Беларусь – моя судьба

Роза Станкевич

Болгарская писательница Роза Станкевич книгу "Беларусь – судьба моя" написала, прежде всего для своих студентов, чтобы поделиться с ними впечатлениями, познакомить их с малознакомой им литературой и передать им, нет, «заразить» их своей любовью к Беларуси. Автор делится своими ощущениями, и на страницах книги снова и снова возвращается в прекрасную страну своей молодости, переживает незабываемые встречи, оставшиеся навсегда и в памяти, и в сердце.

Фрагменты творческих портретов

Мой Короткевич

(1930–1984)

Перед глазами встает Владимир Семёнович за рабочим столом. Нет, я не видела его в рабочей обстановке. К своей работе он относился предельно серьезно: работая без отдыха, и днем, и ночью, как монах в своей келье, как схимник.

Помню рассказ Нины Владимировны Адамчик, которая жила на одной лестничной площадке с ним. Прежде чем начать работу, Владимир Семенович всегда одевался, как будто читатель увидит его, и он готовился разговаривать с ним, убеждать. Надевал выстиранную, выглаженную старательно рубашку, чаще всего белую. Белая рубашка! Как перед решительным боем, как перед встречей с любимой, как на праздник…

Мне кажется, что Владимир Короткевич осознавал свою великую миссию. Он знал себе цену: ощущал в себе небесный огонь Предназначения, силу своего слова, чувствовал мощь Божьего благословления. И понимал, что он не из мира сего. Понимал, что «пришелец, по ошибке, или почему-либо недосмотру в божьей канцелярии заброшенный в этот мир». Как всякий поэт понимал, что с ним разговаривает Бог и жил в своем мире волшебного света.

Построить свой собственный художественный мир. Не просто дом! Выстроить свою Вселенную требовало полной отдачи сил. И он должен был работать так неистово, не разгибая спины. И делал это, как только он мог — «хвацка», «смачно», по-белорусски.

На языке, который понимал, как никто из современников. На языке, который любил, которым гордился. На языке, на котором, в пространстве им выстроенной вселенной говорят и рыцари, готовые пожертвовать свою жизнь во имя Родины и Любви, и очаровательные белорусские женщины, Прекрасные Дамы Короткевича — загадочные и неуловимые, как белорусские озера. И белорусские Ромео и Джульетты — влюбленные Алесь и Майка из романа «Колоссы под серпом твоим». В этой вселенной властвует свой этический кодекс, с элементами прекрасной наивности, родившие своеобразный короткевический неоромантизм.

Волшебная вселенная Владимира Короткевича была открыта для всех. Он не запирал ее. Не строил ворот: заходите, живите, радуйтесь, страдайте. Живите — наполнено, так, как и должен жить Человек. Любите и будьте любимы!

Его вселенная принципиально отличается от всего существовавшего до него в современной белоруской литературе. Вместо той, многострадальной, бедной отсталой страной, с измученными крестьянами, которую описывают поколения белорусских писателей, он раскрывает образ Беларуси как европейски цивилизованной державы; которая имеет не только великолепное народное творчество, но и огромное культурное наследие, заботливо и бережно хранимое поколениями.

Владимир Короткевич выстроил свою вселенную. Она не похожа ни на чей иной. Она неповторима. Его произведения, утверждающие, что белорусы имею свою прекрасную, Богом даденную им землю, которую они должны любить и оберегать. Они учат: если живешь на этой земле, будь ее хозяином, трудись честно и преданно. Онибудили нацию, заставили ее по-иному, иными глазами, увидать себя, переоценить себя и готовили новое поколение, готовое воспринять независимость Беларуси как нечто естественное, исторически обусловленное.

Выполняя свою великую миссию, Владимир Короткевич, как никто другой, улавливает пульс массовой культуре (то, что интригует самую широкую читательскую аудиторию), и создает свой гибридный жанр, который сочетает в себя исторический трилр, детективный роман и готико-романтическая повесть тайн. Так он соединяет в одно народную историю, массовую литературу и западноевропейские традиции. Любовь ко всему эксклюзивному делает его первооткрывателем романа ужасов в советской литературе: привидения, анормальные явления, мистика присутствует во многих его произведениях. Возвращая белорусов к их богатое и героическое прошлое, а его любимые темы история Великого княжество Литовского, восстания (1863–1865), Короткевич пробуждает у читателей национальную гордость.

«На исторических сюжетах я создаю сваю матрицу будущего, — делится мыслями о творчестве Владимир Семёнович, — Каждый исторический сюжет — это открытый разговор с современником. А как еще можно показать правдиво человека, который стоит перед выбором, кем ему быть, если не на фоне истории, войны. В экстремальных условиях, в которых попадает человек и проявляется весь до конца, до тех черт характера, которые он, может, и не сам не подозревал у себя?»

Иногда сравнивают его с другим Владимиром Семеновичом — Высоцким. Наверно потому что оба проявляют свой талант в разных искусствах: Короткевич писатель и поет, сценарист и драматург, своим звучным баритоном поет старинные белорусские песни и играет в кино…Он путешественник с большой буквы «…ён лавiў слова, як ловяць ветразем вецер, пачуўшы ўпершыню старадаўнюю песню, рабiўся шчаслiвы, як дзiця.» (Валентин Жданович).

Почти два века после Паисия Хилендарского в Болгарии и почти век спустя Хенрика Сенкевича в Польше, Алоиса Йирасека в Чехии, Вальтера Скотта в Великобритании, Владимир Короткевич принимает ту же историческую миссию в Беларуси. Его творчество помогает белорусам осознать собственную интереснейшую историю и гордиться ею.

Часто называют его белорусским Вальтером Скотом, Генрихом Сенкевичем, Конаном Дойлом.

«Мне кажется, Владимир Короткевич — это наш белорусский Вальтер Скотт. А Вальтера Скотта не назовешь ни культовым, ни выдающимся. Просто, как и Вальтер Скотт, Короткевич был романтиком и заставил нас гордиться своей историей» (Владимир Гниломедов, ученый и писатель, долгие годы директор Института литературы АН Беларуси).

Лично я бы сравнила Владимира Короткевича с болгарским святым Паисием Хилендарским, идеологом болгарского национально-освободительного движения 18 века, сыгравшего огромную культурную роль в жизни болгарской нации.

Для меня писательский подвиг на Владимира Короткевича, открывателя табуированной зоны, настоящей, но незнакомой белорусской истории, сравним с подвигом Хилендарского монаха Паисия, основоположника болгарского Возрождения. В мрачное время турецкого рабства Паисий Хилендарский пишет и распространяет свою «Историю славяно-болгарскую о народах и царях болгарских» (1762), чтобы напомнить соотечественникам о забытом, но славном прошлом. Бедственное положение соотечественников, утрата национальной памяти, пренебрежение соседей, видевших в болгарах племя без прошлого, желание просветить своих земляков, вселить в них чувство национального достоинства и ввести на равных правах с другими народами в современный мир — все это побуждало Паисия Хилендарского к занятиям в библиотеках Афона.

Движимый чувствами патриотизма и тревоги за будущее своего народа, он стремится внушить болгарам чувства национального достоинства и гордости за свою страну, приводит в пример деятельность святых братьев, первоучителей славянства Кирилла и Мефодия, великих болгарских владетелях.

Его «История» учила любви к болгарскому отечеству и родному языку, рассказывала о существовании болгарской государственности и культуры до турецкого завоевания, подробно излагая историю Первого и Второго Болгарских царств. Ему претят те, кто превратился в «ничтожнейших рабов турецких». Паисий взывает к противлению угнетателям, которые «топчут и мучают болгарскую землю», ратует за независимость болгарской церкви, выступает против засилья в ней греческого духовенства, отстаивает право родного языка быть средством не только бытового общения, но и культуры, просвещения, образованности.

Те же самые чувства патриотизма и те же самые тревоги за будущее своего народа в основе творческого подвига белорусского классика. Реанимация исторической правды в советской эпохе дело не менее опасное, чем распространение «Истории славяно-болгарской» во времена турецкого рабства в Болгарии.

Многие произведения Короткевича терпят разгромные критики и годами ждут очереди в издательствах, но это не пугает «рыцаря» национально-культурного Возрождения пригнетенной нации. Неслучайно еще в 1967 году Янка Брыль говорил: «Давайте подумаем о том, какая судьба у этого человека. Много ли сыщем мы людей, которые будут писать, писать, а их не будут печатать, и все-таки после этого человек снова садится и снова пишет?» Иван Антонович говорил так в связи с проблемой издания романа Короткевича «Колосья под серпом твоим», сегодня известного далеко за пределами Беларуси, а тогда, в середине 60-х, от автора потребовали коренным образом переработать произведение.

Владимир Короткевич ощущал в себе небесный огонь своего предназначения, знал силу своего слова, чувствовал в себе мощь Божьего благословления. Но, жил он в стране безбожников и потому ему было неуютно. Он кричал, но его, не слышали. Он — рыдал, некому было утереть слезы. Он, стучался в сердца современников, но они оказались на запоре.

Целеустремленность большого художника слова, пламенного проповедника, знаменосца идеи возрождения белорусской нации помогали ему превозмогать все трудности и работать. И он работал как монах в своей келье, как схимник.

По своей неистовости Владимир Короткевич близок святому Паисию Хилендарскому. Оба негодуют, вспоминая тех современников, кто «обращается на чужую политику и на чужой язык, срамится своего.

В основе творчестве Владимира Короткевича звучит призыв Паисия Хилендарского: «О, неразумный, почему ты стыдишься называться болгарином и говорить на своем языке?». Призыв, который можно было бы перефразировать и актуализировать (в отношении некоторых современников) так: «О, неразумный, почему ты стыдишься говорить на своем языке? Почему не умеешь, не желаешь говорить на своем языке?».

Прошлое величие державы и народа как для Паисия Хилендарского, так и для Владимира Короткевича — залог возрождения нации. В условиях жестокой ассимиляции произведения неугомонного неоромантика помогают многим соотечественникам почувствовать себя белорусами. Осознавая то, что «диалог между поколениями» прерван, и современники не знают о делах своих предшественников, Владимир Короткевич, так же, как и Паисий Хилендарский, идеализирует прошлого и героизирует народ, государство. Движимый чувствами патриотизма и тревоги за будущее своего народа, он доказать его право на существования, развития и будущего. Писатель рисует облик могущей величественной державы, которая внушает респект своим политическим влиянием и культурным восходом. И он призывает, как Хилендарский монах, к «воскресению» памяти прошлого, считая это одной из актуальнейших задач своего времени.

Посредством идеи национального себепознания, Короткевич как настоящий представитель Возрождения, ратует не только о духовном вырастании «своих». Он ратует о достойное место среди «других», которое соизмеримое с великим делом предков. Белорусский писатель, подобно Хилендарского монаха, призывает «своих» всмотреться в себя и прозреть свою историческую миссию посредством уроков прошлого. Потому что народ, унаследовал смелые и достойные дела предшественников не может погибнуть, не может исчезнуть в беспамятстве духовного рабства.

Мир, выстроенный Владимира Короткевича, совпадает своими координатами с забытого материка белорусской истории. Многие из значительных событий: восстания, войны, преодоление религиозных междоусобиц, могущество Великого Литовского княжества, находит место в его творчестве.

По сравнению с другими народами Советского союза белорусы более медленно идут к своему национальному пробуждению. И именно Владимир Короткевич интуитивно находить самое сильное средство — историю, способную восстановить прерванной связи с прошлым белорусского народа ответить насущным нуждам новой эпохи.

Как бы слышны слова Паисия Хилендарского («Польза истории»): «Знать то, случилось раньше в этом мире и дела тех, кто жили на земле, не только полезно, но и необходимо, любомудрый мой читатель. Если ты привыкнешь часто читать об этом, обогатишься разумом и сможешь ответить мальм детям и простым людям, когда тебя спросят о деяниях, случившихся раньше…».

Цель Владимира Короткевича не только рассказать о родной истории, но своим рассказом внушить белорусам национальное самосознание и гордость. Все его произведения излучают любовь автора к отечеству, их интригующие сюжеты зовут к национальному пробуждению: рассказывая о прошлом народа, он акцентирует на могущество державы и таким образом воодушевляет к необходимости ее восстановления.

Как современный Паисий Хилендарский, он стремится убедить белорусов, в том, что их народ достойный уважения и поэтому его произведения, как «Историю славяно-болгарскую» святого Паисия становятся своеобразной программой белорусского Возрождения. Адресованные настоящему, произведения белорусского классика ищут ценностные координаты в прошлом, чтобы очертить оптимистическую визию будущего народа.

Владимир Короткевич окрашивает историю светом героической романтики, что делает его книги интригующим, интересным для белорусов, которые в то время почти ничего не знают о прошлом своего народа. Благодаря его книгам многие задумываются и пересматривают свое отношение к белорусской истории. Для многих именно его стихи и романы, полные романтизма и великой Любви — открыли Беларусь и заставили задуматься, что у страны есть своя история.

Выполняя свою великую миссию, Владимир Короткевич, как никто другой, улавливает пульс массовой культуре (то, что интригует самую широкую читательскую аудиторию), и создает свой гибридный жанр, который сочетает в себя исторический трилр, детективный роман и готико-романтическая повесть тайн. Так он соединяет в одно народную историю, массовую литературу и западноевропейские традиции. Любовь ко всему эксклюзивному делает его первооткрывателем романа ужасов в советской литературе: привидения, анормальные явления, мистика присутствует во многих его произведениях. Возвращая белорусов к их богатое и героическое прошлое, а его любимые темы история Великого княжество Литовского, восстания (1863–1865), Короткевич пробуждает у читателей национальную гордость.

* * *

Тридцать лет прошло с тех пор, как я познакомилась с Владимиром Короткевичем — с писателем и человеком, с которого дружили четыре года. Целая полочка книг с его всегда оригинальными автографами бережно хранится в моей библиотеке.

Случилось это осенью 1980 года. Я жила в Беларуси около семи лет и как каждый человек, попавшей в другом государстве, жаждала научить как можно больше о нем. Мне хотелось узнать историю страны, которую уже полюбила, но попадались только учебники истории БССР. А что было до 1917 года, для меня было загадкой: разве была только отсталая провинция Русской империи, называемой «Северо-западный край», с преобладающим неграмотным крестьянским населением? Откуда вдруг из ничего выросли такие поэты, как Купала, Колас и Богданович?

В то время все было разделено на «До» и «После» Октябрьской революции. А о периоде «До» почти ничего нельзя было найти, даже в огромной библиотеке Союза писателей.

Совершенно спонтанно открыла для себя творчество Владимира Короткевича. И сразу поняла, что это то, чего я так долго ждала встретить. Жадно прочитала его рассказы, повести и романы, которые открывали для меня совершенно другую Беларусь — «terra incognita». Рассказывали о древней земли, на которой и вместе с которой уже тысячелетиями рождаются, живут и умирают; радуются и страдают, борются за право свободно и равноправно развиваться белорусы.

Этот незнакомый мир, этот «трагический и прекрасный миф» (Л. Рублевская) о Беларуси пленил меня до такой степени, что я решила познакомиться с его создателем. Потом родилось желание рассказать о встрече, и последующих встреч, оставшихся навсегда в моем сердце.

Первая моя встреча с одним из самых самобытных мастеров белорусского художественного слова, может быть самым белорусским из всех современных писателей, Владимиром Короткевичем, не была случайностью, а счастливый дар судьбы.

Так появились на свет несколько моих материалов: интервью, («Люблю свою Белую Русь», г. Сельская газета, 7 сент. 1980, с. 4); «Любўю справу рабіць хвацка. — г. Літаратура і мастацтва, 3 снеж., 1982, с. 5–7); творческие портреты («Земля под белыми крилями». — в. Карловска трибуна, 25 ноем., 2005, с. 4); «В света на Уладзимир Караткевич. — в. Диалог, 17 ноем., 2007, с. 3.); диалог-размышление «Уладзимир Караткевич — апостолът на беларската духовност» — Срещи на беларуска земя. Есета, фрагменти от творчески портрети, диалози-размишления. — Пловдив, Университетско издателство «Паисий Хилендарски», 2010, С. 272. — 204.)

Моя первая встреча с одним из самых самобытных мастеров белорусского художественного слова, может быть самым белорусским из всех современных писателей, Владимиром Короткевичем, не была случайностью, а счастливый дар судьбы.

Когда ему позвонила, он любезно пригласил меня к себе домой. И вот, я на улице им. Карла Маркса, д. 36. В этом доме жил замечательный детский писатель, белорусский Жуль Верн — Янка Мавр. Здесь живут многие известные писатели, среди них, большой друг, знаток и переводчик болгарской литераторы Нил Семёнович Гилевич, мой научный руководитель диссертации, академик и писатель Иван Яковлевич Науменко. Здесь живет и Владимир Короткевич.

Поднимаюсь на пятый этаж и нажимаю звонок. Дверь открывает сам Владимир Короткевич и встречает меня как старого знакомого.

— Извините, что, как высоко живу, а лифта не. — То ли шутить. То ли серьезно извиняется, трудно понять.

Владимир Семёнович, такой радушный, сердечный, с улыбкой подает руку, что, входя в дом, я оставляю все свои страхи и волнения за дверью. Белорусы исключительно гостеприимный народ, как настоящие славяне умеют предрасположить и уважать гостей. Владимир Семёнович, еще раз убедил меня в этом.

Я поделилась с ним, что первое произведение, которое покорила меня своей оригинальностью, был роман «Черный замок Ольшанский». И с тех пор начала искать его книги и шаг за шагом открывать для себя настоящую Беларусь. Попала в руки и книга «Земля под белыми крилями», которая познакомила меня с истории страны. Это было то, что я искала долго. Поделилась впечатлениями волнением, которые вызвала книга. Высказала свое предположение, что придет время, когда ее будут изучать в белорусских школах в качестве учебника истории, и ее «белые страницы» раскроют детям тайны «белых пятен» в прошлом родной страны. А емкое и красивое название «Земля под белыми крилями» станет крылатой фразой — синонимом Белой Руси.

Реакция на Владимира Семёновича была столь неожиданной и трогательной. Он подошел к огромной библиотеке, которая занимала все стены кабинета, и, взяв единственно оставшейся экземпляр книги, подарил его мне с автографом: «… на добры успамин, сваю зямлю! Уладзімир Караткевіч, 23 снежня, 1980 г.».

Так его «Земля под белыми крилями», земля аистов, земля замков и тысячей озер, Беларусь, стала и моей — навсегда!

Карлово — 2016 г.

«За вечностью слова!»

(1937–1987)

В этом году Михасю Стрельцову, автору «Смаление вепра», «Загадка Богдановича», поэтического сборника «Мой свете ясный» (за которые награжден посмертно Государственной премии Беларуси в 1987 г.) исполнилось бы 75 лет. Рожденный в день влюбленных (14 февраля 1937 года в деревне Сычин Могильовской области), он был влюблен в красоту и гармонию мира — внешнего и внутреннего.

Уже 55 лет как срельцовское слово ходит от сердца к сердцу: волнует, радует, учить Добру, и вселяет Надежду.

Двадцать лет (23 третьего августа 1987 года) с тех пор как Михась Стрельцов, покидая свою земную орбиту, стал частицей Вечности.

Триптих

1. На внятном сердцу языке

Утвердившаяся литературная репутация Михася Стрельцова прозаика, критика, эссеиста я давно открыла и полюбила в этих ипостасях, его исключительно редкий талант вдумчивого и эрудированного художника-исследователя с тонким вкусом и тактом, с глубоким проникновением в тайны психологии творчества.

Помнила лаконичный афоризм Ригора Бородулина: «и в прозе лирик, и в лирике — интеллигент…». Но именно новая книга «Мой свете ясны» помогла мне открыть лично для себя Стрельцова — поэта. Подавшись магии поэтических строк, не могла уже оторваться от них. Хотелось не только самой их читать, но и поделиться этой радостью с другими.

И вот, с подругой читаем его стихи — то я, то она и вдруг слышу: «Странное ощущение испытываю, как будто вхожу в туман».

Туман?! Обычно ограниченное пространство, да к тому же «туманное» вызывает неосознанный страх, угнетает неизвестностью, грозящей впереди. А здесь — наоборот: приходит чувство успокоения, внутренней гармонии, чувство единения. И начинаешь жить, переживать состояние автора, мысль которого глубоко и так бесстрашно проникает в святую святых человеческой души… И приходит: «Как будто про меня написано».

…Чувство поэзии… Оно имеет много общего с чувством мистическим. С ощущением тайны. Настолько необъяснимо, неизведанное, личностное. Сокровенное. Чувство, которое помогает представлять непредставимое, видеть незримое.

Поэзия — это искусство слова. И в то же время поэзия, как бы не заключена в самих словах. Почти невозможно объяснить ее текстуально. Она как бы живет между текстом и подтекстом, словно вибрируя между двумя полюсами. Как силовое поле привлекает магнетизмом совпадений и гармонии души: где все становится прекрасным, где каждый предмет, каждое явление находит должное освещение, где все имеет подобающее ему сопровождение, одновременно сенсорное, зрительное, музыкальное и духовное.

В медиуме поэзии, как в тайне тумана, сливаются реальные контуры изображаемого с их нереальным, далеким отражением в пространстве и в сознание человека. И все — кажется столь естественным, и в то же время — столь чудесным.

Слова — первопроявление, а не проявление поэзии. «Слово — это величавая вещь, в нем заключены выразительные средства всех видов искусств, — краски, линии, формы, движения, звуки, все, — пишет непревзойденный мастер художественного слова, болгарский писатель Йордан Йовков, — Главное, чтобы ты мог владеть этими богатствами».

В словах сокрыта магическая сила воздействия поэзии. Главное, чтобы поэт умел владеть их богатой палитрой. Главное — как слова сложены в поэтическом пространстве.

Михася Стрельцова можно назвать кудесником, волшебником поэтического слова. Слова в его поэзии излучают особое сияние, они точно чудодейственный магнит, привлекают другие, самые удачные и самые нужные слова. В его поэзии слова не просто существуют, а живут. Живут, но закону биоценоза, в художественном согласии. Они излучают энергию, и создают поле контекста, «заряжают», дополняют друг друга.

Кажется, будто слова сами находят поэта, идут к нему: из сотен слов он выбирает те, самые нужные, те, которые потянут за собой и «вяжут элементы текста и контекста. Как будто невидимые магниты внутреннего камертона притягивают их, определяют их место в поэтическом пространстве. Возникает чувство лёгкости. Техника исполнения просто не замечается. Поэтическая субстанция, как бы просачивается изнутри. Она как бы и «в», и «вне», и «под», и «над» словесной формы. Именно это и является главным признаком творческой свободы, проявлением личности. Именно это говорить о том, что здесь творила душа и прикоснулась рука художника-ювелира.

Прозрачность и простота — одна из основных черт поэтического письма Михася Стрельцова, который понимает, что начало всех начал в поэзии — минимум средств достигать максимума образной информации, наполненности. Для него главная эстетическая задача — соразмерность слова и предмета, явления. Преодолевая разрыв между мыслью и ее выражением, он ищет соответствие слова и его сути. И возвращает словам утраченную им первозданность, глубину, «достоинство».

Мироощущение поэта адекватно его языку. Он предпочитает выразительности и точности слова, не применяя ни наружной многозначительности, ни неясных намеков. Метафорой М. Стрельцов пользуется, как пользуются целебными травами — в малых дозах, чтобы не отравить поэтический организм, употребив больше, чем нужно. Эмоциональный и словесный колорит его стиха, точного по смыслу, экономного, но средствам — вне риторики и громкого слова.

Стиль М. Стрельцова — мягкий, импрессионистичный, как облик самого поэта, эстетика которого рождается из чистоты видения, из непосредственности восприятия того, что изображает художник, из наивной веры в слова, из зачарованности миром. Скупая наглядность слова, сосредоточенность мысли, лаконичная полнота чувств характерны для его поэтической палитры.

Да, именно чувства ищут слова, а не наоборот. Вспоминается его: «тады адно цудоўнасць і жыццё!»

Довольно часто отдельное слово у М. Стрельцова несет нагрузку целой фразы. Слово, как точка, мазок у художников-пуантилистов. Поэт намечает, пунктирует детали, как бы делая мазки, вспомним хотя бы «Бацькаўшчына»:

О роднае маё! Як доўга да цябе

Ішоў я, кволы падарожнік.

О весялосць у восеньскай журбе!

Агонь.

Саган.

Вуголле і трыножнік.

Из отдельных пунктиров создается целостная картина. Это делает слово в стихе более объемным, вибрирующим. Сам порядок слов организованное пространство для выражения мысли и чувства. А в зазорах между словами, между пунктирами вспыхивает искра. Искра — поэзии.

Михасю Стрельцову свойственна строгая гармоничность, симфоничность построения. Эго стих предельно лапидарен, функционален, в нем нет лишнего. Его классически выдержанные, спокойные, лишенные тональных контрастов стихи, современны, в лучшем смысле слова: современные реакции поэта, сжатость формы и мысли, чистота чувств.

Написала «современные» и вспомнила недавно прочитанный фрагмент немецкого поэта и философа 18 века Новалиса: «Современная вещь говорить не только о себе, она говорить о целом мире, родственном ей, она есть сразу и небо, и подзорная труба, и неподвижная звезда…»

Все творчество М. Стрельцова, не только его поэзия, представляет сокровенный разговор о себе и о сложных изменениях, происходящих с человеком. Настоящая поэзия — это всегда исповедь души.

Поэзия — индивидуальное восприятие действительности. Весь секрет в том, в какой степени личное откровение впитало в себя черты эпохи. Поэзия М. Стрельцова говорить не только о себе, но и о целом мире, родственном ей. Поэт одновременно тождество субъекта и объекта, души и внешнего мира. Он растворяет чужое бытие в собственном бытие, говорит о своем и о важном, значимом для всех. Для него жизнь и мир — неделимы. Для него поэзия, как и для каждого настоящего художника, присутствует повсюду.

Вечная коллизия «я и мир» в его поэзии, как и во всем его творчестве, выявляет единство человека и мира. В этом контексте книга «Мой свете ясный», даже своим название; представляет собой своеобразный поэтический автопортрет.

Все в мире подчинено закону диффузии, взаимопроникновения — все находится во всем: «Все во мне, и я во всем». Но единство человека и мира — не тождественно, оно находится в диалектическом движении:

Я не скажу, нібыта

Свой лес хачу іначыцъ,

Пражкыта — не забыта,

І нешта ўсе-такі значыцъ,

Хоцъ час — ён справу робіць,

Не ведаючы жалю,

Ён каранае дробязъ,

Падзею — прыніжае.

Время, жизнь наша на земле, свое дело «делает» «не зная жалю». И никому не избежать горечи и груз разочарования. Но и в периоды житейского бездорожья, когда выбор колеблется между «плачем и горьким смехом», поэт не отделяет себя от мира:

Свет белы — ён направа,

Налева — ён таксама».

Даже тогда, когда, казалось бы, все беды дамокловым мечем, нависли над головой, он смотрит прямо. Вперед:

— Ну, што ж, я згодны, свеце,

Падай надзею толъкі!

С годами, с опытом, все чаще, но не легче, человек приходит к согласию с самим собой, с миром. Все чаще человек спасется тем, что грузу разочарований противопоставляет, как каждому действию противодействие — светлая Надежда. В борьбе этих противодействующих сил, на смену разладу приходит согласие с самим собой и с миром. И тогда:

… нечы голас шэпча нам

на мове, сэрцу зразумелай;

Былых пазбаўшыся пакут,

на сустрач новым не спешайся,

Жывым аблічам там і тут

Зямнога свету суцяшайся.

«Ну, их к Богу, наши проблемы и наши заботы, — пишет поэт в письме к Семёновой Алле Ивановны (редактор книг Стрельцова в издательстве «Мастацкая лiтаратура» и коллега по журналу «Неман») — наше сознательное или невольное лукавство с самими собой! Как подумаешь, что человеку в этой жизни, в сущности, так мало нужно и что это «малое» за такими крепкими печатями (Достоевский однажды проговорился, что это «малое», «простое», может, на самом деле, настолько мало и просто, что человеку в это невозможно поверить), подумаешь так, и впрямь становится не по себе и от всех наших слов, и от нашей зависимости от своих и чужих обстоятельств, и от оправдания этой зависимости — и тогда какой-нибудь цветок засохший, безуханный говорит нашему уму и чувствам больше, чем все наши обстоятельства». (27.09.82 г.).

Нельзя не заметить, что при наличии спокойною раздумья и самооценки, еще глубже становятся переживания, сознание обогащается новыми впечатлениями, чувства обостряется. Особенно чувство ответственности перед собой. Перед судьбой:

За ўсё, за ўсё адкажаш сам,

Ўсё маей пазначыш рыскай,

Адданы служка тым часам,

што разгайдаліся калыскай.

Переосмысление пережитого, взгляд на него сквозь призму сегодняшнего — характерная черта стрельцовского героя. Две реальности — реальность настоящего и реальность прошлого, пережитого уже, ложатся пластам одна на другую, образуя при этом сложное единство, с чем-то предельно близким, знакомым до боли, обозначено «маей рыскай», или, отдаленным во времени — «тым часам, разгайдаліся калыскай».

Оставаясь верным деликатной проницательности, М. Стрельцов сумел превратить свою поэзию в активное общение с жизнью. Интересный момент его идейно-эстетических постижений представляет подчеркнутое стремление к философскому самоанализу. Я бы назвала это стремление, поиском внутреннего равновесия, той духовной силы, того самого «противодействия».

Поэтому и прозрения зрелости у поэта не поза, не декларация. Поэтический дар М. Стрельцова вообще чужд всякой плакатности, всякой назидательности. Человек с жизненным опытом не напрашивается в наставники, не лезет с поучениями. Он не стремится абсолютизировать свой личный опыт, а значит, широко, доверительно смотрит на окружающий мир.

Его мудрость «не богатство человека, обедневшего на целую молодость», а итог, к которому приходит поэт. Время учит и мудрости, и оптимизму. С высоты своего собственного опыта, жизненного и духовного, видны пройденные дороги. Поэт вдумчиво, сосредоточено всматривается в себя, в свою судьбу и в судьбу людей. Он ищет нравственную опору и находит ее координаты в красоте человеческих взаимоотношений, в доверии:

Тады анёл мой недзе плакаў,

І плакала душа мая,

Дык лёсу лепшага адзнака

Была даверлівасць твая.

…

Сыдзі ў мае глухія лёхмі,

Падай спатольнае вады, —

І хопіць мне тае падмогі,

Каб адкаснуцца ад бяды.

Все наблюдения, раздумья выкристаллизовались у поэта в ясную и законченную форму — без иллюзии, без самообмана. Он всматривается в себя, в окружающий мир, всматривается пристально, заглядывая в самые потайные уголки.

М. Стрельцов поэт медитирующий. Каждое новое стихотворение отличается новой глубиной мысли и силой чувств. Он не прибегает к внешним эффектам, не ищет легких ответов. Схожее движения души находят у него совершенно разное воплощение:

А будзе нас, калі і без нагоды,

А проста так, ад шчодрасці быцця,

Успомняцца ранейшыя нятоды

Раней нязнанай мерай пачуцця.

Размышляя о времени, о смысле существования, о жизни и смерти, о страдания, одиночества отчуждения и обреченности, зрящий дух поэта вглядывается в окружающий мир и создает свой метафизический мир, неподвластный опыту человеческого бытия. В жизни его лирического героя много необъяснимого, до конца, не понятого — и в пережитом раньше, и в переживаемым теперь.

Из глубин полосатого чувства поэт смотрит на «шчодрасць быцця», на «Раней нязнанай мерай пачуцця», на то, «што гняло варожай варажбой» без скептицизма. И хотя ему тоже присуще ощущение умудренности, у которой много имен, и о которой человек думает с грустью, его грусть «подасцца смуткам — скрухай пераспелай, а ўвоголе — харошаю журбой».

Грусть поэта по-особому светла. Светла его печаль. Его печаль, как бы с других миров пришедшая. Неземная печаль — словно как бы плавающая по волнам космического океана, «па тым усім шхо гэтым Шляхам Млечным \спыве ракой — шумліваю слязой». Эфирная — как шорох ветра, еле потрагивающего до спокойной глади воды. Загадочная и манящая — как звездное небо…

И все же, и все же, печаль поэта — Земная. И надземная. С космических пространств воображения, мысль лирического героя снова возвращается на земную орбиту и, преодолевая пространство, ищет ритуальные знаки Сущего:

Не ў залаты век, не ў сярэдневечча,

Не ў мезазой або палеазой, —

Туды, дзе, на праверанных прыкметах,

Для ўсіх з другого свету прыбышоў

Цвятуць сады і неба ў дыяментах,

А дя вады — эфірны скавышок.

Течение жизни… Течение времени… постоянное движение с прошлого к будущему. В таком движении находится и внутренний мир лирического героя: где потаенная ностальгия о Прекрасном, грусть и светлые порывы взаимно переливаются, устремленные к будущему. К будущему, которое обязательно должно быть исполнено Красотой — «цветением садов».

Поэт постигает тончайшую эфирность движения. Последний образ «эфірны скавышок», не заканчивают его поэтическое пространство, а расширяют, оставляя читательское воображение далеко за его пределы. Начало движения, умозрительно — непостижимого. Объединяющее движение воздуха, легкий повей ветра, чуть прикасающегося к умиротворенную гладь воды и невидимые шорохи, «движения» человеческой души. А там — отражения «неба в дыяментах».

Астральная ностальгия — извечная духовная субстанция, заложенная в самой сути человеческой природы. Нет даже намека на альтернативу. Выбор, сделай из того калейдоскопа картин и видений, характерный для прошлого и настоящего каждого человека, определяющий его внутренней мир. Здесь — все тихо переливается: как тень и свет, как свет и тень. Здесь: минорная интонация — приглушена, боль — прощающая, печаль — светла.

И особая, мягкая, я бы сказала, по-доброму меланхоличная созерцательность переходит, к тебе, и становится твоей.

Производит впечатление стремление автора к простоте выражения человеческих чувств. Его стихи емки, весомы, они подобны краеугольному камню, на котором читатель силой своего воображения может возводить здание в меру своих эстетических и духовных потребностей.

Михася Стрельцова никогда не привлекала излишняя категоричность, неуместные акценты, преднамеренные выводы. Новые философские проблемы проходят через призму души человека, соединяются, порой утопая в его атмосфере лучезарных лирических состояний, порой — унося его в противоположную сторону.

Другая ночь в поэтическом мире поэта — беззвездная. Ночь, «як, сутарэне (как подвал, склеп). Экономность фразы, показатель ее эстетической ценности, в этом заключена степень содержательной информации, и музыкальная насыщенность, и эмоциональное воздействие,

І нейдзе за акном ліхтар,

каб б міртнуў, дык не міргае,

Ты з адзінотай твар у твар

Хвіліна гэткая благая!

В этой ночной картине отсутствует движение. Все неподвижно. Но присутствует свет: «за акном ліхтар». И хоть он неподвижен «хотя б маргнуў, дык не міргае», свет — направлен. Его луч — сфокусирован. Он освещает «запас душэўнай гаспадаркі». Вот здесь и начинается движение. Появляются глаголы-действия: перацірай, перабірай», «судзі», «карай».

Напряженный диалог с самим собой, со своей душой. Диалог, в котором отсутствуют вопросы. Как бы поэт наводит на мысль, что: «то не самосуд, само допрос», а раздумье. Его лирический герой любит раздумья наедине, которые дают возможность заново переживать события, Раздумья — прозрения.

В книге «Мой свете ясный» есть стихотворение «Да подступа да верша», которое начинается так:

Шматок паперы, карандаш,

Яшче — цыгарка.

Вось гэтя дзень — ен будзе наш,

Навошта сварка?

Са светам згода. Пабрацім

Яму ты, свету,

Паклічу мару, Абляцім

Сваю планету.

Перед нами встает Поэт и его «цудоўная» Планета. И на этой поэтовой и нашей планете идет война! «И сэрца скрушыць». Поет, не указывает где точно идет война. Где-то в джунглях «стогнет» барабан. Не, барабан не случить, не бубнить, а «стонет», как стонет измученная душа, как бы напоминая о том, что война начинается в джунглях человеческой души, в джунглях несогласия и разлада с самим собой, и с миром.

Война в творчестве М., Стрельцова без батальных сцен, без грома орудий и криков, без ужасов смерти. Вспомним его рассказ о войне «На чацвертым годзе ваины», где тоже отсутствуют подобные сцены, где воина изображена посредством восприятий детской души. На ратном поле. Над ратным полем — души погибших, «неумерлые ад ран лунаюць».

Они еще витают:

А ўё тых, живых,

яна ледзь-ледзь,

Душа, у целе.

И мертвых, и живых объединяет одно — душа. Душа, для которой страшнее всего «голод» и «падман»:

То голад косиць, то падман —

І так старанна.

І ад усіх магчымах ран —

Марыхуана…

Но, как всегда у М. Стрельцова — есть Спасение, как забвение «марихуаны». «От всех возможных ран» поэт ищет и находит спасение в творчестве: «шматок паперы, карандаш, Яшчэ — цыгарка.».

Но достаточно ли это? Когда согласие с миром нарушено, когда «са светам — сварка», тогда уже недостает раздумье наедине. Как часто творчество заполняет внутреннее пространство человеческой души и становится главным источником сил, главной опорой. Активной формы жизни, противодействием будничности, обыденности.

Вторая часть стихотворения, второй подступ имеет иной характер, иную форму. Она написана в форме обращения:

А знаешь што, а знаешь што,

Мой дружа мілы,

Ты ля маёй душы пастой

У час панылы.

Поэт обращается к другу, к близкому человеку и призывает к разговору-размышлению, но «без дакораў» (без упреков). Мысленный разговор между друзьями — это рассуждение о человеческой жизни, которая дается каждому из нас всего лишь раз.

Мысленный разговор между друзьями становится размышлением о смысле человеческой жизни, которая дается каждому из нас всего лишь раз:

Жыццё — яно адзіны раз —

То знае вучанъ.

Яно, брат, — раз, яно, брат, квас —

І ты ужо змучан.

Поэт напоминает нам простую и вечную истину. Напоминает о том, что знает каждый (даже школьник): жизнь дается лишь раз и прожить ее надо, не причиняя, друг другу зла. М. Стрельцов призывает нас видеть в другом человеке не врага, а «со-человека» и не забывать, что каждый живущий на земле нуждается в Празднике:

Конец ознакомительного фрагмента.