Жидкий Талмуд – 25 листков клёна

Полина Игоревна Amparo

«Опомнись Странницей в мире неизвестном – и отправься по Тропе Мечты. Автостопщица по умирающему миру – собери по крупице то, что от тебя останется, Некта»

25 листков клёна

Психоделический роман.

Аннотация:

«Опомнись Странницей в мире неизвестном — и отправься по Тропе Мечты. Автостопщица по умирающему миру — собери по крупице то, что от тебя останется, Некта»

Автор:

Полина Кирилец, студентка СПбГИКИТ, путешественница, актриса авангардного Театра Безмятежности, вокалистка группы Darknet.

Синопсис:

Некта, уличная гитаристка, отправляется автостопом, встречает новых друзей и отправляется на автобусе — сквозь мир нью-эйдж: знакомится с хиппи-комуннами и гуру, кто помогает обрести духовную инициацию и путешествовать по мирам.

Контакты:

[phone]

[e-mail]

vk.com\unbelieveableglory

S.M.

Жидкий Талмуд

Пять Лет Нерассказанного

Двадцать Пять Листков Клёна

Five Years of Unsounded

(untranslated original book torrent pirate edition)

(может оскорбить каждого притронувшегося)

[it may hurt the reader’s I-ego or cause unstoppable psydelic experience what may break the reader’s world’s idea]

*

История бесконечного поиска

Жизни —

В Воспоминании.

*

Проникновение в краеугольные края психики и вычищение.

~

…еинещичыв и икихисп яарк еыньогуеарк в еиневонкинорП

\Странник затерялся и встретил наставника, — или угодил в плен того?

Глава Первая

Глава Вторая — Мышонок

The Poem Song

Глава Третья — Шёпот Смерти

Глава Четвёртая

Глава Пятая — Дева

Глава Шестая

Глава Седьмая

Глава Восьмая — Опережая Метроном

Глава Девятая — Скажи Гедонизму Да

Глава Десятая

*** Круасовы с Грибами

***

Глава Одиннадцатая

Глава Двенадцатая — Ограбление

Глава Тринадцатая — Объявление

Глава Четырнадцатая — Размышление

Глава Пятнадцатая

Глава Шестнадцатая — Под юбкой Ночи

Глава Семнадцатая — Повелитель Теней

Глава Восемнадцатая — Revolution

Глава Девятнадцатая ~ Театр Бесконечности

Глава Двадцатая — Отражённый и Отражение

Глава Двадцать Первая

Глава Двадцать Вторая

Глава Двадцать Третья — Новый Век

Глава Двадцать Четвертая

Глава Двадцать Пятая — Когда-то

Глава Двадцать Шестая — Сорок Третий

Глава Двадцать Седьмая

Котячья Этика в Средневековье

Вселенная несёт меня к Мечте, а Мечту — мне на встречу.Глава Двадцать Восьмая

Зефир Лунный — Прощание с Ветром

Глава Двадцать Девятая

Глава XXIX.V

Fin

Конец Первого Полутона

intermezze

25 листков клёна — 31 — Тень

25 листков клёна — 32 — Underground

25 листков клёна — 33 — Ночь

Девушке с Расширенными Зрачками

Cats-Wizerz

25 листков клёна — часть вторая — Лотос в Комнате Зеркал

25 Листков Клёна — II — Шёпот Ветра

Эпос забытого сна~

Шанти — возвращение к прозе

25 листков клёна — Дым прошлого в зеркале

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Незнакомцы Пяти Воплощений

Egosophy

25 листков клёна — Очищение

25 листков клёна — Exiztazion Psy

Кому-то

~Из головы

Россыпь пульсаций Свадхiстаны

Ø — I — Завещанiе

II — Однажды

III — Светом Твоим

I — Сахарное Озеро

II — Тень цветовъ

III — ***

IV — ***

V — Благо Дарю

VI — Ветеръ

VII — Oscar: Отраженiе и Отражённый

VIII — Мечта

IX — Пледъ Грёзъ

X — &?

XI — Остывшая лампадка

~~~XII — Пьяный Поцелуй

XIII — Парадная Закрыта

XIV — Восточный Этюдъ Номеръ Одiнъ

XV — Прежде

XVI — Ветерокъ на Чёрной Лестнiце

XVII —

XVIII — Нiть Ветра

XIX — Затменiе Лунное

XX — Анархiсты

XXI — Оранжевый и Фiолетовый

XXII — Вечеру Правдъ

XXIII — Жiть

Путь Осени — дневники разработчиков

Зона Абстрактного Мышленiя

Обращение

Сценарий Художественный — Вариация Первая

Акт I — Утро

Акт II — Полдень

Акт III — Вечереет

Акт IV — Ночь: Костерия

Акт V — Рассвет

Поправки-Пожелания для Второй Вариации

Транспортация в комнатный формат.

Коммерческий ход.

Нововведения с похода

Upgrade

XXIV — Три Случая бесконечной художественности

I — Сейчасъ

II — Тень слёзъ

III — Художнiкъ майонезный

XXV — Обращение

XXVI — Прощанiе — Пианiстка и Дирiжёръ Теней

XXVII — Lette’r

XXVIII — Легенда о Голубе Халiфе и Голубке Жозефiне

XXIX — …из похода

XXX — Лето, Прощай

XXXI — Распадъ на воспоминанiя

Ƶ — Манiфестъ Жiзни

Лето, прощай…

ep’e

Глава Первая

Это началось из-за мечты.

Молодость была украшением лучшим дней тех, а Ветер в голове причёсывал волосы пыльные.

Мечты, мечты, мечты, — всё детство, родители, мир, мы сами, — учат нас разговору: с миром, соседкой-лесбиянкой, с собаками, с собой; куда не взгляни — свинья пофлиртует с собакой, прежде чем указать той — к кому ведёт поводок. Детство проходит в разговоре — и о чём мы только не говорим, — но откуда отроку инерции, знать, что задетое в разговоре однажды, закрепляется, единое из конгломерата бесконечностей, — и становится единственным, в осеннем саду мечты… Мечты остаются в саду осеннем — и три, две, одна, — вынесут ненастье иль останутся хладны к самому хладу, — чтоб однажды, такса-путешественника омылась в пруду и стряхнула иголки еловые, иглы ежовые — прошлостей.

Так было со мной — и не сказать, лучше или хуже, — боль лучшая — выбранная, — иначе — радостней быть повешенным на верёвке любимого цвета, — не знаю, но посмею догадываться, все цвета пред повешеньем бесконечно любимы, и с тем — ненавистны до слёз сухих. Меня подобрали на трассе “Плато Безмятежности — Край Скитаний“, когда дремал у дерева, долистав блокнот недописанных рассказов: упущенные реплики, особо сочные эпитафии и каждое недопущенное, не исчезали, но ускользали в блокнот мой… Меня не держали — только искра жизни продолжала мерцание на подоле бесконечности и ни за что не желала гаснуть.

Он не представился — вернее, представился Сэнсеем: возрастом под тридцать (от силы — тридцать один), ясный взгляд, баритон, — вёл экипаж неопределённой значимости. Помню, у меня рука сочилась кровью, а по телу пробегали иголочки осознания — будто затекло всё тело, будто в параличе сонном, — и мир распадался: растрескивался, — и одна из трещинок стала дорогой, где Сэнсей и подобрал меня, — детали спасения помнит лишь тело: иногда — просыпаюсь от судорог, во сне, — и кажется, годы обучения — сон, поучительный и треклятый, сон, — как знать.

Отчего фатальность самоубиения? — Мне внушили, что иного пути, выбора и выхода, нет, — и каждый путь, что изберу, будет напрасным (забыв упомянуть — что каждый путь цветёт вникуда). Но этот Путь избрал меня, — так показалось в глубинах детства, так чувствовалось когда Сенсей подобрал меня и так видится сейчас.

Туман, дым сигаретный или благовоние, — запрещало рассмотреть стены, пол или потолок дома: всё что видел — силуэт носа собственного, клейкую сладкую кровь на шортах и капли той на блокноте. Сэнсей предложил сжечь одежду — «Ты уже умер — на что тяготиться изжитками…» — и дал одежду, мягче и любимее которой, даже через три десятка лет, не отыщется во всём мире — начинающимся мной, ко мне и приводящим, — раскрыл глаза Сэнсей, в чувстве, в ощущении, что захватило — когда грузики прошлой жизни распадались в Воздухе и приближали ко дню, когда направлюсь следом, — в той-же лёгкости.

Сколькие в мире — сейчас — лежат в кроватях инвалидных, лежат с искрошенными костьми. Лежат без разума и интеллекта, — вне силы мечтать создать что-то вне себя, кроме тягот? Сколькие отдали бы все дни оставшиеся — чтоб сойти с постели отчей, взмахнуть руками бархатными и развеять тягость прошлого по Воздуху? Сколькие отдадут всё — чтоб поделиться, что чувствуют?

~

Некий декан некоего университета обсуждает свою заинтересованность о поступлении одного тупицы. Речь — разумеется — обо мне: пятнадцатилетнем, не знающем и не видящем ничего кроме мечты, — и всё-же позволяющем вести себя, ослеплённый неопределённостью (у кого же не было мечты без карты к звезде-путеводу? — у меня и сейчас затруднения с точностью той). Мечтатель пойдёт, ослеплённый обещанием, по стопам самого беззначного действа, — и там встретит лучи путевода, обвязанный петлёю мирского, смотрящий на родину-Венеру напоследок.

Помню наставления получить Ультрафиолетовый Диплом о Загадочном Образовании Университета Бравых Умниц, — помню старание без осознания, помню непонимание: видят ли сами педагоги — о чём рассказывают… Верен ли предмет, изучаемый по учебникам — на примере истории — не ведаю, — но помню сочинение по истории, на тему «Изучение истории для аутентификации художественного материала» — и одобрение педагога. Многие идут в мясорубку, поскольку не знают куда идти дальше; другие — по смиренности; в моём случае — из обещания: дальше будет интереснее (после жизни, хотели сказать), — ни слова интересного в канве биомассы, мне не встретилось, — кроме «Человечество — сброд, нуждающийся в вожде» от педагога-весов.

Первый курс продержался — второй же не переносил, от студентов, тем и расписаний. Помню однажды — пришёл на семинар к педагогу, чьи пары пропускал до последней, — и поделился с ней, на английском, отчего не в силах посещать лекции: она похвалила моего преподавателя английского и рассказывала, что — если не противиться — будет только хуже и из солянки интеллектов на её парах нет и единого превосходящего меня, — и нужно противиться, — слушал её и слушал, опьянённый благозвучием голоса и милостью образа идеальной француженки, — коря себя за пропущенные лишь её лекции, готовый посещать десятилетие лишь её, чтоб жестикуляции матери, подносящей сладость к дитя, были адресованы мне, пока ветер времени не смыл молодость с лиц наших, а песок не сковал сердца… Быть жертвой — пустое; быть хищником — хуже; — мне наскучила тревога — однажды пришло днём, когда нога моя — пройдя тысячу миль — не направится в сторону прошлого, — где бы ни был и в объятиях чьих не оказался.

Студенты были грубы, зажаты, отроки разбитых надежд; помню шквал агрессии от одногрупницы, на вопрос, который задавал себе каждую ночь и рыдал ответом: «Чем займёшься — когда все мечты исполнятся». Немногие скрашивали студенчество, сбившиеся и новообретающиеся в парах гормонального шквала; педагоги — некоторые — были мне ближе, — особенно — в языках: каждый преподаватель литературы и английского, из встреченных мною и встретивших меня, — любовь до последнего вздоха, — увы, многие не произвёдшие вне себя и строчки, пленники чужих озарений.

Носила такие-же кеды и прожидала пару отменённую. Помню, к дням тем отважился вернуться за струны, — присел на скамейку к ней и — «Что в ушках?» — завёл самое тёплое и самое холодное, знакомство.

Прогуляла со мной — впервые — в Парке Лунном: ознакомилась с этюдом — где вылепливал привычное по-собственному, — и сказала: Тебе дано писать классику, — приятно, иногда, поверить Весам. Встретили знакомую-тельца, прогулялись по лесу, — телец оставила наедине, не в лесу — но близ парковых скамей. Вспоминаю с сожалением — о поступках о своих: иногда — стоило действовать, обнимать, говорить и чувствовать намного иначе, нежели подсказывала инерция мира — обещавшего интересности и грозившего карой за противление.

Хватило бы теперь мне, смелости собрать вещи, уйти из дома и переехать, подобно себе шестнадцатилетнему, к едвазнакомке, — не предупредив ту? Девочка без внутренних половых дифференций, поделилась кусочками из детства и приняла, не рассказав про призрак из зеркала. Призрак жил в зеркале — и выбирался на променад-квартирник: метал в нас тарелки, отключал горячую воду когда смывали масло послемассажное, скрипел паркетом, делал нам выйти в окно и являл прочие радости со-жития с призраком.

Вторая, о чью плоть нежился, — вторая — шептавшая про любовь, — и первая из сказавших напоследок: «вновь влюбилась не в того человека…». Расставание оставило у неё три томика манги (прощай, библиотека), чехол гитарный (утеплённый) и ещё что-то. Многим нужны десятилетия — мне же хватило месяца-двух, чтоб ощутить, какого это — когда принимают всё время и не одаряют и лепестком благодарности (и теми двумя).

Женщины, мужчины, — кто мне ни встречался, — кажутся уязвимее и ранимее, сколь дольше знаком с ними. Помню, жил у неё, — затем — она у меня, в созданном нами потоке безумия: каждый хотел отвлечься, — что же привлекало к ней, если не молодость и пары гормонов… Поздно обнимать на прощание — через пять лет, — но было бы неплохо.

Нравилась каждому — кроме меня, — образ развеивался, или не был образом. Помню её — «У меня есть деньги» — когда угостил мороженым с корицей и не смог разобрать природы некусабельной палочки принесённой… Жизнь вкусна воспоминаниями о мгновении — когда однажды пробралось в сейчас, — и не остаётся другого, умирающему, нежели быть собой.

Весы выслушала историю о тяготении — и просила, чтоб не убивал себя. Дождь стучался к нам, — не открыли — но наблюдали бурю в небесах, кричавшую: оставь её — и следуй зову сердца. Никогда не поздно — собраться и уйти бессловно, от наскучивших.

Хорошее, плохое, — окрасы одного; что-то свило нас — и поздно отрицать, — и стоит принять то, в пяти тысячах шагов от воспоминания. Нарушать обещание не постыдно, — но благодать тебе, за минуты волшебства, что мы уделили в соприкосновении.

Ушёл от неё, в конце первого курса. Покинул Академию Бравых Умниц — на втором курсе, — и отправился в странствие. Ради Мечты.

~

Тяжело не сожалеть о уюте, которому не знаешь цену, — в окружении незнакомцев, каждого — с историей, — тяжело встречать многое и многих впервой, — и каждый, незаметно дня тебя, влияет на тебя, — можно выбрать окрас, но не отсечь то. Рассказывал себя по-новому: каждой кампании — иную версию ществия своего, — запутался и вдохнул глубже чем когда-либо. Многие воевали, убивали, грабили, — некоторые ели человечину, и один показал на мне размер своего пиршества, блюда для брошенного смерти в пасть: от бедра левого — до стопы.

Встреченные помогли развеять мою агрессию от окружения, — избавиться от не-моего: выслушивали, любопытствовали и заботились. Встреченные представили мир в ином свете — не добрым-злым, — но таким, где и гитаристу-поэтисту найдётся место, — пусть в переходе — но с гитарой и мелодией в руках и сердце: ля-ми-ля-си-ля-ми-до-ля-ми-си-ля-ми. Репетировать было негде — но что за чувство, когда сонным просыпаешься по внутреннему будильнику, выбираешься из трамвая, бредёшь пару километров до заветного перехода и аккумулируешься в сейчас, — и не важно — наиграешь ли на ночлег, — когда уже наиграл на бессмертие, в вечности мгновения.

Романтизм — зеркало двух сторон: много чувствуется, читается и пишется иначе, когда встретил то и поучаствовал: спал в холод, на скамейках заброшенных, в парадных и машине заброшенной; грелся листами альбомными и заливал пламя души скорбящей, вином дешевейшим, — иногда — закусывал вкусностями от слушателей. Чтоб продержаться ещё сутки — нужно так немного, — чтоб отдаться отчуждению страниц чужих, подобно учителям литературы из пленённых чужими произведениями, — и всё-же, и всё-же, и всё-же… Человечество бессильно над столь простыми проблемами — столько веков, — и благодать вселенская, проходившей мимо обессилевшего гитариста на скамейке, — угостившей хлебом.

Что бы ни встречало — с моей стороны, разрешалось по-моему: делал то что мог — музицировал: на скамейках, в душе и переходах: превращал попрошайничество в глазах чьих-то в метал-шоу: риффы, отрывки соляков и собственные кусочки, — сплетались и свивались: многое можно испытать на зрителях, — но вспоминать, разумеется, приятнее — чем быть там. Меня выручали — но поселиться у Весов, не было возможно, — возможно, и стоило напроситься на встречу, разобнять и вселиться, — но сие было вне диапазона мыслимого.

Руки взялись за карандаш — и собрали первый рассказ, что взошёл цветком откровения над озером бессвязной лирики: история-заговор о влюбившемся в голос автоответчика и расслышавшем подмену. Невозможно определить — сколь далеко заведёт первый шаг, — но любопытно вспоминать и вопрошать себя: «и это — моя жизнь?». История расцветала за историей — в архив-блокнот недописанного.

Помню, нашёл нож — искрящимся в луже, — нашёл и каждое блюдо, сготавливал его помощью; оставлял под подушкой. Помню — от меня остались лишь истории и чувство, будто жизнь сжигает меня. Помню — провёл вдоль руки и не желал созерцать иное, кроме искр света.

Вера ушла — мечта смотрела на меня с грустью: досталась тебе — бессильному, — и умерла нерождённой, — нет тебе прощения. Вера ушла к другому — стало невыносимо: куда не неси меня Ветер, трясина осталась во мне. Двери непостижимого заскрипели.

~

Сэнсей выслушал меня полуживого — слова лучились, будто обучился неведомому языку и смог вышептать недозволимое. Сэнсей проволок меня в комнату с бамбуковыми стенами, шёлковым пледом и жёсткой-жёсткой подстилкой; выхаживал меня несколько недель и выслушивал потоки откровений, казалось, до последнего не определившись — что же со мной делать — и всё-же рискнул: «Можешь остаться — репетировать сколько хочешь и заниматься, — без беспокойства о плате, — на по моим правилам: покинешь меня — с полной головой ментальной валюты» — и рассказал про капельки желания, что размениваем на беззначное: вожделения, услужения, — на каждое, что столь далеко Искусству. Сэнсей оставлял в комнатке — где было по-прежнему столь туманно, что рассмотреть удавалось разве что душу…

“Кровать” отпустила меня через два месяца. Сэнсей пил чай фруктовый, листал мои рассказы и не заметил подкравшегося, но пригласил разделить трапезу — «Для чего Ты пишешь?» — и потянулся за печеньями в печеньице.

Отпиваю чай и смотрю на почерк — единственный из доступных мне и недоступный остальным — «Чтоб писать» — и засматриваюсь на сладости.

Сэнсей взглянул мне в глаза — по-холодному, будто присматривался ко дну озера — «Делаешь писать ради того, чтоб писать? Подайся в стенографисты — набьёшь руку на речах посредственных и изучишь тайное искусство пустословия» — и разрешил угоститься, — с тех пор, ерунда подобная голову мою не навещала.

Что-то произошло — внутри — и прозвучало — «Ради Мечты» — голосом не моим, но моим единственным, — будто глубинное пробудилось и обратилось к звёздам — в обращении моём к Сэнсею.

Сэнсей присмотрелся ко мне — улыбнулся и отвёл взгляд в окно, навстречу, собственной, Мечте…

***

Сэнсей сказал собрать рассказанное, на бумаге, в один присест, — и не выпускать ручки, пока пред мной не прояснится карта жизни. Сэнсей пил чай всё то время и разжёг свечи, когда повествование подошло к встрече нашей — «На том достаточно» — и удовлетворился упоминанием своим и оставил первым из моего, что не предал костру, — чем всё началось. Отвёл в комнату прежнюю — «Спать много не придётся — а больше пледа и досок, тебе ничего не понадобится, — но переберёшься в комнату побольше — если опишешь ту, или нарисуешь» — и обучил развеивать туман: представь бесконечность и обратись к той ладонью разомкнутой, — навстречу к Звезде-Путеводу.

Сэнсей оставил в комнате свечу и книгу. Помню книгу до каждого слова — и иногда нашёптываю блестящие в сознании строфы. Ни листка — ни карандаша; только вода и заварка чая фруктового.

Хрусь: ключ разъединил меня с миром, — чем больше лет проходит, тем иначе понимаю, кого — и от кого — запер и спас Сэнсей. Мрак поднял утомлённого — и отнёс за берега объяснимого, где открыть глаза — подвиг, а прыгнуть навстречу звёздам — больше чем греза.

Сэнсей обучил молчанию — «Каждому — и лучшему оратору — никогда не поздно заткнуться», — и мы безмолвили, месяцами, днями, — и промежутками вне рамок: ведь день — не промежуток от вспышки до угасания, — бесконечность вероятности.

Мне предстояло многое — и самая малость: преступить себя, расквитаться с прошлым и уйти незапятнанным, по лестнице собственных произведений, пересмотреть мир и узнать, отчего Сэнсей принял меня, выслушал, погрузил в безмолвие и направил в дерби — куда, не будь у меня мечта, зайти бы не решился. Рассвет и Закат играли в салочки — и заглядывали в окно: ученик подносил свитки на сожжение, наставнику бесстрастному. Сэнсей расстелил для меня занавес огня — и прошли годы прежде, чем рука мечтателя соприкоснулась со светом звезды-путевода, — годы, что вспоминаются лучшим из снов, годы у лучшего, Наставника.

***

Глава Вторая — Мышонок

Просыпались вечером — готовили чай, и занимались: шесть часов чтения и написания, восемь часов музицирования и совершенствование тела. Сэнсей обучал медитации — слову неподходящему — единению и подчёрпыванию с энергией Земли: когда сухожилия расслабляются и примыкают к нитям, окутывающим мироздание. Иногда уделяли одному себя больше чем иному, — и болезнь сбила меня с ног, вновь.

Сэнсей рассказывал, было время — когда путешествовал собирателем историй и наткнулся на девушку, продававшую свою жизнь, — и не понимает по-прежнему, сколь ловка продавшая себя — но пленившая собирателя историй. Сэнсей не был жёсток, не был груб, — взгляд рассеивал усталость и направлял, — а кости болели от тренировок и непривычности посадки. Мне нездоровилось неделю: кости окаменели и противились движению; судороги сквозили беспокойства сна; жар ссеивался всюду — а рассеиваться отказывался.

Ангина способствовала молчанию — но что красноречивее омытого потом, под пледом шёлковым. Сэнсей удалялся в сумрак — из дома, навстречу непостижимому. Что-то хозяйничало в комнате, где — помню наверняка — кувшины опустевшие от саке…

Мне хотелось попасть в мир, где боль бы отпустила — и оперила осознанием, — где мрак идёт навстречу — и не страшно: парить над кроватью и очнуться в параличе сонном — когда всё тело затекло куда-то — в полуметре от обрыва. Незримое навещало: шум в ушах, треск в комнате кувшинов и шаги по паркету, — ближе с каждой ночью… Прикосновение: страх, мысли и прочее, не успевали рождаться, — меня подхватывало — и помню момент, когда тело упиралось в воздух, — и несло в эпизоды, от которых оставались проблески — ярчайшие над моим миром.

Сэнсей покидал — но читал заметки и отвечал молчанием, — что, если пора уйти, уйти — не создав, но соприкоснувшись с Таинством Вселенной, — на миг, — когда мог бы выйти за допустимое и слиться с бесконечностью. Сэнсей поил чаем — но оставил затею: ученик угасает, сгорает… Прости, за предательство, Наставник.

Рука схватила карандаш — и повела нить слов, вслепую и всепрозренно. Слова лучились эхом — подхватывали руку и велись узором повествования, из руки угасающего… Благодарю тебя, Земля, за то — что родила и одарила Жизнью ничтожество меня, Мечтателя — родившегося Ради Мечты, — и одаряю строками, — быть может, собственной эпитафией.

Воспламеняется всё,

Чем стать не успел:

Сгорает мой человек.

Минуты утекали в реку —

Та вела, несла в мечту, —

К отзвукам заветов, —

Чтоб показать вечного темноту.

Осень заплетала обещанья в косы.

Я умру — обязательно умру.

Мёд лучится в рот, от солнца.

Весна — приди прежде, чем умру.

Солнце передаёт тепло

Идущему сквозь подол ночи, —

Тому не важно, что не выдержу.

Молчание стучится громче пульса: Тук.

Тишина закрадывается под кору деревьям,

Милейшим из милейших — под нижнее под светлое,

Мне пробирается под кожу, — дождусь, дождусь весну

Дня памятного, — кто же, меня встретил в ночь во ту…

Сновидение мечет по стенам,

Вытаскивает к подпоркам мира, —

Страх, тебя стоит выдержать, —

Чтоб распасться во ночи любимой,

По сторону иную — от занавеса,

Зрителя/м\и пантомимы.

Леди Судьба, подбери меня-автостопщика,

Выслушай, выслушай, — не обмани:

Возьми рейсом круизным — по парам невесомости, —

Напьёмся, накуримся, нашепчемся всласть.

Тебя прежде боялся — знала ли —

Подобно отражению, в зеркале, меня умершего,

Подобно растаявшему в раме двери.

Подобно ушедшему в мир — куда вдвоём не пройти.

Благодарю каждую в кого влюбился

За хворост безответности — спасительный —

В костре декабрьском, в соблазне сумерок

Поддаться вою уходящих вникуда.

Благодарю каждый

Встреченный лист клёна,

За трепет порхания,

За прощение ветрам.

Благодарю мечтателей,

Странников и незнакомцев, —

Расстанемся, укроемся, —

Останемся в ночи и мечтах.

…

Роняю голову на подлинник

Истории Историй — и подделку, —

Единственную…

~

Гитара поёт — покинутая, без надежды воссоединиться.

Меня отключало и переносило из воспоминание в воспоминание. Лихорадка не отпускала — ей было некуда уходить. Что-то осталось — в воспоминании — могущее спасти, но убивающее: бархатное будто крылья бабочки и снежное будто плед мой, благозвучащее флажолетами и обращающее в стаккато — стоит подступиться, — что же оно, — что же за воспоминание навеивает Воздух во косновении ко струнам…

***

Луна подсматривала за мною: пальцы цепляют струны — с напором, но неумело, — арпеджио песни, ради которой взялся за гриф, — такое сочиняют в муз-школах, сказал репетитор, и играл в унисон мне; — иногда — ни одно слово не отнимет удовольствия музицирования… Заворожена благозвучием ми-минора — просит спеть, — надвинул наушники на уши, включил запись, заиграл в унисон, пропустил первый куплет и пел, — и не важно, насколько ужасно, — и не важно — звучно ли, — и не важно — ведь слушала, слушала и слушала, Воздух, свившая уют круг огня. Обняла в разрешении — развеяла смущение и затронула частицу близости.

Свожу руки в объятие — «Хочу, чтоб Твой поцелуй разбудил меня» — обнимаю саму юность и усыпаю в объятии с той. Трусики-шортики, далёкие близкие, — что же под ними?.. Корица хороша со всеми блюдами — не каждое блюдо хорошо с Корицей.

Откуда было знать — что через пять лет найду целую вселенную в строках сноба, чьи книги Весы брала в ванную — человелог-экзальтист-спирит-метафизик-альтруист, отрывок чьей статьи оставался в футляре гитарном — и возможно, единственный на свете, перепишется:

Край Космоса — где вьются лепестки роз, звучит музыка глубин сердца и снег сыплется раз в тысячелетие, приходящее с морганием и в моргание уходящее. Край Космоса — где глубинное поднимается до верхнего слоя кожи. Достичь Края Космоса — добраться до бесконечного поля: подснежников — произрастающих из неоткуда; роз — растущих из боли воспоминаний; нарциссов — растущих из тщеславия; лаванды — цветущей из мечты.

Достичь Края Космоса — узнать тысячи слов, не зная, откуда. Достичь Края Космоса — стать котёнком, смотрящим в окно февраля. Достичь Края Космоса — столкнуться со стеной воздуха.

Шагнуть к Краю Космоса — отстраниться от глупости собственной. Шагнуть к Краю Космоса — собрать с розы каплю росы и рассмотреть в той Вселенную. Шагнуть к Краю Космоса — задуматься о беззначном, но отвлечься на единственное.

~

Любила подобное, — и рассердилась — стоило мне оторвать страницу, — но приняла символически. Сноб писал: «Идеальная война — когда танки воюют с танками, на просторах полигональных, с человеком за монитором, — остальное — дилетантство» — и ничто не мешало согласиться с ним тысячу раз, — но чувство — будто у меня воруют мысли. Одна из книг была, метафоро-аллюзие-аллегорией на всё — и подносила многое в подобной форме: «Кошка Рыся питается кровью и мясом убитых солдат — в консервах, колбасе, пакетах псевдомолочных и прочем, — и обеспечена на тысячу лет, до последнего потомка. Вступай в содружество Кошки Рыси — или накорми собою».

Неприязнь началась со сноба — с её отношения к его мыслям, зачастую трухлявым и стащенным из головы моей; — помню чувство — будто каждое что напишу, создано им. Сноб поселился в голове — она обхаживала меня, — но его, бесконечно его, сноба в голове. Запиралась в душевой — на многие часы — и лгала безмолвием, лгала носящемуся в агонии изоляции.

Многое остаётся за кадром — задействуем нужное для создания настроения, из бесконечности возможного, — и всё-же. Весы уснула в объятии — но почти помню: выбралась, заперлась со снобом в душевой и скользнула в кроватку ближе к утру. Подозрительность — дитя неуверенности, — но и искренности.

Никто не спешит, никто не будит, — шёлковая бабочка поцелуя скользит на губы, остаётся на мгновение и упархивает по контуру рассвета. Весы — распаковала вкусности и сготовила мисо (случай единый — когда по отдельности несъедобно) с чаем египетским. Что наставило её отправиться на факультет человелогии и слушать лекции профессоров-глупцов-человелогов, не знаю и не любопытствовал, — но едва ли зов сердца, — если так — славно, что разошлись не попрощавшись.

Собираемся тратить её сбережения — на орудие искусства многострунное. Собрались, наласкались, разобрались и собрались, — полдень миновал. Чай остался послевкусием путешествий: идём же.

Выскользнули об руку, из дома, прошли пару — лет девятнадцати — с ребёнком в коляске, — мне расхотелось её: обнимать, держать за руку, касаться, желать. Озлобленность остывала во мне — ночами теми — и ранила её. Трамвай принял нас — подобно миллиону пар, взявшихся за руки наспех.

Трамвай распрощался с нами. Прошли до музыкального — подобрали ей классику со звучанием обесточенной электры, — консультант сыграл нам — будто паровоз набирал обороты и собирал крупицы упущенного. Расплатилась — «Будешь кормить меня два месяца» — и попросила сыграть.

Отправились к скамейке дубовой, разместились, — и минуты, секунды и часы уползли в словарь, бессильные передать слияние рук и струн. Прохожие ускорялись одни, оставались иные, — дети затормаживали родителей, животные — хозяев. Слушала — опьянённая и готовая учиться, стачивать ноготки и стирать пальчики в кровку.

Вернулись к вечеру — проголодались: наготовили лакомств и сомкнули глаза в объятии. Помню ту скамейку — одну из миллиона, но знакомую боле остальных. Воспоминание возвращает минувшее — но не преносит нас в себя минувших, — звучи, Музыка, из пальчиков твоих, детских и бархатных, игривых и тёплых, когда воспоминания сгорают в разуме умирающего и проносятся напоследок, — чтоб вернуть оставшееся за кадром, непрестанное всюду, — что же…

Ветер закрался в окно нас прежних — и разметал листы нотные, — быть может — крупица меня прежнего, готового поселиться в любом из мгновений, где молодость была лучшим украшением, а Ветер в голове приглаживал волосы пыльные. Что, если присутствие в сейчас — шаги нас будущих, обернувшихся и отмотавших Время? Можно сомневаться до бесконечности — но представлю на миг, что это так.

Сэнсей прошёл в комнатку — об руку с тенью: без границ и тела.

Конец Первой Части

The

Poem

Song

I whisper through my nights and days,

‘Cause there’se no one who knows thee ways

To stop cryin’ and forgive

Myself — I’ve lost my lover — can’t believe.

Your laughting’s cutting me through times —

Why cannot I swallow this knife?!

I sing my whispers — all the days —

And nights, — and callin’ to the way.

The dead-one”s looking from the mirror —

He means all things I cannot see;

His look means something quiet — it longs deeper

Then all the feelings filling me.

I’ve lost the master of my soul —

Cannot be anything it all:

I blow my veins with all this hates —

But something doesn’t lets me…

I leave my fate

And fly away — and see

Someone who surrounds me.

It’s coming closer and It says:

«Live is last chance,

Stop live in past, —

Let’s create our own dream.

I love You anything You mean»

I feel to askin’:

Who are You?

It’s answering

Throuhg being:

«I’m Ghost of Truth.

Stop telling lies,

Cause life — I see it

In Your eyes.

Never make close ‘em.

A-a-Ha-Ha

Live wants to stream

Through all Your dream.

Now let me be

Still someone who’s surroundin’»

I got myself

Again in bed

And felt my eyes still coming wet,

And Ghost was lookinin’ in my head — and telling:

«You follow me —

I’ll let You see

True side of reality» —

And took my fire…

I needed Truth, before my eyes,

And any dark time helped to rise.

Treasure or forgotten lifes

Still belongs to Dreamer’s corner.

We’re sliding throught

The forest — to my star.

I met my Dear — through ideas,

And raven can’t stop screaming.

We flew away —

And times could take my blood away…

I touched her stars in stream

Of this endless dreaming…

I’ve lived the History of Stories —

A thousands thousands lifes I’ve passed before ours.

The Ghost of Truth,

opened me eyes, —

All, All my Knowledge —

It was lies.

Come, Come Breath,

All I was before

Doesn’t matter

Anymore…

Fuck Yeah!

You’re gone —

Your Ghost has come,

I’m not alone —

With Darkness surrounding.

And now I know —

I wouldn’t fall —

It is my story — and my world.

I had to fall —

And flew alone

With fire — what is

Still my own.

Arrgh!

Can’t touch my face,

I’ve lost my voice

And heads — and thoughts —

I touched Her when — no anymore…

Now I’m the Ghost Keeping his cries

Who cannot forgive himself being in lies.

I slide through times and can’t forget

The hate of mine — and don’t regret.

I see the Ghost — who helped to rise —

My Dear — how could I forget shire of your eyes!

Come fly away — and we would stay

Gods we were preparing for.

…

Life is last chance,

Stop live in past,

Let’s create your own dream.

The Cosmos loves you — anything You mean…

…

~Wind whispers:

Times pass away —

Say: say — what would you stay —

What won’t be your graveyard?..

~

Time pass away-

And anything what says

Truth — will last forever…

~

Глава Третья — Шёпот Смерти

Сэнсей прошёл об руку с человеком без лица, без тела и без тела. Тень не плелась по полу, следом Сэнсея, — но шла об руку. Сноб писал — когда человек видит подобное, смерть близка, — и шепот смерти поселяется в голове, — и уходить тому некуда — и неоткуда.

Тень стала на колени пред мною — заглянула в рукопись и внесла несколько меток, — впоследствии не отличу почерк свой от почерка Тени. Сэнсей ушёл. Тень улеглась на меня и в голове зазвучало — «Посмотрим» — пока кувшины от саке разбивались один за одним.

Дрожь носилась по телу — до грани, где тело начинает нестись на волнах дрожи. Открывать ли глаза — в шаге от невозвращения — или потупиться в темноте собственного разума, в жесте от бесконечности. Отражение дотрагивается отражённого — пробирается из дальнего угла комнаты, легче тени, и скользит июльским клёном, бабочкой поцелуя, флажолетом из Воздуха, на губы иссушенные в жару прощания с памятными, ночами, днями, объятиями и поцелуями, — столь лживыми, сколь искренними.

Флажолеты собирались в горсть алмазную. Тень заполняла мне поры — но всюду, прояснялось: стены растворяются — и грань, что отделяет меня от не-меня, поддаётся гнёту ластика и уводит в поле бесконечного кружева, снежного и тающего с тобою. Мир рассыпается на облака — и идёт дождь.

Холод исчез об руку с теплом. Осязать себя — осязать Вселенную, всеначальную и бесконечную. Дотрагиваешься щеки — а клён, вьётся во Ветру и приникает к Озеру Небесных Лотосов на окраине Плато Безмятежности.

Ощущение исчезает с ощущающим — рука проходит сквозь щеку, не чувствующую холодка рук обагрённых. Если сие — Смерть, — на-что было жить. Здравствуй, трепет на кончиках пальцев.

Взгляд уводил — от себя к себе — по стене каменной, выше, выше и выше, — к Сэнсею, пившему саке из пиалы, на обрыве мира моего и окраине своего, — «Жду тебя тысячу лет» — звенит в голове — «Появись же» — и разносится по комнате чернилами, Картой Вселенной. Сэнсей предложил отпить из его пиалы — и рассказал, цикл вершится: что человек уже умирал в комнатке моей, на месте моём, — похожий на меня, бесконечно и всеначально. Мы созерцали — задворки сущего расставали с недосказанностью и вверяли очевидства столького, сколькое может смолчать душа человеческая.

Сон пришёл — тяжёлый — о ночи рождения, — и что-то, произошло по-иному. Ветер закрался в кармашки памятного. Сердце забилось.

Глава Четвёртая

Сэнсей плеснул мне спящему саке в лицо и, пообещал — придётся возвращать проведённое во сне. Сэнсей всматривался мне в глаза — но не отыскал и искры что мечется меж податливостью и агрессией, — и разделил умиротворение смеха в унисон Вселенной, — ведь вибрация чистейшая — смех всепринятия.

Сэнсей — «Ищи» — снабдил бумагой и машинкой печатной — «Продолжай искать — или смерть продолжит тем, что следует за косновением» — с участием большим вообразимого, — чтоб мне отыскать упущенное — оброненное в словах, сочащихся Любовью, — но возможно ли, человеку века этого, определить — кого действительно любил. Поиск обхватил за талию и впился в ключицы — но исследование и расследование любимые, бессильны в том: стоит докоснуться каждой — чтоб раскрыть цветок гранитный, абзаца Истории Историй, — отыскать заветное и, в парах того — рассмеяться: «Моя Жизнь»…

~

Это было раньше времени, о котором говорят “давно”: некто вышел из тени мысли и рассказывал то, о чём боялись думать: собрал наблюдения и впечатления в книгу и занялся информационным террором: страницы сыпались с неба, оставались на крышах, в подворотнях, отпечатывались на оборотах календарей, лежали в почтовых ящиках и разрастались по миру — до бесконечности, волей, быть может, божеств информационных — спасших голову тому, — волей божеств, пресытившихся пренебрежением людским. Некто путешествовал с чтениями — и был желанен: подписывал экземпляры фотокопий и всё чаще засматривался на лазурь неба вечернего — напоминавшую тому акварель подпорок мира, павших. Подпорки рухнули — и божества остались безучастны, — ведь каждое, чего коснулось божество, не преминет возможностью очертить светом себя, и отбросить тень на мир — прекрасный без того.

Некто собрал тайную библиотеку — и не известно (ибо IP не покрывал поля те) направленье к той. Некто мог быть мной в годах прежних — ведь нет точного ответа, что провернули божества в крахе подпорок, — Время сворачивается круассаном — если уметь. Некто презрел мироустои обывателей, — и был тем, кем мне хочется стать: проповедником нового века.

Исследователю не надобно гневиться на плоды исследования, — оттого, продолжим.

***

Глава Пятая — Дева

Встретит, на перекрёстке времени, поколений и пространства, с гитарой в футляре — и футляром на лямке чрез плечо. Иногда — встречается человек-откровение: виделись дважды — но расскажешь всё после объятий встречи третьей, — и разговор — круассан в ассорти общения. Дева угостит какао — так заведётся по первому слову прозоэскиза из блокнота французского — и расскажет мир из глаз своих, — однажды и напоследок, вне вуалей и туфелек.

Проведём вечер в угасающих искрах озорства — арки из полутомов тысячетомника Персидских Сказаний направят к чертогу недосказанности, где не рассмотреть и ясность. Дева поделится настроением, — на что — «Такая сладкая грусть в Воздухе» — разведу руки — «Ведь чувствуете — Чувствуете» — и дотронусь осознания — «Моя — или Ваша?» — холодного, — и останусь в ночи заснеженного поля — в сопровождении Ветра, звучащего мотивом — которым Великий Композитор живописал бы душу Девы. Ночь нашёптывает — «Расслабьтесь» — и пианист-путешественник разбавляет патетику Патетической, многозвучием джазовым виски со льдом — в резонансе пламени остывшего, рассыпается о стену хрустальную — свитую бесконечностью.

Молодость — центр Вселенной: вначале мы — сама молодость, — но относимся на окраину, волнами убеждения, сомнения и, времени, — радуемся или отталкиваем — но встречаем эхо себя прежних и, раз, смыкаем руки на спинах тех: встречаем радость с грустью, стужу с оттепелью, воду с огнём, виски со льдом, — и наслаждаемся многозвучием точки вечности в бокале мгновения.

Дева проведёт к лунному парку — чтоб послушать многозвучия секстета струнного, от рук белоснежных. Дым выбирается из сигареты — меж струн — обволакивает и согревает пальцы и дрожит с Музыкой. Дева заслушается — опьянённая сигаретственностью, ночью и спонтанностью что вьётся дымом на кончиках пальцев.

Время проходит — мимо привыкших засекать его. Дева предложит провести — и сожаление, грусть вселенская, — сожаление всесущее на полутоне со страхом, что всё вышло именно так и нисколь не иначе, что шахматная доска случайности расставила нас на удалении в бесконечность и, держись мы за руки или кричи в агонии, — нам не миновать движения по воле Космического Ветра. Дева выскользнет из объятий — и завьётся в Воздухе, птицей осенней — крупицей воспоминания.

Глава Шестая

Сэнсей — «Одного ли пола кастрированный кот и стерилизованная кошка?» — загонял в тупик по тоннелю баловства и, по мере моего исцеления, потешался и просил разделять пир отдушины, более и более. Истории собирались в стопку, с которой кот-априкот Акира взирал в окно — в бесконечность. Молчание и созидательность научили меня одному: стать умнее, глубже или многозначнее, невозможно, — но познать глубже и многозначнее глупость свою, поверхностность и беззначность.

Воздух смеялся с нами: будил, приносил листья клёна и забрасывал теми аквариум, утаскивал фрагменты рукописей в комнату Сэнсея, будил и сообщал о часе трапез — безустанно — чтоб разбросать кудри по лицу моему (Сэнсей распускал волосы — те спадали ниже подбородка, — и просил уподабливаться) и погасить свечи: Сэнсей ориентировался в темноте, во тьме и во мраке, и казалось — они с Ветром за одно, но не за меня. Присутствие свилось с привычным — прежде отличалось от сейчас бесконечность незамеченного: звоном в ушах, пульсацией в теле, расплывчатостью судьбы некоторых предметов, натяжением сухожилий и преходящестью напряжений, — так река остаётся на эскизе, без блика солнца во закате, без отражения арки небесной, без камешков-путешественников на дне или шумом уходящего воспоминания. Правды свились в танце порочном — бессильные над нами.

Сэнсей ушёл на “охоту” — вернулся с пятью свёртками плюща и грибов: подмешал те в чай и пообещал расслабление первого глотка, воодушевление третьего и уход пятого, — если меня хватит на больше чем сейчас. Вечер покрывал нас. Обратился к окну ночи той — и не смог рассмотреть леса, горы и облака, единственные и призрачные, — после глотка первого, — так и мы являемся кому-то реальному, мазками акварели по полотну воздушному, полотну миража.

~

Познавший более дозволенного — изгой: система щепетильна со вкусившими сок лимонный, себя истинной. Помню налёт презрения к себе-ребёнку — и многое, исходило от звавших себя взрослыми, что ребёнку знать и слышать незачем, — помню веяние простолюдинства — отсознательного — к себе: агрессии из недоумения — от антипримера, худшего — чем может стать человек, — вовсе не бездомным, вовсе не сколовшимся, вовсе не спившимся, — но пустым — опустошающим невежеством, пафосом и мелочностью, детей — одного за одним, — и рассмотревшим во мне, недостижимое.

~

Глава Седьмая

Город-Призрак принял меня обезличенным, честным и слепым, — чтоб перевернуть карты Пасьянса Судьбы, под арпеджио аккомпаниатора ночи. Осень сыпала слёзы Реки Небесной. Неопределённость расцвела — за которой странствуем.

Сидела на граните — во витиении пледа — собралась нерожденной, окунула лицо в ладонь, а другую обратила к прохожим, — подобно каждому из нас — в надежде на милость одобрения, от встреченных, встречающих и незнакомых… Прохожие оставляли монетки — но не медь в панировке микробов звучала в молении: слеза высекалась искрой и очищала медь в руках шершавых, иссушенных Ветром, хладом и одиночеством, — без намёка на уединённость: одиночество — окружение толпами толп; одиночество — звучание имени мертвеца; одиночество — окружение безличным; одиночество — идти сквозь пустыню жизни ни разу не обернувшись на тень и не сознав — чем являешься.

Выпечка отдаёт тепло и плоть — принявшей: круассан не умещается в ладони — но слеза понимания (когда Ветер понимает — взамен тысячам отвергших) [прости, Чтец, — уже, наделил Незнакомку чертами баллонки заблудшей, — не услышав и голоса той] проскальзывает по носику прямому, к леннонкам с отломленным дужком, — «Благодарю» — беззвучное проносится в головах телепатирующих. Уйдём? — уйдём: на окраину Космического Леса — выкопаем себе могилы и уснём на дне фантазии. Сошла с гранита, высыпала монеты аккомпаниатору ночи и осталась со мной в росчерках минувших ночи и вечера, — во единении объятия.

Незнакомка вывела на крышу тысячеэтажки: можно дотронуться неба — лишь рискни, и отщипни от облака кусочек. Отыскали местечко на двоих — расстелили плед и распрощались с прошлым, что обязывало говорить. Провела язычком по газетке — сорвала ту, наполнила травой из кармана и попросила огня, у рождённого декабрьской ночью.

Воспоминания расщепляют меня — достаточно ли их, чтоб разобраться во всём, себе и каждом, — и запутаться. Что-то мелькнуло в слезе Незнакомки — отразило искомое, заветное близкое, — и распалось о лепеста цветка гранитного. Дымок выбрался из самокрутки и обвился галстуком-шарфом.

Курили — и смотрели в даль, бессильные разъяснить себе, различие тьмы со светом, вершины и низины, леса и пустыни. Выдыхали дымок — и присутствие очерчивало контуры небеззнакомца. Смотрели в глаза — а рассматривали бесконечность.

~~~

Глава Восьмая — Опережая Метроном

Он курил на кухне, отпивал из хрусталя бокала и прислушивался к тремоло ученика, — хотел бы прислушаться, хотел бы, — на пороге путешествия в тысячи миль, встреч и прощаний. «Жаль покидать учеников» — звучало прежде: семеро лишались техничнейшего знатока музопостроений, — и вечер сей — прощальный: формальный и тёплый — когда не столь опережаешь метроном, сколь эмпатируешь к незнакомому, — откуда знать, про странствия, где переданное вечером прощальным — спасало от гибели духовной и бездомия. Ученик проводит мелодию к разрешению; разрешение — завершение.

Учитель оставил окурок в пепельнице, чай недопитым в полутоне от донышка — оставил нить пакетика обёрнутой о полусердие той. Ученик почувствовал — так чувствуют проводники пред замкновением цепи: оставил гитару на столе и направился к шкафчику воспоминаний. Учитель взял инструмент, подстроил, прислушался к себе и озарил вечер прощания заглавным произведением Барокко, начинающегося затактом с основного трезвучия: ре-фа-ля…

Ученик шёл по коридору — с шарфом в руке — шарфом цвета морской волны и ночи. Ноты передавали произведение — но не необъяснимое, дышавшее за барбекю нотоносца. Ученик смолк — и пассажи вели маэстро исполнителя, разделившего отчуждение скорби с маэстро композитором.

Ученик не понял бесценность подарка — и пройдут годы, прежде чем согласится отдать руки, чтоб вернуться к вечеру прощания и внимать языку нюансировки баховских форте-пиано-пианиссимо и ларго-престиссимо. Шарф передался Учителю — с историей о Ловившей Тени Грядущего, на побенежьи реки времени, и вовлекшей в лассо памятного. Человек наделён психомагнетическим действием созвездий лунного, солнечного, меркуристого, юпитерного, сатурнического, венерианского и остальных.

Ученик рассказал и попросил — «Вы держите путь по лучам Звезд-Путевода, — подарите той шарф, когда лучи той будут теплее солнечных» — исполнить мечту. Шарф обвил покидающего — и расставаться стало не так холодно, — так чувствовала и Ловившая Тени Грядущего, понял Ученик и усомнился в чистоте слов той. Учитель поднёс урок — что будет раскрываться и цвести в сознании Ученика, — до поры — когда можно поговорить с воспоминанием.

Каждый по-своему Учитель — по-своему Ученик, — нисколь иначе. Печаль сквозила в жестах — бесконечная и прекрасная… Ученик проводил Учителя, — чтоб приникнуть — чрез годы — к произведениям фармацевтического искусства.

~~~

Глава Девятая — Скажи Гедонизму Да

Тела грудились в порывах экзальтации и прочего из словаря снобов — бессильные пресытиться вожделением, пленники ненасытности, застыли в масле, выставленные на мольберте в уголке комнаты теней. Тень сидел на подоконнике, — разливал растворитель из бутылька — по одеяниям своим, платку носовому и нашейному, — дивился таинству соития собратьев картинных и проскользил во вне — сквозь стёкла, пером во ветру. Иные резали торт грибной — шпателем — и раскладывали на палитры, по кусочку.

Живописец токует с живописцем — «Будь средств достаточно, — не брался бы за Музыку — но содержал лесбийский оркестр лучших из лучших, — когда действо главное — за занавесом» — и домогается палитры того. Коллега присмотрелся вслед упорхнувшему товарищу — «Видится — рынок живописи отчистился от конкуренции» — и смекнул, что можно бы оставлять номер карты (без пароля и трёх цифр обратных) на обороте холста. Натурщик храпел — голый, пьяный, под картиной, в обнимку с ситаром — полным самокруток, — и телескопом в шишкин лес.

Живописец поддел шпателем паркетину и обнажил святую святых — владельцы тысячи названий, — проводи соседи снизу ремонт и попади в нужное отверстие — сорвали бы джек-пот, — но нет: вещества нужны для смещения осей восприятия — наука ради Искусства — и обнажения нервов и вскрытия вен в выражении невыразимого, — и подкупа натурщика. Коллега подполз к Натурщику и вызволил телескоп; бросили монетку — сегодня вкушаем дары природы, — процедура прежняя: раскуриваем подругу никотиновую, крепим подругу наверху, помещаем в простреленный бок бутылки, наполняем ту парами озарения, вручаем сотоварищу, — и пусть высосет её подобно бывшей. Натурщик дождался очереди — что ни говори, к дарам Леса не привыкаешь — но отказываться не стоит, — «Приятель рассказывал — приучили котёнка: собирались барабанным кругом и пригласили котёнка, — котёнок пыхнул — а затем приходил и мяукал к своей очереди, а затем постоянно, — стащил весь товар и продавал им-же втридорога, — впрочем, не верю что не сошлись на двойной цене…», — пыхнул и, забыл про котёнка, — «А давайте — Мокрого разведём?», — недогрек.

Мокрый — романтика вентиляции лёгких: переходит из легенды в легенду и обесчещивает школьниц одну за одной, — пользуйтесь, ребятки, — моих нововведений нет — оттого будто свечу фонариком на нашедшихся в шкафу, — но всё-же: лишаем бутылку объемистую дна, наполняем ведро водою, проводим манипуляции с плюхой и, под финал, — подаём в рот. Делов-то. Пробуйте, детки, — пробуйте, пока взрослые заняты тем-же.

~~~

Глава Десятая

Плед пеленал его — подобно любимой, неспособной на большее. Жар подступает к голове — «Смерть?» — и глаза размокнулись: звёзды сыплются серебром, сыплются из глаз и усыпают мир. Холод-приятель не позволяет забыться, пламя-согревайка-дрожь (капля тепла собственная — генератор тепла) могла бы сойти втридорога юным африканцам; холод-приятель не позволяет забыть, что привело сюда и что отступать некуда.

Он умирал — спал под звёздами, на крыше тысячеэтажки, в лоскуте шёлковом — изящном и беспомощном, — умирал — и искры просветления мерцали в приближении. Она приходила однажды, — стоит рассказать про других — станет злодейкой, — а упомянуть жертвенность той — святейшей, — нисколько: ни злодейка — ни святая, — приносила угольки в костёр гаснущий, — и не знать наверняка — добра тем, иль злодейственна. Что сказать про оставившую в ночи и на просьбу остаться в объятии на несколько минут, ответившую — «Ничем не могу помочь» — и унёсшуюся по вожделенцам, — кто приходит раз в сутки-двое, чтоб убедиться — но уйти в огорчении: ещё не умер.

Лицо иссохло папирусом с историей печали — не печальнее свиньи подопытной, чья кожа отходит корочкой в испытании очередного убивателя, — лучшее на что годится человек — просто умереть. Некто готов к смерти — та запаздывает: навещает вожделенцев покинувшей. Волдырь вырос меж бровей и лопнул несмываемой кровоточащей точкой, — цена прозрения измеряется в страдании: кого-то дрессируют в детстве, кого-то сжигают с собратьями, а кто-то умирает — дольше, чем многие живут.

Кашель заполнял лёгкие — громче и громче, — а времени всё меньше и меньше. Удушение. Казалось — одна деталь исправит картину мира: стоит лишь улечься по-иному или кашлять тише или попросить солнце о капельке медовой, добра.

Прощайте — встреченные, любимые и невстреченные, — был бы нежнее — знав что встречи последние, напрощание. Здорово — встречать кого-то раз в год-два, а других — однажды: устраиваете привал на берегу Реки Времени и оглядываетесь на бесконечность, вне баловства озарений и прочего, — подносите другому всё, чем были, — и зуд в душе, рассыпается листьями клёна. Его ли — тело испещрённое, будто взятое у прошедшего тысячи тысяч миль, — мы не знаем.

Глотать больно. Дышать невозможно. Прощайте.

~

Свет. Добро сочилось в капельнице — в руку, от которой кожа отставала чешуйками. Он посчитал, что свершилось, — и наконец, смог вздремнуть.

~

***

Круасовы с Грибами

Холотроп имеет спасительное свойство — прочищать организм (горло — непосредственно). Рог поднесли ко рту Некто — угощение угощений — после месяцев лишений. Кашель разрывал лёгкие — отяжелевшие — но не вширь: поток выводил недуг из горла.

Некто задыхался освобождением — высвобождение захватывало и воздух покидал: лёгкие, кровь, мир. Некто умолк. Оставим его.

Девушка отстранила рог от гостя и выключила свет, — если умер, достоин отдыха. Перенеслась в кухонную — тесто слоёное разморозилось, духовка разогрелась, а гость проснётся изголодавшимся. Есть ли кто там, — обратилась к голове и перенеслась в готовку.

Руки хладны, душа зудит — или мечта сбывается? — Пеки круассаны: круасовы — круассаны в форме сов или совы в форме круассанов. Нектар или мука, — равны.

Усыпает тесто мукой, пропускает грибы чрез тёрку и отвлекается на незнакомку в зеркале: рассматривает витки лица миндального, касается пальчиком щёчек впалых, ведёт до губ узких — будто у матери с портрета, — овлажняет пальчик и скользит по кудрям шоколадным, до подбородка, — обхватывает шею — мечту инквизитора — и приставляет ладошку к чаечкам-ключицам — что ведут к бугоркам плоти… Роняет слезу и сводит ладони на лице новорожденной. Ночь вьётся занавесом — быть ли акту следующему, не известно даже автору.

Новорожденная удобрила круасов грибами, усовила ножом из набора для карвинга и отправила дюжину собратьев испекаться. Гирлянды осветят путь твой, и различить звезду-путевод среди толпы астеройдов станет чуточку возможнее, — в ночи, обязавшейся унести одну душу — и принёсшую миру другую. Новорожденная укрылась рукосплетением и погрузилась в плед ожидания — иссушающий одних, питающий иных и умертвляющий третьих.

***

Боль разбудила его: будто кости выламывало — его сминало в выкидыш. Кровать мягчайшая — не сойти, — но пот остывает. Звёзды иллюминируют потолок: Созвездие Мечты, Плеяды Воспоминаний и Солнце Прощания.

Присутствие. Пространство скомкивалось от него к не-нему: нити всеприсутствия обходили покинувшего загон рассудка. Он отправился — бесцельно и с надеждой, подобно многим: зацепиться за знакомое из неисчислимого и упорхнуть об руку с книгой вопросов.

Коридор искрится воспоминаниями, — он одолевает плющ сожалений, траву напасти и стену существа своего — и пробирается в комнатку у монитора, комнатку на одного зрителя. Монитор искрился помехами: неопределённость ввеялась в очертания: слова собирались из обрывков фильмов, новостных показов и хроник лет убиейний человека человеком; звукоряд сводится мыслеформулами: «Поздравляем. Мир распадается — мечты исполняются, обещания остаются, мечты оживают а умершие идут — бесцельно и отверженно — куда бы ни вела звезда-путевод. Ты особенный — каждый особенный, не каждый понимает, — согласись вернуться — чтоб украсить мир безмятежностью; — многое, не успело открыться — и грусть Вселенной, угасать: познай Таинство Вселенной — соприкоснись с Ветром Края Обетованного и разнеси по миру, пыль серебристую — что сквозит волокна занавеса, — пока бесконечность распростёрта к тебе во всеблагодати…», — щёлк: редкость ли — вечность остаётся воспоминанием.

Глаза открылись. Он парит — в стороне от кровати, на высоте той, — кто-то переносил без умысла тревожить. Тело не поддаётся — затекло в нематерию, невытекающее.

Свет. Дверь скрипнула — Новорожденная прошла с подносом какаокруассанным. Кто способен разъяснить — что творится в этом мире.

Тело обмякло — его отключило. Кровать тёплая и мягкая — будто облако в микроволновке. Новорожденная уместила угощения, зажгла гирлянды и оставила себя с Некто — томиться на огне мгновения.

Он рассказывал привёдшее к краху. Она слушала. Круасовы пили какао.

Новорожденная снабжала веществами весь город — благодаря друзьям-крыскам: Вассе и Абдулу, — кому честь — сеять О.С.В.О.Б.О.Ж.Д.Е.Н.И.Е. Некто рассказал про странствия — про вечера в переходах и дни на полутоне минувшего с грядущим.

Некто умолчал вершившееся позади глаз, — то желало места тенного. Луна заглядывала в окна — и оставила слова Новорожденной, двоим. Тени под глазами Некто разглаживались — но плоти и душе, не статься прежними.

Новорожденная — «Сколько наигрывал?» — смотрела кротко, любопытная.

Некто — «Столько-то…» — оставил суеверия в объятии девушки-тельца

Новорожденная — «Ну неплохо…» — радовалась гостю и про себя, согласилась оставить того, — без просеб, обязательств и обещаний.

***

Мы исчезаем

В исполнении мечт.

Странница, Странник,

Мир вам — и Вечность.

Глава Одиннадцатая

Хворь вернулась. Сэнсей потешался над моей смертностью и поделился — «Боль — видеть рукопись незавершённой», — на что — «Умру — но допишу прежде» — глубинное отозвалось. Общее — в каждом — ведёт к недосказанному; преходящее видно в движении, но непреходящее — обратно.

Жар поднимается по ногам, забирается в голову и иссушает. Не жесток ли, выбор жизни, скользящей по умиранию к смерти? Мне подарили место — желанно вернуться, из поля заснеженного, из уголка предсердия, — и важно ли — что дальше — когда смерть моя, меня не опечалит.

Смерть моя

меня

не опечалит.

~

Воспоминания играют арпеджио на арфе чувства. Помню, не начинал знакомства — пока ко мне не обратятся, — видел себя уродливым, и не было причин обременять кого-либо собою (скромность природная — многим недостижимая) — но музицировать на пороге виртуозности и собирать объятия очарованных — заслуженнее смелости словообращения.

Печатать становилось сложнее: пальцы легчали а клавиши тяжелели — и помог бы мне мыслестенограф, прикреплённый к мозгу меня-подмены. Многое исполнить проще — если исполнит кто другой, руководимый тобою. Пальцы стирались о клавиши — а симфония не звучала, — собирались в послание себе прошлому, ставшее мне прежнему — посланьем из грядущего.

Здравствуй, каждое сейчас меня минувшего.

Кто бы и что бы ни лгали о «написанном на роду», правилах мира и истинах, — послушать совета значит приблизиться к слиянию с советчиком — а каждый отдаёт другим то, в чём больше всего нуждается… Занимайся — собственным: музицируй, созерцай и создавай, — и отвергай бессогласных, кто откажет в уединении, — но отвергай и бесследных, — отвергни каждого/каждую, в час свой. Молодость — ценность бесконечное: молодость — венок лавра на голове каждого образа и воспоминания, — обращаться к плодам молодости трепетно об бесценности каждого сейчас.

…

Уходи — прежде, чем иссякнешь. Выработай язык собственный — и почти вниманием смогших понять его. Даже птица в полёте над заснеженным полем значит что-то.

Ты умрёшь — и каждый советчик, — советы не отгоняют смерть, чем бы та не предстала, — и незачем, идти по земле — на пути к Звезде-Путеводу.

P.s.Сколько лет ни пройди — оставайся верным истинному себе: мечтателю, гению, безумцу, художнику мыслеобраза.

P.s.s. Воспоминание — наибольшее, что кто-либо и что-либо способно оставить тебе, — так и с тобою.

Мрак сгущается — перечитываю послание от себя себе, — по-честному, никто — даже Вселенная — даже мы — не знаем сути собственной, до общения с необъяснимым и возвращения.

Что же происходит с этим миром — и что у нас общего, кроме присутствия?

Дождь приминает дом к земле и краска сходит со стен — безвозвратная.

~ ~ ~

У каждого и у каждой найдётся слабость в сладости — к кому-то иль чему-то. Помню, влюбился в преподавателя литературы, — первый удар порога формальности к межличностному, — но нужно ли доводить до крайности общение со встретившей и прочувствовавшей пары неопределённости. Мне исполнилось шестнадцать — а ощущал себя крафтовым деревом, размотанным по миру.

Волосы кроткие — высоковероятно, Скорпион, — и голос, вьётся меж ушей по-прежнему: «Ребёнок — почему это с Тобой происходит?!» — на поток откровения, звучавший к ней, в неопределённости. Скорпион лучилась решимостью и силой оспаривать истины, озвучивала то — о чём большинство боялось думать, — и мы встретились позже: помню, музицировал в переходе и прочувствовал знакомое, — Скорпион изрекла пропитанное укором, — так наставники и разбивают сердца, — и провести черту формальности и межличного, не удастся — ни глупцам-деканам, ни прочим, — ибо формальность — обёртка неправды. Встретимся — прежде чем нарцисс молодости развеется прахом над Рекою Времени…

Вспоминать — возвращаться по Реке Времени и замечать каждый проблеск, оставленный в тебе кем-либо и оставленный тобою в благодать кому-то. Вспоминать — возвращаться и собирать себя, рассыпанного в неумелости жить. Но счастье ли — возвращаться, перепроживать, порхать в воодушевлении и утопать в сожалении, — приносящее свет — вне нужно/не_нужно.

Жизнь готовит каждому сюрприз — мне, верю, ещё один, — за благодарность до последнего. Каждый, каждая, поделились невыразимым словами — проскальзывающим сквозь воспоминание: многое не чувствуется когда мы — лица действующие, — но созерцание переносит в кресло на одного зрителя, — и просветление соприкасает с негласным. Мы могли бы делиться собой из здесь в сейчас — но желание оборачивается в самонеприятие, — и стоит перестроить мир, чтоб понять и действо, и метафору того.

~

Глава Двенадцатая — Ограбление

Некто вошёл в магазин — скользкий для дверей и прозрачный для камер. Продавец оглянулся — и попрощался с тенью старушки-кошатницы. День сщуривает глаза — и прохожие, незнакомки и незнакомцы, осыпают мир презрением.

Некто зацепил тележку-корзинку и пошёл по ряду продуктовому: консервы, тесто слоёное, печенье, крупы, сыр плеснёвый, чай — бергамот с дикой египетской розой (из отсека особого), сахар в россыпи тростниковой, струны (странно), женщина (24 года — компактная, шате), платок нашейный шёлковый и зубные паста-щётка. Продавец рассматривал пространство — точку из неисчислимых, — что-то привлекало и отталкивало, — так нужно, так нужно. Ветерок просочился в дверь — свился нимфой рыжекудрой: расчёсывалась на подоконнике, рассыпчатая на созвездия воспоминаний, в потоке денном.

Некто дошёл до кассы. Продавец смотрит на нимфу, безучастный к игровым энергетическим моделям сущего. Некто открыл кассу, взял купюры и приместил к продуктам, — продавцы не противились, — в праве ли мы порицать, — никто не в праве.

Нимфа сплетала кудри — вечерело. Тени проскальзывали и выскальзывали — но Продавец оставался безучастным: Нимфа — весточка покинувшей, — стеклянная комнатка мира рассыпается — зовом Космического Ветра, — и зло ли — во встрече Мечтателя с Мечтою, через века: забывшийся вернулся в дни — где дышал глубоко и страстно, напитывал пустоту межатомную мечтою, а себя наставлял следовать Мечте, — пусть оставляем мечты, Мечта нас — нет. Некто протащил тележку по ступенькам и покатил по плитам набережной, невидимый камерам, прохожим и продавцам.

Нимфа вела Продавца на самое высокое здание — вела шлейфом лаванды, завитающимся блеском изумрудов кудрей, — вела к обители воспоминания, чтоб оставить наедине с Мечтою — и распасться линиями эскизов той. Магазин уступил Пустоте — и никто не вспомнит, про что-то у набережной, кроме дыры в пространстве, — и чудеса привыкаются. Некто шёл дальше, дальше и дальше, — так нужно, так нужно, так нужно.

День уходит — всегда прежний, — приходит Ночь — всегда одна: Таинство поднимает подол-занавес, — и можно рискнуть собой — чтоб подсмотреть мерцания нематерий, что связуют Мечтателя с Мечтою. Некто дотрагивался звёзд — и вёз ношу спасения. Звёзды перешёптывались — тем интересно, идти в след, собирать ночь из осколков и задавать таинству значение.

Сова ухнула с балкона. Звезда столкнулась со звездой. Дождь мерцал.

Ветер нашёптывает. Дома встречают и провожают. История — сейчас.

Некто просыпается — но усыпает. Истинное — глубже “нас”. Молчание.

*

Глава Тринадцатая — Объявление

Некто вёл тележку об руку с Женщиной. Что-то изменилось, внутри, — поток сменил направление. Некто встречал подобное прежде — знаки — и осмотрелся.

Малоэтажки встречали сошнурованной парой кедов на энерголинии (можно закупиться шнурками), юноша и девушка шли об руку и навещали каждую “точку” (бак мусорный; — не зазорно), туман забельмил небо — и одна звезда просачивалась сквозь смущение планеты: Утренняя. Листок крафтовый — на стене изжившей многих и саму жизнь. Некто обратился к написанному и — ох — не смог различить, под покровом смога суеты — распадающегося.

И всё-же, когда желаем страстно — получим желанное, без оглядки на будущее несуществующее. Некто сорвал листок и понёс в россыпь света лунного — и приник к посланию, что изменит жизнь того — и каждого из нас. Серебро вилось нитью повествования — и очерчивало эскиз занавеса, поднимающегося.

«Театр Бесконечности поднимает Занавес

Мы — любители, страстные, — нашлись в пустыне жизни, чтоб воплотить недосказанное.

Можете приложить руку к поднятию занавеса Театра Бесконечности, — забрать предпочтение у ночного киносеанса в угоду променаду по набережной или созерцанию вечности в мгновении, — и расслабиться на зрительском месте Театра Бесконечности и осмотреться с чувством: его бы не было без меня.

Нас двое, трое, — не важно — когда Вселенная приходит на выручку, — и позволяет чтецу, соприкоснуться с исполнением.

Мы собрали россыпь пьес — двадцать пять листьев клёна — волнующего Озеро Небесных Лотосов, — что сглаживают рябь тревог и дотрагиваются сущего. Можете познакомиться с текстами, а позже — с историями витиения душ, мечты и антуражей.

Мы — сценаристы, аккомпаниаторы, режиссёры-постановщики и актёры, — любители страстные, — собираем истории из сердца и, привносим недосказанное в очерки чернил.

Театр Бесконечности поднимает Занавес. Забронируете билет — с нас история. Занавес — поднят»

Некто посмотрел на купюры — те могли бы послужить во благо, впервые за жизнь свою, — и у предметов есть судьба. Улыбка. Рассвет.

Глава Четырнадцатая — Размышление

Она проводит ножом по руке — стороной обратной: не страшно — провести и стороной обратной к обратной, — но можно упустить что-то, что поглотит позже. Нож — ласкает запястье, притрагивается к шее и скользит к щеке, — многие и не мечтали поменяться местом с тем. Слеза сушит кожу — сталь соскальзывает, ссекает в нить кудри и въедается в бровь.

Рубины окропляют сталь. Она отпускает орудие очищения — лаванда, в каплях первого дождя. Комната не утешит — но позволит утешиться вдали от наблюдателя.

Скоротечность заполняет нечто вне души и прочих выдумок разума, — склоняет пред скоротечностью собственной, — и быть может, человек — преклонившаяся пред вечностью в мгновении, очистилась за гранью трактуемого богословами и прочими из С.Г. (сообщества глупцов), — ни цитатор-проповедник-обетник, ни всевкуситель, не сравнится с прошедшей Единение. Она отключается от привычного — от категорий слов. Шепот вьётся соком с губ кремовых — значит иное, сплетается слушающим, словами.

Разбить голову о сейчас,

Преходящее и непостижимое,

Сладостное и кроткое, —

Оставить в том кусочек сердца.

Вечность, оставь меня

Щеночком, учеником, —

Выгуливать не придётся —

Оставь — и всё на том.

Леса — дом деревьям.

Горы — дом Ветру.

Озеро — дом Венеры.

Вечность — дом мне.

Остаться в сейчас — где пары сущего

Свитают из льна, свитают облака, —

Остаться — на Плато Безмятежности, —

Вспорхнуть на парах грядущего.

Сейчас — погреби меня

Вне мира, где хороши

Те, у кого есть, — а

Злодей — неимущий.

Интересно — придёт ли время всепроцветания, — или человек останется собою, — скорбела Она, а нож являл ту в мерцании рубинов.

*

Глава Пятнадцатая

Сэнсей отпаивал меня травами, саке, матэ и прочим, — о чём не мечтал прежде — от чего невыносимо ныне. Dream — в ассорти значений — захватывает на больше и дольше, — и глаза размыкаются реже и реже. Кто-то принёс шоколад, — Сэнсей сказал, Кот.

Кот был давним знакомым — вселял на домик зеркальный (чтоб никто не рассмотрел) в Космическом Лесу, у Плато Безмятежности по обе стороны от Реки Времени, — за каплю фиолетовую, застывшую. Сэнсей не запрещал выглядывать в окно — но мне казалось, главное вершение Вселенной сосредоточилось на кончиках моих пальцев, — словами иными, Вселенная задала процессу моему — увядающему — приоритет реального времени, — и Время растворилось за критериями иллюзорного. Шоколад — вкуснейший из пробованных мною — в три коробки, и на каждой — по коду: 911 — молочный с миндалём; 221 — молочный с карамелью; 303 — горький с ликёром.

Иногда — чудесно жить в одном мироощущении: ощущении новорожденного, ощущении дотронувшегося небес, ощущении всеблагодарности или ином, — в нас живёт столько личностей, сколько ощущениечувствоощущений: каждый принимает необъяснимое по-своему и носитель не в ответе за то, — наблюдение, стоившее мне многого, дойдёт до очевидности ни менее чем за тысячелетие. Вспоминание чудесно — возможностью перепрожить с иным фильтром взгляда, — интересно, чем откроется сейчас — сквозь шелест россыпи годов… Никто не знает — но отчего не помечтать и не обратиться ладонью разомкнутой, навстречу свету Звезды-Путевода.

Сколько пробыл здесь? Месяц, год, неделю? Мысли звучат голосом в голове — собственным, но отдаляющим и отдаляющимся.

Холод сковывает руки — суставы хрустят а кости скрипят в самоизморожении. Трудно собрать осколки осязания из гранита жизни и склеить те, — зачастую, на то требуется вся жизнь, до последнего вдоха. Окаменение пробирается с кончиков пальцев, — что за оплошность допущена мной, чтоб стать рассыпаться и без Ветра?

Переобращение требует смерти, — смерть — сброс энергии на перераспределение, — однажды не будет сил на совершение подвига сейчас, когда можно собрать цветы с поля неиссякаемого, воодушевления, — и следовать волей Ветра — за грани навязанного, но навстречу Мечте-Звезде-Путеводу. Мне не достаёт мудрости — чтоб сознавать происходящее и значимость того, — но чувство достаточно, чтоб действовать — или остановиться и засмотреться на звёзды. Не знаю, про что моя история, — и про кого, — но обо всём и каждом, что встретилось, встретится и встретит, — и не важно, по которую из сторон вообразимого.

Конец Второй Части

Глава Шестнадцатая — Под юбкой Ночи

Подпольщики собирались «Под Юбкой Ночи» — так звался бар-тет-а-тет для подпольщиков, контрреволюционеров, косплееров и прочих аутентистов восьмого дня. “Проснись” пылилась стопкой, — на раз сей — не очередной сорт удовольствия, — но газетка крафтовая с пропиткой чудейственной. Иногда бездействие — продуктивнее олития поля замысла потом, — согласились Подпольщики: Вселенная благосклонна к смутьянам-поборникам_правды — даже при полном бездействии тех.

Кто-то задел локтем газетки — и те рассыпались, будто мановением Ветра-Развратника, чуждого краям сиим. Посетители подняли рассыпавшееся — но не были в силах вернуть: произведения искусства субъективности вникли в руки чтецов и гонорар зазвучал в карманах Подпольщиков. Никогда не понять Вселенную, — задумался Подпольщик, — так и Вселенной не понять нас, вполную, — но полюбить…

Подпольщик — «Умру — и отлично, — всё шло к тому — на что задерживаться…» — задумывался о прошлом, рассматривая массу потенциальных трупов кругом и всюду — «Мир полон хорошего — и на-что ему мы?» — и вникал в новый контрзаговор. Мировое Правительство объявило о роспуске института стран и категорий: крыски-шишкари признали по всем сми, власть свои и господство, — и велели рабам прервать распи — но О.Г.inc. (Общество Глупцов Инкорпорейтед) собралось контроппозицией и — о боги — задалось перегруппировкой стран: Африку переселили на нулевой координате, а Индию — полярно, — и холод решил перенаселения, — но не полит-угнетения. Подпольщики стали доверенной силой Мирового Правления — крысок Вассы и Абдула, повидавших на веку своём больше и моего и твоего, чтец. Подпольщиков перебили — и двое, задались возродить Пацифизм из пепла сожжённых пластинок Ливерпульской Четвёрки; двое — Подпольщик и Подпольщица — вызвались из пепла О.С.В.О.Б.О.Ж.Д.Е.Н.И.Я., чтоб внести в смуту людского эскиз Свободы, ценой Жизни.

Подпольщица облачалась в мантию с подолами длиннющими — ходила тенью за Подпольщиком, могшей убить. Подпольщица избегала белья нижнего — чем пользовалась каждый миг пребывания с Подпольщиком, — русая, стройная и наделённая чертами женственности, неброскими и унитарными. Подпольщик наслаждался Подпольщицей — но её не хватало на долг верности, и каждый прохожий впадал в поле наблюдения приятным мальчиком, — и Подпольщик согласился взимать плату за всежеланную.

Подпольщики — смутьяны, бунтари, скептики и инакомыслители с начала начал — и пришли в мир, ведомые Меркурием, чтоб перевернуть устои и свести мир к гармони’и внутренней, что лучше внешней, — ибо «Гармони’я сокрытая лучше явленной» — вычитал Подпольщик у Дирижёра Теней. Ещё встретимся, Подпольщики. Вселенная впишет вас в Воспоминание.

Глава Семнадцатая — Повелитель Теней

Повелитель Теней был не из страшащихся по неумению лишиться бремя плоти — но Просвещённый. Просвещённый был из семьи католиков — и отличился в детстве, бросив в донат-уголок церковный записку со стихом:

Бог котячий — Котобог.

Бог своеверных — Сатана.

Чем обычный лучше,

Звоном из кармана?

Учение ваше

Не учение вовсе,

И изучать учение —

Не постигать истины.

Человек привык быть богом

Над убиенными и согнанными,

Над душами собранными к жатве, —

Но не над собою.

Вам бы подчиняться,

Сброд, ищущий пастыря, —

Пастырь вам — бродяга с бутылью,

Каждый — у кого не отсырело сердце.

Учение — шаблон-пропитка, мозгу сырому

И сердцу буйному, — мир до смешного обратен

И зло ли в сожжении эталонов платины.

Не знаем мы — и вы не знаете.

Богослов не умел говорить что-либо кроме заученного в детстве глухом — и читал полувслух, строчку в минуту, — слова срывались с уст того — псалмы и прочее — и всепотребимость тех не заставляла задумываться. Богослов посчитал клочок крафтовый благоверством и пропел слова лукавые, — ведь от Лукавого всё, что не Да/Нет, — т.е. трансдуальное злодейственно, ведь откажущийся от ада и рая идёт дальше, чем позволяет Богослову кошель. Прихожане разделились — голос прозревшего звучал в речи владыки, — что за глупцы руководят порой путьми людскими: поступай так, повторяй пока не помрёшь, слушайся нас и получишь однокомнатку на небесах, — ?!

Повелитель раздался голосом возмущённых — и собрал двоих, троих, — готовых отдать жизнь — но превратить Храм Антропоцерквизма (the Церковь инкорпорейтед) в гроб самовосхвалявшимся, — или аутентичный приврат-салун для распахнувших створки сознания.

Глава Восемнадцатая —

Revolution

Богослова уместили на распятие — чтоб ознакомился с предметом трактуемым — и провершили перестройку: женщинам на иконах пририсовали грудь, витражи снабдили люминесценцией, а двери сделались открытыми круглосуточно-всегодично, — чтоб истины стонов не миновали слуха людского; лазеры и техно, упорная с гинекологическим креслом. Тела грудились непрестанно и благоухали слаще ладана: солоновато-сладко, будто крекер во рту блудницы, — ладан сменили кокой — но и того не доставало: неудовлетворённость людского мирским росла диаметрально удовлетворённости. Стоит хоть раз в жизни пройти посвящение свободной любви (послевкусно скорбью).

Повелитель Теней понимал: плохо — и первое — и второе, — и презрел мирское, успев переиметь каждую из городка своего и скурив ни один словарь морфем, — и наблюдал: человек иссякал — чем себя ни обманывай. Лес принял Повелителя Теней — и встретил с Прокажённой, изгнанной Богословом; они построили домик на вершине скалы и завели бельчонка Джабраила.

Джабраил познал мир познающих и не ведающих — но соприкоснулся со вселенской печалью у одних и беспутства у других, — печалью претекающей от прародителя к отроку, будто История Историй была разбившимся кувшином, звеньями чьиими стали, — и Историю Историй восстановить удастся — если подумать, отдаться спонтанности и запустить пятёрню (иль десятёрню) в облако еженощное, Непостижимого, что приходит в перешуршивании ежей. Джабраил сбросился со скалы — оставил нить предсмертную, чтоб приютившие накормились плотью прозревшего (отчего бы — если возите “мощи святых” — не торговать мясом их?). Повелитель Теней вкусил — и остался веганом с дней тех, с пятнадцатилетия, — чтоб изъять колья наставлений из головы и приникнуть к Свету Первородственного, иллюзорного — и лучшего.

Повторять путь чей-либо — ошибка ошибок, — не проще ли придумать собственное, чем жить под чернью копирки (вспомните рабов заводов и рудокопов)? Смешай Белое с Красным — и передай другому; занавес негласен, единый. Судьба и Жизнь зависят от Сейчас, — и незачем вписывать в бланк “Пожелания” подслушанное.

Повелитель Теней оттолкнулся — к самой вершине: Жить — в соприкосновении с облаками, — нежиться о звёзды и тонуть в вуали Света Новолунного. Повелитель Теней примет заблудших — выслушает, рассмеётся и пригласит разделить пир смеха с бесконечностью. Повелитель Теней одним, Сэнсей — мне, — знает Историю Историй дословно — и нашёптывает Вспоминателю полумёртвому, — в вере раздуть пламя из пепла минувшего и перевоплотиться в чувство в глубине сердца: бесконечность — со мной, — и сердце, знай — следую, Следую Зову Твоему.

Не чувствую себя живым, Сэнсей. Прости — если увяну не расцветши. Цветок мёртвый — но расцвётший — ближе к серебру звёзд полуночных…

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~xX```

Страница сия размякла в луже крови автора, — оттого оставим пробел и, с уважением, одарим минутой внутреннего безмолвия.

Глава Девятнадцатая ~ Театр Бесконечности

Театралы репетировали пьесу «Фиолетовая Кровь» — по жизненному пути Эдгара Алана По. Сценарий рассыпан по репетиционной точке, стены обклеены нотами и конвертами донаций, которых не хватало чтоб завладеть помещением и открыть театр, — но чтоб репетировать, пока есть силы, и когда нет тех: прочувствовать персонаж и дать тому завладеть собою, — прочувствовать себя прежде — раздражители — и персонаж, — чтоб дотронуться всесущего, на осколках этого драного мира, пока возможно что-либо выше систем экономических — стойл от глупых людей людям глупым. Час до закрытия — но проведение благовещет им.

Тук — Некто попросил прощения за акт прерванный и разведал: труппа Театра Бесконечности — пред ним: неопределённые в числоколичестве, отроки спонтанности. Театралы предложили любопытствующему взглянуть на, возможно, последнюю репетицию и выступление единственное. Некто разместился у пюпитра и поставил ногу — по привычке — на подставку, не беззнакомый с эхом горестей Божественного Алана.

Акт развернулся. Некто расстался с пониманием — история светилась в авантюринах молодости, очаровывала свежестью подхода и вовлекала, — и не сказать — труппа пред тобой иль ты пред труппой. Акт закончился — время собираться…

Некто остекленел — виднелась душа — и вышел последним. Точка располагалась в заброшенном заводском здании и была достаточно бюджетна для верящих в себя. Общение началось раньше разговора — казалось, дверь не разделяла Некто от Театралов.

Театралы рассказали про россыпь произведений — романов, лирики и пьес — и намерение оживить каждое, — рассказывали страстно и по-ранимому (так ребёнок рассказывает котёнку о Мечте) и, поделились, что давно бы бросились в реку — не живи каждый день и каждую ночь, Ради Мечты. Некто слушал — слушал и дивился: мир полон безумцев — отдающих себя Ради Мечты, — полон гениев, — и одним, ночью сей, дано воссоединиться с Мечтой. Труппа состояла из Странник-Аккомпаниатора, Нимфы Рыжекудрой и Дитя-Мечтателя.

Некто вопросил — «Будь у вас сумма подходящая — приступите ли к поднятию занавеса немедля?», — и услышал созвучное глазам сомкнутым: вопрос — дитя ответа. Купюры перенеслись в руки Аккомпаниатора. Напряжение перекрасилось в успокоение: так прошедший из города в город Иоганн услышал знатного органиста.

Некто попросил исполнить мечту и похлопал Аккомпаниатора по плечу. Сделаем, сказал Аккомпаниатор, — приходи на премьеру. Не удастся, ответил Некто, — но постараюсь.

Некто ушёл — так сжигают стихи: в созерцании совершенства — ввысь.

Глава Двадцатая — Отражённый и Отражение

Аккомпаниатор греет руки: кипяток струится по рукам и набирается в раковине, — руки поддаются растяжке — большей и большей — и принимают тепло воды чувственной. Зеркало запотело — но круги под глазами видны отражённому, — «Ради Мечты», — и звездочка бликует стеклянная, с куртки — выше кармана нагрудного: свечение скользит по заслонке, Отражение с Отражённым, и соприкасает Мечтателя с Мечтою. Аккомпаниатор вытерпел обжигающее — ради свободы на грифе, аппликатурной и чувственной: свободы передавать себя без слов — но чувством. Стрелка проскальзывает получасье: отправимся.

Капли остаются на руках — игравших, скользивших по декам гитар и тел — и соскальзывают в дороге. Беспальцовки наскальзывают на орудия искусства — изящные до неприличия. Ноты отправлены в папку, та — в футляр, футляр — за плечо, — родной, после стольких лет…

Аккомпаниатор выходит из жилища, проходит по лестнице, минует ступени до единой и встречает солнце уходящее линзами UV-400 леннонок серебристых, — иногда, всё может быть идеально. Ветер развеивает подолы тренча, приглаживает волосы серебряные и милуется над подопечным, негласный и всесущий, наблюдатель всего и каждого, — и если кто и исполняет функцию бога, имя тому — Ветер. Аккомпаниатор скользит по воздушным потокам — навстречу Мечте, — прочь из минувшего, навстречу бесконечности.

Метро открывает двери, турникет пропускает к эскалатору. Прохожие, вас тысячи, миллионы, — вы так хороши, так прекрасны в преходящести дня, вечера и ночи. Аккомпаниатор рассмотрел станцию по-иному — глазами другого человека, кем был всегда — но осознаёт себя впервые.

Вагон подоспел — пустой: бабочка кружила от стекла к стеклу, без намерения. Аккомпаниатор уселся в краю-уголке — в новом самоощущении — и не заметил: бабочка-клевер, четырёхлистный, порхнула на плечо тому. Ноты позволяют скоротать вояж — ведь играть, пришедшим — не прохожим.

Аккомпаниатор погрузился в пятистрочие: ощущение возникало меж нот и вело, пьянящее и соблазняющее до разрешения, — чтоб запомниться лучшим из сейчас, лучшим из бесчисленных, сейчас… Младшеклассница наблюдала дирижирования Аккомпаниатора из соседнего вагона — и не преминула возможностью перебраться к незнакомцу на следующей остановке.

Поезд останавливается. Девочка уместилась напротив незнакомца — подозрительно, в пустом вагоне — и обратилась — «Вы Дирижёр?» — голосом певческим. Аккомпаниатор научился находить символизм во всём что обращает на себя внимание и уделил себя незнакомке.

Девочка смеялась словам Аккомпаниатора, а услышала про театр — огорчилась — «Было бы здорово — попасть к вам, — но средств нет» — и смутилась. Аккомпаниатор — «Деньги — одно из средств; желание — средство, старание — средство, чувство — средство» — подсчитал: пять остановок до выхода, — «Можешь посмотреть со сцены — но, не будут ли против родители?» — и посмотрел девочке в глаза-кристаллики. Девочка — «Мне не пред кем отчитываться» — сказала, родители далеко-далеко, и не беспокоятся.

Аккомпаниатор размыслил — «Репетируем каждый день, там-то-там-то, — приходи днём — чтоб, вдруг родители вернутся, не беспокоились» — и начертил карту к репетиционной точке и сцене. Девочка приняла, уместила лист в рюкзачок и вывлекла из рюкзачка книгу — «Возьми. Благодарность моя» — блокнот, в который выписано всё, что произошло, происходит и произойдёт с Аккомпаниатором, — чтоб появиться однажды — на периферии миров; подсказала взглянуть на плечо — и упорхнула в обитель станции новооткрывшейся. Аккомпаниатор рассмотрел бабочку — и расслабление расцвело от сердца по всему существу его: Мечта исполняется, — и раскрыл блокнот на странице дня сего: Волшебство.

Двери открываются. Аккомпаниатор выскальзывает, с футляром, нотами и бабочкой. Двери закрываются.

Поезд уходит. Аккомпаниатор выскальзывает из дверей — и Ветер вечерний встречает по-тёплому, любимца созвездий: проводит к залу и раскрывает двери. Первый Звонок.

Труппа встречает Аккомпаниатора. Зал полон, сцены заучены и всеспонтанны, — так и нужно, чтоб родилось Искусство, — Ради Мечты, без внимания к безважному, — так и нужно. Второй Звонок.

Свет приглушается. Аккомпаниатор разыгран — настраивается, подсоединяется, ставит подставку и размещается, медитативный — с чувством, что делает Ветер вечерний томным и тёплым… Кто-то из труппы не пришёл — осветитель Лев, — каждый человек ненадёжен — но львам ненадёжность не к лицу боле остальных, — оттого и не приходят.

Аккомпаниатор включает гирлянды всесущие — освещение лучшее — и возвращается в медитацию, тёплую, тёмную и грузную. Упражнение, растяжка и пассажи в замедлении, — отлично; трезвучие произведения заглавного. Третий Звонок.

Господа и Госпожи — Театр Бесконечности поднимает Занавес. Аккомпаниатор на сцене — за инструментом: молчание — рука левая на пятке грифа и правая на обечайке, — минута; безмолвие; смотрит в зал — заполненный — и чувствует покалывание в сердце, приятное. Левая в третьей позиции — Правая прикасается к струнам и извлекает трезвучие.

Зрители покачиваются в такт — созвучные сердцами с покалыванием в груди Аккомпаниатора: Музыка — ощущение меж нот. Руки сплетают узоры, нитью серебристой. Существует ли мир иного — когда Таинство Вселенной, по обратную сторону взгляда.

Разрешение. Опьянение — выше аплодисментов. Зритель чувствует.

Аккомпаниатор обращается Рассказчиком и делится крупицей Истории Историй — о ночи встречи с Таинственной Незнакомкой: принесла умиротворение душе мятежной, обняла, выслушала и приняла, — чтоб провести день в единении негласности: Весна, Музыка и Объятие. Рассказчик поделился образом той: полусапожки расшнурованы, изумруды в шали, глазах и локонах, — и объятие — теплее солнца июльского. Незнакомка утерялась — так расходятся судьбы, чтоб встретиться чрез тысячу дней — или один — и высказать недосказанное.

Рассказчик поведал об одержимости — и путешествии, где город каждый — встречал надписями почерка одного, — встречал Рассказчика его именем, Странника. Божество навестила Странника — дотронулась лица и привнесла ощущение бесконечного парения над бессмыслицей мирского, — представила минувшее в иной ипостаси. Странник рассматривал Жизнь — каждый уголок той: пересматривал каждую секунду и аспект под сотней, тысячей взглядов, — чтоб отыскать Божество в калейдоскопе воспоминаний.

Божество выпорхнула из закулисья — и слушала отрывки Истории Историй, очарованная. Странник сыграл произведения — что изучал в доброте памяти Таинственной Незнакомки с именем Богини Мира. Нимфа слушала сомкнувшего глаза — сомкнула глаза и заскользила по Воздуху, навстречу воссоединению.

Ночь вернула Таинственную Незнакомку Страннику, Странника — Таинственной Незнакомке, а Зрителю — покалывание в груди, что Древние звали Жизнью. Мечта исполнена, Странник, Незнакомка, Мечтатель, Вселенная: Занавес поднят — бесконечность вносится ветерком и встречает разминувшихся в зеркальной комнате. История чередует историю, — свитает Историю Историй, новую всегда, каждому — свою.

Занавес

Мечты

Исполненной

?Равно ли вспоминание грезы — вспоминанию действа, — и равно ли вспоминание прожитого в произведении — вспоминанию прожитого в “яви”? — ответ утвердительный, решение — за Тобой (не оборачивайся — уже готово дотронуться плеча ладонью мокрой)

Глава Двадцать Первая

Сэнсей пообещал пустить меня на мисо — «Если не исцелишься за три дня — нож спасёт тебя, а ты прокормишь меня месяц-другой» — и был весьма аргументирован. Угроза сменила центр и покинула поля контроля — пора ответить себе, хочу ли жить. Жар затесался в голове и, откуда знать, кипятил кровь чувственную, на напиток не для меня.

Минуты, годы и часы, смешались и затерялись. Небо смотрит мне в глаза. Сэнсей принёс чучело белки — та рассматривала меня, пишущего, спящего и обессиленного.

Птицы пели — но хотелось ли мне слышать их, или дар слуха не стоил чувства моего? Мир зримый — истинный ли: исчезаешь — едва моргну. Прикасаюсь к волосам, к телу, к дереву, к бумаге, — но чего в действительности, — и прикасаюсь ли…

Сэнсей принёс бутыль с водою. Муа открыл бутыль, отпил восхитительного матэ и оставил бутыль, — обратился через час — бутыль заукпорен, а белка неподвижна. Невозможно ли откупорить бутыль одну — дважды?

Умопомешательство — когда мир внешний стремится к истинному и смывает барьеры рассудков, осознаний и тлена прочего. Приобщиться к клети ума — скрыть Таинство Вселенной от себя, — что же заставило предков оступиться? Умопомешательство — прыжок в бездну всевысоты, навстречу содержаниям всемерным и окрасам передаваемым из губ в губы — из воспоминания в воспоминание.

Мир рушится — отклеивается от меня, — зачастую — с комками плоти, — на то не моя воля, но моё согласие. Сэнсей понимает больше озвученного, — или звучащее негласно — вьётся вне потока слов, столь близких и далёких к истине, сколь полёт бабочки — потоку мирского. Проснусь ли, — отчего меня волнует беззначное, с пальцами изящными до неприличия, — просящий аудиенции у Таинства Вселенной.

Белка сторожит от духов злых и добрых — даже Сенсей не в силах подступиться ко спящему ко мне, — волей рыжехвостой, — будь та человеком — живым и дышащим — мы бы сладили… Звезда проносится над домом — не Звезда ли Путевод? — и сносит в труху город нижестоящий; криков не было. Мир кажется жестоким — но жесток ли, — никто не знает.

Рукописи разрознились — но остались дружественны, благостью всенумерации: глава-часть-страница. Удивительно — сплетение слов, передаёт движение вселенной, пульс планеты и прикосновение света лунного, к коже альбиноске — снежной, шёлковой и свежей… Многое даётся в наслаждение, — незачем копать могилу ученику распятием, а слова загонять в счётчик.

Сэнсей волнуется — прочитал мои рукописи — «Скоро» — и кивнул в сторону комнаты пустых кувшинов саке. Белка — показалось — мотнула головой. Важно ли, что ждёт, — когда сейчас — лучшее из вообразимого.

~~~

Глава Двадцать Вторая

Белка разбудила меня — Сэнсей затачивал нож, ночью. Окно позволяло собрать пожитки, плед и понаблюдать действо издалека. Сэнсей зашёл в комнату — и ткнул ножом в место ночлега моего, а затем — «Возвращайся!» — выбрался чрез окно и, движение-в-движение, прошёл ко мне.

Сэнсей убил мой недуг — но мог и меня, не окажись сил во мне — перебраться. Белка подтвердила — а бабочка-четырёхлистник села на плечо мне, красочная в акварели предрассветной глазури. Безмятежность сквозила мгновением — но теми ли являются окружающие, кем мы знаем их?

Шёпот звёзд ведёт навстречу Мечте — оттого день отводится под сон: свидание с истинным — что приходит по сомкновении глаз обманутых. Сэнсей подвёл меня к вершине мира — мы делили самокрутку и меня понесло вверх: Сэнсей был со мной — летел в облака — и предложил обернуться: мы смотрели на нас. Ветер захватывал, подхватывал, овеивал и вёл — так не зачаровывают женщины, мечты и обещания: место сие — вне координат — ручей хрустальный, откуда сыплются откровения.

Сэнсей предложил мне глоток. Свожу ладони “лодочкой” и зачёрпываю, скажем, воду, холодней предсмертной ночи бездомного, — но с проблеском веры. Вера наполняет меня — заполняет голову, питает мозг и разбегается нитями вен.

Кто же подобрал меня полуживого, на трассе “Плато Безмятежности — Край Скитаний”? История Историй разливается по свету — цветами вариатизмов, — и отчего знать — отчего с одним попутчиком разговорился обо всё-навсё-привсё-всевсём и каждом, а иной — разделит безмолвие с подтекстом тем-же. Мир светится рубинами, авантюринами и изумрудами, — но замечает, видит те не каждый.

Пора — сообщает Сэнсей — если не хочу остаться и слиться с родником, — но захотел… Сэнсей решил за меня — и не знаю, быть тому благодарным или вырастить цветок ненависти, — но могу поделиться с тобой, я из другого мира, воспоминанием — о произошедшем со мной в обличии твоем, до разделения. Сэнсей зачеркнул эту строчку — но оставлю: нет различия меж произошедшим и произойдущим, — нет преимущества ни у одного меж позабытого и захваченного взглядом, — и время — не властно над событиями.

Мы вернулись — смотрели вслед себе упорхающим. Сэнсей ухмыльнулся — «Что ты знаешь теперь — о природе времени?» — и не ждал ответа. Белка пришла к нам — принесла орехи.

Истории, — сказал Сэнсей, — содержат то, что передавал тебе: подобны россыпи листьев клёна — безмятежных, ветхих и самоуверенных пред веянием зимы. Некоторые передают нам себя — незаметно… Утро.

Пора отправиться к Воспоминанию — замкнуть цепь и дорассказать себе, тебе, произошедшее с нами в этом о дивном новом мире.

Глава Двадцать Третья — Новый Век

Человечество замучило Землю — и Божество Мира обратилась к Верховному (по сравнению с Кем всевышний богословский — песчинка под ногтем на ноге) и молила исправить человечество и, ибо Землю не спасти, провести “сброс”: задать реалиям случайные значения и — будь что будет — промотать до мига сего. Земля рассыпалась каждую минуту мира, альтернативного тебе, я, — рассыпалась и скорбела на всю Вселенную, — а звёзды оплакивали ту. Высшие силы посчитали тебя, я, достойным настоящих чудес, — и перебросили по ту сторону краха, — и скоро, ты убедишься в том.

Допусти на мгновение — тебя выбросило на остров необжитый, выбросило из горящего моря, — и задумываешься о кварплате и пище — без вниманию к утопающим по ту сторону, — так и нужно — так и действовало человечество ведя Землю к распаду: проблемы других нам не к лицу, — но других красит разрешение трудностей наших. Планета раскололась надвое — и дома, люд и скот, полетели вниз, — чтоб вспорхнуть к Луне, сгорающими заживо. Некто заслужил внимания Силы — и был выброшен за отношения жизни-смерти, — чтоб встретить ужасающее: истинное — безликое, всесущее и непричастное, во отдалении от интерпретаций и отношений, — чёрной розе в груди обедневшей любовью.

Некто жил в роскошном викторианском доме — с двумя детьми, камердинером Виктором (мастером какао) и женой-азиаткой (гейшей стажа многолетнего и тяготением к какао Виктора) и писал классику века своего, — но что-то произошло тем утром: какао был безвкусен — а молнии-нити оплетали пространство. Некто встретил видение, озарение, одержимость, — что-то вспыхнуло и отключило того; дети встретили этажом ниже, супруга соблазняла на третьего, — предчувствие вывело из дому: Земля раскололась — и горящие живьём, выпархивали из расселины. Тяготение повело вверх — выше, громче, сильнее, — и Бум: Ничто — лимфы пульсируют по нитям электрическим, — Некто притронулся к одной — и выпорхнул в мир выбранный: вовне.

Голос в голове поприветствовал Некто — пора приключений, раз голос звучит в голове, — так началась одиссея к иллюзии, горькая одиссея, концу которой не встретить и сквозь покровы смерти, — но бесценная во каждом во мгновении, — так миг смертного равен жизни бессмертного — если лишить слова подпорок однозначности и привнести во губку-пласт восприятия чувственного. Некто подружился с голосом в голове — и выудил имя того. Двое — мы — шагнули в пасть тоннеля пустоты, единые в незнании.

Мир перерождался. Высшее избрало нас. Не всему нужны причины.

Листья, Дождь и Снег, — сметаются в одно. Дыши Бесконечностью. Глубже — будто впервой — и напоследок…

Глава Двадцать Четвертая

Откровения обрушились на голову Некто — мир привычный, отказывался возвращаться, — и представал проделкой иллюзорного, песчинки в пустыне и определённого в неисчислимом. Некто осознавал черту пагубную: пробираться в неизвестное и зацепляться за ближайшее к иллюзорному, — и не важно, где встретил ту и к чему приведёт. Некто сходил с ума — перешагивал на путь истинный, мановением мысли.

Что-то открывается — когда замечаем безвкусицу мирского — когда отрекаемся от обыденного и, котом, забираемся на окно — и домогаемся местности в раме оконной, — полагаемся на науку отсутствия перспектив и прочего — ведущего об руку но уводящего в бесконечность. Некто шёл безучастно — наблюдал инициацию знаков: круг зодиакальный влит в колесо сансары — и пучки света пробиваются сквозь то и уносят по одному, золотистому или серебряному, бронзовому или древесному, знаку — от Козерога до Стрельца, — и Тринадцатого. Голос повёл далее — и безумием становится ум — в мире отрекшихся от узд ума: брака, соцстраховки, льготных проституток, безлимитного какао и любви втридорога.

Мир переворачивался и выворачивался — поддавался мановениям Некто и подчинял, — Отражение и Отражённый, — будто полотно с самозапланированной инвертацией цветов, свойств и материй. Некто не встретил ни души — но напоминания и интерпретации, — на пути к кому-то/чему-то идущему навстречу, сквозь пласты и линии пространств, времён и иллюзий, — так иду к тебе. Никогда не задумывался — кто или что толкает двери в обратную твоей сторону, к кому бы или от кого бы ты ни шёл?

Божества встречали — единогласные в безмолвии, — приняли подмогу от освобождённого от пут многообещания. Некто разминулся с собою прошлым — разминулся незамеченным, — подобно каждому из нас, кто столкнётся с любовью любовей, незапятнанной тяжестью воспоминания, — и разминётся — и Магия рассеется — и роса развеется по виноградной по лозе, и впитается в листья клёна — кому участь: пространствовать тысячелетие, заскользить в объятия мира иного и поднести обрывки Истории Историй, Тебе, я. Принимать на веру многое — напрасно, — но рискни.

Кто знает — что происходит, когда отворачиваемся от зеркала, — не строит ли Отражение Отражённому гримасы. Сомкни глаза — позволь миру зримого исчезнуть — и окунись в пространное путешествие на дно существа своего, за пределы сознания, — навстречу непостижимому — чтоб слиться с тем в экстазе первозданного, Танца Вселенной. Миры соприкасаются: решайся — сейчас.

Воспоминание подхватывает — и подцепляет ноготком, обоину ветхую на окраине мира. Цветите — грибы озарения. Плетитесь и следуйте — каноэ мечтаний — ведите Странника навстречу к Нимфе из грёз.

Глава Двадцать Пятая — Когда-то

Когда-то Человек путешествовал без цели, поведал Сэсней, путешествовал чтоб здесь и сейчас своё застать в калейдоскопе антуражей и оставлять — действительно оставлять — себя минувшего на камнях пройденных и становиться ближе, комочком освоенной земли ближе, к себе скоротечному — но внемлющёму шёпоту бесконечности. То было хорошее время — когда-то-когда-то, давно-давно и нескоро-нескоро. Когда-то Человек замечал другого не ради себя — и не считал полного жизни умирающим, а полуживого — всерадостным, — когда-то.

Когда-то расстаться не было возможно — не про неразрывное замужество — но информация не настолько оглупила, чтоб покидать озванного любимым и упархивать на свет золотистый, на крыльях изгнивших, слов — «У меня никого нет» — и представяться товаром — «Свободна» — без налогов и пошлины за дешевизну натуры, изменчивую и переменчивую во всей красе лживости своей. Не злюсь — но позволю злобе высказать себя, бесцельную, — покидай меня, изжиток мирского. Когда-то согласие одному значило несогласие остальному, — без дешевизн всепригодности и резонации всежеланности.

Когда-то в груди не саднило, — что за глупое время. Когда-то чувство чести было всесущим — в степени менее примитивной, — честь и великодушие сплетались в глубине дыхания обнятых и пьющих Жизнь из паров обещания. Когда-то «лю» значило «Лю» и не саднило опилками лживости.

Поступки и Время — лучшие учебники Жизни. В жизни не писал по стольку — но История Историй делится эскизом, с озлобленным болезнью, но глотнувшим исцеления, — оттого распрощаемся с беззначным, — можно и распасться — не тронув бархата отпущения. Человек — существо странное, в приступах собственной важности, — обаяшка из концлагеря окажется последней тварью, лишь отмени снег пепельный и поддайся той.

Глава Двадцать Шестая — Сорок Третий

Привозили ещё и ещё — пололи мир косою смерти, на корм паровоза истории, — изваивали себе скамейки на берегах истории. Фюрер не был злодеем — соприкоснул исследование падения арийской расы и вредность смешения той с кровью иных, — и спасся от геноцида. Герой.

Так думал и Он — офицер концелярии, — сына устроил в концлагерь — следить за жидами в банных (одни выживали). Гордость Рейха — сущий Шиндлер из фильма. Что же за пепел в голове у внемлющих зову времени — инквизиторов человечности — не узнать, не посетив головы тех, — и аспект головной — иной от временного.

Сын телеграфировал на старофранцузском — «Встреть груз живой — через два дня» — и привёз в чемодане юную жидовку. Мне отвратительны распи межлюдские — глупы и абсурдны — оттого, продолжим. Молодость украшает даже изнеженную работой в поле тварь жидовскую: волосы вьются волнами и спадают на лицо иссаженное, — оттого смахивает пряди через минуту.

Он отошёл за винтовкой — «Держи её» — и вернулся, в убеждённости, отвращении и непоколебимости. Приведённая сжалась микробом — Привёдший заслонил ту. Так жидовка поселилась у сыноубийцы. Служанка, рабыня и кто бы та ни была, угождала прихотям недеспота-неничтожества и чувствовала: сложись обстоятельства иначе — могли бы сладить, и не встретиться.

Он не тосковал по сыну — отдавшему жизнь за дворняжку — но был заинтригован, подобно горному льву: чем та заставила покойного затесаться в предатели, вызволить себя с поезда и броситься самому под таковой. Жидовка не знала немецкого — но напевала “Оду Наслаждению”, любимую Его, — и Ариец, взялся за лингвификацию Жидовки. Что-то в отвратительности Жидовки — и завораживало: силуэт кудристый на заборе — от идущей в золоте рассвета, в платьи бликов случайных и неслучайных.

Жидовка породила, задела сокровенное. Ариец хотел задушить, уничтожить, сжечь со страниц воспоминания недостойную ходить по Земле. Но стоит испепелить тварь — отношение к той останется, — вычитал Ариец у Юнга, — и стоит придержать ту в загоне жизни.

Жидовку снабдили поводком и сломали голени — гости и соседи не отличали засаженную от немытой дворняги. Дворняга держалась — на злобу Арийцу — без проблеска агрессии: стоило тому изливать на ту (или в ту) смолу злобы, скрипела зубками и вышёптывала — «Ты прав, Господин», — и стала чем-то вроде подушки под иголки и сейфа для противозачаточных. Ариец насчитал в запасе той сотню слов — считал ту малоумной и раз, выслушал ту:

«Знакома с многими словами — но неиспользую от непонимания: к примеру — правда: произошедшее в зрительной зоне наблюдателя. Пред моими глазами людей размалывали и пускали на корм псам рейховским, чтоб лучше чуяли бежавших, — но в этом ли правда? Вообрази нечто вне правил и названий, — то захватит мир — ибо не найти слова, захватязего то в клеть определений».

Он рассказал о прелести служения Тысячелетнему Рейху, но Жидовка — «Идущий по лестьнице карьеры — будь готов стать ступенью» — возмущала само существо Арийца: ничтожество не имеет права жить — но живёт, — быть может, — пронеслось в голове, — кто-то заблуждается? Не важно, кто заблуждается, — заблуждение вьётся в Воздухе, на стороне своей, — и эпоху рассудит эпоха, а рассудивших — время новое, — и нет судьи окончательного — кроме ума, отважившегося презреть заповеди века слабоумия и заглянувшего в душу свою — и каждого, — и рассмотревшего не поддающееся кретериям, названиям и прочему, прочему и прочему: действовала система — Человек же чах под тяжестью самоподчинения, — и нет выхода из бесконечной глупости, — и не высвободиться из бесконечно затягивающейся петли времени, религии и напутствий, — пока не умрёшь — и религии, напутствия и прочие глупости века, не исчерпают себя, сумбурные, самопровозглашающиеся и рождённые из сорняка эго, унитарии, демонстративности и тщеславия с лицемерием; — всё от неспособности системности воспринять со смирением лежащее за просторами той: расслоение в системах глосс и когниктивных, — от деспотичности эго со стремлением заглянуть в не-своё и уподобить себе, — так ничтожно, если отойти, присмотреться к звёздам и обернуться на миг пред ухождением…

Конец ознакомительного фрагмента.