Первый воин

Рина Тилова (2024)

Саша приходит в себя после страшной трагедии в торговом центре, но вместо ожидаемой радости из-за чудесного спасения, девушке предстоит противостоять новым ударам судьбы. Жизнь «после» уже никогда не будет такой, как прежде. Саша слышит странный голос, который то ли пытается помочь, то ли ещё больше навредить. Да к тому же обнаруживает, что после трагедии не может прикасаться ни к кому из людей, теперь каждое прикосновение вызывает галлюцинации. Девушке начинает казаться, что она сходит с ума. Ведь нет ни малейшего шанса, что все эти видения действительно воспоминания людей? Вдобавок неожиданно объявляется отец, пропавший из жизни Саши много лет назад. Как выстоять, когда судьба устроила тебе проверку на прочность и твоя жизнь рушится? Можно ли во всём этом хаосе обрести настоящих друзей?

Глава 5

Остаток дня я рисовала. Мама не могла слишком долго оставаться со мной, потому что её день расписан поминутно. Представляю, сколько всего пришлось перенести, чтобы выкроить время для поездки в больницу. Мы живём за сто километров от столицы, в тихом городке, где все друг друга знают. Я уже привыкла проводить по шесть часов за день в дороге — три туда, три обратно. В электричке успеваю и позаниматься, и поспать, и перекусить. Я хотела заселиться в общежитие, но мама оказалась категорически против, она хотела снять нам квартиру, чтобы самой тратить время на дорогу, но тут запротестовала я. Она и так после работы без задних ног. Мы две зависимые друг от друга странные души, живущие в крохотном закрытом мирке в виде нашей квартиры.

Незадолго до ужина в мою палату потянулся целый караван гостей. Сначала заглянул психолог, тщедушный мужчинка, вспотевший, точно после пробежки. Он долго извинялся, что только так поздно смог ко мне добраться, поскольку пострадавших при взрыве и нуждающихся в его консультациях очень много. От помощи специалиста я отказалась. Боюсь, моих психологических травм он не вынесет. Затем в палату набилась целая следственная группа, они не извинялись, а скорее ждали, что я сама приду к ним с повинной:

«Объясните, Александра Константиновна, откуда вы знали, как именно лучше спрятаться?»

Нет, конечно, они такого не спрашивали. Мужчины и в форме, и в штатском устало записывали мои показания, в очередной раз разочаровавшись в том, что свидетель не заметил ничего или никого подозрительного. На прощание пожелали мне скорейшего выздоровления и удалились, оставив после себя только стойкий запах дешёвого крепкого кофе и табака.

Очень странно, но в этой палате я не чувствовала себя пациентом. Мне все улыбались. Медсёстры, как птички-помощницы в мультиках, кружили надо мной, что нисколечко не способствовало комфорту, а, скорее, наоборот, настораживало. Что-то не так во всей этой сахарной картинке.

Наутро у меня взяли кровь для анализов. Я больше всего боялась, что от прикосновения посторонних рук мой мозг снова выкинет какой-нибудь номер. Но приветливая девушка-лаборант с ловкостью фокусника легко справилась со своей работой.

Через несколько часов с проверкой пришёл мой лечащий врач — Фёдор Степанович Богданов:

— Так-так, барышня, что у нас тут? — мужчина внимательно листал теперь уже правильную карточку. — С Алексеем вас больше не путают? Вы, случаем, не родственники?

— Не родственники, в больнице и познакомились, — ответила я нервно, ёрзая, как на допросе.

— Что же, плечо ваше пока подержим в фиксирующей повязке, анализы неплохие, но я знаю, что мы можем лучше, — бормотал Богданов, скорее всего, для себя. — Так, а давление и ЧСС где? — доктор настойчиво листал карточку: — Так, я им устрою! Ребёнок трое суток в больнице, а давление никто не контролирует!

— Я в норме, — почему-то начала оправдываться, не хотелось, чтобы из-за меня влетело этим приветливым девушкам.

— В норме, — проворчал Фёдор Степанович и направился к выходу из палаты, где уже более грозным тоном строил персонал.

Через несколько минут он вернулся хмурый с тонометром в руках, за его спиной мельтешила молоденькая медсестра Лидочка:

— Фёдор Степанович, я сейчас всё измерю и заполню карточку!

— Измерит она, скройся с глаз моих! Найду ещё одного такого пациента, до конца недели дежурить будешь! — отчитывал он подчинённую. — Развели балаган!

Доктор немного резче, чем я ожидала, нацепил манжету тонометра прямо поверх моей пижамы и неожиданно коснулся пальцами моего запястья. Электрический разряд не заставил себя ждать. Наверное, я была к нему почти готова.

Выхватить силуэт Богданова из хаоса движущихся перепутанных картинок было проще, чем в прошлых глюках. Фёдор Степанович бежал по переполненным больничным коридорам. Свет ярких лампочек мигал в беспорядочной какофонии. Доктор резко остановился у распахнутых дверей приёмного покоя. Несколько секунд он пытался отдышаться, не поднимая взгляда, точно заранее знал, что увиденное изменит всё. Он вытер широкой ладонью мокрый лоб, набрал полные лёгкие воздуха и, наконец, поднял глаза. Мне показалось, что мгновение узнавания длилось века. Мне показалось, я видела, как что-то вдруг сломалось в выражении лица мужчины. Я смогла рассмотреть только его профиль, освещённый яркой люминесцентной лампочкой. Фельдшер скорой помощи на ходу зачитывал анамнез. Секундная заминка, лишь мгновение сомнений и снова стремительный бег. Фёдор Степанович чётко и коротко раздавал указания по поводу операционных и состава хирургической бригады, будто мужчина решился победить само время. А потом случилось странное: картинка поблёкла. Она будто распадалась на множество схожих кадров, отличающихся друг от друга незначительной деталью эдаких «реплик». В одних доктор шагает внутрь предоперационного помещения и приступает к подготовке. В других широкая спина хирурга бессильно поникла, а рядом, на дисплее кардиомонитора, несколько прямых разноцветных линий. В каких-то Богданов посреди коридора делает непрямой массаж поступившему пациенту, пока кто-то из врачей его не останавливает. В самых тусклых хирургическая бригада борется за чью-то жизнь у операционного стола. Но вдруг среди сотен кадров появился один — самый яркий. Фёдор Степанович в своём кабинете достаёт из ящика стола пузатую бутылку коньяка. Плеснув немного алкоголя прямо в кружку с давно остывшим кофе, берёт в руки телефон. Мужчина долго смотрит на него, затем набирает номер и произносит:

— Влад, ты должен приехать. Отцу не говори. Стаса в мой кабинет.

— Александра! Эй, Саша! — словно из-под толщи воды послышался бас Богданова. Он скомандовал кому-то очень громко: — Лида, бегом ко мне!

И в тот же миг выпустил моё запястье.

— Фёдор Степанович, — судорожно произнесла я, пытаясь отдышаться, — я в норме, в норме! Простите!

Доктор нахмурился и не поверил моим словам:

— У тебя давление подскочило и пульс зашкаливал! Тут гипертоническим кризом попахивает!

— Я… Я… — пыталась придумать убедительную ложь, — меня пугают прикосновения посторонних людей, детская травма. Вот смотрите: сейчас через пять минут я сама давление измерю и всё будет хорошо, — выпалила я первое, что пришло в голову.

В палату влетела та самая молоденькая медсестра Лидочка, которую Богданов отчитывал; она держала в руках увесистый чемоданчик.

— Ну-ка, проследи за мной, — доктор поводил у меня перед глазами фонариком. — В ушах шумит?

— Нет. Я в норме, — с тем же упрямством повторила я.

— Людмила, измерь давление барышне! — игнорируя мои заверения, строго приказал Фёдор Степанович.

— Нет! — я вскочила с кровати и сделала несколько быстрых шагов подальше от медиков.

И тогда я впервые услышала голос в своей голове. Очень тихий, спокойный. Голос будто знал, что может меня напугать:

«Пусть наденет перчатки!»

— Перчатки, — еле выдавила из себя, поправляя сползшие набок очки, — пожалуйста.

Я вспомнила, что утром девушка из лаборатории была в медицинских перчатках. Галлюцинации из-за прикосновений к открытой коже.

— Лидочка, — уже более спокойным тоном произнёс Богданов, — будьте любезны, наденьте перчатки перед процедурой.

Девушка беспрекословно выполнила указание и забрала из рук начальника тонометр.

Я с недоверием вернулась к своей постели. Не сводя взгляда с ладоней медсестры, села на самый краешек. Она же, в свою очередь, медленно направилась ко мне, точно опасалась реакции буйного пациента.

Богданов отошёл на несколько шагов, сложил руки на груди и вкрадчиво спросил:

— Сашенька, а к вам психолог давеча не заглядывал?

— Заглядывал, — подтвердила я, не спуская глаз с рук Лидочки.

— Надеюсь, вы побеседовали? — уточнил Фёдор Степанович.

— Немного, — ответила я сумбурно.

— Как давно у вас эти симптомы? — взгляд доктора говорил о том, что он не поверил моим словам.

— Дня три…

— То бишь после трагедии? — догадался Богданов.

— Да, — ответила я коротко.

— Ясненько. Головные боли беспокоят? Может, чувство сдавленности в груди, дышать сложно бывает? — продолжал он допрос, а сам что-то разглядывал в окне.

— Нет.

— Дезориентация?

— Нет, — уже резче ответила я.

— Ясненько. К вам сегодня психолог заглянет, не сочтите за назойливость, побеседуйте с профессионалом.

— Может не надо? — мне хотелось захныкать как маленькой девочке.

— Позвольте вы бедному доктору с юными девами пообщаться, а то у него сплошной алкоголизм да депрессии!

— Ладно, уговорили, — сдалась я.

— Вот и чудненько! Лидочка, что там у нас на приборах? — между делом поинтересовался Богданов.

— Как космонавт, — залилась румянцем довольная девушка.

— Сашенька, завтраки не пропускайте, пожалуйста, вам окрепнуть не помешает.

Фёдор Степанович собрал рассыпавшиеся из моей карточки бланки и твёрдой походкой направился к выходу, а за ним и Лидочка со своим чемоданчиком.

Я устало плюхнулась на постель. Сняла неудобные очки и засунула их под подушку. Ну вот и всё. Переведут меня прямо отсюда в психиатрическое. И для чего, спрашивается, вселенной нужно было спасать мою сумасшедшую тушку? Если светят мне до конца жизни смирительная рубашка и комната с мягкими стенами. Галлюцинации — верный признак шизофрении. Или, быть может, я тяжёлыми металлами отравилась, или у меня опухоль мозга, или что-то аутоиммунное?

Я не паникёр и не ипохондрик, возможно, пессимист, но то, что со мной происходит, не вписывается в рамки никакой нормальности, даже самой печальной. Голоса в голове — это уже слишком. Неужели у меня шизофрения? Будем рассуждать трезво. Был взрыв. Я упала и потеряла сознание. Скорее всего, в попытках прийти в себя наткнулась на погибшую. Мой мозг включил механизм защиты, чтобы избежать перегрузки. Он пытается восполнить то время, пока был в отключке, и заполняет пробелы тем, что ему попадается вокруг меня. Этим можно объяснить картинки с Ангелом и доктором. А дядя Петя? А мужчина с девочкой?

Так, всё просто, это последствия детской травмы, когда я была маленькой и скучала по папе, правильно? Правильно. Нормальным девочкам в трудную минуту нужна забота отца. Вот мой мозг и включил картинку из другой психологической травмы. Но голос в голове? Ведь я беспрекословно последовала его совету. А если в следующий раз голос прикажет схватить нож и покромсать всех вокруг?

Я не заметила, как начала расхаживать туда-обратно по палате, но в эту минуту кто-то постучался в дверь, что абсолютно непохоже на местных работников:

— Сашенька, здравствуйте! — в приоткрывшуюся дверь протиснулась седая голова женщины в возрасте за шестьдесят, а за ней и ещё одна.

— Галочка, да не стесняйся ты, — подтолкнула вторая, — давай Алёшку вкатывай!

Я едва успела найти под подушкой очки, как дверь широко распахнулась и в мою палату вошла внушительная делегация. Мой бывший сосед по несчастью, Алексей Игнатов-не-родственник, восседал на коляске. За ним двое седовласых мужчин, та самая Галочка, а возглавляла процессию поджарая пенсионерка неопределённого возраста, от сорока до семидесяти.

Сосед попытался перехватить слово:

— Извини…

— Алёша, ну кто так здоровается! Сашенька, твоя мамочка подсказала, где тебя искать! — перебила внука активная старушка.

— Здравствуйте, — спотыкаясь на согласных, произнесла я.

— Мы хотели тебе гостинчик передать, — втиснулась Галочка, если так можно назвать женщину, подходящую мне в бабушки.

— Сашенька, я даже боюсь представить, чтобы мы делали без тебя и Оленьки! — активная старушка не давала своим родственникам вставить и пары слов.

— О, да это всё мама, — я невольно улыбнулась, — я всего лишь умудрилась случайно попасть с Алексеем в одну палату.

— Алёшка, ну что ты растерялся, давай, — подтолкнул сгорающего от стыда внука один из старичков.

— Саша, спасибо вам с Ольгой Александровной. Вот, — пробубнил он монотонно, точно детсадовец на утреннике заученную речь, и передал мне яркий бумажный пакет с фруктами и сладостями.

— Спасибо, но не стоило беспокоиться, — неловко поблагодарила я и прижала к себе пакет.

Бабушки не удержались и по очереди начали меня обнимать, я даже не успела дёрнуться, как молния уже прожгла висок.

Под холодным проливным дождём, бессмысленно прячась под зонтиками, хлюпая по лужам, шла длинная процессия. Люди, облачённые в чёрное. Впереди — катафалк. Сразу за ним — две женщины, придерживающие друг друга. В них едва ли можно узнать Галочку и Любовь Викторовну, осунувшиеся заплаканные лица, серые лица. По бокам — их мужья, пытающиеся спрятать супруг от дождя бесполезными в такой ливень зонтами. Галочка еле стоит на ногах, и в какой-то момент кажется, что она упадёт прямо тут, в грязную лужу. Но Любовь Викторовна не даёт этому случиться:

— Аля… — стонет женщина. — Алечка, моя девочка, моя доченька.

В какой-то момент слова переходят в надрывный вой. Любовь Викторовна держится только потому, что больше никто не позаботится о Галочке:

— Идём, дорогая, мы должны идти, — приговаривает она. — Дети вместе, они всегда и везде были вместе, и сейчас. Идём. Нам нужно идти.

Я застыла в болезненном ступоре, когда перепуганные старушки выпустили меня из объятий:

— Сашенька? Плохо? Василий, зови немедленно врача! — вскрикнула Галочка.

— Нет! Нет! Я в порядке! Я… Я не привыкла… Я… извините… — слова никак не хотели мне подчиняться.

— Сашенька, милая, ты что же это плачешь? — всплеснула руками Любовь Викторовна.

— Я нет, не плачу… — сняла очки, хотела протереть глаза и удостовериться, что они сухие, когда кончики пальцев коснулись мокрых ресниц.

Слёзы? Кажется, я впервые плачу.

— Давай-ка водички, — сунул мне в руки стакан один из дедушек Алексея.

— Присядь-ка, — второй ловко усадил меня на стул.

— Я в норме, я…

— Ну что ты, Сашенька, не объясняй ничего, — заглянула мне в глаза Галочка. — Я сама как подумаю, через что вы с Алёшей прошли, так реву в голос.

— Всё устаканится, милая, — поддержала её Любовь Викторовна. — Всё забудется, вы такие молодые. Слава Богу за всё!

В этой сумятице я потеряла из вида Алексея, а когда нашла его взглядом, то обнаружила, что он, не мигая, таращится в окно. Словно избегая или прячась от моих глаз.

— Ба, нам пора, — резко произнёс он. — Саша, извини за беспокойство.

Старушки причитали, как благодарны мне и маме, что ещё обязательно придут меня проведать, что нам с мамой непременно нужно навестить их в Мурманске. Я же провожала взглядом Алексея, который, не дожидаясь помощи, поспешил самостоятельно выкатить коляску из палаты. Не прощаясь. Не оборачиваясь.

Всё, вот и приплыли. Видеть глюки ещё куда ни шло, слышать голоса, но плакать. Мне казалось, мои глаза устроены так, что я просто не могу лить слёзы, какое-то физическое нарушение. Я перебралась на свою больничную койку. Сняла с изголовья старую огромную толстовку с капюшоном. Вдохнула запах дома. Натянула толстовку на себя, не забыла накинуть капюшон. Спрятала каждый сантиметр своей кожи. Свернулась калачиком и разрыдалась: за все те годы, что мои глаза не проронили ни слезинки. За маленькую одинокую Сашу, боящуюся каждый день потерять маму. За бездарную художницу, что зубами прогрызает себе место под солнцем. За Ангела, что теперь будет жить только в моём альбоме. За Галочку и Любовь Викторовну, что потеряли своих детей. За Арсения Бородина, что не станет звездой отечественного футбола. За тех, чья жизнь три дня назад разделилась на до и после.