Зов ночной птицы

Роберт Маккаммон, 2002

Холодная весна 1699 года, североамериканская колония Каролина. Мировой судья Айзек Вудворд и его секретарь Мэтью Корбетт отправляются из столичного Чарльз-Тауна в городок Фаунт-Ройал, где происходит какая-то чертовщина: земля не родит, дома по ночам полыхают, а тут еще и два зверских убийства. Горожане обвиняют во всем молодую вдову Рейчел Ховарт и стремятся поскорее сжечь ведьму на костре, однако глава поселения Роберт Бидвелл желает, чтобы все было по закону. Для мирового судьи показания свидетелей звучат вполне убедительно, а вот его секретарь колеблется: точно ли девушка – ведьма и зачем в шкафах у горожан столько скелетов? И дьяволовы ли козни всему виной – или же дьявольски хитроумный план неведомого преступника?.. «„Зов ночной птицы“ – из тех уникальных произведений популярной литературы, что, ни на миг не жертвуя занимательностью, содержат массу пищи для ума. И теперь я жду не дождусь, когда и меня позовет ночная птица» (Стивен Кинг). Роман публикуется в новом переводе.

Глава шестая

Впервые судью и его секретаря привел в дрянной трактирчик Шоукомба простой случай; теперь же их возвращала туда острая необходимость.

Вот и оно, это самое место, гнойником прилепившееся к обочине залитой грязью дороги. При виде его Вудворд весь подобрался. Они с Мэтью сидели в фургоне, запряженном парой лошадей, которыми правил Малькольм Дженнингс — тот самый беззубый замухрышка с необычайно зоркими глазами. Слева от них, непринужденно держась в седле, гарцевал на крупном гнедом жеребце Николас Пейн, а справа ехал на вороной лошади третий ополченец по имени Дункан Тайлер, мужчина постарше, с сединой в бороде и множеством морщин на лице, но еще крепкий физически и весьма боевито настроенный. Поездка от Фаунт-Ройала заняла более трех часов, и хотя дождь прекратился еще перед рассветом, серые тучи по-прежнему застилали небосвод. А когда ночную прохладу сменил давящий, влажный зной, дорожная слякоть начала обильно парить. Рубашки всех путников промокли от пота, а лошади нервничали и упрямились.

В полусотне ярдов от трактира Пейн поднял руку, давая Дженнингсу знак остановить фургон.

— Ждите здесь, — скомандовал он, а сам вместе с Тайлером подъехал к двери.

Здесь Пейн спешился, извлек из седельной кобуры пистолет и взвел пружину колесцового замка. Тайлер поступил так же и с пистолетом в руке поднялся на крыльцо трактира вслед за капитаном.

Издали Мэтью и судья видели, как Пейн сильно постучал в дверь кулаком.

— Шоукомб! — донесся до них его крик. — Открывай!

Никакого ответа. Мэтью ожидал в любую секунду услышать противный треск пистолетного выстрела. Дверь оказалась незапертой и от ударов кулаком приоткрылась на несколько дюймов. Внутри не было видно ни огонька.

— Шоукомб! — насторожившись, вновь позвал Пейн. — Выходи без глупостей, не то хуже будет!

И вновь никакого ответа.

— Этак ведь могут и башку напрочь отстрелить, — произнес Дженнингс, обеими руками сжимая вожжи до побеления костяшек.

Пейн толкнул ногой дверь и открыл ее нараспашку.

— Поберегитесь, — прошептал Вудворд.

Пейн и Тайлер вошли в трактир. Остальные ждали поодаль. Мэтью и Вудворд были готовы услышать стрельбу и крики. Но ничего такого не происходило. Наконец в дверном проеме показался Пейн, держа пистолет дулом вниз, и знаком велел Дженнингсу подогнать фургон к трактиру.

— Где они? — спросил Вудворд, вылезая из фургона. — Вы их нашли?

— Нет, сэр. Похоже, они улизнули.

— Проклятье! — Лицо Вудворда побагровело. — Изворотливый подонок! Но погодите, надо еще и сарай осмотреть!

— Дункан! — крикнул Пейн в темноту трактира. — Я иду проверить сарай!

И он направился в ту сторону, с усилием вытягивая ноги из грязи. Мэтью следовал за ним на почтительном расстоянии, принимая в расчет возможный ружейный огонь из сарая либо из леса. Очень скоро он заметил перемены: загон был открыт, лошади и свиньи исчезли, как исчез и петух со всеми курами и цыплятами. Дверь сарая не была заперта, а запорный брус валялся в грязи неподалеку. Пейн снова поднял ствол пистолета.

— Эй, выходи, кто там есть! — крикнул он в сторону двери. — Или схлопочешь пулю!

И здесь ответом была тишина. Пейн быстро оглянулся на Мэтью, этим предостерегая его от дальнейшего продвижения вперед, после чего приблизился к двери сарая, приоткрыл ее и заглянул внутрь, взяв оружие наизготовку. Затем сделал глубокий вдох и решительно шагнул внутрь.

Мэтью ждал, сердце его колотилось. Но вскоре Пейн объявился уже с опущенным пистолетом.

— И тут никого, — сказал он. — Я нашел только два фургона, и никаких лошадей.

Значит, они и впрямь улизнули, подумал Мэтью. Должно быть, Шоукомб сообразил, что сбежавшие жертвы вполне могли добраться до Фаунт-Ройала, и в срочном порядке прикрыл свою лавочку.

— Я покажу, где Шоукомб закапывал тела, — сказал он Пейну и повел его к лесу в обход сарая.

Там почва просела еще сильнее прежнего, обнажая следы злодеяний Шоукомба, и мухи облаком вились над жуткими останками. Пейн закрыл ладонью нос и рот, дабы приглушить запах, подошел к могильной яме, но бросил туда только один взгляд и тут же отступил подальше.

— Да, — сказал он, заметно посерев лицом, — картина мне ясна.

Мэтью и Пейн вернулись в трактир. К тому времени Тайлер уже распахнул большинство ставней, допуская дневной свет в мрачное логово Шоукомба. Эта нежданная иллюминация заставила крыс, дотоле свободно резвившихся в каждой комнате, кинуться к своим норам со злобным и негодующим писком — всех, за исключением одной особо крупной твари, которая обнажила зубы с явным намерением напасть на пришельцев, но Тайлер среагировал быстрее, и крысиные кости хряснули под его правым сапогом. Дженнингс меж тем увлеченно прибирал к рукам всякие предметы, годные к перевозке в фургоне: фонари, деревянные миски, ножи, ложки и прочую утварь. Мэтью нашел судью в той самой комнате, из которой они сбежали позапрошлой ночью. При свете из открытого окна были видны разбитая дверь и темные пятна крови Шоукомба на полу.

— Все пропало, — мрачно молвил Вудворд. — Унесли без остатка.

Так оно и было. Весь их багаж — два сундука, коробка с париками и несессер Мэтью с гусиными перьями, чернильницей и записной книжкой — исчез.

— Мой камзол… — В отчаянии Вудворд едва не рухнул на соломенный тюфяк, но заметил там следы крысиной активности и устоял, хоть и был уже близок к обмороку. — Этот скот похитил мой камзол, Мэтью.

Он посмотрел в лицо молодому человеку, и Мэтью заметил горькие слезы в глазах судьи.

— Теперь его уже не вернуть, — простонал он. — Никогда.

— Это была всего лишь одежда, — ответил Мэтью и тотчас понял, что так говорить не стоило, ибо судья вздрогнул как от удара.

— Ничего подобного, — промолвил он, качая головой; плечи его поникли под бременем тяжкой утраты. — Это была часть моей жизни.

— Господин судья? — послышался голос Пейна, который заглянул в комнату раньше, чем Вудворд успел собраться с силами для ответа. — Они ушли совсем недавно. Зола в очаге еще теплая. Нашлись ваши вещи?

— Нет. Они забрали их с собой.

— Сочувствую. Там было что-нибудь ценное?

— Да, и даже очень ценное. Шоукомб унес все.

— Тут есть нечто странное, — сказал Мэтью после минутных раздумий и, подойдя к окну, взглянул на сарай. — Лошадей нет, но Шоукомб оставил два фургона. Один из них, видимо, наш. Шоукомб забрал наш багаж, всех свиней и кур, но оставил фонари. Полагаю, хороший фонарь стоит никак не меньше курицы?

— Эй, вы только гляньте, что я нашел! — раздался радостный крик из трактирного зала.

Пейн поспешил туда, сопровождаемый Вудвордом и Мэтью.

Дженнингс, уже порядком заполнивший джутовый мешок своими трофеями, продемонстрировал им большую деревянную кружку.

— Ром! — сообщил он. — Стоял на этом самом столе! Где-нибудь может найтись и бутылка. Надо все хорошенько обыскать до того, как мы…

— Одну секунду, — прервал его Мэтью.

Приблизившись, он забрал кружку из рук добытчика и без лишних слов перевернул ее над ближайшим столом.

— Боже правый, парень! — взвыл Дженнингс при виде зря проливаемой выпивки. — Да ты с ума…

Дзиньк!

В иссякающей струе мутной коричневой жидкости со дна сосуда выпала на стол золотая монета. Мэтью взял ее и внимательно осмотрел, хотя и знал заранее, что это такое.

— Испанская монета, — произнес он. — Шоукомб говорил мне, что нашел ее на трупе какого-то индейца. Я видел, как он потом бросил ее в эту кружку.

— Позвольте взглянуть. — Пейн протянул руку, и Мэтью отдал ему монету.

Пейн подошел к окну, чтобы лучше рассмотреть детали. Тайлер стал позади, глядя через его плечо.

— Вы правы, она испанская, — сказал капитан ополчения. — Говорите, Шоукомб нашел ее на теле мертвого индейца?

— По крайней мере, так он заявлял.

— Странно. Откуда у индейца испанское золото?

— Шоукомб считал, что…

Мэтью вдруг запнулся. Он хотел сказать: «Где-то поблизости скрывается испанский шпион». Но у него в голове отложился образ Пейна, раскуривающего сигару за банкетным столом прошлой ночью. Курение на испанский манер. Где Пейн мог приобрести привычку курить таким образом?

Заодно Мэтью вспомнил и фразу Шоукомба об этом предполагаемом шпионе: «Черт, да он запросто может сидеть в Фаунт-Ройале, ежели это предатель-англичанин!»

— Что он считал? — Голос Пейна был спокоен и сдержан; его пальцы сомкнулись, и монета исчезла в кулаке.

— Он… сказал…

Мэтью медлил, лихорадочно придумывая ответ. Он не мог разглядеть выражения лица Пейна, который был виден лишь как силуэт на фоне тусклого квадрата окна.

— Он… считал, что индейцы могли наткнуться на пиратский клад, — выдал он наконец.

— Пиратский клад? — Дженнингс учуял нечто посолиднее остатков рома. — Где?! В наших краях?

— Не спеши ликовать, Малькольм, — предупредил Пейн. — Одна монета — еще не клад. У нас пока что не было стычек с пиратами, и они нам совсем не нужны.

Пейн склонил голову набок, и Мэтью понял, что он активно обдумывает эту версию.

— Шоукомб ошибался, — чуть погодя заявил Пейн. — Никто из чернофлажного братства в здравом уме не станет прятать добычу на землях краснокожих. Обычно пираты зарывают свое золото там, куда можно потом без проблем вернуться. Они не настолько глупы, чтобы соваться в те места, где плодами их успеха могут воспользоваться какие-нибудь дикари.

— Пожалуй, вы правы, — быстро согласился Мэтью, не желая углубляться в дебри собственного вранья.

— И все же… каким еще путем могло это попасть в руки индейца? Разве что где-то поблизости случилось кораблекрушение и часть груза вынесло прибоем на берег. Занятный случай. А вы что думаете, господин судья?

— Есть вероятность, — сказал Вудворд, — что индеец получил монету от какого-то испанца во Флориде.

— Исключено, здешние индейцы в такую даль не суются. Флоридские племена только и ждут, чтобы избавить их черепа от скальпов.

— Лично меня еще больше удивляет тот факт, — подал голос Мэтью, стремясь увести разговор от этой темы, — что Шоукомб оставил золотую монету в кружке.

— Может, просто позабыл о ней в жуткой спешке, — предположил Дженнингс.

— Но при этом он не забыл прихватить наш багаж, а также свиней и кур? Нет, это вряд ли.

Мэтью обвел взглядом комнату. Здесь все было в порядке: мебель не опрокинута, нет следов крови и других признаков борьбы. Очаг еще не остыл, котелки висели над углями. Никакого намека на то, что случилось с Шоукомбом и остальными обитателями дома. Мэтью поймал себя на мысли о той девчонке: какой могла быть ее судьба?

— Не знаю, — продолжил он размышлять уже вслух. — Но в чем я уверен, так это в том, что Шоукомб ни за что не оставил бы здесь эту монету. При обычных обстоятельствах, я хочу сказать.

Пейн негромко хмыкнул, еще несколько секунд повертел монету в пальцах, а затем отдал ее Мэтью.

— Полагаю, теперь она принадлежит вам. Возможно, это единственная компенсация, которую вам удастся получить с Шоукомба.

— Нашей целью является не компенсация, сэр, — резко возразил Вудворд, — а правосудие. И я вынужден признать, что сегодня правосудие осталось в дураках.

— Вряд ли Шоукомб намерен сюда вернуться. — Пейн наклонился и подобрал с пола свечной огарок. — На такой случай я мог бы предложить ночную засаду, но тут есть опасность быть заживо съеденным крысами. — Он нервно оглядел темные углы комнаты, из которых по-прежнему доносился злобный писк. — Такое место сгодится разве что для Линча.

— Для кого? — спросил судья.

— Гвинетт Линч — это крысолов у нас в Фаунт-Ройале. Но в этой мерзкой дыре даже он может проснуться с отгрызенными ногами. — Пейн запустил огарком в один из темных углов, где всполошенно заметалось нечто, судя по поднятому шуму, весьма крупное. — В сарае я видел хомуты и прочую упряжь. Дункан, мы с тобой можем запрячь наших лошадей в фургон судьи и доставить его в поселок. Вас это устроит, судья?

— Абсолютно.

— Вот и ладно. Пора попрощаться с этим местом.

Пейн и Тайлер вышли наружу, чтобы разрядить пистолеты в воздух, поскольку взведенные пружины колесцовых замков были опасны не менее, чем свернувшиеся кольцами гадюки. У Тайлера пистолет выстрелил сразу, а вот у Пейна он сначала только сыпал искрами и разрядился после шипящей задержки.

В течение получаса лошади были запряжены во вновь обретенный фургон, Вудворд взял в руки вожжи и двинулся вслед за первым фургоном по раскисшей дороге на Фаунт-Ройал. Мэтью сидел на занозистых козлах рядом с судьей, тогда как Пейн и Тайлер составляли компанию Дженнингсу. Перед тем как трактир Шоукомба исчез из виду, Мэтью оглянулся и представил себе, во что он превратится через несколько дней — или, страшно подумать, недель — безраздельного господства грызунов. Вновь его посетил образ девчонки, которая вряд ли непосредственно участвовала в преступлениях своего хозяина, и Мэтью невольно подивился тому, что Господь может быть так жесток к своим чадам. Но она не могла противиться судьбе — как не мог и никто из них, — а посему тут ничего нельзя было поделать. С этой мыслью он отворотил взор от прошлого за спиной и устремил его в будущее.

Мэтью и Вудворд остались наедине впервые с момента их прибытия в Фаунт-Ройал, ибо даже на пути от особняка до конюшни этим утром их по распоряжению миссис Неттлз провожал чернокожий мальчишка-слуга. Таким образом, Мэтью впервые представилась возможность высказать свои соображения насчет их вчерашних сотрапезников без риска быть услышанным посторонними.

Однако судья успел воспользоваться этой возможностью прежде него.

— Что ты думаешь о Пейне, Мэтью? — поинтересовался он.

— Кажется, он свое дело знает.

— Это верно. Он также кажется сведущим в делах… как это он выразился… «чернофлажного братства»… Интересно.

— Что именно?

— Несколько лет назад — в девяносто третьем или около того — мне довелось разрешать в суде дело человека, обвиненного в пиратстве. Дело запомнилось мне особо, потому что он был образованным человеком, в прошлом лесоторговцем, которого разорили кредиторы. Его жена и двое детей умерли во время эпидемии чумы. Словом, он казался человеком совсем не такого склада, чтобы вдруг заняться пиратским ремеслом. И вот, помнится, он называл своих… э-э… сотоварищей «чернофлажным братством». Прежде я никогда не слышал этого термина.

Вудворд посмотрел на небо, прикидывая, как скоро плотные серые тучи прольются очередным дождем.

— И я ни разу не слышал его с тех самых пор вплоть до момента, когда его употребил Пейн. — Он вновь обратил взор на дорогу перед ними. — Сам термин явно подразумевает уважительное отношение, а в немалой степени и гордость. Как будто один из членов этого сообщества отзывается о других.

— Вы предполагаете, что Пейн…

— Я ничего не предполагаю, — прервал его Вудворд. — Я лишь сказал, что нахожу это интересным, только и всего. — Он сделал паузу, чтобы подчеркнуть свою позицию по данному вопросу, а затем добавил уже небрежным тоном: — Но я буду не прочь узнать побольше о прошлом мистера Пейна. Просто ради интереса, разумеется.

— А что случилось с тем лесоторговцем?

— Бывшим лесоторговцем, — поправил судья. — Он не просто занимался пиратством, но и совершал убийства в открытом море. И он был несомненно виновен, какие бы обстоятельства ни сопутствовали его моральному падению. Мне было жаль его заблудшую душу, но у меня не было другого выбора, кроме как приговорить его к повешению. И его повесили.

— Я как раз собирался спросить ваше мнение о гостях за вчерашним ужином, — сказал Мэтью. — Возьмем школьного учителя Джонстона. Что вы скажете о его напудренном лице?

— В последнее время это стало модой в Европе, но и в колониях я уже изредка такое видел. Впрочем, у меня есть и другое объяснение его внешнему виду.

— Какое же?

— Он учился в Оксфорде, верно? В колледже Всех Душ. Так вот, этот колледж пользовался репутацией места, где собираются молодые щеголи и игроки, более склонные ко всяким сомнительного рода забавам, нежели к духовному просветлению. А средоточием этих забавников в колледже Всех Душ было общество под названием «Клуб адского пламени». Это очень древнее и закрытое общество было доступно лишь для тех немногих, кто происходил из богатых семейств и отличался дурными наклонностями. У членов этого клуба был обычай посыпать лица белым пеплом наутро после их непристойных пирушек.

Он быстро взглянул на Мэтью, а затем вновь сосредоточил внимание на дороге.

— По всей видимости, они придавали этому какое-то странное псевдорелигиозное значение. Словно стирали следы греха со своих лиц или вроде того. К сожалению, они не могли обсыпать пеплом и свои сердца. Но, возможно, Джонстон просто следит за европейской модой и пытается ей подражать, хотя мне невдомек, зачем кому-либо нужно заниматься такими вещами в этой Богом забытой глуши.

Мэтью ничего не ответил, но в эту минуту он вспоминал, как в том же захудалом трактире судья настаивал, чтобы они вышли к ужину при полном параде.

— И все же это очень странно, — продолжил рассуждать Вудворд. — Если Джонстон был членом «Клуба адского пламени» — я отнюдь не утверждаю, что он им был, хотя определенные указания на этот счет есть, — зачем ему придерживаться клубных обычаев спустя годы после того, как он покинул Оксфорд? К примеру, в бытность студентом я частенько носил малиновый сюртук с зелеными кисточками на рукавах, но мне и в голову бы не пришло надеть нечто подобное в наши дни. — Он покачал головой. — Нет, скорее всего, этот Джонстон просто гонится за европейской модой. Я очень сомневаюсь, что он ходит напудренным среди бела дня, а для вечерних застолий это еще куда ни шло.

— Похоже, он не обделен умом, — сказал Мэтью. — Хотелось бы знать, почему преподаватель с оксфордским образованием согласился приехать в поселение вроде Фаунт-Ройала. Казалось бы, ему должна быть по душе жизнь в более цивилизованных условиях.

— Верно. С другой стороны, почему каждый из них согласился жить в Фаунт-Ройале? Беря шире, почему вообще кто-либо, будучи в здравом уме, соглашается поселяться в далеких дремучих краях вроде этого? Однако они приезжают и поселяются, в противном случае сейчас не было бы ни Нью-Йорка, ни Бостона, ни Филадельфии, ни Чарльз-Тауна. Возьмем, к примеру, доктора Шилдса. Что побудило его отказаться от, вероятно, обширной и благополучной практики в городе ради мучений и тягот фронтира? Может, Бидвелл платит ему кучу денег? Или он сделал это из чувства профессионального долга? Или здесь нечто совсем другое?

Вудворд вновь поднял взгляд к небу и задержал его на ястребе, который описывал неторопливые, плавные круги под самым пологом туч, видимо высматривая на земле жертву — кролика или белку.

— Доктор Шилдс показался мне глубоко несчастным человеком, — продолжил судья, прочистив горло, которое слегка побаливало с самого утра (посему он решил по возвращении прополоскать его солевым раствором). — И он пытается утопить свои печали в роме и вине. А тут еще высокая смертность в Фаунт-Ройале, которая усугубляет его меланхолию. В общем… остается только надеяться, что доктор не слишком закладывает за воротник при исполнении своих профессиональных обязанностей.

Он снова поглядел на ястреба в вышине, который как раз в эту минуту прервал свой плавный полет и резко спикировал на добычу, и судья подумал о смерти, всегда готовой настигнуть любого из нас в этом мире смятений и катаклизмов.

За этой мыслью последовала другая, также связанная со смертью: перед его мысленным взором возникли маленькие пальцы, вцепившиеся в железное изголовье кровати. Костяшки пальцев — таких изящных, таких хрупких — побелели от этой судорожной хватки.

Вудворд крепко зажмурил глаза и вновь почти как наяву расслышал те звуки. Почти. Слышать их было невыносимо, даже на таком удалении во времени и пространстве. Из густых зарослей слева донесся пронзительный, торжествующий клекот ястреба и короткий визг какой-то мелкой зверушки.

— Сэр?

Вудворд открыл глаза. На него с беспокойством смотрел Мэтью.

— Вы в порядке, сэр?

— Да, — сказал Вудворд. — Должно быть, слегка устал, но это пройдет.

— Я могу взять вожжи, если хотите.

— В этом нет нужды. — Вудворд подхлестнул лошадей, дабы показать, что все под его контролем. — Ехать пассажиром для меня не менее утомительно. Одно хорошо: на сей раз мы хотя бы знаем, что Фаунт-Ройал уже недалеко.

— Да, сэр, — ответил Мэтью.

Чуть погодя он выудил из кармана бриджей золотую монету и начал ее разглядывать, положив на ладонь.

— Я сказал неправду мистеру Пейну, — признался он. — Насчет этой монеты. По словам Шоукомба, он нашел ее на трупе индейца… но при этом он считал, что где-то поблизости рыщет испанский шпион, который подстрекает индейцев к мятежу, одаривая их золотом.

— Что? Выходит, он ничего не говорил о пиратском кладе?

— Нет, сэр. Я это выдумал, потому что вчера за ужином обратил внимание на то, как курит Пейн. Вместо трубки он использует скрученные табачные листья, которые именуют «сигарами». Это…

— Это испанский обычай, да, — кивнул Вудворд, сужая глаза, по каковому признаку Мэтью догадался, что он заинтригован полученной информацией. — Хм… Да, теперь я понимаю причину твоей выдумки. Среди знакомых мне англичан лишь очень немногие курят таким способом. Я тоже это отметил прошлым вечером, но не счел нужным задавать вопросы. И все же не мешало бы выяснить, где и когда Пейн усвоил эту привычку.

— Именно так, сэр. Помимо того, Шоукомб предположил, что шпион может быть англичанином. По крайней мере, с виду. Но тогда шпионом может оказаться любой из жителей Фаунт-Ройала.

— Очень любопытно. Но какую цель может преследовать подобный шпион? Ах да, конечно же! — продолжил он, отвечая на собственный вопрос. — Докладывать испанцам о положении дел в Фаунт-Ройале. Который в будущем, увы, рискует быть переименованным в Блажь Бидвелла. Но какая роль во всем этом отведена индейцам, подкупаемым испанским золотом?

Мэтью ранее уже задавался этим вопросом, и ему кое-что пришло в голову. И сейчас он, как всегда в таких случаях, не замедлил высказать свое мнение.

— По задумке Бидвелла, Фаунт-Ройал среди прочего должен стать укрепленным форпостом для наблюдения за испанской Флоридой. Хотя не исключено, что испанцы сейчас намного ближе к нам, чем собственно Флорида.

— Ты хочешь сказать, что они могут быть расквартированы в индейских селениях?

Мэтью кивнул:

— Возможно, лишь небольшой экспедиционный отряд. А если и не в самих селениях, то достаточно близко, чтобы подарками переманивать индейцев на свою сторону.

Эта мысль так потрясла Вудворда, что он машинально натянул вожжи, и лошади почти остановились.

— Боже мой! — простонал он. — Если это правда, если в этом есть хоть малая толика правды, нам следует поскорее предупредить Бидвелла! Если испанцы сумеют натравить на Фаунт-Ройал краснокожих, они легко сотрут с лица земли все поселение!

— Все верно, сэр, однако, мне кажется, нам пока не стоит тревожить мистера Бидвелла по этому поводу.

— Почему? Разве ему не следует это знать?

— Несомненно, следует, — спокойно согласился Мэтью. — Но сейчас мы с вами лишь строим догадки. И пусть они до поры таковыми останутся, пока мы не найдем хоть какие-то доказательства.

— Ты не считаешь монету достаточным доказательством?

— Нет, не считаю. Как сказал мистер Пейн, одна монета — еще не клад. И она не доказывает то, что в этих лесах стоят лагерем испанские солдаты. Но если намек на это случайно сорвется с уст мистера Бидвелла и достигнет ушей местных жителей — Фаунт-Ройалу, считайте, конец.

— Значит, ты предлагаешь бездействовать? — спросил Вудворд с заметным раздражением.

— Я предлагаю наблюдать и прислушиваться, — сказал Мэтью. — Осторожно наводить справки и — насколько удастся — отслеживать действия мистера Пейна. Если в поселке действительно есть шпион, ему нет смысла что-то предпринимать, пока не будет завершен этот ведьмовской процесс. В конце концов, раз уж сам Сатана разгуливает по их полям, Фаунт-Ройал вполне может зачахнуть и сгинуть без посторонней помощи.

— Но это уже ни в какие ворота! — возмущенно фыркнул судья. — Ты высказываешь такие тревожные догадки, но сам ничего не желаешь предпринимать!

— Сейчас еще не настало время для действий. Кроме того, сэр, мне кажется, более срочным для нас обоих сейчас является дело Рейчел Ховарт.

Вудворд начал было что-то отвечать, но так и не договорил. Колеса фургона продолжали месить грязь, лошади продвигались вперед медленным, но ровным шагом. Поразмыслив, Вудворд еще раз прочистил горло.

— Да, Рейчел Ховарт, — произнес он. — Не могу сказать, что с радостью предвкушаю наше завтрашнее знакомство. Что ты думаешь об истории Гаррика?

— Она очень странная.

— Это слишком мягко сказано, на мой взгляд. Не припоминаю, чтобы когда-либо слышал что-то подобное. Хотя чего там припоминать — наверняка не слышал. Но насколько мы можем ему доверять?

— Сам он в это верит, если только он не искуснейший из всех известных мне притворщиков.

— Стало быть, он действительно видел кого-то или что-то за тем амбаром? Но этот описанный им акт… Как, во имя всего святого, может женщина поступать таким образом?!

— Как раз в этой ситуации ничего святого нет, — напомнил ему Мэтью.

— Нет. Конечно же, нет. Два убийства. То, что в первом случае жертвой стал священник, вполне объяснимо. Дьявольские силы первым делом стремятся уничтожить того, кто способен поднять против них меч Господень.

— Тут вы правы, сэр. Жаль только, что в данном случае меч Сатаны оказался более эффективным оружием.

— Я бы на твоем месте воздержался от подобных богохульств, пока тебя громом и молнией не вызвали в суд наивысшей инстанции, — предостерег его Вудворд.

Мэтью погрузился в созерцание густых и сырых зарослей по сторонам дороги, но мысли его обратились к другим вещам, а именно: к поискам истины в этой истории с ведьмой. Это была кощунственная мысль — и он знал, что рискует из-за нее подвергнуться вечному проклятию, — но порой он все же сомневался в том, что этим земным царством неистовства и ярости действительно правит Господь Бог. Мэтью не хуже прочих мог петь гимны и бормотать заученные фразы в строгой обстановке воскресных служб, большей частью состоявших из молитвенных потуг священника, который пять или шесть часов подряд умолял Иегову проявить милосердие к своему ущербному, изувеченному Творению. Но за всю свою жизнь Мэтью видел очень мало реальных свидетельств дел Божьих, зато частенько натыкался на деяния, к которым вполне мог приложить руку Дьявол. Петь хвалу Господу совсем не трудно, когда ты носишь чистую белую рубашку и ешь с фарфоровых тарелок, но гораздо труднее, когда ты лежишь на грязном тюфяке в спальне сиротского приюта и прислушиваешься к воплям мальчика, после полуночи вызванного в покои директора.

Порой ему снились мать и отец. Не часто, но все же снились. В этих снах он видел две фигуры и сознавал, что это его родители, но никогда не мог отчетливо разглядеть их лица. Слишком густыми были тени. Впрочем, он вряд ли узнал бы их, даже разглядев, поскольку его мама умерла от заражения крови, когда ему было всего три года, а его отец — немногословный трудяга-пахарь в колонии Массачусетс, которому было очень нелегко в одиночку растить сына, — скончался от удара лошадиным копытом по черепу, когда Мэтью шел шестой год. И тем же самым ударом копыта Мэтью был отправлен в скитания, которые сформировали и закалили его характер. Первой остановкой на этом пути была убогая хижина его дяди и тети, разводивших свиней на острове Манхэттен. Но поскольку они оба постоянно пребывали в отупело-пьяном состоянии, а двое их детей-недоумков восьми и девяти лет видели в Мэтью лишь объект для издевательств — включавших регулярные полеты в большую кучу свиного навоза рядом с домом, — Мэтью по достижении семилетнего возраста тайком залез в ехавший на юг воз с сеном, зарылся поглубже и таким образом оставил позади любящие объятия своих ближайших родичей.

Далее были почти четыре месяца прозябания в порту Нью-Йорка, где он спутался с шайкой оборванцев, которые то просили милостыню у купцов и лавочников, то воровали у них же, принуждаемые к тому нестерпимыми муками голода. Мэтью узнал, каково это: драться за жалкие крохи черствого хлеба и потом чувствовать себя кумом королю, если выйдешь из битвы с расквашенным носом, но зато с чем-нибудь съедобным, зажатым в кулаке. Этот эпизод его жизни закончился, когда один из портовых торговцев призвал констебля к действию и представители закона оцепили выброшенное на берег судно, которое служило убежищем Мэтью и остальным мальчишкам. Их поймали сетями и связали, как неких брыкающихся, плюющихся, испуганных и злобных зверенышей — кем они, собственно, и являлись.

А затем большой черный фургон повез их всех — по-прежнему связанных, да еще и с заткнутыми ртами, дабы сдержать потоки грязных ругательств, которым они научились у торгашей, — по грунтовым улицам города. Четыре лошади тянули груз сопливых преступников, возница знай себе щелкал кнутом, а его напарник звоном колокольчика разгонял с дороги зевак. Фургон остановился перед зданием, кирпичная кладка которого была черна, как сажа, и блестела под дождем подобно коже припавшего к земле хищного желтоглазого ящера. Мэтью и других оборвышей без лишних церемоний вытащили из фургона и погнали через железные ворота внутрь здания. Он навсегда запомнил жуткий лязг этих ворот с накидным засовом, закрывающихся за его спиной. Потом, пройдя под аркой через еще одну дверь в холл, он очутился в неласковых объятиях Сент-Джонского приюта для мальчиков.

Первый день Мэтью в этой обители ужаса начался с пыток: его отскребли от грязи с помощью жесткого мыла, погрузили в жалящий кожу раствор для выведения вшей и блох, остригли наголо, а затем обрезали ему ногти и почистили зубы. Все это проделывали старшие воспитанники — именуемые здесь просто «старичками», как он узнал впоследствии, — под надзором всевидящего «командира» по имени Гаррисон, парня лет семнадцати с усохшей левой рукой. В конце концов, облаченный в серую хламиду с жестким воротником и тупоносые пуританские башмаки, Мэтью был препровожден в комнату, где его поджидал, сидя за столом, пожилой мужчина с пронзительными голубыми глазами и венчиком седых волос. На столе красовались гусиное перо, гроссбух и чернильница.

Их оставили наедине. Мэтью окинул взглядом комнату, отметив среди прочего полки с книгами и выходящее на улицу окно. Затем он по голому деревянному полу прямиком направился к окну и устремил взгляд наружу, в сумеречный свет. Сквозь дымку вдали проступали мачты кораблей, стоявших в гавани. Само окно было необычным: оно состояло из девяти квадратных частей, разделенных металлическими рамками. Ставни были открыты, но когда Мэтью потянулся к знакомому миру по ту сторону окна, рука вдруг наткнулась на какую-то преграду. Он приложил ладонь к одному из квадратов, надавил посильнее, но невидимая поверхность не поддавалась. Внешний мир был открыт взору, ставни распахнуты, но некая таинственная сила не позволяла ему высунуть руку наружу.

— Это называется «стекло», — негромко произнес сидевший за столом мужчина.

Мэтью приложил к окну вторую ладонь и всеми пальцами ощутил сопротивление этой новой для него магии. Сердце забилось учащенно, когда он понял, что имеет дело с чем-то, превосходящим его понимание. Как окно может быть открытым и в то же время закрытым?

— У тебя есть имя? — спросил мужчина.

Мэтью не удосужился ответить. Он был целиком поглощен исследованием загадочного окна.

— Я — директор Стаунтон, — сообщил мужчина, не повышая голоса. — Ты можешь сказать, сколько тебе лет?

Мэтью подался вперед, и кончик его носа расплющился о незримую поверхность, по которой мутным пятном расплылось его дыхание.

— Надо думать, тебе в жизни пришлось несладко, — продолжил мужчина. — Может, расскажешь мне об этом?

Между тем пальцы Мэтью вновь занялись делом, щупая и нажимая, а его детский лоб рассекли задумчивые складки.

— Где твои родители? — спросил Стаунтон.

— Умерли, — ответил Мэтью, хотя, вообще-то, отвечать не собирался.

— А какая у вашей семьи фамилия?

Мэтью постучал по окну костяшками пальцев.

— Как получилась такая диковина? — спросил он.

Стаунтон помолчал, склонив голову набок. Затем протянул худую руку в старческих пятнах, взял со стола перед собой очки и водрузил их на нос.

— Такие вещи делает стекольщик.

— Стекольщик? А это что такое?

— Это человек, который занимается изготовлением стекла и потом вставляет его в свинцовые рамы.

Мэтью встряхнул головой, все еще не понимая.

— Этот вид ремесла появился в наших колониях совсем недавно, — пояснил Стаунтон. — Тебя он интересует?

— Отродясь не видал ничего эдакого. Окно как бы открыто, но и закрыто притом.

— Да, пожалуй, можно сказать и так. — Директор слегка улыбнулся, что смягчило черты его худого лица. — А ты не лишен любознательности, верно?

— Я лишен всего вообще, — сурово и твердо заявил Мэтью. — Налетели эти сучары и лишили нас всего. Обобрали подчистую.

— За сегодняшний день я повидал шестерых из вашего племени. И ты первый из всех, кто проявил интерес к окну. Так что, я думаю, любознательность у тебя есть.

Мэтью пожал плечами. Затем, ощутив давление в мочевом пузыре, задрал подол своей хламиды и помочился на ближайшую стену.

— Я вижу, ты привык вести себя как животное. Теперь придется отвыкать от некоторых вещей. Облегчаться надлежит в горшок — и в уединении, как положено джентльмену, — иначе ты получишь два удара розгами от нашего мастера наказаний. Сквернословие также карается двумя ударами. — Голос директора зазвучал весомо, а глаза за стеклами очков посуровели. — Поскольку ты здесь новичок, я оставлю это первое проявление дурных привычек без последствий, но за собой ты все уберешь, разумеется. Если же ты проделаешь нечто подобное еще раз, я лично прослежу, чтобы тебя выпороли должным образом, а наш мастер наказаний — можешь мне поверить, сынок, — очень хорошо знает свое дело. Ты меня понял?

Мэтью собрался было вновь пожать плечами, отвергая претензии старика, но ощутил на себе его грозный взгляд и смекнул, что ему это может больно аукнуться. Посему он ответил кивком, а потом отвернулся от директора и вновь сосредоточил внимание на окне. Он провел по стеклу пальцами, нащупав незримые неровности.

— Сколько тебе лет? — спросил Стаунтон. — Семь? Восемь?

— Между тем и тем, — сказал Мэтью.

— Ты умеешь читать и писать?

— Малость кумекаю в числах. Десять пальцев на руках и десять на ногах. Вместе выходит двадцать. Вдвое против того будет сорок. А ежели еще удвоить, это будет…

Тут он задумался. В свое время отец учил его основам счета, а пройти весь алфавит им помешал злополучный удар копытом по черепу.

–…Будет сорок и сорок, — закончил он. — И еще я знаю буквы: эй-би-си-ди-и-эф-джи-эйч-ай-джей-эн-эл-оу-пи-кей…

— Не так уж и плохо для начала. Твои родители дали тебе имя, надо полагать?

Мэтью не спешил с ответом. Ему казалось, что, сообщив свое имя директору, он даст ему некую власть над собой, а к такому обороту Мэтью готов не был.

— А это окно, — спросил он, — дождик пропускает или как?

— Не пропускает. В ветреные дни оно впускает сюда солнце, но задерживает ветер. Так что у меня достаточно света для чтения, но можно не опасаться, что мои бумаги сдует со стола.

— Раздери меня чертяка! — восхитился Мэтью. — Каких только штукенций люди не измыслят!

— Следи за языком, дружок, — предупредил Стаунтон, но не без нотки веселья в голосе. — Еще одно чертыханье, и ты близко познакомишься с розгами. Постарайся усвоить и запомнить следующее: лично я хочу быть твоим другом, но только от тебя зависит, станем мы дружить или конфликтовать — то есть враждовать. В этом приюте шестьдесят восемь мальчиков в возрасте от семи до семнадцати лет. У меня нет времени и сил нянчиться с вами всеми, но я строго слежу за тем, чтобы сквернословие и прочие дурные поступки не оставались безнаказанными. Чего не излечат розги, то долечит окунание в бочку. — Он сделал паузу, дабы сказанное успело достигнуть самых глубин сознания Мэтью. — Тебе будут давать уроки, чтобы ты получал знания, и посильную работу, чтобы не бездельничал. Ты должен освоить навыки чтения и письма, а также основные арифметические действия. По воскресеньям будешь ходить в церковь и читать Священное Писание. И ты будешь вести себя, как подобает юному джентльмену. При всем при том… — добавил Стаунтон, смягчая тон, — здесь не тюрьма, а я не надзиратель. Главная цель этого заведения — подготовить тебя к выходу отсюда.

— Когда? — спросил Мэтью.

— В свое время, и не ранее того. — Стаунтон макнул перо в чернильницу и занес его над гроссбухом. — А теперь я хотел бы узнать твое имя.

Внимание Мэтью сразу же переключилось на окно.

— Хотел бы я взглянуть, как они его делают, — сказал он. — Но это жуть как сложно, да ведь?

— Не так уж и сложно. — Стаунтон несколько секунд смотрел на мальчика, прежде чем продолжить. — Давай заключим с тобой сделку, сынок. Стекольная мастерская находится неподалеку. Ты сейчас назовешь свое имя и немного расскажешь о себе, и тогда — если тебя это действительно интересует — я попрошу стекольщика прийти сюда и рассказать нам о своем ремесле. Как тебе такой обмен? Удовлетворяет?

Мэтью задумался, понимая, что этот человек предложил нечто для него важное, как важен огонь для свечи: знания.

— Вдов-ли-творяет, — кивнув, повторил он последнее слово. — Меня зовут Мэтью Корбетт. С двумя «тэ».

Директор Стаунтон вписал его имя в гроссбух мелким аккуратным почерком, и с той самой минуты жизнь Мэтью Корбетта сошла с кривой дорожки, по которой она катилась дотоле.

Книги и терпеливое поощрение сделали свое дело, тем более что Мэтью проявил себя очень способным учеником. Стаунтон сдержал слово и пригласил стекольщика, который поведал собравшимся мальчикам о своем ремесле. Этот визит имел такой успех, что за ним последовали встречи с сапожником, парусным мастером, кузнецом и представителями других достойных профессий, жившими по ту сторону приютских стен. Как ревностный христианин (он был священником до получения должности директора приюта), Стаунтон отличался скрупулезной честностью, но при этом ставил перед своими питомцами высокие цели и многого от них требовал. Близкого знакомства с розгами Мэтью не избежал, но несколько таких случаев успешно излечили его от сквернословия и в целом благотворно сказались на его манерах. Быстрые успехи Мэтью в чтении и письме так впечатлили Стаунтона, что спустя год он решил обучать его латыни — честь, каковой, помимо него, были удостоены только двое воспитанников приюта. Одновременно это дало ему ключ к содержанию множества латинских книг из библиотеки Стаунтона. Через два года усердного штудирования латыни — наряду с английским и арифметикой — Мэтью оставил далеко позади всех прочих учеников благодаря исключительной сметливости и умению всецело сосредотачиваться на конкретном предмете.

Жилось ему в целом неплохо. Каждый день он выполнял возложенные на него работы по хозяйству, после чего возвращался к своим занятиям со страстью, граничившей с религиозной одержимостью. Некоторые из мальчиков, попавших в приют вместе с ним, покинули это заведение, чтобы стать учениками ремесленников, а их место занимали новые сироты, но Мэтью оставался здесь, как одинокая недвижная звезда на небосводе, направляя свой свет исключительно на прояснение бесчисленных вопросов, занимавших его ум. Когда Мэтью исполнилось двенадцать, Стаунтон — у которого на шестьдесят четвертом году жизни начал развиваться паралич — стал обучать его французскому, отчасти потому, что находил этот язык достойным восхищения, а отчасти с целью дальнейшего поощрения его тяги к интеллектуальным занятиям.

Дисциплина мысли и контроль над действием — таковым отныне было жизненное кредо Мэтью Корбетта. Когда остальные воспитанники тешились играми вроде слайд-гроута или викета^[7], Мэтью чаще всего можно было застать за изучением латинского трактата по астрономии или за переписыванием какого-нибудь французского текста ради улучшения своего почерка. Его зацикленность на учебе — а по сути, неспособность обуздать аппетиты собственного разума — начала беспокоить директора Стаунтона, которому даже пришлось ограничить Мэтью доступ в библиотеку, тем самым понуждая его к участию в играх и состязаниях на свежем воздухе. И все равно он держался особняком, сторонясь других ребят. Он рос долговязым, нескладным и плохо приспособленным к тем буйным развлечениям, которым предавались его однокашники, так что даже в их толпе он был одинок.

Вскоре после четырнадцатого дня рождения Мэтью директор Стаунтон потряс мальчиков и персонал приюта неожиданным заявлением. Ему во сне явился Иисус Христос в сияющих белых одеждах и сообщил, что все его дела в этом месте завершены и осталось лишь одно, последнее задание: он должен отправиться на Запад, в дикие земли фронтира, и там нести Спасение Господне язычникам-индейцам. Видение было столь явственным и убедительным, что Стаунтон ни на миг не усомнился в его истинности; для него это был зов свыше, следуя коему он обеспечивал себе попадание в Царство Небесное.

Перед своим отъездом — в возрасте шестидесяти шести лет, уже наполовину парализованный — директор Стаунтон передал приюту свою личную библиотеку, а также бо́льшую часть денег, накопленных им за тридцать лет службы. Мэтью он отдельно вручил коробочку, обернутую простой белой бумагой, и наказал открыть ее не ранее, чем он покинет приют. На следующее утро директор Стаунтон пожелал каждому из воспитанников удачи и преуспеяния в жизни, погрузился в фургон, взял в руки бразды своей судьбы и — с одной лишь Библией в качестве щита и спутника — отправился на пристань к парому, который должен был перевезти его через Гудзон в его персональную обетованную землю.

Уединившись в часовне приюта, Мэтью развернул бумагу и открыл коробочку. Внутри оказалась стеклянная пластинка размером с ладонь, специально изготовленная для него стекольщиком. Мэтью понял, что означал этот дар директора Стаунтона: ничем не замутненное видение окружающего мира.

А недолгое время спустя приют обрел нового директора по имени Эбен Осли. На взгляд Мэтью, это был пузатый и толстомордый сгусток скверны в ее чистейшем виде. Первым делом Осли уволил весь персонал Стаунтона и заменил его своей бандой отъявленных мерзавцев. Розги теперь шли в ход намного чаще прежнего, а окунание в бочку стало рутинной процедурой, применявшейся даже при самых ничтожных провинностях. Порки превратились в избиения, а по ночам, когда гасили свет в спальнях, Осли частенько забирал кого-нибудь из младших мальчиков в свои покои, где творились такие неописуемые гнусности, что один из этих бедолаг, терзаемый стыдом и унижением, в конце концов повесился на колокольне приютской часовни.

По счастью, Мэтью был уже не настолько юн, чтобы привлечь внимание Осли. Тот оставил его в покое, и Мэтью глубже прежнего погрузился в учебу. Новому директору было чуждо пристрастие Стаунтона к чистоте и порядку, и вскоре приют уподобился свинарнику, а крысы обнаглели до того, что за ужином таскали еду прямо из тарелок. Периодически кто-нибудь из мальчиков решался на побег; тех, кто был пойман и возвращен, подвергали жестокой порке и морили голодом. Некоторые умерли и были похоронены в небрежно сколоченных ящиках на кладбище рядом с часовней. Мэтью проводил время за чтением книг, совершенствовался в латыни и французском; но в глубине души он дал себе клятву рано или поздно, тем или иным способом добиться того, чтобы жернова правосудия стерли Эбена Осли в порошок, как какую-нибудь гнилушку.

И вот однажды — в середине пятнадцатого года его жизни — к ним прибыл незнакомец с намерением найти толкового юнца, чтобы обучить его секретарскому делу. По такому случаю были отобраны пятеро самых образованных старших учеников; их выстроили во дворе, и приезжий двинулся вдоль строя, поочередно расспрашивая каждого. Но когда он подошел к Мэтью, первый вопрос был задан мальчиком:

— Сэр, могу я осведомиться о вашей профессии?

— Я мировой судья, — сказал Айзек Вудворд, и Мэтью быстро взглянул на Осли, стоявшего рядом с натянутой улыбочкой на губах и холодным безразличием во взоре.

— Расскажите о себе, молодой человек, — обратился к нему Вудворд.

Настало время покинуть приют. Мэтью понял это отчетливо. Пора было расширять горизонты — но даже там, во внешнем мире, он никогда не потеряет из виду это место и не забудет того, чему здесь научился. Он прямо посмотрел в лицо судье, в его тронутые печалью глаза, и произнес:

— Мое прошлое вряд ли будет вам интересно, сэр. Насколько понимаю, вам важно знать, смогу ли я быть вам полезен в настоящем и в будущем. Что касается этого: я могу говорить и писать на латыни. Я также неплохо владею французским. Я ничего не смыслю в судопроизводстве, но я быстро учусь. Почерк у меня разборчивый, память и внимание в порядке, вредных привычек практически нет…

— Не считая раздутого самомнения и чувства, будто он слишком велик для своих штанов, — прервал его Осли.

— Разумеется, наш директор предпочитает штанишки размером поменьше, — парировал Мэтью, по-прежнему глядя в глаза Вудворду. Он скорее ощутил, чем увидел, как Осли застыл на месте, едва сдерживая вспышку ярости; один из стоявших рядом юнцов успел подавить смешок, который мог бы стать для него роковым. — Как я уже сказал, у меня практически нет вредных привычек. Я могу быстро освоить все, что мне положено знать по должности, и секретарь из меня выйдет очень даже дельный. Так вы заберете меня отсюда, сэр?

— Этот мальчишка ни на что не годен! — вновь заговорил Осли. — Он скандалист и лжец! Пшел вон отсюда, Корбетт!

— Секундочку, — промолвил мировой судья. — Если он ни на что не годен, почему вы тогда включили его в число претендентов?

Лунообразное лицо Осли побагровело.

— Ну… потому что… видите ли, я…

— Я бы хотел взглянуть на образец твоего почерка, — обратился Вудворд к мальчику. — Напиши-ка мне… скажем… «Отче наш». На латыни, раз уж ты такой ученый. — Он повернулся к Осли. — Это можно устроить?

— Да, сэр. У меня в кабинете найдутся перо и бумага.

Директор бросил на Мэтью взгляд — который, будь он кинжалом, вонзился бы ему меж глаз по самую рукоятку, — после чего распустил остальных юнцов и направился к своему кабинету.

Когда по результатам испытания мировой судья убедился в том, что Мэтью может быть ценным помощником, они подписали документ о его передаче под опеку мирового судьи, после чего Вудворд заявил, что у него есть еще дела в других местах и что он вернется за мальчиком на следующее утро.

— Я рассчитываю найти этого молодого человека в добром здравии, — сказал Вудворд директору. — Отныне он мой подопечный, и я буду чрезвычайно недоволен, если этой ночью он пострадает в результате какого-нибудь несчастного случая.

— Вам не о чем беспокоиться, сэр, — натянутым тоном ответил Осли. — Однако мне потребуется плата в размере одной гинеи за то, что я предоставляю ему кров и стол вплоть до вашего возвращения. Ведь он теперь уже на вашем попечении.

— Резонно.

И полновесная золотая гинея — равная двадцати одному шиллингу, что было непомерно высокой платой за такую услугу, — перекочевала из кошелька Вудворда в протянутую ладонь Осли. Так было заключено соглашение, и такой ценой была куплена безопасность Мэтью.

Тем не менее за ужином в столовую нагрянул один из брутальных прислужников Осли. В наступившей тишине он прямиком направился к Мэтью и сцапал его за плечо.

— Идем со мной, — сказал он, и Мэтью ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Осли сидел за столом в директорском кабинете, где в лучшие времена сиживал Стаунтон. Помещение было замусорено, а оконные стекла покрылись слоем копоти. Осли раскурил длинную трубку от огонька свечи и сказал своему клеврету:

— Оставь нас.

Когда тот удалился, Осли молча продолжал курить, развалившись в кресле и буравя Мэтью темными глазками.

— Мой ужин остывает, — первым заговорил Мэтью, уже одним этим напрашиваясь на розги.

— Ты считаешь себя чертовски умным, да? — Осли затянулся и выпустил дым из ноздрей. — Прямо-таки умник из умников. Но ты далеко не так умен, как тебе кажется.

— Я должен вам ответить, сэр, или вы хотите, чтобы я молчал?

— Молчи. Стой там и слушай. Ты думаешь, что, перейдя под опеку судьи, ты сможешь мне как-то навредить, верно? Может, ты рассчитываешь обратить его внимание на некоторые из моих поступков?

— Сэр, — произнес Мэтью, — могу я порекомендовать вам хороший трактат о логике для чтения перед сном?

— Логика? А это здесь при чем?

— Вы сначала приказали мне молчать, а потом стали задавать вопросы, требующие моего ответа.

— Закрой рот, мелкий недоносок! — Осли в гневе вскочил на ноги. — И хорошенько запомни то, что я сейчас скажу! Моя должность дает мне всю полноту власти в пределах этого учреждения, и я волен управлять им так, как сочту нужным! В том числе поддерживать порядок и назначать наказания, как сочту нужным!

Осознав, что вот-вот потеряет контроль над собой, Осли снова сел в кресло и уставился на Мэтью сквозь клубы сизого табачного дыма.

— Никто не сможет доказать, что я пренебрегал своими обязанностями либо проявлял излишнее рвение, применяя свои методы, — продолжил он уже без надрыва. — Не сможет по одной простой причине: потому что этого не было. Мои действия, все вместе и каждое по отдельности, были всегда направлены на благо моих питомцев. Ты с этим согласен или нет?

— Полагаю, вы сейчас хотите, чтобы я заговорил?

— Говори.

— Меня не так уж сильно коробят ваши методы наказания, хотя должен отметить нездоровую радость, с какой применяются некоторые из них, — сказал Мэтью. — Но я не могу смириться с другими методами, которые вы используете после того, как в спальнях гасят свет.

— О каких именно методах ты говоришь? О моих воспитательных беседах со своенравными, упрямыми мальчишками, чьи выходки представляют опасность для окружающих? О моих попытках приструнить этих упрямцев и наставить их на правильный путь? Ты это имел в виду?

— Думаю, вы прекрасно поняли, что я имел в виду, сэр.

Осли коротко и грубо хохотнул:

— Ты ничего толком не знаешь. Видел ли ты своими глазами что-нибудь предосудительное? Нет. Ты, конечно, мог наслушаться всяких россказней. Просто вы все терпеть меня не можете. В этом вся причина. Вы меня не выносите, потому что я ваш хозяин, а дикие псы не выносят ошейника. И сейчас ты вообразил себя великим умником и надеешься создать мне проблемы, используя этого балабола в черной мантии. Но я скажу тебе, почему ты этого не сделаешь.

Мэтью пришлось ждать, пока директор вновь набьет свою трубку и, примяв табак пальцем, раскурит ее с нарочитой медлительностью.

— Твои обвинения, — язвительно продолжил Осли, — будет очень трудно подтвердить. Как я уже сказал, моя должность дает мне абсолютную власть. Да, я применял довольно суровые наказания. Возможно, слишком суровые. И вероятно, именно поэтому тебе вздумалось меня оклеветать. А как насчет других воспитанников? То-то и оно… Мне нравится моя должность, молодой человек, и я намерен оставаться здесь еще много лет. Если ты завтра покинешь приют, это еще не значит, что остальные — твои друзья, среди которых ты вырос, — тоже вскоре выйдут отсюда. И твои действия могут сильно осложнить их дальнейшую жизнь в этих стенах.

Он сделал затяжку, задрал голову и выпустил струю дыма в потолок.

— Здесь так много младших мальчиков, — сказал он. — Тех, кто гораздо младше тебя. А ты знаешь, сколько больниц и церквей хотят пристроить сирот у нас? Дня не проходит, чтобы я не получал запроса о наличии свободных коек. Очень многим мне приходится отказывать. Так что приток новичков будет всегда, можешь не сомневаться. — Он с холодной усмешкой взглянул на Мэтью. — Хочешь, дам тебе совет?

Мэтью промолчал.

— Считай себя везунчиком, — продолжил Осли. — Твое образование будет продолжаться уже в большом мире. Постарайся стать незаменимым помощником для мирового судьи, живи долго и счастливо себе на радость и другим на пользу.

Тут он поднял толстый палец, призывая Мэтью к вниманию.

— И никогда-никогда не затевай войну, в которой у тебя нет шансов на победу. Ты хорошо меня понял?

Мэтью медлил с ответом. Его мозг работал в полную силу, рассматривая эту проблему под разными углами и в различных плоскостях, представляя ее схематически и в разрезе, поворачивая ее так и эдак, встряхивая ее в надежде, что какой-нибудь гвоздик расшатается в гнезде, растягивая ее цепью в попытке отыскать хоть одно ржавое звено, которое можно будет сломать.

— Ты хорошо меня понял? — с нажимом повторил Осли.

У Мэтью под рукой был лишь один ответ. По крайней мере, в ту минуту.

— Да, — произнес он предельно спокойным тоном.

— Отлично. Можешь идти доедать свой ужин.

Мэтью покинул директорский кабинет и вернулся в столовую; ужин, разумеется, остыл и показался ему совершенно безвкусным. Той ночью в спальне он загодя попрощался с друзьями и залез в свою постель на втором ярусе, но так и не смог уснуть. То, что должно было стать поводом для радости, обернулось долгими раздумьями с немалой примесью сожаления. Рассвет застал его уже одетым и сидящим в ожидании. Вскоре зазвенел колокольчик у главных ворот, и в спальню явился приютский работник, чтобы отвести его во двор к судье Вудворду.

Когда экипаж судьи тронулся, Мэтью окинул взглядом здание и заметил Осли, наблюдающего за их отъездом из окна своего кабинета. Мэтью почувствовал себя так, будто к его горлу приставили острие кинжала. Он отвел взгляд от директорского окна и вместо этого уставился на свои крепко сцепленные руки.

— Неважно выглядите, молодой человек, — сказал судья. — Вас что-то тревожит?

— Да, сэр, — был вынужден признать Мэтью.

Пока колеса экипажа крутились, увозя его все дальше от приюта, он думал о директоре у окна, об оставленных позади сиротах и о жестоких карах, которые мог обрушить на них Осли. «Я намерен оставаться здесь еще много лет», — сказал он. Что ж, в таком случае Мэтью всегда будет знать, где его найти.

— Не хочешь поговорить об этом? — спросил Вудворд.

— Нет, сэр. Это моя проблема, и ничья более. И я найду способ ее решить. Я его найду.

— Что?

Мэтью посмотрел судье в лицо. На Вудворде больше не было парика и треуголки, и он заметно состарился с того дня, когда увез Мэтью из сиротского приюта. Сквозь густые ветви придорожных деревьев пробивался мелкий дождь; дымка от испарений висела над слякотной поверхностью дороги, по которой катил их фургон. Впереди виднелся другой фургон, управляемый Пейном.

— Ты что-то сказал, Мэтью? — спросил судья.

Должно быть, он произнес: «Я его найду».

Мэтью потребовалось еще несколько секунд, чтобы окончательно вернуться из своих воспоминаний в настоящее время.

— Кажется, я размышлял вслух, — сказал он и до конца пути больше не произнес ни слова.

Но вот из дымки впереди показалась частокольная ограда Фаунт-Ройала. Дозорный на вышке ударил в колокол, ворота распахнулись, и они въехали в ведьмовской город.

Примечания

7

Слайд-гроут (slide groat) — старинная настольная игра, популярная в английских пабах. Викет (wicket) — упрощенная разновидность крикета, получившая распространение в североамериканских колониях Англии во второй половине XVII в.