Вдова Клико. Первая леди шампанского

Ребекка Розенберг (2022)

Впечатляющая сага о первой из «Вдов шампанского» Франции — Барб-Николь Клико. Обладая редким даром, известным как «Le Nez» (Нос), Барб-Николь способна создавать невероятные купажи, а также обонять «вонь лжи или благоухание чистого сердца. Или разрывающий сердце запах несбывшейся надежды». Кроме этого дара она обладает смелостью и верой в себя; преодолевает немыслимые трудности в годы действия кодекса Наполеона, который оставлял вдов без права на собственность, а в случае Барб-Николь — без ее винодельни, без ее шампанского. Сюжет, искусно переплетенный с историческими письмами Наполеона, переносит читателя в разгар турбулентной французской жизни начала XIX века, когда Барб-Николь Клико-Понсарден создала свою империю — великую империю шампанского. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

4

Судьба Головастика — ускакать прочь

Следуя своему очередному капризу, Жан-Батист слинял к кузену в Париж, оставив бухгалтерские обязанности. Я убедила папу, чтобы он позволил мне составить платежную ведомость на тысячу работников суконной фабрики Понсарден. Я сижу над большими кожаными гроссбухами, и едкий запах чернил внушает мне сознание причастности к важному делу.

Но вскоре я обнаруживаю, почему у папá поседели волосы. Наши платежи превышают наши продажи.

Я вижу, что мы остались после революции без наших крупных контрактов с королевским двором и знатью. Теперь папá платит жалованье из наших личных денег. Двадцать лет финансовой нестабильности во Франции (сначала король Людовик XVI опустошил казну, оплачивая экстравагантные прихоти Марии-Антуанетты, за ними последовали Французская революция и период Большого террора) привели финансы нашей семейной фабрики на край пропасти.

Мой отказ от замужества лишь добавляет проблем. Тяжкое сознание вины ложится мне на плечи.

Закончив работу с платежами, я упрашиваю папá взять меня с собой, когда он поедет забирать овечью шерсть с нашей фермы. Мне надо поговорить с ним о наших тающих ресурсах. Он надевает фригийский колпак, который носит в знак солидарности с трудовым людом (на всякий случай), и помогает мне залезть на сиденье коляски.

За городом глубокая морщина между его бровями разглаживается, а наши носы наполняются чудесными запахами земли и молодой травы, ярко-зеленой после зимних дождей. Запах зелени вызывает у меня острую тоску, мне даже больно дышать, и я зажимаю нос, борясь с эмоциями. Когда же я наконец осознаю, что мой старый друг Головастик никогда не вернется ко мне?

Чтобы отвлечься, я смотрю на ширококрылых луней. Они скользят, словно ангелы, под пухлыми облаками. Крестьянка сажает картофель в черную землю на маленьком поле, а на склоне холма девочка пасет стадо овец.

— Вон крестьянкам позволено работать, — говорю я. — Почему тогда знатных девиц принуждают выходить замуж и рожать детей?

Папá кривит губы.

— Ты должна благодарить судьбу, mon chou, что тебе не нужно работать.

— Папá, я видела наши бухгалтерские книги. Полный мрак. Сколько еще продержится суконная фабрика Понсарден?

Отец отворачивает лицо.

— Я всегда найду какой-нибудь способ протянуть подольше. — Колеса повозки подпрыгивают на неровной дороге. Некоторое время мы едем молча. Когда отец снова заговорил, в его голосе слышится грусть. — Мы с твоей матерью возлагали большие планы на тебя, нашу старшую. Мы отправили тебя в королевскую монастырскую школу, где твоими соучениками были дети из знатных семей. Но потом король закончил свои дни на гильотине, и я понял, что Франции уже никогда не быть прежней.

Отец тяжело вздыхает. Сейчас он выглядит так же стоически, как в ту ночь во время революции, когда запер ворота Отеля Понсарден, отгородив наш дом от злобной толпы с факелами. Я выбежала во двор, чтобы помочь ему, но кто-то бросил в нас камень, и это породило настоящий камнепад. Острый камень разбил мне губу, потекла кровь. Папá загораживал меня от камней, пока я не укрылась в доме. У меня тряслись губы. Кровь запачкала мое бархатное платье. Но разве можно сравнить этот пустяк с багровыми синяками отца и кровью, льющейся из его рассеченного лба? Он держал ворота закрытыми все дни, когда революционеры казнили на гильотине королевскую семью и знать, католических священников и монахинь, а также богатых промышленников вроде нас.

Я обязана моему папá жизнью. Хватит мне вести себя как избалованный ребенок, пора поддержать его.

Возле массивного каменного амбара для стрижки овец папá помогает мне спрыгнуть с коляски — подножка высоковата для моих коротких ног. Когда-то в детстве я не любила тут бывать, меня пугали пронзительные запахи мокрой шерсти и вид испуганных овец. Но потом я полюбила глуховатые переливы деревянной флейты, сопровождавшей ритмическое звяканье ножниц и нежное блеянье. Земляной, мускусный запах приобрел для меня новое значение. Эти животные много поколений поддерживали мою семью.

Юный мальчишка заваливает на спину черноголовую овцу, крепко зажимает ее между коленками, а одной рукой придерживает передние копыта. Он надежно фиксирует животное, а женщина прижимает ножницы к телу овцы и срезает шерсть сплошным куском, непрестанно напевая французскую колыбельную. Руно ложится на пол амбара, а в нем остается все, что овца таскала на своих боках — перья, веточки, улитки, камешки, даже голубые яйца малиновки.

Совсем маленький мальчуган во фригийском колпаке уводит стриженую овцу через узкую дверь в теплый хлев.

— Эти мальчишки слишком малы для того, чтобы работать, — говорю я, кое-как подавляя кашель от пыли и тончайшего подшерстка.

— Их отцов забрали на войну. Кому-то теперь надо кормить семью.

Мы переходим в другой амбар, где шерсть проходит обработку. Там стоят на огне бурлящие чаны с отбеливателем. Едкий пар жжет нам глаза. Женщина помешивает деревянной лопатой в видавшем виды медном чане, ее кисти рук покрыты болячками и язвами, веки покраснели и распухли.

— Мы должны выдавать им маски и рукавицы для защиты от хлорки, — говорю я.

— Это слишком дорого, — отвечает со вздохом отец. — Наши цены и так не выдерживают конкуренцию с британскими.

— Мы сможем конкурировать, если соединим усилия, — перебивает его чей-то голос, раздавшийся позади нас. Я узнаю его — это Филипп Клико, наш сосед и ловкий конкурент по производству сукна. Его фригийский колпак и длинные, как у простолюдинов-санкюлотов, штаны под стать папиному «революционному» прикиду в духе «равенства и братства». Они оба стучат себя в грудь правым кулаком — теперь так принято.

— Николя, у меня имеется предложение, — говорит Филипп. — Надо его обсудить.

За его спиной стоит длинноволосый парень. На его лице я вижу пучки неуверенной растительности, тонкие, редкие усики подчеркивают потрескавшиеся губы. Мундир из тонкой ткани болтается на долговязой фигуре, из рукавов высовываются костяшки пальцев, ногти обгрызены. Глаза странные, многоцветные, словно калейдоскоп — зеленые с синими крапинками и янтарным кольцом.

Теплая волна захлестывает всю меня с головы до ног. Я бегу и бросаюсь парню на шею.

— Головастик, ты вернулся!

Его запах стал более сложным, это уже не тот прежний эфемерный аромат цветущей виноградной лозы, какой я помнила с тех пор, как мы играли в салки в винограднике.

Я замечаю, как он застывает в моих объятьях, и пячусь назад. Неужели он забыл, как мы ловили головастиков и растили их, пока они не превращались в крошечных лягушат? Тогда мы выпускали их на свободу. Тогда-то я и стала называть его в шутку Головастиком. Впрочем, теперь ему это наверняка не по нраву.

Филипп, щурясь, глядит на сына.

— Франсуа только что вернулся из армии.

Головастик не поднимает глаз.

— Франсуа, как я рада тебя видеть! — говорю я.

Мои вопросы к его родителям, пока его не было, всегда оставались без ответа. Маман ругала меня и запрещала спрашивать, но как могла я забыть друга, который читал мне Вольтера и Руссо, помогал забираться на узловатые деревья, тайком сбегал вечерами из дома и считал вместе со мной звезды, пока я не засыпала в кольце его рук?

Папá нарушает затянувшуюся паузу.

— Я слышал, что ты сражался в Италии вместе с генералом Бонапартом.

По башмаку Франсуа неторопливо ползет жук.

— Его хотели отправить в Египет вместе с Наполеоном, — сообщает Филипп. — Но мне удалось устроить его в интендантскую службу. Теперь он эксперт по логистике.

— Логистике? — переспрашиваю я. — Ты стал философом?

Франсуа истерически хохочет и долго не может успокоиться. По его щекам текут слезы.

— Хватит, Франсуа, довольно тебе! — Филипп сдавливает плечо сына.

Я краснею, у меня горят щеки.

— Что такого я сказала? Я не понимаю.

— Логистика определяет, какие припасы нужны на войне, и доставляет их туда, где они требуются, — поясняет папá.

— Это перевозка всяких грузов, оружия или провианта с одного поля боя на другое, — добавляет Филипп. — Работа очень ответственная. Очень и очень.

Франсуа что-то бормочет, не поднимая глаз.

— Извини, что ты сказал? — спрашиваю я. Да-а, это уж точно не та встреча друзей, о какой мне мечталось.

— Филипп говорит неправду — я не герой.

Меня трогает его признание. Еще я знаю, что Франсуа всегда называл отца по имени и никогда не любил хвастаться.

— Николя, у тебя тут найдется место, где мы можем поговорить? — И Филипп идет следом за папá в его контору.

— Давай переберем с тобой шерсть, как в прежние времена? — предлагаю я Франсуа в надежде, что это оживит в его памяти наши совместные занятия.

— Ну, если ты хочешь… — вяло отвечает он и гладит косматый подбородок.

Удивленная, но довольная, я веду его в сортировочную, где лежат кипы только что состриженного руна. Мы беремся за дело и разбираем шерсть, очищая ее от камешков и колючек. В воздухе летают мелкие шерстинки.

Я работаю руками, а мозг колют воспоминания, словно щепки и колючки, при этом боль и удовольствие настолько близки, что их трудно отделить одно от другого. Когда мне было семь лет, у одиннадцатилетнего Франсуа уже выросли постоянные, «взрослые» зубы, белые, как молоко. Его дыхание пахло диким анисом. Через несколько лет у меня уже перехватывало дыхание при виде волосков, появившихся на его верхней губе. Франсуа учил меня играть в шахматы, награждая желудями всякий раз, когда я забывала, что слон ходит по диагонали, а конь буквой L.

Вытащив из шерсти желудь, я показываю его Франсуа. Он моргает и убирает его в карман. Его длинные пальцы снова возвращаются к работе и перебирают шерсть, а мне хочется, чтобы они погрузились вот так же в мои волосы.

Через час работы мы берем очищенное руно и вешаем его на крюки. У меня горит кожа на руках и ногах. Маслянистые шерстинки покрыли нашу одежду. Зрелище забавное, я смеюсь и ловлю улыбку на лице Франсуа, но она моментально исчезает, гаснет, словно цветок ипомеи на закате.

Когда Франсуа уходил в Великую армию, наши семьи собрались в особняке Филиппа Клико в воскресный день на совместный обед. После застолья мы с Франсуа бегали по лабиринту виноградника, растущего между нашими домами. Мне было тринадцать, нет, уже четырнадцать, потому что Франсуа исполнилось восемнадцать, когда он пошел добровольцем.

Я спряталась между лозами, а когда он пробегал мимо, я выскочила и схватила его. Он взял мою руку и прижал к своей груди — его сердце стучало за ребрами так сильно, словно готово было лопнуть.

— Ты будешь ждать меня? — Его пестрые глаза жадно вглядывались мне в лицо. Потом он стремительно наклонился и поцеловал меня. Его губы были на вкус, как лакрица. Уже стемнело, а мы с ним стояли в лабиринте и познавали друг друга губами и руками.

На следующий день Франсуа отправился на военную службу. В униформе он выглядел намного старше. Синий шерстяной мундир с красными лацканами и медными пуговицами, белый воротник и манжеты с красными кантами, а в довершение еще и обалденная двуугольная шляпа. Конечно, он не мог меня поцеловать, ведь на нас смотрели родители. Но я прижала руку к его груди. Думаю, он понял, что я хотела ему сказать.

Шел месяц за месяцем, а Франсуа не возвращался. Потом из месяцев сложились годы. Филипп кормил меня убедительными историями о подвигах и армейской карьере сына. Его мать, Катрин-Франсуаза, лишь плакала, когда я спрашивала у нее адрес Франсуа. С годами она все больше времени проводила в постели.

Каждую ночь после отъезда Франсуа я глядела на самую яркую звезду, зная, что она светит и для него. Прижимая руку к сердцу, я думала о нем, надеясь, что в ту минуту он тоже думал обо мне.

И вот теперь я снимаю шерстинки с его мундира, и мне до смерти хочется расспросить его о тех выпавших из нашей жизни годах, но к нам уже идут наши отцы.

— Да, Филипп, твое предложение весьма соблазнительное, — говорит папá, поглаживая подбородок.

— Может, суконная фабрика Понсардена не созрела для такой сложной задачи? — хмуро спрашивает Филипп.

— Нет-нет, конечно, мы готовы. — Папá жмет ему руку. — Друг мой, я твой должник.

— Завтра мы обговорим все детали. — Филипп кивает. — Ну, сын, ты готов?

Они идут к двери, и Головастик снова вот-вот исчезнет из моей жизни.

Нет, я не отпущу его!

— Может, сыграем завтра вечером в шахматы? — кричу я вслед ему.

Он оглядывается, и его улыбка больше походит на усмешку.

— Ты ведь знаешь, что я всегда позволяю тебе выигрывать, верно?

— Нет, завтра все будет по-другому, — усмехаюсь я в ответ. Значит, он все помнит.

* * *

На обратном пути папá уклоняется от моих вопросов о сделке, которую предложил Филипп Клико.

— Папá, почему вы не хотите мне рассказать? Что, сделка провальная? Как гнилая репа?

— Нет, скорее как сочный, соблазнительный персик с червяком внутри. — Он нервно смеется. — Но я дам согласие. Тогда я смогу в будущем году прокормить тысячу наших голодных работников. — Тут он снова замолкает.

— Так в чем же тогда сидит червяк? — допытываюсь я. — Ведь вы много раз говорили мне, что мы всегда должны принимать вместе с хорошим и плохое.

Он перекладывает вожжи в одну руку, а другую протягивает ко мне и шутливо нажимает мне на нос пальцем. Но в его глазах я вижу беспокойство и вроде слезы.

— В чем дело, папá?

Он хмурится и направляет все внимание на дороге. Потом нарушает молчание.

— В контракте есть коварное условие. Оно смущает. Не знаю, стоит ли мне жертвовать всем.

— Вы должны подумать о ваших работниках, — напоминаю я. — Конечно, стоит.

Когда мы огибаем холм и въезжаем в долину Марны, мне обжигает обоняние вонь со свинофермы Сюйонов. Я с отвращением зажимаю нос.

Папá глядит на новый дом Мелвина с роскошной круговой террасой.

— Если бы ты жила там, ты бы не чувствовала никакого запаха. Ветер уносит его прочь.

— Папá, но я жила бы вместе со свиньями. Вы этого хотите для меня?

Отец тяжело вздыхает.

— Но что ты сама-то хочешь, mon chou?

— После того как бабушка отдала мне вот это, — я прикасаюсь к золотому тастевину на шее, — я хочу научиться делать вино.

Отец недоверчиво фыркает.

— Ты уверена, что это твое призвание?

— Выше луны и звезд, — отвечаю я с лукавой улыбкой.

— Тогда берись за дело. — Отец хлещет лошадей, и я чуть не падаю от внезапного рывка. Кажется, папá страшно недоволен. Он стиснул зубы, и у него дергается кадык, словно он проглотил живую куропатку.

— Не беспокойтесь, папá, все будет нормально, — успокаиваю я его. — Ведь мы должны принимать хорошее вместе с плохим, верно?