Жук. Таинственная история

Ричард Марш, 1897

Один из программных текстов Викторианской Англии! Роман, впервые изданный в один год с «Дракулой» Брэма Стокера и «Войной миров» Герберта Уэллса, наконец-то выходит на русском языке! Волна необъяснимых и зловещих событий захлестнула Лондон. Похищения документов, исчезновения людей и жестокие убийства… Чем объясняется череда бедствий – действиями психа-одиночки, шпионскими играми… или дьявольским пророчеством, произнесенным тысячелетия назад? Четыре героя – люди разных социальных классов – должны помочь Скотланд-Ярду спасти Британию и весь остальной мир от древнего кошмара.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Жук. Таинственная история предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← Книга первая. Дом с открытым окном

Книга вторая. Преследуемый

История, рассказанная Сиднеем Атертоном, эсквайром

Глава 10. Отвергнутый

После нашего второго вальса я сделал это. В привычном тихом уголке, скрытом тенью стоящей в холле пальмы. Но не успел я набрать обороты, как она меня прервала — прикоснулась веером к рукаву и посмотрела испуганными глазами.

— Не надо, пожалуйста!

Однако меня было не удержать. Мимо прошествовали Клифф Шаллонер с Герти Кэзеллом. По-моему, Клифф, пока шел, кивнул мне. Но мне было все равно. Я решился, и я сделал этот шаг. Никто заранее не знает, как прозвучат его слова, пока он не заговорит с девушкой, на которой хочет жениться. У меня сложилось впечатление, что я своей речью заставил ее вспомнить поэтов эпохи Реставрации. Она, кажется, удивилась, ибо никогда доселе не замечала во мне поэтических наклонностей, и настойчиво попыталась прекратить разговор:

— Мистер Атертон, мне так жаль.

Но слова лились из меня потоком:

— Жаль, что я вас люблю!.. Отчего же? Почему вы жалеете о том, что стали предметом обожания в глазах мужчины — пусть и моих? Единственным сокровищем… тем, что по-настоящему дорого! Разве это настолько обычное для женщины дело — найти того, кто готов бросить жизнь к ее ногам, что ей приходится сожалеть, когда таковой встречается?

— Я не знала, что вы испытываете ко мне подобные чувства, хотя признаюсь, у меня были некоторые… некоторые подозрения.

— Подозрения!.. Спасибо на добром слове.

— Мистер Атертон, вы прекрасно знаете, что очень мне нравитесь.

— Нравлюсь!.. Фи!

— И не перестанете нравиться, несмотря на это «фи».

— Я не хочу вам нравиться… я хочу быть любимым вами.

— Именно. И в этом ваша ошибка.

— Моя ошибка!.. мечтать, чтобы вы полюбили меня!.. тогда как я сам вас люблю…

— Так разлюбите, хотя я не могу не подозревать, что вы ошибаетесь и в этом.

— Ошибаюсь!.. думая, что люблю вас!.. отстаивая и доказывая чувство всеми душевными силами! Что нужно сделать, чтобы убедить вас в своей любви: обнять, прижать к груди, выставить вас напоказ перед всяким заявившимся сюда?

— Я бы предпочла избежать этого, и, возможно, вы согласитесь не говорить так громко. Кажется, мистер Шаллонер заинтересовался, почему вы раскричались.

— Так не мучайте меня!

Она раскрыла и закрыла свой веер; я склонен думать, что пока она смотрела на него, опустив глаза, на ее губах была улыбка.

— Я рада, что между нами произошло это объяснение, потому что, конечно, вы мне друг.

— Я вам не друг.

— Простите, но это так.

— А я говорю, что нет; если мне не дано стать кем-то большим, то я вам не друг.

Она продолжила — безмятежно игнорируя меня и поигрывая веером:

— Так вышло, что я нахожусь, прямо сейчас, в некоем щекотливом положении и нуждаюсь в дружбе.

— Что случилось? Кто тревожит вас… ваш отец?

— Ну… не он… пока не он; хотя вскоре станет, не исключаю.

— Так кто же причина?

— Мистер Лессинхэм.

Она заговорила тише — и опустила глаза. На какое-то мгновение я растерялся, не понимая, о чем она.

— Кто?

— Ваш друг, мистер Лессинхэм.

— Простите, мисс Линдон, но я совершенно не уверен, что кому-либо стоит называть мистера Лессинхэма моим другом.

— Как!.. Даже если вы узнаете, что я собираюсь стать его женой?

Я опешил. У меня имелись некоторые подозрения, что Пол Лессинхэм ближе к Марджори, чем полагается, но я и не думал, что она сможет усмотреть нечто привлекательное в таком болване и сухаре. И я еще умалчиваю о сотне иных соображений: Лессинхэм в одной парламентской фракции, ее отец в другой; старик Линдон со свойственным аристократу-тори высокомерием не устает насмехаться над ним при всяком случае; к тому же тут и речи нет ни о каком состоянии.

Не знаю, выдал ли я свои чувства; если да, то выглядел я совершенно сбитым с толку.

— Вы выбрали подходящий момент, чтобы сделать это признание, мисс Линдон.

Она предпочла не заметить мою иронию:

— Я счастлива, что вы так считаете, и сейчас вы поймете, насколько затруднительно мое положение.

— Позвольте сердечно вас поздравить.

— Благодарю вас за это, мистер Атертон, мне очень важно видеть, как вы рады за меня.

Я прикусил губу: у меня не было ни малейшего понятия, что она подразумевала, говоря такое.

— Я правильно понял, что это объявление было сделано мне как одному из многих?

— Нет, неправильно. Я доверила вам тайну, как другу… как самому близкому моему другу, ведь муж — это больше, чем друг. — Сердце мое грохотало. — Вы будете на моей стороне?

Она замолчала — и я не произнес ни слова.

— На вашей стороне или на стороне мистера Лессинхэма?

— Его сторона — моя сторона, а моя сторона — его сторона. Вы будете на нашей стороне?

— Не уверен, что правильно истолковываю ваши слова.

— Вы первый, кому я во всем призналась. Когда папа узнает, наверное, быть беде, сами понимаете. Он по-настоящему прислушивается к вам и ценит ваше мнение; когда грянет гром, я хочу, чтобы вы были на нашей стороне — на моей стороне.

— Но при чем тут я?.. Какое все это имеет значение? Вы сильнее своего отца… вероятно, Лессинхэм сильнее вас; вместе, с точки зрения вашего отца, вы будете неуязвимы.

— Так вы мне друг — разве нет?

— Следовательно, вы протягиваете мне содомское яблоко^[4].

— Спасибо. Вот уж не думала, что вы такой злой.

— А вы… вы добры? Я бросаю к вашим ногам свою любовь, а вы, без промедлений, просите меня выступить в поддержку любви другого.

— Но как я могла догадаться, что вы в меня влюблены… как говорите?! Я понятия не имела. Вы знаете меня всю свою жизнь, но до сих пор и вида не подавали, что питаете ко мне чувства.

— А если бы я заговорил раньше?

Кажется, она легонько повела плечами, будто хотела пожать ими.

— Не знаю, изменилось бы что-либо от этого… Не буду притворяться. Подозреваю только, что вы сами придумали себе эти чувства полчаса тому назад.

Если бы вдруг она дала мне пощечину, я и то не был бы столь ошеломлен. Я не понимал, сказала ли она это наугад, но ее слова оказались настолько близки к истине, что у меня перехватило дыхание. Ведь я и вправду осознал, что именно со мной творится, всего лишь несколько минут назад: пламя, пожирающее меня сейчас, вспыхнуло, когда отзвучал тот первый вальс. Ее будто посетило озарение и она прочитала мои мысли, и теперь я едва мог найти слова для ответа. Я попытался съязвить:

— Вы льстите мне, мисс Линдон, льстите каждым своим замечанием. Откройся вы передо мной чуть раньше, я бы ни за что не рассказал вам о своих чувствах.

— Так пусть все это останется terra incognita.

— Как пожелаете. — Ее вызывающее спокойствие ранило меня, породив подозрение, что в душе она надо мной смеется. Во мне словно проснулся дьявол: — Но в то же время, раз вы заверили меня, что так долго ничего не подозревали, я прошу вас не продолжать этого разговора. По крайней мере, ваша совесть останется чиста. Ибо я хочу, чтобы вы поняли: я люблю вас, любил вас и буду вас любить. Мне совершенно все равно, какие отношения сейчас между вами и Полом Лессинхэмом. Но предупреждаю, мисс Линдон, я не разлюблю вас до гробовой доски.

Она смотрела на меня, широко распахнув глаза, как будто я ее испугал. Честно говоря, этого я и добивался.

— Мистер Атертон!

— Да, мисс Линдон?

— Как это на вас не похоже.

— Создается ощущение, что мы только-только знакомимся с друг с другом.

Она продолжала смотреть на меня своими большими глазами — и взгляд их, признаюсь честно, я выносил с трудом. Неожиданно ее лицо озарилось улыбкой — и мне она пришлась не по душе.

— Не после всех этих лет, да, всех этих лет! Я знаю вас и, пусть и смею признать, что вы небезупречны, полагаю, искренности вам не занимать.

Она вела себя со мной как сестра — старшая сестра. Возможно, я задел ее за живое. Но тут подошел Хартридж требовать своего танца, что давало мне возможность удалиться, не растеряв остатки гордости. Он не торопился и стоял перед нами, засунув, как обычно, большие пальцы в карманы жилета.

— По-моему, мисс Линдон, этот танец обещан мне.

Она подтвердила его заявление кивком и поднялась, взяв его под руку. Я встал и ушел, не проронив ни слова. Пересекая зал, я столкнулся с Перси Вудвиллем. Он привычно суетился и озирался, будто забыл, где оставил Кохинур^[5], и теперь судорожно искал, куда тот запропастился. Заметив, кто перед ним, Перси поймал меня за рукав.

— Атертон, ты мисс Линдон не видел?

— Видел.

— Да ладно!.. Видел?.. Господи!.. Где? Я с ног сбился, ее разыскивая, разве что на чердак и в подвал не заглядывал… впрочем, туда-то я уже и собирался. Это ведь наш танец.

— В таком случае, знай, она дала тебе отставку.

— Нет!.. Это невозможно! — Рот его открылся буквой О, глаза тоже округлились, отчего монокль шлепнулся на манишку. — Наверное, я все перепутал. По правде сказать, у меня в книжке мешанина, а не спи сок. Она оставила за мной то ли прошлый танец, то ли этот, то ли следующий, хоть убей, не вспомню. Глянь-ка, что там, парень ты что надо, помоги разобраться, какой у меня с ней танец.

Я «глянул» — было сложно не сделать этого, ибо свою бальную книжку он держал прямо перед моим носом, да так, что и глаза не перевести. Иногда бальные книжки кавалеров напоминают упражнение в импрессионистской технике, но у Перси список танцев напоминал записки сумасшедшего. Бумага была исчеркана иероглифами, а что они означают и как вообще попали сюда, сказать я не мог — не я же это писал! Каша в голове Вудвилля успела стать притчей во языцех.

— Сожалею, дорогой Перси, но клинопись не мой конек. Если сомневаешься, когда твой танец, лучше спроси у самой леди — ей это должно польстить.

Оставив его путаться дальше, я отправился на поиски своего пальто: я задыхался и мечтал выйти на улицу; что до бала, то в тот момент мне меньше всего хотелось танцевать. По пути к гардеробной я задержался. Меня остановила Дора Грейлинг:

— Вы забыли, что сейчас наш танец?

Я забыл про это — начисто. И был не рад напоминанию. Правда, пока я смотрел в ее красивые серые глаза и на мягкие черты нежного личика, почувствовал, что заслужил знатную порку. Она ангел — лучше не найти! — но теперь мне было не до ангелов. Имей я малейшую возможность не танцевать — ни с Дорой Грейлинг, ни с одной другой женщиной в мире, я бы предпочел ей воспользоваться… Вот так я стал невежей и обманщиком:

— Вы должны меня простить, мисс Грейлинг, но… мне нездоровится… Не думаю, что смогу танцевать сегодня… Доброй ночи.

Глава 11. Полночное происшествие

Погода в тот час была созвучна моему настроению: черт знает что творилось в душе, черт знает что творилось на улице. Леденящий северо-восточный ветер, игравший в догонялки с потоками ослепляющего ливня, попытался пронзить меня до костей. В такую ночь собак во двор не выгоняют, что уж говорить об извозчиках: мне ничего иного не оставалось, разве только прогуляться пешком.

Так я и сделал.

Я спускался по Парк-лейн, сопровождаемый дождем и ветром — а еще мыслями о Доре Грейлинг. Какой же я грубиян — был и есть! Хотел бы я знать, существует ли на свете поступок более дурного вкуса, чем пригласить леди на танец, а затем бросить ее, ведь если таковой найдется, то его просто необходимо внести в протокол. Посмей хоть кто-то из моих знакомых позволить себе подобное тяжкое преступление, я бы его заколол. Я пожалел, что никто не попытался наказать меня: хотел бы я видеть, как это будет.

Во всем была виновата Марджори — во всем! — в бедах прошлых, настоящих и будущих. Я знал эту девчонку, когда она еще носила чепчики — сам я в тот период нашего знакомства только-только успел их снять; потом она перешла на шапочки, а затем настал черед шляпок. И все это время — знаете, я уже почти успел убедить себя в этом, — все это время я любил ее. Если я об этом никогда не упоминал, то только потому, что страдал от своей привязанности, «как червь, таящийся в бутоне» — или как там у того парня^[6].

Все равно я ничуть не сомневался, что закрадись мне в голову мысль о ее серьезном отношении к такому человеку, как Лессинхэм, я бы так же, несмотря ни на что, давным-давно ее полюбил. Лессинхэм! Да он по возрасту ей в отцы годится… по крайней мере, он на изрядное количество лет меня старше. К тому же он проклятый радикал! Конечно, в некотором смысле и я отношусь к тем, кого принято называть радикалами, — но я не такой радикал, как он. Слава Богу, нет! Признаюсь, мне очень нравилось кое-что в его характере, пока я все это не узнал. Я даже готов допустить, что он не лишен дарований — в своем роде! — но на меня, безусловно, он совсем не похож. Однако думать о его связи с такой девушкой, как Марджори Линдон, просто нелепо! Этот человек настоящий сухарь — хуже того! Холоден как лед. Всего-навсего политик, и только. Он влюблен!.. от такой шутки весь Парламент до слез расхохочется. Как по образованию, так и от природы он не способен на подобные чувства; да это просто… невообразимо! Проткни его копьем от макушки до пят, внутри найдешь одну сухую политику с партийностью.

Что такого моя Марджори — ведь если кто чем обладает, так я ею, и в этом смысле она всегда моей останется, — что такого моя Марджори смогла разглядеть в этом черством педанте, из которого нормального мужа скроить не удастся, казалось мне непостижимым.

Вот эти приятные размышления звучали в унисон дождю и ветру, ставшими моими спутниками, пока я брел вниз по аллее. Я свернул за угол, обошел больницу и направился к площади. Дорога привела меня к жилищу Павла Апостола. В безумии своем я вышел на середину улицы и немного постоял среди луж, осыпая проклятьями его и дом его; в целом, если допустить, что я могу проявить себя и подобным образом, наверное, глупо удивляться, отчего Марджори мне отказала.

— Пусть твои соратники, что в Парламенте, что вне его, — кричал я, и можете не сомневаться, то был могучий ор! — перестанут считать тебя лидером! И партия твоя да последует за иными богами! Да иссохнут твои политические амбиции, а речи свои станешь ты произносить пред пустыми скамьями! Да начнет спикер упорно и энергично игнорировать тебя, а на следующих выборах да отвергнет тебя твой округ!.. Святые угодники!.. это еще что?

Стоило ли спрашивать? До этого момента я был единственным выпущенным на свободу сумасшедшим, как в доме, так и вне его, но вдруг на сцену вышел второй безумец — как собака, бешеный. Балконная дверь распахнулась изнутри — та самая, над передним крыльцом, — и из нее выскочил мужчина. Все это очень походило на готовящееся самоубийство: я понадеялся, что Пол вот-вот покончит с собой. Но когда человек на балконе начал спускаться по решетке, а делал он это весьма необычным способом, какого я еще не видел, я засомневался в его намерениях; в его желании убить себя меня не убедило даже то, как неуклюже он скатился вниз и растянулся у моих ног.

По-моему, если бы я попытался исполнить подобный трюк, то лежать мне плашмя пару секунд, соображая, где я сам, где у меня голова, а где ноги. Но такой растерянностью в поведении моего необыкновенно проворного незнакомца не пахло; был он весь будто гуттаперчевый. Иными словами, не успел он упасть, как поднялся; все, что я мог, это схватить его за плечо, прежде чем он ракетой унесся бы прочь. Такого типа, как этот, запросто не повстречаешь — на улицах Лондона, по крайней мере. Не могу сказать, что он сделал с прочей своей одеждой, но на нем остался один только длинный темный плащ, в который он стремился укутаться поплотнее. Во всем прочем, не считая грязи, он был гол, как моя ладонь. Однако я никак не мог оторвать взгляд от его лица. В свое время я повидал много человеческих лиц со странным выражением на них, но подобного мне видеть не доводилось. Он походил на изгоя, прожившего жизнь, полную преступлений, и наконец столкнувшегося лицом к лицу с самим дьяволом. Вид он имел совсем не безумный — ничего похожего; это было нечто пострашнее.

Именно выражение лица незнакомца, вкупе со всем остальным, побудило меня поступить так, как я тогда поступил. Я кое-что сказал ему — какой-то вздор, сам не знаю, что за чепуху. Он выслушал меня в молчании, показавшемся мне сверхъестественным. Я вновь заговорил с ним — ни слова не сорвалось с его сомкнутых губ; жуткие его глаза смотрели не мигая — глаза, которые, как я смиренно убежден, видели нечто, чего мне не дано и не суждено увидеть. Я убрал руку с его плеча, позволив ему уйти. Сам не знаю причины — я просто его отпустил.

Пока я держал его, он оставался недвижим, словно статуя: он действительно не подавал никаких признаков жизни, будто окаменелый, — но стоило мне ослабить хватку, как он шустро ринулся прочь! Повернул за угол и исчез из виду, не успел я и слова вымолвить.

Вот только тогда — когда он уже скрылся и я смог осознать, на какой экстрадикой-сверхмолниеносной скорости он это проделал, — до меня дошло, что за невообразимо мудрую вещь я сотворил, отпустив его восвояси. У меня в руках оказался тип, совершивший взлом или нечто в том же роде и проникший в дом потенциального министра, а поймал я его на горячем; все, что от меня требовалось, это позвать полицейского и отправить преступника в каталажку, однако я поступил совершенно иначе.

«Да ты чудный образец идеального гражданина! — упрекнул я себя. — Первостатейный пример бесчестного идиота — попустительствовал побегу вора, ограбившего Павла. Раз уж ты позволил злодею уйти, самое меньшее, что тебе надо сделать, это оставить Апостолу визитку и поинтересоваться его самочувствием».

Я прошел к передней двери дома Лессинхэма и постучал: постучал один раз, постучал второй, постучал третий; даю вам слово, эхо моего последнего призыва громом прокатилось по дому — но никто мне так и не открыл.

«Даже если тот джентльмен в плаще убил семерых или даже в семьдесят раз больше, очистив весь дом от живых созданий, — а я не исключаю, что оказался на месте такого преступления, — все равно, хотя бы одно из тел поднялось бы открыть мне. Если возможно шумом поднять мертвеца, то зуб даю, в этом я преуспел».

Так оно и получилось: я терзал дверной молоток, пока его грохотанье не стало слышным на другой стороне Грин-парка. И наконец я пробудил мертвого, то бишь заставил Мэтьюса очнуться и понять: что-то происходит. Чуть-чуть приоткрыв дверь, он высунул в щель свой древний нос:

— Кто там?

— Никого, милый мой, никого и ничего. Наверное, у тебя воображение разыгралось не на шутку, раз подумалось, что здесь кто-то есть, — оно-то сюда тебя и пригнало.

Тут он меня узнал — и приоткрыл дверь немного шире.

— А, это вы, мистер Атертон. Прошу прощения, сэр, я подумал, что это может быть полиция.

— И что? Ты затрепетал пред служителями закона — наконец-то?

Что за разумнейший и достойнейший дворецкий этот Мэтьюс, только такой и годится для будущего министра. Он оглянулся через плечо: я подозревал, что вышел он ко мне с коллегой за спиной, и сейчас я в этом убедился. Он закрыл рот рукой, и я подумал, что достоинства ему не занимать — в этих его штанах и чулках, с беспорядком на голове, болтающимися сзади подтяжками и измятой ночной рубахой.

— Сэр, я получил распоряжение не пускать полицию в дом.

— Какого дьявола!.. Кто так распорядился?

Покашливая в кулак и наклоняясь вперед, он обратился ко мне со льстивой доверительностью:

— Мистер Лессинхэм, сэр.

— Возможно, мистер Лессинхэм не знает, что в его доме совершено ограбление и что вор только что прыжками да кувырками выскочил из гостиной, вылетел на улицу, как теннисный мячик, и ракетой скрылся за углом.

Мэтьюс опять глянул через плечо, словно сомневался, где проходит граница благоразумия — перед порогом или за ним.

— Благодарю вас, сэр. Думаю, мистер Лессинхэм в курсе чего-то подобного. — Тут, кажется, он неожиданно принял какое-то решение, ибо понизил свой голос до шепота: — По правде говоря, сэр, по-моему, мистер Лессинхэм очень расстроен.

— Расстроен? — Я воззрился на него. Что-то в его поведении ускользало от моего понимания. — Почему он расстроен? Неужели негодяй попытался напасть на него?

— Кто там?

Это был голос Лессинхэма, окликающего Мэтьюса с лестницы, хотя в какой-то миг я едва узнал его, так непривычно сердито прозвучал вопрос. Оттолкнув Мэтьюса, я сделал шаг в холл. Молодой человек, вероятно, лакей, столь же растрепанный, как Мэтьюс, держал свечу — единственный источник света в помещении. В ее мерцании я увидел Лессинхэма, стоящего на ступенях между этажами. Он был в полной боевой раскраске: он не из тех, кто наряжается в Парламент, и я понял, что недавно он смешивал работу с удовольствиями.

— Лессинхэм, это я, Атертон. Вы знаете, что из балконной двери вашей гостиной выпрыгнул человек?

Он ответил не сразу. А когда заговорил, голос его обрел спокойствие:

— Он сбежал?

— Точно… сейчас он где-то в миле отсюда.

Мне почудилось, что в его словах, произнесенных после этого, послышалась нотка облегчения:

— Я все думал, ушел ли он. Бедолага! Больше пострадал, чем нагрешил! Воспользуйтесь моим советом, Атертон, держитесь подальше от политики. Иначе все сумасшедшие, разгуливающие на свободе, к вам потянутся. Доброй ночи! Премного вам благодарен, что вы зашли нас предупредить. Мэтьюс, закрой дверь.

К чести своей, я сохранил спокойствие: человек, приносящий новость, не менее значимую, чем весть о судьбе Рима, не ожидает встретить такой прием. Он думает, что ему будут внимать с почтением, и дослушают до конца, и не отошлют прочь, прежде чем у него появится возможность по-настоящему открыть рот. Не успел я опомниться — да! — как дверь захлопнулась, а я очутился на крыльце. Будь проклят гордец-Апостол! Вот загорится его дом — с ним вместе! — я и пальцем не шевельну, чтоб коснуться его дрянного дверного молотка.

Что он имел в виду, упоминая политику и безумцев: хотел меня одурачить? Дело тут явно нечистое — гораздо более темное, чем он пытался мне показать, — оттого он столь надменен и груб. Тварь.

Что Марджори Линдон смогла увидеть в этом ничтожестве, было выше моего понимания; тем более если рядом находился человек, боготворящий землю, по которой она ступает.

Глава 12. Утренний гость

Всю ночь напролет, просыпаясь, погружаясь в сон и в грезах своих, я терзался вопросом, что Марджори в нем нашла! В тех самых снах я отвечал себе, что увидеть в нем она ничего не могла — и не увидела, не то что во мне — о, какое это было облегчение! К несчастью, очнувшись, я понимал, что все совсем наоборот; сколь грустны были эти пробуждения. Пробуждения с мыслями о кровопролитии.

Итак, недурно подкрепившись, я отправился в лабораторию планировать убийство — законное убийство, ибо то была главная цель моего замысла. Я искал оружие, способное не только принести победу целой кампании, но сделать это всего за полчаса. И чтобы для того не потребовалась армия. Я замыслил такое оружие, что, дай его в руки одному человеку, в крайнем случае двоим или троим, и посади их примерно в миле даже от самого большого регулярного войска, когда-либо посылавшегося на поле боя, будет — бах! — все солдаты мертвы, а ты эту фразу и договорить не успел. Если высокоточное оружие, на которое можно положиться в деле человекоубийства, есть не что иное, как средство сохранения мира — и глуп индивид, утверждающий обратное! — тогда я в шаге от того, чтобы считаться главным миротворцем, какого только можно себе представить.

Что за изысканное наслаждение ощущать, как длань твоя сжимает жизнь и смерть народов; ведь еще чуть-чуть, и они окажутся в моих руках.

Я расположил перед собой некоторые из сильнейших разрушительных веществ, с которыми человек может пожелать иметь дело: монооксид углерода, триоксид хлора, оксид ртути, кониин, амид калия, поташ, циан — и тут вошел Эдвардс. На мне была маска собственного изобретения, закрывающая уши, голову и все прочее, подобно водолазному шлему: я работал с газами, вызывающими мгновенную смерть при единственном вдохе. Всего за несколько дней до этого я, без маски, проделывал какой-то дурацкий опыт с парой веществ: серной кислотой и цианистым калием — как вдруг рука моя дрогнула, и не успел я опомниться, как их малые количества смешались. Судьба меня хранила, и я отшатнулся назад, а не упал вперед; в результате, где-то через полчаса, меня, лежащего на полу, обнаружил Эдвардс, и весь оставшийся день значительная часть городских медиков занималась приведением меня в чувство.

Эдвардс заявил о своем присутствии, коснувшись моего плеча: когда я работаю в той маске, слышу довольно плохо.

— Кое-кто желает видеть вас, сэр.

— Так скажи этому кое-кому, что мне не до него.

Будучи вышколенным слугой, Эдвардс церемонно направился передавать сообщение. Я было подумал, что на этом дело закончится, но ошибся.

Я погрузился в регулировку клапана на баллоне, в котором смешивал оксиды, когда меня вновь потрогали за плечо. Я не стал поворачиваться, полагая, что вернулся Эдвардс.

— Стоит мне слегка перекосить этот вентиль, приятель, и ты окажешься в краю, где веселятся черти да духи. Что пришел, куда тебя не звали? — Тут я оглянулся. — А вы еще кто такой?

Ибо то был не Эдвардс, а тип совершенно иного пошиба.

Я оказался лицом к лицу с человеком, которого самого можно было легко принять за недавно упомянутого черта. Костюм его навевал мысли об «алжирцах», наводнивших Францию и считающихся там самыми напористыми, наглыми и занятными лавочниками. Помню, как один из них упорно наведывался на репетиции в «Алькасар» в Туре, — но здесь! Незваный гость походил на тех алжирцев и в то же время отличался от них: не такой колоритный и гораздо более потрепанный, чем обычно бывают его французские прототипы. На нем был бурнус^[7] — желтый и пропыленный, как у арабов в Судане, а не у разряженных в пух и прах арабов с бульваров. Но основное отличие заключалось в том, что он был чисто выбрит, в то время как парижские алжирцы почитают ухоженные усы и бороду главнейшим своим украшением — разве кто-то видел иных?

Я думал, что он заговорит со мной на наречии, кое эти джентльмены величают французским языком, но нет.

— Вы мистер Атертон?

— А кто вы, мистер?.. Как сюда попали? Где мой слуга?

Незнакомец поднял руку. Когда он сделал это, в комнату, будто по условному знаку, вошел Эдвардс, на лице которого читалось чрезвычайное недоумение. Я обратился к нему:

— Это тот человек, что хотел видеть меня?

— Да, сэр.

— Разве я тебе не говорил, что я не желаю его видеть?

— Говорили, сэр.

— И почему ты не передал это ему?

— Я передал, сэр.

— Тогда как он сюда вошел?

— Поверьте, сэр, — словно в полусне, Эдвардс приложил пальцы ко лбу, — представления не имею.

— Как не имеешь? Почему ты его не остановил?

— Кажется, сэр, на меня нашло какое-то затмение: я правда пытался задержать его, но руки меня не слушались.

— Ну ты и болван!.. Иди прочь! — Он ушел. Я повернулся к незнакомцу: — Полагаю, сэр, что вы фокусник?

Он ответил вопросом на вопрос:

— Вы, мистер Атертон, вы тоже фокусник?

И вперил откровенно озадаченный взгляд в мою маску.

— Я надел это, потому что здесь, в этой комнате, витает смерть, таясь в мельчайших пылинках, и без маски я не решился бы дышать. — Он кивнул, хотя сомневаюсь, что он меня понял. — Будьте любезны, вкратце поведайте мне, зачем вы хотели меня видеть.

Он опустил руку в складки бурнуса, вынул оттуда листок бумаги и положил на полку, возле которой мы стояли. Я посмотрел на листок, ожидая найти прошение, или рекомендательное письмо, или правдивую повесть о его горькой судьбе, но вместо этого обнаружил лишь два слова: «Марджори Линдон». Неожиданно возникшее передо мной имя возлюбленной заставило меня покраснеть.

— Вас прислала мисс Линдон? — Он немного сутулился, свел вместе кончики пальцев и склонил голову так, как это принято делать на Востоке, что, впрочем, особо ничего не объяснило, поэтому я повторил вопрос:

— Вы хотите, чтобы я сам понял, что вы действительно от мисс Линдон?

Опять опустил он руку в бурнус, вынул другой листок, положил его на полку, я взглянул на бумагу и вновь прочитал одно только имя: «Пол Лессинхэм».

— Ладно… Вижу — Пол Лессинхэм… Что с того? Она хорошая… он плохой… это не так?

Он коснулся сначала первого листка, затем второго. Я воззрился на него.

— Господи, вам-то откуда знать?

— Ему ее не получить, согласны?

— Черт побери, о чем вы?

— Ага!.. значит, о чем это я!

— Именно! Что вы имеете в виду? А еще, ко всему прочему, кто вы, к дьяволу, такой?

— Я здесь потому, что вижу в вас друга.

— Тогда скатертью дорога; у меня как раз нынче друзей переизбыток.

Конец ознакомительного фрагмента.