Зов Юкона
Имя Роберта Уильяма Сервиса, которого на Западе называли «Киплингом полярной Канады», в XX веке мало что говорило русскому читателю: из-за крайне резких стихов об СССР оно находилось под запретом. Между тем первые его книги издавались миллионными тиражами во всем мире, и слава поэта выходила далеко за пределы родных Шотландии и Канады. Мощь дарования Сервиса была такова, что его стихи кажутся продолжением творчества Киплинга, а не подражанием ему: это работы не копииста, но верного ученика, хранящего традиции учителя. Наследие поэта огромно: одних лишь опубликованных стихотворений известна почти тысяча. Приблизительно треть их предлагается теперь нашему читателю в переводах участников интернет-семинара «Век перевода».
Оглавление
- Еще один Роберт
- Первый сборник «Зов Юкона и другие стихотворения»
- Второй сборник «Баллады чечако»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Зов Юкона предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Первый сборник «Зов Юкона и другие стихотворения»
Страна, забытая богом
Долины дикие пусты.
Закат сгорает, одинок.
И гор надменные хребты
Тихи, как смерть, сильны, как рок.
Закат пылающий умрет,
В долины сумерки сойдут;
Уперлись горы в небосвод —
Их звезды жадно стерегут.
Худой, под выпуклой луной,
Пронзая бархат тишины,
Шлет волк свой заунывный вой,
Злой дух отверженной страны.
О прокаженная страна!
Как в волчьем вое глубоки
Вся ненависть, чем ты сильна,
Вся крутизна твоей тоски.
Зов Юкона
Ища золотую жилу,
Я спину свернул в дугу.
Молодость отдал и силу,
Взамен получил цингу.
Завидуй мне, соплеменник:
Я кучу монет огрёб:
Но не всё состоит из денег,
Не возьмешь их с собою в гроб.
Кто здесь не был — не пикни даже,
А кто был — посиди молчком,
Вспоминая горные кряжи,
И ручьи с золотым песком;
Этот мир слепив беззаконно,
Господь ушел на покой.
Но иным — не жить без Юкона,
И вот я-то как раз такой.
Ты приходишь стать побогаче —
Но тут не ждут чужака;
Год пройдет в сплошной неудаче,
Только это цветочки пока.
Сущий грех: ни врагу, ни другу
Не опишешь ты жар в крови;
Беды гонят тебя по кругу
И поди этот круг прерви.
Под разверстым пещерным сводом
В мире, тишью наполненном всклянь,
Золотым, карминным восходом
Постепенно вскипала рань,
В ночь — луна жемчужного цвета,
Звезд нахальная чехарда —
Мне, наверное, снилось это:
Только вновь я хочу туда.
Там летние грозы часты,
Там солнцем трепещет лог;
В речке — хариус плавникастый,
В скалах — баран-толсторог.
Охотишься, ловишь рыбу,
Полно свободы житье:
Призывно кричат карибу:
Там, Господи, сердце мое!
Там зимы лишают зренья,
Земля закована в льды,
Там требует ужас смиренья,
Там полшага до беды.
Снег, что старше людского рода,
И тень легла на тайгу,
Там слиты страх и свобода:
Всё забыл бы, да не могу.
Безымянны горные кряжи
И неведомы устья рек;
Там не грех убийства и кражи,
И про смерть забыл человек;
Там никто никогда не плачет,
Лишь безмолвие — в том краю,
Там земля, что манит — а значит,
Я вернусь на землю сию.
Златокопу жизнью роскошной
Жить положено испокон.
Мне от вкуса шампанского тошно,
Скорей бы вновь на Юкон.
Я сравнивал оба ада,
И я обоим судья,
И если уж выбрать надо —
Юкон выбираю я.
Там золото есть в избытке,
Однако в моей судьбе
Важней, чем любые слитки,
Их поиск сам по себе.
Просторы природы дикой
Всегда и всюду со мной,
Страна красоты великой,
Земля тишины сплошной.
Сердце Сардо
Туда, где осклабился на луну клыков заснеженных ряд,
Туда, где полуденную белизну ложные солнца язвят
И на зов июня свергаются с гор тьмы ледяных громад;
Туда, где на тундру снежный покой нисходит в урочный час,
Где плодятся безмолвия семена и адское пламя, ярясь,
В чашу полночных небес течет, — яшма, янтарь, алмаз, —
Туда, где в пенящейся быстрине проносятся льдины, стеня,
Где реки в мученьях текут на закат, излучины кровеня, —
Туда, собрав свой нехитрый скарб, я уйду на исходе дня.
............................
Я знал, что однажды этот ловец к рукам меня приберет;
Нетленный зов, драгоценный зов, зов извечных широт;
И ныне — о боги неторной дороги! — как он мне сердце рвет!
Холеных божков, показуху, вранье больше терпеть не могу;
Мне на запах бобов и бекона идти, устроить «лежку» в снегу,
Проложить тропу, испытать судьбу, дать решающий бой врагу.
Глухоманью костлявой, разруху и смерть порождавшей во все времена,
Я с Севером связан и с ним познал науку борьбы сполна.
Мы сражались вместе, плечом к плечу, — но верх одержит Она.
Я смеялся над Нею и шел на зов, бесстрашен и одинок,
И за владенье этой землей выплатил битвой оброк.
Но Глухомань одержит верх, крушенья день недалек.
Я бился насмерть, как волкодав, с волчьей землей сцепясь;
Содрогалось небо, и на снега потоками кровь лилась;
И, как замученный волкодав, встречу я смертный час.
Три голоса
Я слушал на бреге диком
Волны монотонный слог;
Качая верхушки сосен,
Мне ветер шептал урок;
И пели мне звезды, но их напевы
В слова я облечь не мог.
И волны вели сказанье
О дали морских широт,
О береге без названья,
Что нас в океане ждет,
О тех, кто плыл за богатым кладом
И сгинул в пучине вод.
И ветер учил быть честным,
Свободным, как ураган,
Не ведать любви к наживе,
Гордыни не пить дурман,
Тянуться душой к природе,
Как к матери мальчуган.
А звезды о Боге пели,
Что в каждом из нас живет,
О пальцах, плетущих пряжу
Столетия напролет;
Ветра и вода, душа и звезда —
Лишь нити Его тенет.
Закутавшись в одеяло,
В костер добавляя дров,
Мечтал я, что развернется
Бесшумно ночной покров,
Умолкнут волна и ветер,
Оставив мне песнь миров.
Закон Юкона
Это — закон Юкона, чья скрижаль проста и крепка:
«Посылай ко мне только сильного, не посылай слабака!
Того, кому боль не страшна, кто пасть не боится в бою, —
Чем круче такой, тем лучше: пусть придет на землю сию.
Кто ловчее тигров Сибири, сильней медведей во льду;
В чьей крови бульдожья порода — для тех награду найду:
Отыщи меж своих отродий лучших по существу,
Таких я в сердце приму, сыновьями их назову.
К золоту приведет их назначенная тропа:
Остальных — растопчет моя карающая стопа,
В их глотках будет бесплоден хрип и предсмертный вой:
Утаскивай-ка подале убогий выводок свой.
Пред мощью моей, скиталец, руки в страхе воздень:
Тысяча тысячелетий — для меня как единый день.
Под престолом храню богатства, встречи с мужчиной жду —
А если дохляк припрется, так разве себе на беду:
Стать ему грязной пеной, илом лежать на дне.
Выбраковка людского рода — дело как раз по мне.
Одного за другим я брал — легче легкого — на измор.
Одному за другим выносил я очередной приговор.
Пусть потонут они, как крысы, погрызутся, как собачня,
От тухлятины ли подохнут, от Антонова ли огня;
В аду побывал, кто видел — что такое моя зима.
Коростой липнет на лица моя полярная тьма.
Я парней избивал буранами, заворачивал их во мглу;
Гнулись они, как луки, принимающие стрелу;
Воняли хуже волчар издыхающих, и одров;
Их ребра — что ксилофоны для смертной пляски ветров.
Молясь, но собравшись с силами, чтоб сразу, наверняка —
Пальцем ступни дотягиваясь до спускового курка;
С трудом плетясь под конвоем, пену роняя с губ,
Чеком на миллион живой размахивал труп,
И сгорал, будто вошь в костре… не сосчитать пьянчуг,
Нырявших купаться в прорубь, где любому мигом каюк;
Потому как самое место для них — это ил на дне;
Где быстрей сгниют они и надежней, чем у меня в глубине?
Ну, а если что заработал — к изгибу реки спеши:
Там салуны, там граммофоны: пускайся в пропой души!
Даже в городе, ложью набитом, ни к чему подобный балбес,
Он — добыча пропастей, кряжей и зимних моих небес!
Для меня такой — как чума, пусть подохнет — мне все равно.
Слабые тут подыхают — лишь сильным выжить дано!
Но есть иные мужчины, что спину не гнут, служа —
Чести моей защитники, славы моей сторожа;
Они-то знают дорогу чрез ледяные миры,
И на моих порогах не боятся они снежуры;
Вот их-то и ждут богатства прибрежий моих и гор;
По-матерински с такими могу вести разговор.
Такому гостю гостинец изрядный принадлежащ —
Хранимый в хрустальных водах, в потемках звенящих чащ.
Вот это-то гости знают, что я ожидаю вдали:
Не то у начала мира, не то на краю земли.
А надо мной в глубинах, вкруг меня мерцает беда,
Во чреве жутком таящая не рожденные города.
Просторы мои широки; и лежу я, силы храня,
Ожидая мужчин, которые сумели бы взять меня:
Для неженки-горожанина здесь ни тропок нет, ни путей:
Но есть — дороги для викингов, с простою верой детей;
Отчаянным, несгибаемым в моем ледяном краю
Отдам я свои богатства, и плоть им скормлю свою.
Привычно полный до края, смотрю я на берега,
Исполнен вечной печали, ни в ком не видя врага;
Одну великую грезу лелея и день и ночь,
Когда же люди устанут, когда ж смотаются прочь;
Когда мне дадут свободу от грызни своей, от резни,
Ибо дающую руку лишь кусать умеют они.
А мне — мечтать о мужчинах, о женщинах, чтящих меня,
О детях, что здесь улыбнутся первому свету дня,
О жизни, о гордой славе флагов и городов,
С которыми поделиться я сокровищами готов».
Это — Воля Юкона, поставлена испокон:
Здесь слабый — должен погибнуть, а сильный — блюсти закон
Проклятый и отчаянный, в нем на всё найдется ответ:
Это — Закон Юкона, и крепче скрижали — нет!
Сын священника
Он — священника сын; он в лачуге — один; он беседует сам с собой,
Когда Арктика льет свет нездешний с высот, освещая снега ворожбой,
И мороз — шестьдесят, и собаки скулят, в снег зарывшись голодной гурьбой.
«Я в Братство Полярное вписан с почти забытых времен.
Я проклял давно край Юкона — но не покинул этих сторон.
Я летней порой был иссушен жарой; я мерз, голодал зимой;
Я шел за мечтой долиной речной, за золотом шел с киркой.
В глаза мне взгляни — два раза они от снега слепли почти;
Нет пальцев у ног, и шрамом прожег щеку мне мороз до кости.
Я жизнь проиграл средь северных скал, я этой землей клеймен
Ни доллара нет; ходячий скелет; что нужно мне? — лишь самогон.
Добыча — игра в рулетку, и рядом с удачей — провал;
Я явился сюда среди сотен других; тот выиграл, я — проиграл;
Мог быть как Ледью и Кормак — но, Господи, как я слаб! —
Все деньги свои растратил на выпивку, карты и баб.
Мы жили рыбалкой, охотой — давно, много лет назад,
И знать не знали у наших костров, что здесь, под ногами, — клад.
Еще закупали пушнину; случалось, что я засыпал
Как раз у ручья Бонанза — где после нашли металл.
Мы жили единой большой семьей, была у каждого — скво,
Жили вольно, без страха; про власть и закон не желали знать ничего;
Но тут к нам донесся такой слушок, что любого с ума сведет;
Я успел на Бонанзу прежде, чем за золотом хлынул сброд.
Были слава и грех, был открытым для всех город Доусон — вот времена!
(Хоть творил меня Бог — от макушки до ног, но внутри сидит сатана).
Шли безумной толпой — и злодей, и святой; мимо бабы пройти не могли…
И побольше навряд душ отправилось в ад из других уголков земли.
Здесь денег было — как грязи; ты — богач, а назавтра — гол.
Я на стерву-певичку однажды запал, но паршивку другой увел.
Я ушел в запой; через год, больной, в бараке на койке лежал,
Где постель грязна; и судьба ясна: срок, мне оставшийся, — мал.
С киркой и лопатой провел я на Юконе двадцать лет;
Шел по его долинам, встречал закат и рассвет;
С холодом здешним собачьим и с каждой горой знаком —
Да, здесь двадцать лет провел я… и стал теперь стариком.
Плевать на это! В бутылке есть пара глотков у меня.
Собак запрягу — и к Биллу отправлюсь при свете дня.
А ночь так длинна; валяюсь без сна, и тело горит как в огне;
Я утром отправлюсь… утром… и выпадет красное мне.
…Иди сюда, Кит, дорогая, твой пони уже под седлом…
…Убью тебя, Минни, паршивка! Не путайся с этим ослом…
…Играем! А ну-ка, Билли, ты сколько намыл в ручье?
…Отче, иже еси на небеси, да святится имя Твое…»
Так священника сын, лежа в койке, один, разговаривал сам с собой,
Но огонь погас, и в рассветный час наступил для него отбой;
И с рычаньем голодные псы в тот же день его плоть растерзали гурьбой.
Зов глухомани
Ты глядел ли на величье — там, где видишь лишь величье,
Водопадов и обрывов высоту,
Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи
И ревущую каньонов черноту?
Ты по сказочной долине и по горному отрогу
Проложил ли к Неизвестному пути?
Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу!
Слушай зов, учись и цену заплати.
Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало
Через заросли, кустарники, полынь?
Ты насвистывал рэгтаймы там, где дальше — только скалы,
Познакомился с повадками пустынь?
Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями,
Ты, под солнцем изнывая, брел вперед?
Ты сумел ли подружиться со столовыми горами?
Ну так слушай — Глухомань тебя зовет.
Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной —
В Тишине той лжив и суетен наш бред!
Ты шагал ли в снегоступах? гнал собак дорогой снежной,
Шел ли в глушь? торил пути? достиг побед?
Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти?
Уважал тебя любой индейский род?
Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части?
Так внимай же: Глухомань тебя зовет.
Ты страдал ли, побеждал ли? Шел к фортуне, полз за нею?
Средь величья — стал великим, как титан?
Делал дело ради дела? Мог ли видеть — дня яснее —
Ты в любом нагую душу сквозь обман?
Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога,
Как природа гимны Господу поет?
Здесь творят мужчины смело только истинное дело.
Ну так слушай — Глухомань тебя зовет.
И в привычках пеленанье, и в условностях купанье,
И молитвами — кормежка круглый год,
И потом тебя — в витрину, как образчик воспитанья…
Только слышишь? — Глухомань тебя зовет.
Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину;
Мы отправимся неведомым путем.
Нам тропу звезда укажет, будет ветер дуть нам в спину,
И зовет нас Глухомань: ну так идем!
Одинокий путь
Коль Одинокий Путь позвал — не изменить ему,
Хоть к славе он ведет тебя, хоть в гибельную тьму.
На Одинокий Путь вступил — и про любовь забудь;
До смерти будет пред тобой лишь Одинокий Путь.
Как много путей в этом мире, истоптанных множеством ног, —
И ты, по пятам за другими, пришел к развилке дорог.
Путь лёгкий сияет под солнцем, другой же — тосклив и суров,
Но манит тебя всё сильнее Пути Одинокого зов.
Порою устанешь от шума, и гладкий наскучит путь,
И ты по нехоженым тропам шагаешь — куда-нибудь.
Порою шагаешь в пустыню, где нет годами дождя,
И ты, к миражу направляясь, погибнешь, воды не найдя.
Порою шагаешь в горы, где долог ночлег у костра,
И ты, с голодухи слабея, ремень свой жуешь до утра.
Порою шагаешь к Югу, туда, где болот гнильё,
И ты от горячки подохнешь, и с трупа стащат тряпьё.
Порою шагаешь на Север, где холод с цингою ждут,
И будешь ты гнить при жизни, и зубы, как листья, падут.
Порой попадёшь на остров, где вечно шумит прибой,
И ты на пустой простор голубой там будешь глядеть с тоской.
Порой попадёшь на Арктический путь, и будет мороза ожог,
И ты через мрак поползёшь, как червяк, лишившись навеки ног.
Путь часто в могилу ведет — не забудь; всегда он к страданьям ведет;
Усеяли кости друзей этот путь, но всё же тебя он влечет.
А после — другим по костям твоим идти предстоит вперед.
С друзьями распрощайся ты, скажи любви: «прощай»;
Отныне — Одинокий Путь, до смерти, так и знай.
К чему сомнения и страх? Твой выбор совершён;
Ты выбрал Одинокий Путь — и пред тобою он.
Сосны
Наша дрема длится веками — первобытных сосен покой;
Под мха седыми клоками теснее смыкается строй,
Все глубже хватка в стылую хмарь, бессолнечных дней чередой.
Штормами изранены склоны — там наши столпились полки;
Пускаясь в набег на пустынный брег, песнь поем океанской тоски;
От владений морей до владений снегов наша власть крепка, как тиски.
Мы скудной страною гонимы, заперты тундрой и льдом;
Нами Севера земли хранимы, нам твердыней стоять и щитом,
Покуда последней лавиной рухнет мир, как карточный дом.
Нам — от глухого начала, сквозь эпохи мертвого сна;
Нам — тот удар, когда камни и пар метнула шипя глубина;
Нам — ледниковая поступь, медлительна и холодна.
С востока ветры, с запада ветры, странствуя там и тут,
Ваши песни пойте в вершинах крон, пусть людей сыновья поймут:
Несравненные сосны в начале пришли, последними сосны уйдут!
Мы столпы благовонного храма; мы венец, где орлы парят;
От нависшего полюса ветер падет, и старейшин рушится ряд;
Но где воин пал средь крошливых скал — стеною встанет отряд.
Из мрачной утробы каньона — в рост; разлеглись на коленях долин;
От белесой каймы морской бахромы до небо скребущих вершин
Мы восходим, и вод златоглазых болот ловим блеск в просвете лощин.
Поднимись на горбатый водораздел, огляди открытый простор:
Сосны и сосны, и темные сосны — насколько видит взор;
Доблестных рыцарей строг легион в верховном владычестве гор.
Солнце, луна и звезды, — скажите, разве не ввек,
Как нынче, стоять нам стражей, взирая на времени бег,
Часовыми безмолвья, в чьей власти земель пустынных ковчег?
Наваждение
Глушь зовет меня — послушай — запустение рыдает!
Догадалась, испугалась, хочешь силой удержать?
Плачешь ты во сне, и слезы на щеках твоих мерцают —
Слышишь дали отголоски, что зовут меня бежать?
Заклинают: брось подругу! Просят, молят дни и ночи,
Север стонет, запад стонет — плач с равнины, с диких гор;
День и ночь — ты, верно, слышишь? — ну, а мне уж нету мочи:
«Возврати, кого взяла ты: нам он отдан с давних пор».
И преследуют, терзают окаянные просторы —
Хнычут, воем завывают, будто в каждом есть душа:
Это полюс ограждают коченеющие горы,
Мрака стылые пустыни, одиночеством страша.
По кострам моим тоскуют: не мелькнет ли бесшабашный
Блеск на ледяной равнине, где царит одна пурга.
Я друзей мечтал найти в них — одинокий и отважный,
И меня, как прежде, любят верные мои снега.
Кличут снова — впору сдаться: бесполезно отрекаться;
Зачарован, как ребенок, кроток, как зверек ручной —
Наяву, во сне страдаю; не уйти от них, я знаю:
Тихих голосов оковы — власть Безлюдья надо мной.
Я боюсь сказать, родная; мне не вынести прощанья;
Потихоньку, до рассвета, от любви твоей сбегу.
О, жестоко, как жестоко! — слышит Бог мои рыданья;
Но создавший всё, Он знает — у Пустыни я в долгу.
Песня добровольного раба
Когда окончится длинный день, и Хозяин даст мне расчет —
Думаю, в адскую пропасть меня пламя не завлечет.
И поповский рассказ про дорогу в рай, полагаю, тоже брехня;
Надеюсь только, что миг тишины — миг отдыха ждет меня.
На лицо мое грубое посмотри, неловким словам внемли:
Я, Господи, выполнил Твой наказ, трудясь на лоне земли.
Мелких хозяев обслуживал я, чтоб крупными стали они;
Я, поденщик, как пес в канаве умру — мои окончились дни.
Я использовал силу, что дал Ты мне, и ничего не таю:
Шесть десятков лет проработал я, и всё — во славу Твою.
Нынче, Хозяин, я сломлен, согбен, и душат хрипы в груди.
Но всё же я сделал дело свое, строго меня не суди.
Ты знаешь, как часто бывал я глуп, как часто бывал я слаб,
Сколько денег мне дьявол велел просадить на виски, на карты, на баб.
Сколь часто я, как последний дурак, вел себя на долгом веку,
Утехой служа льстецу, подлецу и шлюхиному кошельку.
А потом всё равно возвращался туда, где жернова и кайло,
Я жил трудягой, и потому не было мне тяжело
Ничто, кроме тяжкой работы ума (кто бы мне его одолжил?).
Я, как зверь, тратил зверскую силу свою: как приказывали, так и жил.
Одинокие дни и дороги мои были радости лишены:
Поцелуя любимой я не познал, не изведал ласки жены.
Женщины видеть хотели во мне животное естество,
А я бы на виселицу пошел ради взгляда любви одного.
Обладал я силой двоих мужчин, одичал я в глухом краю.
О, как дорожил бы женщиной я, о, как берёг бы семью!
В сотворенном Тобою мире я жил, пусть Тебя и хулил со зла,
Но я прожил жизнь, и по мне она не самой подлой была.
Рабочий, вечно по пояс гол, и уж некуда быть грязней;
Я копал канавы и спал в хлеву, где другой держал бы свиней.
Я прорубался через тайгу, минуя стремнины рек,
Зарывшись в глину, строил дворцы, каких не видал человек;
Я шахты рыл, я дороги стелил среди болотных пучин,
Ибо решителен был я и тверд — мужчина в мире мужчин.
Я, Господи, выполнил Твой наказ, я ныне к Тебе иду, —
За грехи осуждать меня не спеши, но суди меня по труду.
Я, Господи, сделал всё, что мог… До смерти подать рукой.
На Западе гаснет последний свет… Я заслужил Покой.
Не сникай
Если в схватке с чемпионом в первом раунде ты лег —
Не сникай.
Если ты побит вчистую, под собой не чуешь ног —
Не сникай.
Отбивайся, чтобы страх твой он почувствовать не мог,
Пусть лицо разбито в кашу — преподай ему урок,
И пока пластом не ляжешь, налетай как петушок —
Не сникай.
Жизнь — сплошная потасовка, сроду так заведено —
Не сникай.
Если ты боец неважный, остается лишь одно —
Не сникай.
Не показывай народу, что в душе черным-черно,
Улыбайся непреклонно — трын-трава и всё равно,
Коли счастья пожелают — пожелай ответно, но
Не сникай.
Бодрый ты с утра пораньше, или же наоборот —
Не сникай.
Хорошенько высыпайся, даже если сон нейдет —
Не сникай.
Ныть и хныкать бесполезно — до добра не доведет;
Кто предложит мировую — отрекайся наперед;
В том беда, что неизвестно, ты побьешь иль он побьет —
Но смекай.
Если снова невезуха — не давай попятный ход;
Блефовать — пустое дело; верь в себя — и повезет,
Не сникай.
Выстрел Дэна Мак-Грю
Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем,
Там есть механическое фоно — и славный лабух при нём;
Сорвиголова Мак-Грю шпилял за себя в углу,
И как назло ему везло возле Красотки Лу.
За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,
В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп,
Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,
Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком.
Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, —
Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.
А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;
Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его.
Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,
Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.
Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу,
Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.
А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,
Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно.
Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,
А гость уселся на место его, ни слова не говоря,
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне и слов-то не подобрать, —
С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть!
Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,
Где ледяные горы полны СЛЫШИМОЙ тишиной;
Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,
Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,
И где небосклоном — красным, зеленым, — сполохи мчатся прочь;
Вот это и были ноты его: голод, звезды и ночь.
Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон,
Но тот, который от дома вдали терзает нас испокон,
Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней
Голод по родине и семье, но по женщине — всех сильней:
Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?
(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу).
Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,
Объяснив, что прожита жизнь зазря, и отныне ей грош цена;
Если женщину кто-то увел твою, то значит — она лгала,
И лучше сдохнуть в своей норе, ибо все сгорело дотла,
И остался разве что вопль души, точно вам говорю!..
«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», — вымолвил Дэн Мак-Грю.
Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,
Бурля через край: «Приди, покарай» — и кровь прилила к лицу;
Пришло желание мстить за всё, — да разве только оно? —
Тупая жажда — убить, убить… Тогда замокло фоно.
Он взглянул на нас, — я подобных глаз не видел, не буду врать:
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне и слов-то не подобрать, —
И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,
Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:
Вы — толпа слепцов, — в конце-то концов, никого за то не корю,
Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его — Дэн Мак-Грю!»
Я голову спрятал, и свет погас, — бабахнуло — будь здоров!
После женского крика зажегся свет: мы увидели двух жмуров:
Начиненный свинцом, — ну, дело с концом, — Мак-Грю лежал на полу,
А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.
Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза.
Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за.
У судей, наверное, много ума, — но я видел: в спешке, в пылу
Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.
Кремация Сэма Мак-Ги
Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал.
Но поди, опиши ночь в полярной глуши —
Господи, помоги —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Я кремировал Сэма Мак-Ги.
Нешто, гнали враги теннессийца Мак-Ги, что хлопок растил испокон,
Узнай-ка, поди: но Юг позади, а впереди — Юкон;
Сэм искал во льду золотую руду, повторяя на холоду,
Мол, дорогой прямой отвалить бы домой, твердил, что лучше в аду.
Сквозь рождественский мрак упряжки собак на Доусон мчали нас.
Кто болтает о стуже? Льдистый коготь снаружи раздирал нам парки в тот час.
На ресницах — снег, не расклеишь век, да и ослепнешь совсем.
Уж чем тут помочь, но всю эту ночь хныкал один лишь Сэм.
Над головой стихнул вьюги вой, над полостью меховой.
Псы поели в охотку, звезды били чечетку, и Сэм подал голос свой.
Он сказал: «Старина, мне нынче — хана, думаю, сдохну к утру.
Вспомни просьбу мою в ледяном краю после того, как помру».
Полумертвому «Нет» не скажешь в ответ. А Сэм стонать продолжал:
«Пуще день ото дня грыз холод меня — и в железных тисках зажал.
Но лечь навсегда под покровом льда… Представить — и то невтерпеж.
Счастьем или бедой, огнем иль водой — поклянись, что меня сожжешь!»
Смерть пришла на порог — торговаться не в прок, я поклялся: не подведу.
И утро пришло, но так тяжело пробужденье на холоду.
Сэму виделась тропка у плантации хлопка где-то в стране родной,
А к ночи Мак-Ги отдал все долги, превратился в труп ледяной.
Дыхание мне в той гиблой стране ужас перехватил,
Обещанье дано — его всё одно нарушить не станет сил;
Труп к саням приторочен, торопись, иль не очень, не об этом в итоге речь:
Покорствуй судьбе, долг лежит на тебе: что осталось — то надо сжечь.
Моги не моги, а плати долги, у тропы — особая власть.
Проклинал я труп, хоть с замерших губ не позволил ни звуку пасть.
Ночь темна и долга, и собаки в снега протяжное шлют вытье;
Укоряя меня кружком у огня: не сделано дело твое.
Вливался мой страх в этот бедный прах, тянулись дни и часы,
Но я, как слепой, шел всё той же тропой, оголодали псы,
Надвигалась тьма, я сходил с ума, жратва подошла к концу.
Я место искал, он — щерил оскал; и стал я петь мертвецу.
И добрел я тогда до Лебаржского льда — попробуй, не очумей!
Там намертво врос в ледовый торос кораблик «Алиса Мэй».
Я на Сэма взглянул и тихо шепнул, хоть был заорать готов:
«Черт, операция! Будет кр-ремация — высший-из-всех-сортов!»
Я взялся за труд: вскрыл полы кают, котел паровой зажег,
Даже увлекся: насыпал кокса, не иначе — Господь помог.
Ох, было дело: топка взревела, такое заслышишь — беги!
Я в горячей мгле схоронил в угле тело Сэма Мак-Ги.
Я решил, что не худо прогуляться, покуда тлеет покойник в дыму.
Меркло небо во мраке, завывали собаки, быть поблизости — ни к чему.
Всюду снег и лед, но горячий пот на лбу смерзался корой,
Я долго бродил, но котел чадил и в небо стрелял порой.
Сказать не могу — как долго в снегу длился тяжелый гул;
Но небо врасхлест посветлело от звезд — и я вернуться рискнул.
Пусть меня трясло, но себе назло я сказал: «Ну, вроде, пора —
Догорел твой друг!» — и открыл я люк, заглянул в потемки нутра.
Я-то парень неробкий — но в пылающей топке Сэм спокойно сидел внутри:[3]
Улыбаясь слегка, он издалека крикнул мне: «Дверь затвори!
Здесь тепло весьма, но кругом — зима, как бы снегу не намело:
Как в минуту сию, лишь в родном краю было мне так же тепло».
Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал.
Но поди, опиши ночь в полярной глуши —
Господи, помоги —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Сжег я Сэма Мак-Ги.
Моя Мадонна
Я с улицы девку привел домой
(Хоть шлюха — но краше нет!),
На стул посадил ее перед собой,
Ее написал портрет.
Сумел на картине я нрав ее скрыть,
Ребенка ей в руки дал…
Писал ее той, кем могла она быть,
Коль Грех Чистотою бы стал.
Смеясь, на портрет поглядела она,
И — скрыла ее темнота…
Явился знаток и сказал: «Старина,
Да это же — Мать Христа!»
Добавил я нимб над ее головой,
Картину сумел продать;
Вы можете холст этот в церкви святой
Илларии увидать.
Незабываемое
Я знаю сад под сенью старых крон,
И ту, что там сидит в погожий день;
Она свежей и краше, чем сирень,
И взор ее мечтою озарен!
Унылую мансарду знаю я,
Того, чей труд — бумага и стило;
Ночами, глядя в мутное стекло,
Он ищет звезды, горечь затая.
И странно: океанская волна
Их разделяет яростью своей;
Но он в саду сегодня рядом с ней,
И вместе с ним на чердаке она.
Плата по счету
Как славно взять да завернуть в шикарный ресторан,
Где дразнит нюх приятный дух, где вина разных стран,
Где все приветливы с тобой, где бабы хороши,
Сигары, музыка, цветы — вот праздник для души!
Коль можно вволю пить и жрать, приятно жизнь течет,
Но трудно слезы удержать, когда приносят счет.
Прекрасно ночи все подряд резвиться и гулять,
И пороскошнее наряд, а денег не считать;
Плыть по теченью, каждый день искать одних забав,
То куш сорвать, то сесть на мель, удачу потеряв;
Но вот Природа скажет: «Стоп!» — и денег не возьмет.
Придет пора — здоровьем ты оплатишь этот счет.
Мы все у времени в плену — берись за ум скорей,
Чтоб не пойти тебе ко дну, в стараньях преуспей;
Не совершай бесчестных дел, о долге не забудь —
Ты должен будешь заплатить за все когда-нибудь.
Так ешь и пей, и веселись, и пусть тебе везет,
Но помоги тебе Господь, когда получишь счет.
Катрены
Жизнь, говорят, дана, чтобы рискнуть —
Мерцать ли слабо иль звездой сверкнуть.
Ты сам решаешь — выбор твой, да, твой —
Пешком пойти, в машине ли махнуть.
Ей отвечал я: «Выбор мой? Навряд!
За нас рискнули много лет назад,
Раздали роли; отовсюду крик:
“Кто правит сей гигантский маскарад?”»
Слепые дурни, жалкие рабы,
Мы пляшем дружно под дуду судьбы.
Из тьмы, где над свободой воли глум:
«Хотя бы шанс дай!» — слышатся мольбы.
Шанс? Нет его! Пустая сцена ждет.
Вот занавес поднялся. Кукловод
Людишкам-куклам уготовил роль.
О, на ура спектакль наш пройдет!
Ведь все уж решено — годины бед,
Извечный, непрерывный ход планет,
Империй взлет и гибель, натиск войн —
И то, что приготовишь на обед.
Случайностей не встретишь под луной.
Причина, следствие — король двойной.
Он правит всем (король законный пал,
Когда пришел ко мне туз козырной).
Из этой западни нам путь закрыт.
Творим не что хотим — что надлежит.
Наследственность нас в угол загнала
(Что утешает средь других обид).
Чу, слышишь? Благозвучный хор изрек:
«Причины нет — отсутствует итог».
С ума сойти! К чертям музыку сфер!
Столы накрыты. Ужин ждет, дружок.
Неприкаянные
Есть порода людей — им немил уют,
Им на месте сидеть невмочь;
И родню, и друзей они предают,
И бродяжить уходят прочь.
По степям бредут, по горам ползут,
Переходят стремнины рек;
В их крови проклятье — цыганский зуд,
И покою им нет вовек.
Пройдут весь путь до края земли —
Правдивы, храбры, сильны;
Но и там не осядут, куда пришли —
Снова хочется новизны.
«Случись по душе мне дело найти —
О, как бы я мог блеснуть!»
Колеблется миг — и снова в пути,
Не зная, что ложен путь.
И всегда забывает тот, кто идет
Из Откуда-То в Никуда,
Что победу в жизни одержит тот,
Кто приложит много труда.
И всегда забывает идущий в путь,
Что расцвет его — позади,
Что осталось лишь правде в глаза взглянуть,
И мертва надежда в груди.
Проигрался. Удача ушла, как дым.
Весь свой век провел кое-как.
И жестоко жизнь подшутила над ним —
Он всего лишь смешной чудак.
Имя им, неприкаянным — легион,
Им осанну не воспоют;
Что бродягой рожден — неповинен он,
Не по сердцу ему уют.
Музыка в глуши
Над тёмным лесом — серебро луны.
Мерцают звёзды. С поля за рекой
Коровьи колокольчики слышны —
Их сладкий звук приносит ей покой.
Закончен день, исполненный забот.
Устало глядя на вечерний свет,
Она свою любовь за солнцем шлет,
В тот край, куда возврата больше нет.
Стеною сосен взгляд ее пленён,
Беззвучен мрак, сгустившийся вверху;
Дыханье мёртвых, дорогих времён
К ней холодком пробилось сквозь ольху.
И пламя роз, и колыханье штор —
Как будто боли застарелой знак…
Ждет в доме фортепьяно с давних пор:
Проглядывают клавиши сквозь мрак.
И вот оно, касанье этих рук, —
Оно нежней, чем даже лунный свет;
И сумрачный, забытый, давний звук
В ночи оставил свой печальный след,
И вот она запела (песни той
Тоску нам никогда не описать;
Стыдимся мы в стране необжитой
Свою любовь и нежность показать,
Но эхом прозвучит у нас в сердцах,
Песнь о тебе, родная сторона;
И та, что рвется к Англии в мечтах,
Услышать это и понять должна).
Певица, примадонна и звезда…
А нынче — мать с седою головой.
Но прошлое явилось к ней сюда:
Она концерт припоминает свой,
Она опять стоит пред морем лиц,
Она опять предчувствует успех,
Она опять певица из певиц,
Она поет — и снова лучше всех —
Свой дикий, сладкий, горестный мотив,
В который жизнь вписала столько мук,
Который так неслыханно тосклив,
Как предзакатный лебединый звук.
Хромой бродяга мимо проходил,
Как старый пёс, как полудохлый зверь;
По шпалам брёл… прислушался… застыл:
Он — слушатель единственный теперь.
Всё тот же дивный голос прошлых дней;
В ее душе — и страсть, и забытьё…
Она поет, и неизвестно ей,
Что плачет нищий, слушая ее.
Умолк напев. Былого не вернуть.
И мир застыл, и звёзды в немоте —
И лишь бродяга, что прервал свой путь,
Рыдает в полуночной темноте.
Стихи эмигранта, живущего на подачки с родины
Рядом с хижиной моею туша старого оленя —
Закипает котелок на тагане —
Я упорно шел по следу, и догнал его к обеду,
И убил его на горном валуне.
Я съедаю скромный ужин, сидя около залива,
Кижуч плещет в набегающей волне,
Я закуриваю трубку, и ложусь себе лениво
На поляну, в чужедальней стороне.
Далеки лощеный Лондон и Париж неугомонный,
Далеки, как краесветная звезда,
Далеки и шум, и спешка, и тревога, и насмешка —
Все, чем полнятся большие города.
А невольники Мамоны, состоятельные братья
Издеваются ехидно надо мной,
Был бы я богатым тоже, если б выпрыгнул из кожи,
Неустанно исполняя труд честной.
Но ласкает глаз и душу свежей зеленью опушка,
Звезды лилий распускаются у ног,
И веселые лягушки будят пением речушку,
И совсем неважно — кем же быть я мог.
А когда над темным лесом простирается сиянье,
Разрисовывая неба полотно,
Я могу улечься в клевер, слушать мерное журчанье —
Это лучшее, что Господом дано.
В сосняке глухарь токует, в речке плещутся форели,
Кугуара след змеится на снегу,
И зарянки на рассвете нескончаемые трели —
Эту землю я покинуть не смогу,
Ибо знаю, что мечтал бы о бревенчатой хибарке,
Той, где к стенам нежно ластится вьюнок,
Прокаженные столицы, озабоченные лица —
Эта жизнь мне не по сердцу и не впрок.
Бедолагой назовите и отправьте вон из Сити,
Дайте волю — да немного в кошельке,
«К искушениям Фортуны равнодушен он,» — скажите —
«Он не наш — и пусть гуляет налегке».
Я не ваш: давно знакомы мне морозные объятья,
Тропы дальние, походный бивуак;
Клятву верности природе я — за подписью с печатью —
Подтверждаю головой. Да будет так.
Белое отребье
На приисках нынче получка, и к нам спускается весь сброд
Прожечь свой доходец вечерком, и скво я беру в оборот,
И та, с красной лентою в волосах, устало в город бредет.
Вернется к утру, шатаясь, она, бутылями звеня:
Одна — для себя, чтобы стыд потопить, другие две — для меня,
Чтоб в голову хмель ударил мне, память о прошлом гоня,
Чтоб я о позорном собачьем клейме намертво позабыл,
Чтоб стерлись из памяти то лицо, которое я любил,
И то презренье, что ныне ко мне даже чинук затаил.
О, скрыл я прекрасно тайну свою! Им-то и невдомек,
Что ныне тот, кто как жулик врет по-местному, под хмелек,
Латынь изучал и греков стихи мог читать назубок.
А ведь я премией был награжден, колледж мой гордился мной,
Я стал адвокат, друзей приобрел — но ждал меня путь кривой,
Там грянул развод, я бросил дела и «сгинул» за Плэйт-рекой.
Но я еще жив, пусть с легким одним и нечего временить,
Надеюсь, что в этом же году, даст Бог, удастся свалить,
И некому, кроме моей тощей скво, слезу по мне пролить.
Вернется к утру она, близок тот час, становится все светлей —
Заря как блуждающий огонь средь ночи нужды и скорбей;
А вон и она меж сосен — сквозь снег к дому спешит скорей.
Тесный старый бревенчатый домик
Если кто-то однажды приплёлся в городишко у края земли,
А в карманах сплошные дыры, нипочём не достать деньжат,
И ночлега сыскать не может — парень крепко сидит на мели,
И шатается, будто под мухой, — с голодухи ноги дрожат;
И когда на душе тоскливо, и провис до земли ремень,
И лицо вконец посерело — смерть, видать, уже на носу, —
Вот тогда он мечтает вернуться — ненадолго, ну хоть на день —
В тесный старый бревенчатый домик, что стоит в сосновом лесу.
Если кто-то один в пустыне, и во фляге его — дыра,
Он ползет, как будто улитка, и безумен стеклянный взгляд,
А язык почернел и раздулся — извела беднягу жара,
До воды никак не добраться, и по следу грифы летят;
И когда истощатся проклятья, и прольется горе слезой,
Он увидит усмешку Смерти, счет своим поведет грехам, —
Вот тогда он захочет обратно, в дом, увитый дикой лозой,
В тесный старый бревенчатый домик, чтобы с жизнью расстаться там.
Тесный старый бревенчатый домик — путеводный желанный знак
Для того, кто не знал закона, для того, кто припёрт к стене,
Для того, кто никем не понят, кто бредет наугад сквозь мрак,
Кто устал от людских проклятий и мечтает о вечном сне!
В горький час твоего заката этот дом на краю земли
Пред тобою на миг предстанет — не в тумане, а на свету,
Ты услышишь матери голос и увидишь ее вдали —
И тогда будешь рад кончине и без страха сойдёшь в темноту;
Станешь снова ее ребёнком и прижмёшься к груди ее,
И найдёшь в прибежище этом вечный отдых, любовь, забытьё.
Младший сын
Коль из лондонского мрака ты отправишься туда,
Где, во всём, помимо флага, новизна, —
Встретит парень загорелый: у него рука тверда,
А душа для всех открыта и честна.
Это — брат, что был тобою по причине тесноты
Прочь отослан. В новых землях он живет
И теперь вполне доволен, что его отправил ты,
Здесь, за морем, он — Британии оплот.
В час, когда большое стадо покидает свой загон,
Золотятся травы (только рассвело),
И по лагерю несется шум и гам со всех сторон —
Брат твой младший лихо прыгает в седло.
Он по прериям помчится, по долинам и холмам —
Резвый конь обгонит всякого шутя;
А когда наступит время гаснуть в лагере кострам —
Он уснет под звёздным небом как дитя.
В час, когда жара сгустится над просторами равнин,
Обопрется на тяжёлый заступ он —
И услышит из акаций, из ветвей казуарин
В полдень птицы-колокольчика трезвон.
Попугаев усыпила австралийская жара,
Ждет прохлады эвкалиптов сонный строй…
Но роса блеснет алмазом — и тогда придет пора
Возвращаться в тихий домик под горой.
Склон, увитый виноградом, серебристой речки сон;
Розы ждут у дома, душу веселя;
Пик могучий Винтерберга, что снегами занесён;
Это — Капская пустынная земля.
Апельсиновая роща, лилий дивный аромат.
Тлеет трубка. Подступает темнота.
Две девчушки на коленях у отца, смеясь, сидят:
Эта — лилии подобна, розе — та.
На лугах новозеландских он пасет овец стада;
А в Ванкувере, где скалы без числа,
У него уже с рассвета начинается страда,
Чтоб крепка и здесь Империя была.
Он — в трудах везде и всюду, и в заботах, и в борьбе,
Он — природы сын, свободен и силён,
Видишь: преданное сердце открывает он тебе,
Через море шлет тебе почтенье он.
Брат один твой служит Церкви, а другой твой брат — солдат,
Третий — в чине полномочного посла…
Но отправлен почему-то был в изгнанье младший брат;
Впрочем, нынче хороши его дела.
Нет в нём зависти и злобы, любит он семью и дом,
Любит землю — ту, что им покорена;
Вечно Англии величье! И когда-нибудь потом
Сына Младшего благословит страна.
Марш мертвецов
Когда войне настал конец — вот радость-то была!
Солдат — домой! Мы все рыдали хором.
Полотнищами алыми вся улица цвела,
И поспешал оркестр за дирижером.
Знамена по-над крышами, колокола гремят,
Безумны триумфальные напевы.
И каждый встречный глотку драл, приветствуя солдат,
Сражавшихся во славу Королевы.
И вдруг все принахмурилось — как туча наплыла,
Мягка, смутна, печальна и сурова.
Знамена не трепещут, и молчат колокола.
Притихли мы, не вымолвив ни слова.
И небо над столицею окутал серый мрак,
И вещий глас пронесся над сердцами:
«Скорбите, оглашенные, вздымайте черный стяг!
Они грядут — проститесь с Мертвецами!»
И шли они за рядом ряд, худы, измождены,
Нещадно покалечены и сиры,
Изранены, измазаны, тоской глаза полны,
И пулями прострочены мундиры.
Нахмурены, насуплены, в губах кровинки нет;
Походный строй шатало и ломало —
Но пели, оставляя за собой кровавый след,
И песня та до дрожи пронимала.
«В просторах Южной Африки нашли мы смерть и гроб,
Чтоб нынче вы от радости орали.
Магерсфонтейн, Колензо, проклятый Спион-Коп —
За них мы, как один, поумирали.
Победе той назначена кровавая цена.
Восславьте нас за боль и за страданья.
Ужель награда нам одна — могилы глубина?
Вы все в долгу, и нет ему списанья».
Толпу омыло холодом, примолкли языки,
Лег на сердца ледок незримых пальцев,
И молча люд таращился на мертвые полки,
На строй неупокоенных страдальцев.
Страшны издевки Мертвецов, и топот тысяч ног,
И блеск зубов, и сумрачное пенье.
Глаза я в ужасе прикрыл — я видеть их не мог.
Открыл — и понял: это лишь виденье.
Гремит, сияет торжество; плывет в морях цветов
Ребячливо-безумная столица;
Все флагами завешано с подвалов до крестов,
И колокольный звон гудит и длится.
Огни, веселье, музыка; мы топчемся в пыли —
И шепчем среди праздничного грома:
О Боже милосердный, позабыть нам не вели
Солдат, которых не дождутся дома.
Мак-боец
Трагедия одной жизни[4]
Тот громкий выстрел всё гремит по миру,
А воин пал, бесчестием сражен.
Последний бой седого командира,
Последний вызов смерти бросил он.
Ему всегда был смертный страх смешон,
Но он не вынес этого позора.
Париж окно расцвечивал закатом,
А он ходил по комнате, ходил;
Предчувствуя, как бессердечный фатум
Накроет славу тенью черных крыл,
Усталым сердцем Господа молил:
«О, дай мне сил, как следует бойцу,
Бесчестье повстречать лицом к лиц».
Ручьи в кустах журчали неустанно,
Жужжали пчелы в вереске густом;
И видит он босого мальчугана,
Что раскрывает легендарный том,
Бежит по полю с огненным крестом,
Сжимает клеймор[5], с пиброхом[6] в ладу,
Чьи родичи — Роб Рой и Родрик Ду[7].
Учившийся купеческой науке,
Он тяготился лямкой трудовой,
И вот однажды загремели звуки —
По улице шагал хайлендский[8] строй,
Волынок вой и барабанов бой:
«Марш, Гордоны, на адские задворки!»
И он навек ушел из-за конторки.
Он видит блеск афганских ледников,
И вспоминает, как в теснине горной,
Напав на затаившихся врагов,
Он их разил в баталии упорной;
И в памяти всплывает плен позорный,
Как он стоял, упрямо стиснув зубы,
В тот страшный день среди холмов Маждубы[9].
Перед глазами бешеный Судан,
Где крови было пролито немало,
И обуянный зноем Омдурман[10],
Магерсфонтейн[11], где слава увенчала
Его мечом и чином генерала[12],
И был он зван монархом во дворец
За почестями — а теперь конец.
И снова вспышки разрезают тьму,
И вновь над головою свист шрапнели,
И падают товарищи в дыму —
Зачем он не погиб при том обстреле,
Как Ваухоп[13] отважный. Неужели,
Чтоб прочитать чудовищный навет?
И он к виску подносит пистолет.
Его глаза, не ведавшие страха,
В домах шотландских щурятся со стен,
Живет он в сердце каждого феллаха,
Для гуркха он доселе незабвен,
И дикий дервиш чтит его, смятен.
В далеких странах память сохранила
Того, в ком воплотилась наша сила.
Оплачьте же героя, северяне!
Он Англии был преданный слуга,
И потому пусть об его изъяне
Злонравная судачит мелюзга.
Был острым меч и крепкою рука,
Его деяний эхо слышно людям.
А остальное… лучше позабудем.
Женщина и ангел
От блужданий по райским кущам утомился небесный Дух.
Струны арфы его умолкли, и сияющий нимб потух.
И тогда всеблагой Создатель к утомлённому снизошёл:
Да низринется с горних высей в нижний мир, в человечий дол.
Дух одежды свои расправил, чтоб сошли за земной наряд.
Со святым Петром попрощался у распахнутых райских врат.
Гласов ангельских хор бесплотный спел прощальный псалом ему.
Снизу пялились бесенята сквозь густую адскую тьму.
Златовласый, небесноглазый — красотой он всех затмевал.
Перед ярким ангельским ликом Аполлон — и тот спасовал.
Как изгиб Купидонова лука, был рисунок губ его смел.
Бабы липли к нему, как мухи — только он на них не глядел.
Но одна отыскалась всё же — хороша, свежа, молода.
Прошептала: «Я тебе нравлюсь?» Он смятенно ответил: «Да».
«Обними, поцелуй, потискай — да возьми меня, что стоишь?»
Он в ответ с неприязнью молвил: «Ты греховное говоришь».
Посмеявшись его стесненью, попрекнула она шутя:
«С виду молодец ты что надо, а лепечешь будто дитя.
Обносилось старое платье, путы скинуты — это ж смех!
Пусть святоши-старцы толкуют, что есть Благо, а что есть Грех!»
И тогда Господь, убоявшись, отозвал посланца небес:
Искушенья не знает Ангел, а поди ж ты — попутал бес!
И запел Сатана, ликуя, загоняя рефрен в стихи:
«Да вовеки не разлучатся Добродетели и Грехи!»
Утешение
У тебя сплошные беды:
Ни работы, ни жены,
Никому ты стал не нужен,
Спину ломит, сны дурны,
Жизнь исчерпана до донца,
Мог бы — в гроб живьем залез,
Но тебе остались солнце
И лазурь небес.
Это небо голубое,
Словно райские врата,
Жар полуденного зноя,
Темной ночи немота,
Птичье пенье, пчел гуденье,
Перелески и ручьи,
Ключ студеный, луг зеленый —
Не хандри, они твои.
И никто не в силах это
У тебя отнять, браток,
Даже если ты измучен,
Беден, болен, одинок.
Оборванец ты недужный,
Но зазря не сквернословь:
У тебя есть всё, что нужно —
Бог с тобой, и Он — любовь.
Песня непосед
Не манил нас правоведческий диплом,
Не сиделось нам в конторе за столом,
Кровь кипела в наших жилах — ей противиться не в силах,
Потонули мы в разгуле удалом.
Жизнь катилась и азартна, и лиха,
Подсыпал нам дьявол перцу в потроха,
И отправили семейства, видя эти лиходейства,
Нас подальше от себя и от греха.
Нам пришлось покинуть наши города,
Погрузиться на заморские суда,
Но нисколько не страшила
Нас далекая могила —
Мы с отчизной распрощались навсегда.
То по горным кручам тащим свой рюкзак,
То в саванне разбиваем бивуак,
Без труда вы нас найдете и в пустыне, и в болоте,
Всюду там следы оставил наш башмак.
Мы — свободы вековечные рабы,
Не объезжены, бесстыжи и грубы,
Но найдется много чтящих нас в любых дремучих чащах —
Мы, как воины, готовы для борьбы.
Мы шагаем в темноту без пышных фраз,
Только горести — морщинами у глаз,
Мы живучи, словно кошки,
Безрассудны, не сторожки,
И со смертью танцевали мы не раз.
Ищем золото средь северного льда
И пасем на юге тучные стада,
Крепким балуемся ромом и уходим с крепким словом
В час, когда к концу приходит чехарда.
Мы идем по жизни смыслу вопреки,
Мы грешны, но наши плечи широки,
Чтобы вынести укоры, ждут нас прерии и горы,
В городах мы просто сдохнем от тоски.
Даже время нас не сдвинет ни на пядь,
Наше бремя это, наша благодать;
Мы останемся такими —
Позабудьте наше имя —
Нас не стоит ни любить, ни вспоминать.
Канун Нового года
Лютует стужа сегодня в порту, у пирса море ревет,
Во мраке волны ломают мол, свистит и хлещет метель…
По снегу и льду я еле бреду… Кончается старый год…
Я болен и слаб, и мой корабль давно уже сел на мель.
В салуне Мак-Гаффи грохот и звон, там весело и тепло.
Во рту у меня ни крошки с утра, от слабости ноги дрожат!
Зайду в салун, подремлю в углу тоске-печали назло.
Глядишь, нальет глоток от щедрот кто-нибудь из ребят…
Парням забава: «Эй, пьянь-халява, ползи уж, коли ползешь!»
«Выпьешь?» — спросят. «Благодарю. Я выпить, и впрямь, не прочь!»
Кто я? Пропахший ромом урод — для пьяных шуток хорош…
Разбитый бот, потерявший грот в эту веселую ночь.
Мак-Гаффи показывает юнцам, как с правой Фитцсиммонс бил,
Толкует бармен про Таммани-Холл, опять у «ослов» скандал…
Скорей под шумок присесть в закуток… Совсем не осталось сил,
И кружится комнаты карусель… О, Боже, как я устал!
Букетик роз у нее на груди… Был сладок их аромат!
Под сенью низко склоненных пальм стояла наша скамья,
Играли Штрауса, и лилась прохлада в наш зимний сад,
Коснувшись тонкой ее руки, в любви ей признался я.
И замер смех у нее на губах, ко мне склонилась она…
В ее огромных темных глазах увидел я райский свет!
Бежали мгновения, я молчал, она была смущена…
И алую розу, сорвав с груди, мне подала в ответ.
И громче вальс зазвучал в ночи, и стало светло, как днем,
Я обнял ее и поцеловал, и мир был для нас одних…
«Она моя, моя навсегда!» — гремели в сердце моем
Все новогодние колокола… Я все еще слышу их!
Ужели забуду последний вальс и скрипки горестный стон?
Ужели не вспомню прощанья час и очи, полные слез?
Ужель не вернется сон золотой, святой беспечальный сон
О долгой-долгой жизни вдвоем в долине счастливых грез?
Я все растерял на своем пути, прости меня, Этель, прости!
Увяла алая роза твоя еще полвека назад…
О, лучше тысячу раз умереть, чем все это вновь пройти.
Я грешен, Этель, я пал на дно… Я плачу, Господи свят!
Но что это? Снова колокола? Иль это гремит прибой?
Ты видишь, Этель? Вот я стою — и будто предан суду…
И строг Судия, и шепчу ему я: «Господь, я чист пред тобой!»
О, Этель, ты слышишь колокола? Встречай меня, я иду!
«Вставай, приятель — полночь проспишь! Не дело спать по углам…
Эй, хобо, ты слышишь меня? Очнись! Глаза открой, наконец!
Хлебни глоток за новый годок и двигай себе к дверям…
Возьми вот ломоть… Помилуй, Господь! Эй, парни, да он — мертвец…»
Гарпия[14]
Жила-была женщина. Многих она мудростью превзошла.
Совсем молода, но годы стыда выжгли ей душу дотла.
Насквозь, назубок — сподобил же Бог — ведала Книгу Зла.
«Ни на земле, ни в небесах надежда мне не дана.
Не узнав любви, проживу и умру — выпью чашу до дна.
Шлюха грешная, тварь кромешная, милости лишена.
Я щеки румяню — гулящей пьяни не нравится бледный вид.
Глотну винца для цвета лица — и сразу клиент засопит.
Сажусь, как и встарь, под красный фонарь, что у двери висит.
Нетрезвый народ ко мне так и прёт — поток мужей и сынов.
Все ваши сыны мною презрены: я видела их без штанов.
Злодейка-судьба со мною груба, и промысел мой не нов.
Жизнь не свернёшь, не подомнёшь, не сладишь наверняка.
Хоть вон из кожи, но будет всё же бабья доля горька:
Влезать в ярмо, подтирать дерьмо, льстить прихотям сопляка.
Он хочет — ляжешь, и слова не скажешь: глаза у него горят.
Любовью надо бы одарять — я сдаю её напрокат.
И жизни моей любовный наряд забрызган грязью до пят.
Бывает, он решит, что влюблён: мужчина в любви — дурак.
Ласкай — но в душу к себе не пускай, сердце зажми в кулак.
Остынет — покинет и бровью не двинет. Со мною случилось так.
От робкой ласки до адской встряски — один воробьиный скок.
В кольце обручальном и звоне венчальном горестный скрыт намёк.
Крепко любить — себя погубить. Усвоен этот урок.
Не знаю, волчица или тигрица — но я добычей живу.
Русалочьим пеньем, змеиным шипеньем — сполна своё оторву.
Бархатной лапкой, когтистой хваткой, во сне или наяву.
Знаю с юных лет: истины нет — одна сатанинская ложь.
Людская кровь залила алтари, и тяжек жертвенный нож.
Иначе — никак. Мужчина — слабак. Этим не попрекнёшь.
Мне — стыд нести, другие — в чести; за что, зачем, почему?
Господь Всех Сил меня заклеймил. Волю Его приму.
Един лишь Он — суд и закон. И я покорюсь Ему».
Странная пьеса «Людские Сердца» судьбою сочинена.
Сцена — жизнь. Женщине в ней роль шута отдана.
Зал переполнен. Публика ждёт. Суфлирует Сатана.
Предупреждение
Лишь год миновал с той поры ночной
(О, мне никогда не забыть о том!) —
Мы были вдвоём под полной луной,
Ее голосок звенел серебром.
Но — мрак подступил, луну темня,
Но — страх охватил меня в этот миг:
Я чувствовал: призрак возле меня,
Я видел провалы глазниц пустых.
То был лишь мираж: любовь моя
Глядела в лицо мне, тепла полна,
Она удивилась, что вздрогнул я,
Что губы белы, рука холодна.
…Да, год миновал. Под ущербной луной —
Угрюмой, как призрак в жестоком сне, —
Стою пред могилой… прощаюсь с тобой…
И всё, что я помню, так странно мне…
Бродяги
Дружище, помнишь, как с тобой мы тут вдвоем бродили,
Как пели, пили и дрались, и каждый день был нов;
Весь мир лежал у наших ног, и мы топтали мили,
И шли путем Куда-Нибудь, не ведая оков.
Мы шли путем Куда-Нибудь в предчувствии веселом,
И время было нам слугой, и жизнь была игрой;
Рассвет нам души омывал янтарным ореолом
На том пути Куда-Нибудь — ты помнишь ли, друг мой?
Увы! был полон этот путь ловушек и капканов:
Там ждали голод и нужда — и все же был я рад
Не знать хозяев над собой, не строить долгих планов,
Шагать мечте своей вослед, упрямо, наугад.
Мы шли путем Куда-Нибудь, чудным путем Куда-Нибудь,
Шальным путем Куда-Нибудь — так много лет назад.
Посылка
Те, кто вовек не ныл,
Те, кто пытал судьбу,
Те, кто вынослив был,
Те, кто любил борьбу:
Я вам напомнил вслух
Прошлых годов мороз —
Жестче ухмылок шлюх,
Горше сокрытых слез.
Не вызываю смех,
Не веселю души;
Сагу пою о тех,
Кто погибал в глуши,
Дергал судьбу за хвост,
Яростно шел вперед —
Дети полярных звезд,
Севера дикий сброд.
Многих азарт завлек
В эти края во льдах,
Чтоб преподать урок:
Даже победа — крах.
Наст снеговой топчи
И продолжай шагать,
Чтобы в глухой ночи
Верить и побеждать.
Пустошей плугари,
Где не собрать зерна,
Сыгравшие на пари,
Наказанные сполна,
К вам пролагает путь
Песен моих лыжня.
Я в них не солгал ничуть —
Бог даст вам понять меня.
Оглавление
- Еще один Роберт
- Первый сборник «Зов Юкона и другие стихотворения»
- Второй сборник «Баллады чечако»
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Зов Юкона предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
3
В огне сжигаемые тела принимают т. н. «позу боксера», что и увидел лирический герой стихотворения.
4
Стихотворение посвящено памяти сэра Гектора Арчибальда Макдональда (1853–1903), который покончил с собой в парижской гостинице, прочтя в газете обвинение в гомосексуализме. Макдональд, прошедший путь от рядового до генерал-майора и заслуживший прозвище Мак-боец, был одним из самых выдающихся военачальников британской армии.
9
В битве при Маждубе (1881 г.) отряд шотландцев был наголову разбит бурами. Макдональд попал в плен, но через несколько дней был освобожден главнокомандующим армии буров Петрусом Жубером в знак уважения к его мужеству и заслугам.
10
В битве при Омдурмане против суданских дервишей (1898 г.) Макдональд командовал бригадой, решившей победоносный исход сражения.
11
Неудачная атака англичан при Магерсфонтейне (1899 г.), в которой атакующие понесли огромные потери, но позиции буров остались непоколебимыми.
14
Гарпии — древнеэллинские божества доолимпийского пантеона, полуженщины-полуптицы с омерзительной наружностью и злобным нравом. Имели обыкновение похищать детей. Английские моралисты-пуритане XVII — первой половины XVIII вв., рассуждавшие о «борьбе с развратом» и «падении нравов» в манере античной риторики, называли гарпиями проституток. Потомки пуритан, т. е. люди из поколения Роберта Сервиса, получившие классическое британское образование, легко расшифровывали коннотацию и понимали намек, вложенный в название стихотворения.
