Девочка, которой не было. Мистические истории

Рената Роз

Предлагаем вашему вниманию сборник «Девочка, которой не было»: десять мистических историй о жизни и смерти, верности и мести, злодеяниях и надежде, вдохновленных загадочными фотографиями с девочкой из Красноярска.

Месье Фламбар

Рената Роз

Они были прекрасны, портреты дам, юных и не очень, выставленные в витрине фотографического заведения месье Фламбара. Изящные позы и пышные платья, воздушные локоны, кружева и шелк. Взгляды, задумчивые или надменные, томно опущенная кисть, сжимающая веер, нежная кожа словно излучает свет. Красота, более воздушная и утонченная, чем в жизни.

— Mademoiselle желает заказать портрет?

Она вздрогнула и смешалась под пристальным взглядом черных глаз. Добрый день, месье, нет, месье, она просто разглядывала фотографии, такие чудесные портреты, до чего же красивы эти барышни.

Месье Фламбар просто душка. У него длинные черные ресницы и тонкие аккуратные усики, и одевается он по последней парижской моде, все барышни в старших классах от него без ума. Иногда она видит его на улицах города: он шагает решительной походкой, и ветер развевает черные локоны и полы пальто. И он всегда так любезен и приветлив… Вот и дядя говорит, что месье Фламбар просвещенный человек, человек прогресса и будущего, и даже Географическое общество приняло его в свои ряды за сделанные им панорамы города и реки.

Конечно, ей очень бы хотелось иметь фотографический портрет, но что скажет дядюшка, вряд ли он одобрит такое самовольство, ведь это, должно быть, очень дорого…

Черные глаза сверкают озорным блеском, он словно читает ее мысли. Он говорит слова, от которых кровь приливает к щекам, а в груди вспыхивает маленький костер.

Мадемуазель очаровательна, ее красота — это нежная и скромная прелесть лесного цветка. Он сделает ее портрет бесплатно, из любви к искусству, и еще потому, что такую свежую и невинную красоту просто грех не запечатлеть, а какой будет surprise, когда она поднесет готовый портрет своим родным!

Она сама не замечает, как дает себя уговорить, заходит внутрь, словно зачарованная его голосом.

— Позвольте ваш зонтик и пальто, вот сюда, s’il vous plaît…

Через тесную приемную он ведет ее в просторный павильон. Она входит, робко озираясь, и павильон фотографа кажется ей сказочным миром, в котором есть что-то от театра с его иллюзорным и сладостным волшебством. Дневной свет струится из больших, до потолка, окон, и в этом свете купается разнообразная, с резьбой и позолотой, мебель: там диван, тут пузатый стул на гнутых ножках и круглый столик; итальянский пейзаж во всю стену с холмами и оливковой рощицей, перед ним — громоздкий фотографический аппарат на тяжелом треножнике, полускрытый плотным черным покрывалом. Она подходит, чтобы рассмотреть камеру вблизи.

— Знаете ли вы, что это? Это, мадемуазель, чудо человеческого гения. В этом ящике свет превращается в образ, мгновение — в вечность. Мечта немецкого поэта исполнилась, мгновенье теперь можно остановить!

А знает ли мадемуазель, как устроено это чудо техники? О нет, он не станет утомлять ученой лекцией ее хорошенькую головку. Он только хочет сказать, что этот ящик — маленькая модель мироздания. Свет отражается от предметов и попадает внутрь, как вглубь человеческого глаза, создавая изображение. Так же и небесный свет проливается в наш земной мир, создавая изображение предметов, кои суть — лишь отражение нематериальных идей, и весь наш мир — не более чем космическая chambre noire, камера обскура, о чем знали еще древние греки, верившие в тайное учение Пифагора.

— Но я вас утомил, вижу по этой морщинке между бровей! Мы, фотографы, — люди увлеченные и можем часами болтать о своей passion. Mademoiselle не сердится? Pardonnez-moi! Вы меня прощаете?

Он прижимает руку к груди и смотрит на нее с комичным раскаянием; его темные, почти черные глаза горят таким ярким огнем, что ей становится жарко. Если бы взглядом можно было зажигать, она бы вспыхнула, как спичка. Разве может она на него сердиться?

Он подводит ее к креслу с высокой изогнутой спинкой. Позади тяжелая портьера спадает красивыми складками. Она неловко садится: сиденье жесткое и неудобное, в таком кресле не откинешься назад, оно заставляет держать спину прямо.

Месье Фламбар передвигает камеру и ныряет под покрывало. Какой портрет предпочитает мадемуазель? Миньон, бижу, облонг, будуар, на платиновой бумаге, белой, матовой, с отделкой черным итальянским карандашом? Кабинет-портреты нынче de bon ton! В изящном паспарту серого цвета или бордо, это будет piquant, ведь бордо — цвет красного вина и спелой вишни, для дам, знающих себе цену, цвет изысканной терпкой сладости, соблазна и зрелости. Но для столь юной барышни лучше подойдет мягкий белый, не белоснежный, а цвет слоновой кости или взбитых сливок, он милее глазу, чем белоснежный, n’est-ce pas?

Пока он говорит, руки его находятся в непрестанном движении, и весь он подвижный и юркий, как ртуть, то скрывается под покрывалом, то выныривает, что-то подкручивая и настраивая в таинственном аппарате. Его акцент пленителен, а голос журчит медовым ручейком, она не понимает и половины из того, что он говорит, но это неважно. Она захвачена таинством, которое вот-вот свершится.

Он говорит что-то про мимолетную красоту, про нежную кожу и цветение первой молодости, и про то, что эта красота будет вечно сиять с фотографии, даже когда ее черты увянут и поблекнут. Светопись — это единственный эликсир молодости, доступный людям, единственная доступная нам вечность. На миг ей становится не по себе, потому что она видит себя постаревшей, с дряблой обвисшей кожей, и страх сжимает сердце ледяным кольцом. Но ведь это будет нескоро, говорит она себе, у нее еще целая жизнь впереди.

Она ерзает на неудобном сиденье, пытается принять элегантную позу, но чувствует себя вовсе не роковой красавицей, а неуклюжей и неловкой гимназисткой. Неужели месье Фламбар и правда считает ее красивой? Он подходит и указательным пальцем нежно приподнимает ее подбородок. Вот так, très bien!

— Attention, mademoiselle! — его голос звучит торжественно и серьезно. — Сейчас отсюда вылетит птичка!

Он снимает крышку с объектива, достает из жилетного кармана часы и смотрит на циферблат. Проходят секунды, сердце взволнованно отсчитывает удары.

— С’est bon, готово! — провозглашает месье Фламбар, возвращая крышку на место, а часы в карман. Он подает ей руку, помогая подняться. От долгого сиденья в неудобном кресле ноет спина, но она не подает вида. Когда будет готов ее портрет?

О, мадемуазель не терпится увидеть результат, и ему очень понятно это нетерпение! Но не желает ли она своими глазами увидеть, как совершается волшебство? Он будет счастлив продемонстрировать ей процесс. Вот в этой кассете, которая вставляется в камеру, находится чувствительная пластина, и отраженный свет уже оставил на ней свой рисунок. Но дневной свет разрушит его. Таинство проявления, как и любое таинство, совершается в полной темноте.

Неприметная, скрытая за портьерой дверь ведет из павильона в каморку без окон. В нос ударяет резкий своеобразный запах.

— Это моя лаборатория, святая святых. Заходите, только осторожно. Сейчас я зажгу фонарь.

Куда-то пропал его французский акцент. Она едва успевает удивиться этому, как дверь каморки захлопывается, отрезая ее от свободы и света.

Дверной колокольчик издает легчайший звон, нежный и печальный. Шаги ее легки, и половицы не издают ни единого скрипа. Она движется беззвучно, как тень, как дуновение прохладного ветра, ворвавшегося в приоткрытое окно; он развевает шторы, перебирает бумаги на столе. Шелест штор? Нет, это шелестит ее платье.

Она заходит в его спальню. Встает рядом с кроватью. Стоит долго, неподвижно. Смотрит пристально из-под нахмуренных бровей. Где мой портрет, месье Фламбар, где вы его прячете?

Он хочет закричать, но не в силах издать ни звука: горло словно сдавила невидимая веревка. И хотя он мысленно кричит и мечется, тело его неподвижно, сковано ужасом, зажато стальными тисками страха.

Месье Фламбар просыпается резко и внезапно, с бешеным стуком в груди, ночная рубашка прилипла к телу. Его разбудил какой-то звук, негромкий, но тревожный. Сквозь шторы сочится призрачный утренний свет. Слава Богу, ночь с ее кошмарами позади. Но звук, услышанный сквозь сон, все еще отзывается эхом в памяти. Что же это было? Кажется, звук раздавался из кабинета. Он был похож на…

Месье Фламбар встает и быстрыми шагами идет по узкому коридору. В кабинете повсюду видны следы вчерашнего труда. Рамка для печати оставлена на столе, тут же свалены грудой журналы и папки с бумагами. Все в точности так, как было вчера, когда он покинул кабинет. Вот только левый ящик под столешницей выдвинут. Тот самый, куда он спрятал ее портрет. Трясущимися руками он выдвигает ящик, разгребает бумаги и всякий хлам, нащупывает двойное дно, вытаскивает незаметный гвоздик.

Пусто. Ящик с грохотом падает, содержимое летит на пол, месье Фламбар яростно вырывает фальшивое дно, чтобы убедиться в том, о чем и так уже знает: портрет пропал. Исчез. Украден. Но кем? Кто мог знать о его тайне? Это невозможно, непостижимо, но кто-то пробрался в его дом под утро, чтобы выкрасть портрет. Он не будет об этом думать. Если он начнет об этом думать, то непременно сойдет с ума.

Свет и вечность. Месье Фламбар сказал, что они связаны, и еще много всего говорил, чего она не поняла. Она не знает, что такое вечность. Это красивое слово, только вот что оно означает? Может быть, вечность — это черно-белый двухмерный мир? Ведь на фото она не постареет, навсегда останется молодой. Не это ли имел в виду месье Фламбар? Светопись. Единственный эликсир бессмертия, доступный людям.

Семейный альбом заполнен едва ли на четверть. Обложка отделана красным бархатом и по углам скреплена железными заклепками, чтобы бархат не истрепался. Вот портрет дяди в парадном мундире, тут он серьезный, импозантный, совсем не такой, как в жизни. Вот сама она, совсем еще кроха, сидит на коленях у матери, вся в кружевах и оборочках. Тогда мама еще была жива, хотя тень близкой смерти уже упала на ее милое лицо, залегла в темных кругах под глазами. Альбом только что пополнился новой фотографией: незнакомая красавица с ее чертами. Серьезный взгляд из-под черных бровей, бархатная кожа, длинная коса перекинута через плечо. Эта барышня похожа на нее и в то же время не похожа. Слишком воздушная, слишком невинная. Папиросная бумага ложится сверху туманной дымкой. В самом низу, на сером картоне, затейливый вензель и три буквы: «А.Е.Ф.».

Время не подчиняется больше никаким законам, оно не бежит и не тянется. Минуты и дни перелистываются, как листы в альбоме: то по одному, но по нескольку за раз. Время высвечивает события, словно магниевой лампой. Яркая вспышка, и сцена озаряется светом, проступают из темноты предметы.

Проступает светлый прямоугольник двери. Месье Фламбар стоит у стола с деревянной рамкой в руках. За работой он насвистывает веселый французский мотивчик. Осторожно извлекает из рамки готовую, еще влажную фотографию; разглядывает ее, держа перед собой на вытянутых руках. На фотографии величественное здание собора вонзает крест в облака. Месье Фламбар доволен: долгие часы он провел на площади перед собором, экспериментируя с композицией и выдержкой. Она наблюдала за ним, а он ее не заметил.

Что-то на фотографии привлекает его внимание. Он щурится, подносит снимок к глазам. Внезапно свист обрывается. Слышится судорожный вздох. Кажется, что месье Фламбар превратился в соляной столб. Он стоит у окна и смотрит прямо перед собой, но что он видит? Не залитый солнцем двор и не бледное апрельское небо. Он видит то, чего быть не могло и не может.

Негативы, осеняет его, у него есть проявленные негативы! Он выбегает из кабинета и вскоре возвращается обратно, неся стопку стеклянных пластинок. Подходит к окну, трясущимися руками подносит к глазам первую пластинку. Резко и четко проступает белый контур величественного здания на фоне темного неба. И вот оно: темное пятнышко в самом низу. Слишком размытое и нечеткое, чтобы можно было с уверенностью распознать в нем человеческую фигуру. Это может быть блик или дефект. Но вот то же пятно на другом негативе, и теперь сомнений быть не может. Это очертания девичьей фигурки в вывернутых наизнанку тонах: темное пальто, светлая шляпка, белая полоса слева на темном пальто — это коса. И глаза — как две белые вспышки. Она повсюду, на всех отснятых пластинках. И он знает: стоит распечатать фотографии, и он увидит ее сумрачно сдвинутые брови и пристальный взгляд, направленный прямо на фотографа.

Рука бессильно опускается, пластинка разлетается на мелкие осколки. Месье Фламбар, шатаясь, идет по кабинету и опускается на диван. Прячет лицо в ладонях. Плечи трясутся, странные звуки вырываются из горла фотографа. Что это: смех или плач? Внезапно он замирает. Легкий шорох, раздавшийся за спиной, заставляет его содрогнуться всем телом.

— Кто здесь?

В доме притаилась невидимая опасность. Нечто невыразимое и необъяснимое, от чего у него волосы встают дыбом. Кто-то наблюдает за ним, хочет свести его с ума. Месье Фламбар хватает переносную камеру, штатив, кассету с пластинками и кидается вон. Он идет быстрым шагом к реке, не глядя по сторонам, не отвечая на приветствия. Чья-то рука бесцеремонно хватает его за рукав. Он оборачивается и утыкается взглядом в пышные усы. Физиономия кажется смутно знакомой: наверняка кто-то из заказчиков. Месье, вы слышали, что случилось? Как, вы еще ничего не знаете? Ужасное несчастье! Пропала племянница аптекаря, третий день как ищут. Предполагают, что она упала с моста в воду, а тело унесло течением. Какое горе для родных! Она ведь сирота, вы знаете… Мать умерла от чахотки, отец скончался еще раньше, дядя взял ее к себе и воспитывал как родную дочь, а тут такое горе… Но вы, я слышал, работаете над новым прожектом? Удались ли вчерашние снимки? Когда можно будет на них взглянуть? Ну что ж, вижу, вы заняты, не буду вам мешать.

Усатый чиновник наконец-то выпускает его локоть, и месье Фламбар с облегчением продолжает свой путь, более похожий на бегство. Установив камеру на берегу у моста, он пытается работать, но мысли уносятся к ней, и тогда он вздрагивает и оглядывается в поисках знакомой фигуры в пальто и шляпке. Работа не ладится, и пластинка наверняка испорчена, к тому же из-за реки надвигается на город темная дождевая туча, и ему ничего не остается, как вернуться домой. Придя, он вешает на дверь табличку: «Закрыто».

Ночью месье Фламбар не спит. Он лежит в постели и ждет. И то, чего он ждет, происходит, как происходило в прошлую и позапрошлую ночь. В ночной тишине мелодично звенит дверной колокольчик. Этого не может быть, потому что дверь заперта, он сам запер ее сегодня вечером. В доме тихо, не скрипят половицы, и никто чужой не мог сюда проникнуть. Но он знает, что не один в комнате. Широко раскрытыми глазами он таращится в угол спальни, где тень особенно густа. Там что-то едва различимо белеет. Уж не белое ли платье? И вот ему уже кажется, что он различает контуры тела, очертания головы и темные провалы глаз. Я схожу с ума, думает он. Нужно бежать отсюда. Да, он уедет завтра — или уже сегодня? — утренним поездом, решено!

Едва за окнами забрезжил рассвет, как месье Фламбар уже на ногах. Нужно взять лишь самое необходимое, но что необходимо? Одежда вытащена из шкафов и грудой свалена на постель, чемоданы наполняются быстро, но ведь нужно еще упаковать оборудование… Мысли путаются, на месье Фламбара наваливается чудовищная усталость. Нужно бросить к черту все барахло, все оставить и уходить. Но нет сил пошевелиться. Он падает на постель, прямо на груду одежды, и засыпает.

Его будит громкий и настойчивый стук в дверь. Месье Фламбар проснулся, но затаился и ждет, он не желает никого видеть. Однако назойливый посетитель не уходит, входная дверь сотрясается под ударами кулака.

— Откройте, или я выломаю дверь! — доносится грозный голос, и месье Фламбар понимает, что это не пустая угроза. Он отпирает замок, дверь тут же отлетает в сторону, и на пороге возникает маленький круглый человечек. Уж не тот ли это аптекарь из аптекарского магазина, что рядом с Торговым домом? Но что-то странное случилось с добряком аптекарем, всегда таким тихим и обходительным. Его словно подменили: щеки гневно раздуваются, глаза мечут молнии. Оттеснив плечом хозяина, человечек врывается в прихожую.

— Что вам угодно? Я болен! — протестует месье Фламбар.

— Потрудитесь объяснить, месье фотограф, откуда взялась эта фотография?!

Аптекарь сует ему под нос фотографическую карточку. Один взгляд, и месье Фламбар мгновенно узнает пропавший портрет.

— Я не… — хрипит он. — Не понимаю… Я не знаю…

Месье Фламбар бледен как полотно. Он пытается что-то сказать, но горло словно сдавила невидимая рука.

— Что вы мямлите? Когда вы сделали этот снимок? Моя племянница была у вас? Отвечайте! Моя жена нашла этот снимок в семейном альбоме, на ней то же платье, что было в тот день, когда она…

Аптекарь всхлипывает, обвисшие щеки трясутся, но он тут же берет себя в руки.

— Где она? Где моя племянница? Она здесь? Что вы молчите, язык проглотили? Вот что, сударь, я намерен обыскать ваш дом. Прочь с дороги!

С отчаянной решимостью аптекарь устремляется в глубь дома. С грохотом распахиваются двери жилых комнат. Фотограф застает его в спальне: аптекарь молча озирает разбросанные в беспорядке вещи и раскрытые чемоданы, и кажется, это лишь укрепляет в нем подозрения. Тяжелым вихрем он проносится мимо хозяина, грохочет по коридору, и вот уже его голос раздается из павильона:

— Ася! Асенька! Ты здесь?

Вот, значит, как ее звали, а он и не знал. Месье Фламбар с трудом поспевает за посетителем: к его ногам словно подвешены чугунные гири. Аптекарь мечется по павильону, срывает драпировку, заглядывает за портьеры, натыкается на дверь, ведущую в лабораторию, дергает за ручку, но дверь не поддается.

— Что за этой дверью? — грозно спрашивает аптекарь.

— Фотолаборатория, посторонним туда нельзя, — холодно отвечает месье Фламбар.

— Сейчас же отоприте!

— И речи быть не может. Там хрупкие принадлежности и реактивы, и вообще, кто дал вам право врываться сюда и устраивать обыск?

Но тут взгляд его застывает, обращенный на что-то за спиной аптекаря. Лицо искажается странной зловещей ухмылкой, похожей на оскал. Вы ищете вашу племянницу? Voilà! Вот же она перед вами! В кресле для портретной съемки! Mademoiselle Ася верно желает сделать еще один портрет? Pas de problème, ему это только доставит удовольствие.

Аптекарь озирается в недоумении, лицо его багровеет. Месье фотограф смеется над ним? Глумится над его горем? Но месье Фламбар уже занят делом: он стоит за камерой и крутит колесико настройки.

— Да вы спятили, совсем свихнулись, — говорит потрясенный аптекарь, но месье Фламбар ничего не слышит и не замечает, целиком поглощенный работой. Он видит нечто, доступное ему одному, жестикулирует и разговаривает, обращаясь к кому-то невидимому, кто позирует перед ним, сидя в кресле с высокой спинкой.

Аптекарь исчезает, и больше никто не может им помешать. Мадемуазель сегодня так очаровательна, она еще больше похорошела. Не испробовать ли нам новую позу? Обопритесь вот на этот столик, грудь чуть вперед, рука изящно подпирает подбородок, очень хорошо, просто бесподобно, magnifique. Минуточку терпения, мадемуазель, я только подготовлю пластинку!

Месье Фламбар идет к лаборатории, но безотчетный страх заставляет его застыть в нерешительности перед запертой дверью. Через миг широкая улыбка возвращается на его лицо, он ударяет себя ладонью по лбу и бормочет: какой он дурак, ведь он уже подготовил кассету. Кассета в камере, внимание, мадемуазель, не шевелитесь, сейчас вылетит птичка!

Аптекарь и доктор застают фотографа за работой. В коридоре слышны шаги и голоса, дом наполняется людьми. Господа, один момент, мы уже почти закончили! Мадемуазель Ася прекрасно позирует! Ваша племянница очаровательна. А не сделать ли нам еще один портрет в итальянском стиле?

Доктор хмурится и качает головой. Подходит к фотографу, кладет руку ему на плечо. Мадемуазель Аси здесь нет, говорит он. Вы больны, месье Фламбар, вы безумны, я должен доставить вас в больницу. Чушь, отвечает месье Фламбар, я здоров! Его лицо искажается страхом и яростью, когда двое крепких мужиков подхватывают его сзади под локти и тащат к выходу. Вон же она, неужели вы не видите? Я не сумасшедший! Мадемуазель, да скажите же им!

Куда пропал его французский лоск? Красивые черные волосы, обычно напомаженные и завитые, торчат неряшливой копной. Он исхудал и осунулся. Некогда красивое лицо искажено гримасой страха, он уже не кажется ей красивым, он страшен, безобразен.

— Прощайте, месье Фламбар, — говорит она, провожая его взглядом. В доме меж тем уже идет обыск. Дверь в лабораторию трещит и рушится. Слышится звон бьющегося стекла, затем взволнованный возглас: молодой жандарм появляется на пороге, неся в руках соломенную шляпку и белый зонтик. Несколько человек устремляются внутрь, сапоги хрустят по битому стеклу, принесите фонарь, кричит кто-то, здесь люк в полу.

Но ей нет дела до этой суматохи. Она встает и направляется к выходу. Входная дверь распахнута настежь. Повозка, в которой увозят месье Фламбара, уже скрылась из виду, вдали затихает стук колес. Сумерки опускаются на город. Только что было светло, и вот уже стемнело, а она и не заметила, как это случилось.

Над спящим городом высыпали звезды. И черное небо вдруг кажется ей небесной твердью, твердой перегородкой, отделившей поднебесный мир от потустороннего света, а звезды — это отверстия в ней, сквозь которые свет падает на землю, как падает он сквозь отверстие объектива. Месье Фламбар прав, мир — это большая камера, закрытый ящик, в который свет попадает через отверстия светил. Но рука небесного фотографа уже снимает крышку, потому что весь имеющийся по ту сторону свет льется неудержимым потоком. Мир теней и полутонов исчезает, и вскоре от него ничего не останется, кроме разве что черно-белых снимков в чьем-то старом альбоме, и это единственная доступная вам вечность, месье Фламбар.