину — слава!

Партии — слава!

Народу-творцу,

Народу-борцу!

Народу совецкому —

СЛАВА! СЛАВА! СЛАВА!

— подхватывали мы хором перед тем, как уйти со сцены. Впрочем, находились среди наших старших чтецов такие юмористы-оригиналы, которые в этом общем хоре «славы-славы-славы» умудрялись проорать то «справа!», то «Клава!», то вообще — «слива!» Это была их фига в кармане: после нескольких часов ожидания за кулисами, после четвертьчасового стояния и поочерёдного выкрикивания в темноту зала этих дебильно-альтруистических четверостиший, всех нас, даже самых-самых прилежных и послушных, просто тянуло устроить какую-нибудь, пусть маленькую, но — гадость. Желательно, такую, которая не будет замечена никем. Но — обязательно, обязательно устроить гадость!

До сих пор загадкой для меня остаётся то, почему на все эти торжественные мероприятия нам велено было являться, как минимум, часа за два до нашего выхода на сцену? Как и в первый мой школьный день, моя добрая матушка приводила меня на эти мероприятия: и мы с ней, и другие малыши, задействованные в этих приветствиях, проникали в здания театров через проходную и служебный ход — совсем, как настоящие актёры! — и, едва оказавшись ввнутри, увлекались встречавшими нас режиссёрами в какое-нибудь помещение, служившее нам гримуборной и костюмерной. Там, с помощью наших добрых мам, нас переодевали в какую-то особую пионерскую форму: водружали на головы красные шапочки с кисточками, напоминавшие пилотки (впоследствии я узнал, что точно такие же шапочки с кисточками носили испанские республиканцы и итальянские фашисты), на мальчиков надевали ярко-синие кримпленовые брючки, на девочек — такие же юбочки. Очень часто брючки и юбочки оказывались на размер или даже на два больше — и тогда наши мамы, или тётеньки-режиссёры, или ещё кто-нибудь брали в руки булавки, нитки, иголки — и подгоняли прямо на нас пояса брючек и юбочек так, что снять их впоследствии можно было, лишь распоров наложенный стежок. В помещениях же, где мы ждали своего выхода на сцену, всегда было очень жарко: окна и форточки задраивали наглухо, чтобы не простудить наших чтецов! — и нам очень хотелось пить… а попив — естественно, хотелось ещё чего-то — и если девочкам в их юбочках было гораздо легче решить эту маленькую проблему, то мальчикам приходилось терпеть…

А потом кто-нибудь заходил в нашу гримуборную, и страшным шёпотом кричал: «Чтецы! приготовиться! Пошли на сцену! Скоро уже ваш выход!» — и мы шли за кулисы. Мы стояли за кулисами, и видели, как за столом президиума дремлет Первый Секретарь Иркутского Обкома КПСС Николай Васильевич Банников… как кто-то из сидящих в Президиуме важных дяденек украдкой стянул с себя лакированые туфли, и теперь сидит и шевелит пальцами, обтянутыми красными — цвета пионерского галстука и пролитой рабочей крови! — носками… Мы видели трибуну — она была всего метрах в двух-трёх от нашей кулисы — и видели стоящего на ней докладчика: вот сейчас он закончит — и грудастая девка из райкома комсомола проверещит, что вас-де, пришли приветствовать пионеры… и мы выйдем на сцену…

Докладчик покинул трибуну, но грудастая девка из райкома комсомола не объявила нас: вместо этого на трибуну вышел другой докладчик… он что-то говорит про каких-то швейников, которые опять ассортиментный сдвиг допускают… говорит он уже минут двадцать… а мы стоим за кулисами, и у Жени лопнул стежок на поясе юбки, и пояс ей срочно подкалывают булавками… булавка воткнулась в Женину попу, и Женя тихонечко пискнула… а товарищ Банников в президиуме даже не проснулся от её писка… А я хочу писать. Димка тоже хочет писать, но мы с ним терпим — а Сашка… Сашка не утерпел, описался! — и его срочно тащат переодевать кримпленовые пионерские брючки, а потом тащат обратно… Успели! — едва притащили Сашку, как выступавший с трибуны товарищ закончил свою речь, и…

— Вас пришли приветствовать пионеры!

По двое, раз-два, раз-два! Выстраиваемся перед трибуной: малыши — в передней шеренге, за ними — шестиклассники, третий ряд — старшие пионеры из восьмого класса.

Горнисты поднимают горны, подносят их к губам. Звучит фонограмма: Тру-ту-ту-ту! Ту-тууу!

И-и, — па-аехали:

— Бей, барабан! Трубите сбор, горнисты!

И пусть знамёна алые над залом расцветут!

Любимой нашей партии, Районной конференции коммунистов —

Наш пионерский, пламенный…

СОЛьЮТ!!!

Ничего, Димка: через пятнадцать минут сольём. Дотерпим: недолго уже осталось!…