Комендань

Родион Мариничев (2024)

Только в России муж и жена могут расстаться из-за разницы в политических взглядах. Это стало очевидным фактом со времен революции 1917 года, не изменилось и сейчас. Вот и брак Татьяны и Семёна трещит по швам: по-разному относятся они к памяти о Великой Отечественной войне, к вопросам национальной идентичности, к патриотизму. В чем причина разногласий? В том ли, что Татьяна — учитель истории, который призван быть бесстрастным, объективным, верным буквам и цифрам, а Семен — кадровый офицер, для которого служение Отчизне сопряжено с долгом, полным и абсолютным приятием правоты Родины?

© Р. Мариничев, текст, 2024

© А. Кудрявцев, дизайн обложки, 2020

© ООО «Флобериум», 2024

© RUGRAM, 2024

* * *

1

Соседка Тамара с десятого сломала ногу. Поскользнулась на крыльце парадной — и на тебе: очнулся — гипс! Чего тут, впрочем, удивительного? Оба крыльца — что парадное, что запасное — сплошной каток, и временами вплоть до самого мая.

— В этом году, правда, и зимы-то, считай, не было, а вот теперь вдруг ни с того ни с сего мороз. Вот и намёрзло… — Мельтеша по квартире, Таня суетливо разговаривает сама с собой. — Дворники говорят, это всё из-за ветров: дуют и дуют, и от этого на ступенях култышки из льда. Дворники ещё не то расскажут — ты им больше верь! У них там, на югах, все сказочники, как Старик Хоттабыч. А руки-то не всегда из нужного места растут… Вот и снова не почистили, как надо. Я и сама недавно там чуть не растянулась, хотя уже апрель…

Остановившись, Таня смотрит в окно. Отсюда, с высоты шестнадцатого этажа, виден отходящий от остановки троллейбус, похожий на неуклюжего жука. Сейчас он доползёт до перекрёстка, повернёт налево и исчезнет за бежево-изумрудной панелькой, которую в народе называют «китайская стена». А Таня тем временем продолжит поливать цветы: раскидистую бегонию, которая давно мешает задёргивать штору, кактус, расцветший лишь однажды примерно в такие же холода, пальму, которую давно пора пересаживать в напольную кадку, да всё руки не дойдут… Таня поворачивает ручку и откидывает створку стеклопакета, впуская холодный апрельский воздух. Сегодня с утра мело, хотя скоро уже День космонавтики, а там и майские не за горами. Пустыри, кусты и беспорядочно разбросанные деревья присыпаны снегом, и он медленно тает. Мчащаяся машина, пытаясь проскочить на жёлтый, цепляет лужу и поднимает за собой целый фонтан. Таня выливает последнюю каплю на макушку неприхотливому кактусу и несёт лейку в ванную, где ставит в бирюзовый шкафчик, под цвет смальты на стене. Там же у неё, помимо порошков, хозяйственного и душистого мыла, давным-давно завалялась целая связка свечек — на тот случай, если отключат свет. Правда, такого не было уже лет сто, но муж в своих привычках военного неисправим. У него под рукой всегда должны быть сухой паёк, «средства защиты» и осветительный прибор. Фонарик, естественно, тоже имеется, но свечки надёжнее. Правда, спички ещё нужны, но и они есть, понятное дело.

Выйдя из ванной, Таня заворачивает на кухню, кладёт в пакет несколько пирожков с повидлом, которые испекла накануне, затем выбегает в прихожую, суёт ноги в сапоги, хватает сестринскую аптечку и спускается на десятый этаж. Ключ у неё есть — Тамара отдала его, как только вернулась из больницы.

В прихожей у Тамары — почти библиотека: книжные полки поднимаются под самый потолок. Напротив вешалок с одеждой каким-то чудом уместился стеллаж, заставленный сверху донизу толстыми литературными журналами за давно минувшие десятилетия, с одинаковыми корешками, издающими библиотечный запах: смесь пыли, бумаги, выцветшей типографской краски… Таня опирается об угол стеллажа и снимает сапоги, в который раз соображая, что могла бы спуститься и в тапочках, но учительскую привычку к порядку уже не выветришь, даже если она временами зашкаливает.

Тамара сидит перед телевизором, откинувшись на спинку разложенного дивана. Загипсованная нога лежит на приставленном стуле.

— А я тебя уже и не ждала, — напористо начинает она.

— Мне уйти? — ухмыляется Таня.

— Ща! Уйдёт она! Ты же мой единственный луч света в тёмном царстве!

— С повидлом. Ночью пекла. — Таня шмякает пакет с пирожками на диван рядом с Тамарой, — Подгорели, правда, немного, но есть можно.

— С каким повидлом-то хоть? Не с черносмородиновым, надеюсь?

— Так, ну-ка дай сюда!

— Таня цепляется за пакет, но Тамара ловко перехватывает, и они тянут его каждая на себя, как две школьницы, которые не поделили портфель.

— Ну, хорош, кончай! — хохочет Тамара. — Ты мне сейчас всю постель повидлом уделаешь. А чёрную смородину хрен отстираешь, и мне до морга придётся спать на пятнистой простыне.

— Этого добра я могу тебе целый тюк принести, — сдаётся Таня, отпуская пакет, — Я вон медсестру знакомую попрошу, она в больничке работает. У них там все простыни пятнистые, сама была, знаю.

— Обоссанные, что ли?

Тамара хихикает прокуренным голосом. Такое ощущение, что там у неё внутри что-то звенит или сыплется.

— Учитель литературы высшей категории! — качает головой Таня, будто отчитывая двоечника. — Лучший друг детей и мастер изящной словесности!

Тамара громко кашляет в ладонь:

— Если бы ты была моей ученицей, я бы тебе сейчас сказала: «А в ухо?»

— Не сомневаюсь! — Таня садится на стоящий рядом стул.

— Ты же знаешь, я на уроках романсы не пою, а уж с тобой, слава те господи, могу себе позволить поговорить не как училка, а как живой человек, тем более, в моём положении! — Она наконец заглядывает в пакет. — Мм, Тань, с малиновым, что ли?

— С пердариновым.

— Ну, хорош обижаться! Я вообще только три варенья признаю: малиновое, клубничное и вишнёвое. А чёрная смородина или какой-нибудь крыжовник — это вообще дрисня дриснёй…

Морщась, Тамара переключает канал, и на экране появляется бровастый мужик в военной форме. Он что-то поёт своим ярко выраженным тенором, но из-за слишком тихого звука невозможно разобрать ни слов, ни мелодии.

— На Брежнева похож, — ухмыляется Таня.

— Брежнева нам тут только не хватало!

— Опираясь на костыли, Тамара выключает телевизор, встаёт с дивана и чуть не падает.

— В последний момент Таня успевает её подхватить:

— Эй, ты чего втопила-то? Сейчас бы голову расквасила — и готова.

— Ну, вызвала бы патологоанатомов — и делов-то, тоже мне! Пойдём, что ли, треснем. У меня там ещё коньяк хороший остался. Сашкин!

— Я сегодня уже треснула с утра. Может, хватит?

— Ишь ты! Где успела-то?

— У нас же у Тюленя день рождения.

— У Тюленя-то? Хо-хо! И сколько ж ему? Семьдесят четыре?

— Откуда я знаю?

— Так он всё к тебе свои шары-то подкатывает…

— И дальше-то что? Ко мне много кто подкатывал. И не только… шары…

Тамара снова звеняще хихикает.

— И чем он угощал?

— Шампанским.

— Ну, это серьёзно… А ананасы были для композиции?

— Художника может обидеть каждый. Хорош глумиться над коллегами! Ногу-то будем смотреть или нет?

— Сейчас осмотрим. Что, одно другому мешает, я не пойму?

Тамара ковыляет в сторону кухни, осторожно пробираясь мимо очередного книжного стеллажа, мимо торшера благословенных брежневских времён, мимо чёрно-белой гравюры между ванной и туалетом (Исаакиевский собор зимой), мимо холодильника, на боковине которого красуется постер Арбениной. Кухня у Тамары — уголок престарелого рокера: прямо над столом — лохматый Цой с сигаретой в зубах, тоже чёрно-белый и как бы слегка пересвеченный, над холодильником — древняя-предревняя афиша «Арии» (её певческий состав сверкает голыми плечами), с простенка у окна смотрит очкастый Шевчук.

— Усаживайся вон туда, к Юрке! — кивает Тамара, указывая на стул аккурат под портретом Шевчука.

— Он будет меня своими очками сверлить в затылок?

— Он тебя благословит на пару фужеров. Правда, в нём есть что-то чеховское?

— В ком? В Шевчуке-то?

— Ну, не в Арбениной же! Достань-ка там, кстати, фужеры. Они прямо за тобой в шкафчике.

Коньяк у Тамары заграничный, французский, а к нему — маслины, мандарины, орешки кешью и сыр с плесенью.

— Санкционка! — ухмыляется Таня, поддевая вилкой ломтик.

— Хо! Ещё какая! Прямиком из Хельсинки, ты же знаешь… Ну, ладно, вру, из Лаппеэнранты.

— И что бы ты делала без Сашки?

— Выбросилась бы из окна. К чёртовой матери. А так добрые люди не забывают. Вот ты зайдёшь — пироги с повидлом принесёшь, а тут мне Сашка коньяка привёз и сыра. Это уже остатки, я тут, думаешь, на него смотрю? Только и делаю, что к холодильнику подхожу — это же тебе не наш пластилин с дырками.

Таня надкусывает мандарин и качает головой, будто принимает домашнее задание у какого-нибудь шалопая, каких хватает даже в их элитной школе.

— Сашка, значит, у тебя часто бывает?

— Бывает, рэкетир наш деревенский! — Тамара кусает упаковку с красной рыбой и рвёт её зубами. — Вот, попробуй. Тоже ваша, финская. Без Сашки я бы и до больницы доехала только к утру. Он же меня в тот день из школы подбрасывал…

— Да знаю я, что ты мне рассказываешь! Вся школа уже знает!

— Ну, я из машины вышла и привет нашему крыльцу. Я орать. Ну, он тут сразу: «Тамара Петровна, Тамара Петровна, что с вами?» А у Тамары Петровны уже нога пополам…

— Хорошо, что он рядом оказался. — Таня дожёвывает рыбу, — А тот так и лежала бы.

— Да уж, звезданулась так звезданулась. Я с мотоцикла и то так не летала. — Она наливает коньяк и поднимает свой фужер: — Ну, давай, что ли, Тань, за здоровье! В Питере пить, как говорится…

— Это точно… — вздыхает Таня, — Всё забываю, кто так говорил.

Тамара проглатывает коньяк и закашливается. Таня стучит ей по спине.

— Шнур это. Ты что, песню эту не знаешь? Я сейчас её найду тебе… Эх, балда! Телефон в комнате забыла…

— Да сиди ты, потом найдёшь!

— Вообще, Шнур в последнее время подзадолбал со своими стишками на злобу дня. — Тамара берёт кусок сыра и изысканно кладёт в рот, почти как тургеневская барышня. — Кто-нибудь чё-нибудь скажет — у Шнура стишок, где-то пёрнули — у Шнура стишок. Я одно время думала хоть один с детьми на уроке разобрать, проанализировать, потом думаю: да ну нахер!

Она осушает фужер и берёт ещё сыра. Плесень на нём — пятнышко к пятнышку, и пахнет он, как настоящий европейский сыр: трёхдневными носками или загрубевшей пяткой — кому как нравится.

Тамара хватает обеими руками загипсованную ногу и плюхает её на табуретку:

— Стреляет, зараза! Особенно когда давление скачет. Погода-то у нас, как обычно, тудысь-сюдысь.

Таня встаёт из-за стола, подходит к лежащей на табуретке ноге и нажимает:

— Вот тут болит?

— Неа…

— А тут?

— Ох, твою ж мать!.. — Тамара морщится от боли, — Тань, я тут у тебя, как на электрическом стуле…

— Думаю, ещё недели три ты точно посидишь, — хмурится Таня. — А к майским при хорошем раскладе, может, и снимут. Это, конечно, с врачом надо. Я-то не врач, а скорее сиделка. Но врачом когда-то хотела стать, да вот, видишь, дёрнуло в историю вляпаться…

— Тань, давай по второй…

— Пей одна, мне уже хватит…

— Ну, хорош! Я тебе алкоголичка, что ли, одна пить? Давай по последней — тут и пить-то уже нечего особо. Хороший коньяк — он как неверный муж: был — и нету!

Одно время Таня была уверена в том, что Тамара — лесбиянка. Она носила широкие бесформенные штаны — не то джинсы, не то вообще какую-то дерюгу, — высокие ботинки на шнуровке, спортивные куртки. Иногда к ней ходили ученики. Она стриглась чуть не под ёжика, курила что-то крепкое и в таком виде каким-то чудом работала в одной из лучших школ района. Так, по крайней мере, говорили про их школу во всей округе.

Но училкой Тамара была не всегда. По её же рассказам, давным-давно она то кассетами торговала где-то в центре, то училась в «Герцовнике», как сама его называла, то работала на котельной и ездила туда на мотоцикле. Она держала его перед парадной, на дорожке у кустов, укрывала брезентом. Мотоцикл дико дребезжал, так что слышно было на весь двор. Всё это происходило в совсем стародавние времена, когда только-только начали застраивать Шуваловский и из Тамариных окон виднелись бескрайние капустные поля — почти до горизонта, — и по осени, когда заканчивали собирать урожай, на эти поля пускали подбирать остатки, и тогда все троллейбусы наводняли злые голодные старухи в грязных деревенских платках, засаленных фуфайках и резиновых сапогах. И ещё она рассказывала, как выезжала со двора и мчалась по полупустому Комендантскому, который тогда лишь недавно пустил корни на бывших колхозных пашнях и самом краю уже стёртого с карты аэродрома, и компанию ей в лучшем случае составлял еле плетущийся грузовик. Рассказывала Тамара, почти как Гомер. Недаром литературу преподаёт. Ага, слышал бы сейчас кто-нибудь этого Гомера!..

Они чокаются, и Таня пьёт, нисколько не обжигая горло. Коньяк действительно хорош — мягкий, но терпкий, отдающий какой-то деревенской глубиной. Вот сейчас всё вокруг схлопнется, как в сказке про Золушку, и они окажутся в… болоте. Да, именно в топком лесном болоте, потому что лет сто назад здесь, за аэродромом, ничего другого и не было.

Тамара делает последний глоток и убирает пустую бутыль под стол:

— Хорошего понемножку. Рассольника хошь? Вчера варила на одной ноге.

— Нет уж, я с рассольника обопьюсь потом и буду всю ночь в туалет бегать.

Тамара смеётся своим звенящим и сыплющимся смехом, затем берёт кусок красной рыбы и жуёт — медленно, аппетитно, будто последний раз в жизни.

— Тебе купить-то чего надо? — Таня тоже тянется за рыбой.

Продолжая жевать, Тамара машет рукой:

— У меня пока полный комплект. Сашка затарил на совесть.

— В общем, как надо чего, сразу мне набирай. Я вон всё равно после работы в магазин захожу. А то тебе тут, наверное, до мая ещё куковать.

Тамара глотает остатки рыбы, наклоняется и шепчет:

— Да мне бы прокуковать хотя бы до середины мая. Вот так надо прокуковать! — Она подносит два пальца к шее.

— Угу, то есть вот как, да? — багровеет Таня.

— Тань, ну, прости, я у нашей козы сразу попыталась самоотвод взять. Так ты думаешь, это прокатило?

— И поэтому ты решила растянуться на крыльце за месяц до того самого дня!

— Тань, ты понимаешь, я ведь как раз об этом думала, когда приземлилась, как же, вашу мать, точно я всё рассчитала!..

— Думаешь, я не пыталась взять самоотвод?! Да там любой бы его взял на нашем месте… На моём.

— Тань, ну прости старую училку… Ты-то не старая ещё!

— Я тут постарею до Девятого мая!

— Я поэтому тебя даже не спрашиваю ни о чём.

— Артисты по тебе скучают…

— Ой, не смеши! У меня они выли!

— У меня тоже воют. А я вместе с ними.

— Тань, я, когда этим занималась, мне после каждой репетиции хотелось поблевать хоть немного.

— Да знаю я, что ты мне рассказываешь! Думаешь, я не хочу?..