Скомрах. Танец за Гранью

Полина Жандармова, 2023

В Великую Ночь, когда Тур выходит из верхнего мира в наш есть шанс схватить Судьбу за рога и стать Тёмным Скомрахом, способным плясать за самой Гранью. Можно подчинить себе Тьму и всех детей её. Можно перевернуть весь мир и стать его правителем. Главное – сделать выбор у Истока всех дорог. Шагнуть туда, откуда возврата уже не будет.

Глава 4. Скомороший люд

— Что ты знаешь о народе Скомрахов? — голос Мирто звучал спокойно и ровно. Но казалось, будто тишина в избе сгустилась и стала словно бы осязаемой.

— О ч-чем? — чуть заикаясь, переспросил Богдан. Ему казалось, что он снова барахтается в ледяной воде, посреди сумеречного леса. Только на этот раз вместо темных зловещих елей грядой стоят вопросы, на которые ему не спешат отвечать.

— Скомрахи. Балагурный люд, веселый народ. Певчие, да Пляшие. Гусляры, да Дудники? Бубновы, Посвистовы, Бояны?

Богдан растерянно хлопал глазами, пока мозг, наконец, не выхватил знакомое слово.

— Скоморохи! Это шуты такие, да? Гороховые!

— Сам ты гороховый! — смутно знакомый голос прозвучал в голове и затих. Богдан испугался, что Мирто сейчас разозлится. Но тот лишь усмехнулся.

— Скомрахи, — поправил Мирто. — Не путай! Весёлый люд, да. Древний народ, стерегущий мир от не менее древнего зла.

— На праздниках бывают! — припомнил Богдан. — На ярмарках всяких! Я видел ряженых однажды, когда нас в город вывозили.

— Это… актеры, — подбирая слова, с негодованием выплюнул Мирто. — Не то. Истинный народ давно сокрыт от людей. Растворились. Почти растаяли. Почти исчезли. Скитаются тенями, выходят на празднества, стерегут народ простой от всякой нечисти.

— От умертвиев? — не удержался Богдан.

— Нет. От умертвиев стерегут ведьмаки. Все порождения, что дух и тело имеют — их забота. Мы оберегаем от неосязаемого. От бесплотного. Но от злобного и мерзкого, понимаешь?

— А… — протянул Богдан, ровным счетом не понимая ничего, и тут же спросил. — А зачем вы мне это все рассказываете?

— Затем, — Мирто помедлил, подбирая слова. — Что для того, чтобы выжить, тебе придется стать одним из нас. Пройти древний, сложный ритуал второго рождения. Новорожденным стать. Имя новое и судьбу новую принять.

В избе повисла звенящая тишина. Богдан слышал, как гулко в ушах бьется кровь — сердце стучит, огонь в груди горит. Но тонкая, едва заметная, корочка льда не тает — стережет его, оберегает. Это видение длилось всего мгновение, но как будто отрезвило Богдана. Он моргнул и медленно протянул:

— А… Если я не хочу становиться одним из вас?

На самом деле Богдан не знал, так ли уж он этого не хочет. Но таинственный мир, полный опасных тварей, о котором он ничего не знал до сегодняшнего дня — пугал. Поэтому Богдан мог с уверенностью сказать, чего он хочет. И борьба с мировым злом в его список желаний не входила. Мирто как будто услышал его мысли. Качнулся вперед, положил руки на стол, сцепив ладони в замок и спросил:

— Ишь ты, какой. А чего же ты хочешь?

— Хочу стать взрослым. Ну то есть поскорее вырасти Нет, не вырасти. Перерасти! Хочу отомстить Сане. Нет, даже не отомстить! Хочу избавить интернат от него! А еще… Еще…

Богдан запнулся. Раньше он часто мечтал о всяком, но все его мечты были какие-то мелкие, что ли. Незначительные. Получить четверку за контрольную. Отхватить хорошую куртку и ботинки, которые не жмут. Наконец, выспаться. Он не мечтал обрести семью или внезапно раскаявшихся родственников, вдруг вспомнивших, что у них где-то есть мальчик-сиротка. После того, как ему исполнилось семь, он запретил себе думать об этом. Поэтому до того, как Саня объявил его Злом, Богдан мечтал по-мелочам. И вот теперь понял, что в последние две недели все его мечты можно было пересчитать двумя пальцами.

— Взрослым, говоришь, — Мирто постучал пальцами по столу. — А что значит по-твоему, взрослым?

— Чтобы я был старше Сани. Чтобы я мог одолеть его, понимаете?

— Ну для этого тебе надо стать сильнее, а не старше. Возраст и сила не всегда идут друг с другом рядом, понимаешь, о чем я?

Богдан задумался. И тут же вспомнил Степана. Тот был не просто младше Сани. Он даже младше самого Богдана был. Но сумел отвадить Кукуху и его дружков. Значит, Мирто был прав.

— Вижу, признал мою правоту. Потому давай подумаем дальше над твоими мечтами. Что у нас там, говоришь? Месть. Месть — черное чувство. Оно змеей-гадюкой селится в груди, вгрызается в сердце ядовитыми зубами и заставляет его гнить и кровоточить. Тебе нужно, разве, гнилое сердце? А затем и гнилая душа? Сможешь ли ты жить с червоточиной и смрадом в груди? А жечь они станут нещадно. Сильнее и сильнее с каждым днем. Требуя новых жертв, новых болей и горечи. Готов ли ты впустить в себя эту заразу?

Мирто говорил, а перед глазами Богдана расцветала пульсирующая тьма. Непроглядная. Бездонная. Она манила, обещая воплотить слова Мирто. Грозила стать реальностью, стоит лишь Богдану пожелать. Одно мгновение — и чернота скользнет в грудь. Поселится там, пригреется, а после начнет расти, раздуваться, как клещ-кровопивец. Пока не заполнит нутро целиком. Пока не поработит разум и мысли. Пока не одолеет его.

— Нет! — вскрикнул Богдан, выныривая из этого видения. — Но я хочу… Хочу… — Богдан пытался подобрать слова. Он неистово хотел наказать Саню за всю боль, которую он причинил не ему — другим. Но, поразмыслив, пришел к выводу, что главное всё же сделать так, чтобы больше он не вершил свой суд над невинными. Чтобы его дружки не подлавливали в коридорах мелюзгу, не запугивали, не избивали. Чтобы истинное зло было истреблено!

Последнюю мысль Богдан озвучил. Мирто загадочно хмыкнул и снова побарабанил пальцами по столу.

— Наш народ этим и занимается. Не дает истинному злу забирать невинных. Подумай хорошенько, прежде чем окончательно отказаться. Если согласишься — я, так и быть, помогу тебе с твоей первой мечтой. Подращу тебя. На много сразу не смогу, но на пару годков — так и быть, сделаю.

— А если откажусь? — не смог промолчать Богдан.

— Как тебя зовут? — вопросом ответил Мирто. Богдан недоуменно нахмурился. Что за глупости!

— Я спросил имя. Твое имя! Назови его!

— Что за бред! — вскинулся Богдан. — Меня зовут… Меня… Я…

Глаза расширились от внезапного осознания.

— Я… — как ни старался, Богдан не мог назвать своего имени. Точно так же как до этого не смог вспомнить своего лица.

— Ты отдал свое имя Отцу и Он принял его, — слова Мирто тяжелыми каплями падали в оцепеневшее вмиг сознание. — Отныне, пока Он не наречет тебя новым именем, ты будешь на Грани. Но долго это продолжаться не может. Либо бы принимаешь дар и становишься одним из нас, либо…

— Либо я умру? — прошептал Богдан.

Мирто не ответил. Но почему-то и без ответа было ясно, что выбора на самом деле нет.

— У тебя есть еще три дня, и три ночи, чтобы принять решение! — Мирто поднялся и вышел из-за стола. — Я вернусь к этому сроку. Пока ты здесь, ты в безопасности и никто не тронет. Никто не зайдет, если ты того не захочешь. Не ходи за порог и сюда никого не приглашай. Кому надо — сам дорогу знает. Кому не дано — не переступит порог, пока сам не позовешь. Я не могу быть тут все время, долг и служба ждут. Потому знай, здесь ты сам начинаешь нить судьбы своей вить. Удержишь в руках, будешь силен духом и светел душой — выживешь.

Богдан всхлипнул, чувствуя, как влажнеют глаза.

— И не реви! Не маленький!

Богдан хотел возразить, что он еще даже начальную школу не закончил. Но вместо этого сжал руки в кулаки и прорычал:

— Я запомнил! Самому не выходить, сюда никого не звать! Что тут сложного!

— Сам увидишь, — покачал головой Мирто. — Хочешь совет — лучше спи все это время.

Богдан хотел задать еще миллион и один вопрос. Но едва он моргнул, как изба опустела.

Богдан замер посреди комнаты. Тишина. Напряженная, даже зловещая. Он никогда не слышал такой тишины раньше. В интернате никогда не бывало тихо так, чтобы абсолютно и полностью. Всё равно кто-то бродил-ходил, кто-то что-то ронял. Скрипели двери. Гудели сквозняки. Вдалеке трещал старый телевизор у охранника. Всегда в округе копошилась жизнь. Сейчас же Богдан понял, что мир погрузился в абсолютную тишину. Ни скрипа, ни шороха. И следующее осознание заставило его вздрогнуть — он был один. Впервые за всю свою жизнь, он остался абсолютно один. То, о чем он мечтал давным-давно, в далеком детстве — быть в одиночестве, иметь свою комнату, чтобы ни с кем не приходилось делить пространство. Чтобы не переживать, что кто-то утащит твои вещи или подложит мокрую половую тряпку в кровать. Чтобы не трястись за сухарь, который ты утянул из столовой и спрятал под подушкой на голодную пятницу. Внезапно эта его мечта осуществилась, и окружающий мир исчез. Сосредоточился в этой бревенчатой комнате, отбросив остальные жизни и звуки.

Богдан поежился. По всему выходило, что давняя мечта об одиночестве исполнилась. Но радости от этого он не испытывал. Он медленно, по кругу, обошел комнату, то и дело останавливаясь — у комода, заполненного разномастными глиняными чашками, да мисками, плошками, горшочками и блюдцами. У старенькой печки, в которой весело потрескивал огонь. И приветливое, мягкое тепло тянулось во все стороны по избе. Над заслонкой висели пучки сушеных трав — Богдан не знал, что это за травы. Но выглядело так, как обычно он представлял, слушая нянины сказки. Он смутно помнил, что именно старая нянюшка рассказывала им, когда укладывала спать. Но точно помнил, что была изба в самом сердце леса, на границе миров. Была Баба Яга каждый раз то злая и страшная, то мудрая и помогающая. А еще обязательно был кот-ученый. Воспоминание это так ярко всплыло в голове, что Богдан даже обернулся — вдруг действительно где-то поблизости сидит кот. Но ни под лавкой, ни на лежанке с пышной периной, ни у стола — кота нигде не было. Богдан разочарованно вздохнул и двинулся дальше. В углу стояло странное устройство — ножки-подставки, сверху какое-то колесо с нитками. С целой кучей ниток с одной стороны и с разномастными бесформенными клубами то ли ваты, то ли какой-то свалявшейся шерсти с другой. Что это такое, Богдан понятия не имел. В интернате подобных механизмов не было. Колесо сейчас не вращалось и Богдану внезапно захотелось понять, как это работает. Он осторожно подошел, заглядывая на механизм с разных сторон. Шерсть и вата — разных цветов — иссиня-черные, снежно-белые, грязновато-серые — лежали вперемешку. Как будто кто-то нашвырял их в беспорядке и забыл. Бочка Петровна за такое отношение к рукоделию надавала бы по ушам. Девчонки частенько жаловались, что им достается от надзирательницы за подобную неряшливость. Богдан не знал, что интересного может быть в вышивании или вязании, поэтому не понимал того фанатизма, с которым Бочка пыталась приучить девочек к подобному занятию. На его счастье, мальчишек эта участь миновала. Потому он сейчас с интересом, но полным неведением рассматривал странный агрегат. Несколько раз покрутив колесо и услышав скрип, Богдан все же убрал руку и отошел. Меньше всего ему хотелось сломать устройство из-за собственного невежества — Мирто вряд ли одобрит такой поступок.

Подойдя к лежанке, Богдан осторожно присел на край и задумался. Впервые он не представлял, чем занять себя на три дня. Книг в избе не было. Уроки делать не надо. На улицу, по словам Мирто, нельзя. Спать не хотелось. Богдану казалось, что после его бессознательного лежания здесь, он еще очень долго не захочет спать. Не зная, что ему делать целых три дня, Богдан медленно подошел к окну и уселся на лавку. Старое стекло сплошь было заморожено — вся поверхность блестела и переливалась, испещренная морозными узорами. Богдан тут же вспомнил, как видел подобные в детстве. На старых окнах в интернате. Каждый раз после сильного мороза стекло покрывалось диковинными картинами — завитками и елочками, ветвями и снежинками. И они в комнате для малышни могли вот так часами сидеть, разглядывать эти узоры, а после пытаться нарисовать их у себя в тетрадях. Потом в интернате сделали ремонт, окна заменили на новые, модные, пластиковые. И морозные узоры навсегда исчезли из зимних развлечений. Богдан огляделся в поисках листка и карандаша — надо же было хоть чем-то заняться. Но, не найдя ни того, ни другого, махнул рукой и принялся пальцем по стеклу повторять морозные рисунки.

Вверх, в сторону, завиток. Елочка, еще одна, и снова завиток. Палец скользил по холодной поверхности, усердно повторяя каждый изгиб и извилину. Каждую черточку и точечку. Почему-то сейчас Богдану было жизненно важно повторить все один в один. Нигде не ошибиться и не сбиться. Поэтому, когда он отвлекался на очередную мысль, сам себя ругал и возвращался к началу. Началом Богдан назначил одну особенно длинную черту слева, чуть выше угла. И каждый раз, забывшись, возвращал палец туда. Он сам себе поставил условие — повторить все узоры на окне, ни разу не пройдя в одном месте дважды, и не отрывая палец от стекла. То, что поначалу казалось ерундовой задачей, на деле оказалось не таким уж простым занятием. Палец то и дело норовил вернуться туда, где уже скользил. Мысли роились в голове, мешая сосредоточиться. И, в придачу ко всему, не отрывать руку от узора, чтобы перейти на новый участок было довольно сложно. Минуты текли за минутами, пока Богдан усердно выводил завитки, одновременно пытаясь не думать ни о чем, чтобы не сбиваться. Мысли же, как будто специально сговорившись, лихорадочно плясали в голове. Вопросы, опасения, страхи и переживания — все это волнами накатывало на Богдана, не давая сосредоточиться на узоре. Не выдержав, Богдан стукнул кулаком по рассохшейся раме и обругал сам себя за невнимательность. И запретил себе думать до тех пор, пока не доберется до противоположной рамы. Дав себе такой зарок, он снова принялся вырисовывать ледовые картинки. Мысли, наконец, успокоились. И Богдан понял, что какое-то время может думать лишь об этих колючих черточках. Они то убегали под пальцем далеко вперед, то резко изгибались, сменяя остроту на гибкость и плавность. А после снова ощетинивались сотнями льдистых осколков и устремлялись дальше по стеклу. И уже изрядно замерзший палец то плавно скользил, то будто натыкался на очередную снежинно-ледовую преграду, готовую исколоть любого, кто посмеет нарушить эту зимнюю красоту.

Завиток, еще один и еще. Богдан, затаив дыхание, следил за тем, как уверенно продвигается вперед, к задуманной им же цели. Узоры послушно раскрываются перед его рукой, складывались в снежные картины, готовые указать любой путь, любую дорогу. Главное, не ошибиться, не оступиться и не пропустить нужный поворот. Вот здесь, замерев, можно шагнуть в былое. В такой же зимний день, завьюженный ветрами времени и памяти. А тут, если очень захотеть, можно узреть метели грядущего. Узреть, распознать и остаться там. Богдан слышал, как вокруг воют зимние волки. Как рвутся вперед снежные ветры. Как трещит лёд мироздания. Как где-то там, на краю мира в Ледяном Чертоге, мерно дышит сама Зимняя Хозяйка. Завитки на окне заискрились, образуя новую картину — высокий, сверкающий острыми ледяными вершинами, чертог. От ледяного порыва ветра, коснувшегося лица, Богдан отшатнулся от стекла. Моргнул, и все вокруг стихло. А на стекле не было ни сверкающий шпилей, ни заснеженных гор — лишь те же замысловатые узоры. Богдан и хотел было оправдаться, что это всё буйство воображения. Что это так сознание пытается пережить все новые открытия и события. Но ледяной панцирь на сердце отозвался тихим, едва уловимым звоном. Который, наверняка, мог слышать только Богдан. А потому — он точно знал, что ничего ему не померещилось. Что все, что он увидел — он действительно увидел. Только понять, что это такое сейчас произошло, и что он еще не знает о мире, в котором родился и рос — он не мог.

Богдан вернулся к лежанке и забрался на нее с ногами, раздумывая, стоит рассказать Мирто про его ледовые приключения, или нет? Это вообще нормально, что он как-то чувствует лёд и все, что с ним связано? Поразмыслив немного, Богдан решил сначала выведать, что это за народ такой — Скомрахи. Что они могут, что им не дано. А уже потом решать, признаваться в своих странностях или нет. Приободрившись от этой мысли, Богдан вдруг понял, что проголадался. Стоило ему только подумать о еде, как на столе появилось блюдо с пирогами и самовар.

— Скатерть-самобранка! — не сдержал радостного вскрика Богдан и кинулся к столу. Теплые, ароматные пироги — с яблоками и ягодами, с мясом и грибами — Богдан не мог сдержать радости, что всё это для него. Съев с десяток и запив все это теплым чаем, Богдан еще столько же взял с собой на лежанку. Вдруг больше не появится. И, наевшись досыта, устроился под одеялом.

Внезапно изба задрожала. Рокот прокатился по комнате, зазвенели, задребезжали и, наконец, загремели чашки-горшочки на комоде. Как будто что-то тяжелое, большегрузное двигалось рядом. Богдан напрягся. Не испугался, нет. Но, вспоминая слова Мирто о том, что никто его тут не тронет, всё же подумал — что такое большое и тяжелое может быть настолько близко, чтобы даже изба тряслась. Первым порывом было залезть под одеяло и зажмуриться. Но Богдан мысленно обозвал себя трусливой слизью и, решительно откинув одеяло, встал, и подошел к окну. За ледяными узорами на стекле невозможно было разглядеть, что происходит на улице. Рокот повторился — на этот раз ближе и сильнее. Богдан даже схватился за маленький подоконник. Прислушался. Вдалеке, он мог поклясться, раздавался размеренный хруст проламываемого снега. Как будто кто-то большой и тяжелый скакал вперед. Лошадь? Лось? Кто там еще в лесу живет — Богдан пытался припомнить уроки окружающего мира, которые никогда особо не любил. А Евген Петрович — их пожилой учитель — всегда говорил: «Учите, дети, знания — единственный инструмент, который всегда будет при вас». Тогда Богдану казалось, что это выдумки взрослых, чтобы заставить их зубрить скучные уроки. Теперь он понял, что это была истина. Учи он зверей леса, сейчас бы не гадал, что за существо ломится сквозь снег в сторону его избы. Кто из зверья может водиться на границе мира живых и мертвых?

Последняя мысль стрелой пронзила сознание. А если, это «нечто» движется как раз с той, другой стороны? Что если это никакой не лось? А, какой-нибудь медвежий умертвий? Бывают такие вообще? Богдан понятия не имел, и проверять не хотел. Поэтому снова вернулся к лежанке, забрался под одеяло и постарался замереть, затаиться, затихнуть. Притвориться, что его тут вовсе и нет. Рокот нарастал. Топот уже отчетливо слышался со всех сторон. Копыта — Богдан понял, что это все-таки копыта, такой тяжелый стук эхом разлетался по округе. Значит, точно не медвежий умертвий. Может быть лошадиный, или лосиный. Или это кабан-секач несется огромными прыжками через лес. Богдан помнил, что дикие кабаны точно водились в лесу.

Изба снова задрожала. Сначала мелкой дрожью, потом сильнее и сильнее. И вот уже Богдану показалось, что лежанка под ним ходит ходуном. Он вцепился в край одеяла и затаил дыхание. На мгновение все же зажмурился, но тут же широко распахнул глаза. Как раз вовремя, чтобы успеть разглядеть за окном силуэт всадника. Комнату затопило багряным светом. Алое зарево осветило лицо, коснулось кожи, поползло по избе во все стороны. Богдан внимательно следил, как багрянец заполняет его жилище. Только в одном углу было так же тихо и спокойно. Там, где стоял странный механизм с нитками. Не до конца понимая, что происходит, Богдан сбросил одеяло на пол и метнулся к тому углу. Вцепился в скрипящее колесо и уставился на красный свет, разливающийся по избе.

— Хитер, стервец малый, — тихое, едва уловимое шипение коснулось слуха. Но в следующий миг все исчезло. И алые всполохи, и стук копыт, даже изба перестала дрожать. Только день за окном погас, а в избе зажглись желтые огни. По стенам, как будто маленькие светильнички. А от них во все стороны тут же расползлись тени, занимая свои привычные места. Богдан постоял еще какое-то время, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит за окном. Но уже знакомая тишина снова завладела окружающим миром. И Богдан, выдохнув, подошел к столу. По смене света за окном он понял, что наступил вечер. Есть не хотелось. Играть с ледяными узорами тоже. Поразмыслив немного, Богдан решил последовать совету Мирто и отправиться спать.

Прошел в умывальню — организм уже какое-то время напоминал, что он-то как раз вполне живой и имеет свои собственные потребности, — и замер, недоуменно разглядывая крохотную комнатку. Старый умывальник с лейкой, ведро с облупившейся эмалью под ним. Несколько пушистых полотенец на полке. Там же кусок мыла и зубной порошок. И еще одно ведро у стены.

— Ну нет, только этого мне не хватало! — не сразу догадавшись, для чего предназначено второе ведро, выкрикнул Богдан.

— В себе держать будешь? — прозвучал в голове ехидный голос. — Учти, нянчить тебя тут никто не нанимался!

Богдан сжал кулаки, чувствуя, как краснеют щеки. Он резко развернулся и вышел в комнату. Еще раз обошел её по периметру, в душе надеясь, что где-то непременно отыщется дверь в туалетную комнату. Или хотя бы в ее какое-то старое подобие. Что угодно, только не ведро практически у кровати.

В голове снова раздалось ехидное шипение, но Богдан не обратил на это внимания. Все его мысли занимал один единственный вопрос самой, что ни на есть острой нужды. Так и не найдя никаких признаков каких-то других дверей, Богдан вернулся в умывальню. Кое-как сделал дела, стараясь не сгореть при этом со стыда. И уставился на ведро.

— Вынести! Немедленно! — с этими словами он двинулся к выходу. Мирто говорил, не выходить на улицу. Но если он по-быстрому выскочит за угол, и тут же вернется назад, нигде не задерживаясь, ничего же не случиться, верно? Он будет очень-очень быстрым. Даже дверь захлопнуться не успеет.

Дверь!

Богдан остановился, буквально уже выскочив в сени. Мысль о том, что он может не попасть внутрь, отрезвила. Поэтому он снова заскочил в комнату, взял два полена, что лежали возле печи и подпер сначала одну дверь, что вела в прихожую, а затем и вторую — уличную. Дорожка желтого света озарила заснеженный двор. Богдан нашел в прихожей сапоги, явно не его размера. На металлическом крючке висел какой-то тулуп, но его надевать Богдан не стал. Быстро выскочил во двор и юркнул за угол. Зимний воздух тут же забрался под свитер, пронизывая до костей. Снег под ногами пару раз скрипнул. И этот скрип тут же эхом разлетелся по округе.

Так быстро Богдан еще никогда не шевелился. Даже когда убегал от умертвия. Вспомнив встречу с последним, Богдан вылил ведро и в два прыжка вернулся к избе, взлетел по ступеням, заскочил в прихожую и захлопнул дверь, для верности подперев его поленом.

Только сейчас он понял, как громко и неистово колотится его сердце. Оставив сапоги в прихожей, Богдан вторым поленом подпер еще одну дверь, прошел в комнату и поежился. Спина горела от чьего-то тяжелого, внимательного взгляда. Богдан был уверен, что никого поблизости не было. Он все время, пока стоял за углом, оглядывался, всматривался до боли в глазах в темноту вечернего леса, вслушивался в каждое мгновение. Но ничего, кроме гула собственной крови в ушах не услышал. И никого не увидел. Только этот взгляд — холодный, недобрый, проникающий в самое сердце. И даже ледяной панцирь не спасал — Богдан чувствовал, как огонек в груди дрожит и съеживается под этим взглядом. Не спасают ни стены, ни тепло живого огня в очаге. Взгляд держит, не дает двинуться с места, парализует волю. Богдан моргнул, надеясь прогнать наваждение. Но ощущение слежки никуда не делось. Наоборот, Богдану показалось, что он слышит тихие шаркающие шаги вдалеке. Отчего-то он точно знал, что это хозяин взгляда идет за ним. Сквозь сугробы и талые лужи, коряги и покрытые льдом ветки.

Лед. Он поможет! Задержит! Скроет, как тогда, на озере. Богдан был уверен в этом. Стоило только вспомнить про лёд, что наверняка покрывал ветви в лесу, затягивал натаявшие за день лужицы, как взгляд отпустил. И сразу стало легче дышать. Подойдя к лежанке, Богдан зарылся под одеяло с головой и тут же провалился в сон. Только сейчас он понял, что день в одиночестве и постоянном напряжении лишил его сил.