Что гложет Гилберта Грейпа?

Питер Хеджес, 1991

Впервые на русском – дебютный роман культового американского писателя и сценариста Питера Хеджеса, основа одноименного фильма Лассе Хальстрёма («АББА», «Правила виноделов», «Шоколад», «Хатико») с Джонни Деппом и Леонардо Ди Каприо в главных ролях; за роль Арни Грейпа юный Ди Каприо получил первую свою номинацию на «Оскар», а оператором картины выступил легендарный Свен Нюквист, постоянный оператор Ингмара Бергмана. Двадцатичетырехлетний Гилберт Грейп работает продавцом в продуктовой лавке и живет в городе Эндора, штат Айова (население – 1091 человек), где его гложет примерно все. Он бы и рад куда-нибудь уехать, но дома его держат неподъемная (в буквальном смысле) мать, и младший брат с проблемами развития, и сестра, до сих пор оплакивающая смерть Элвиса, и давний роман с женщиной старше его. И вот однажды на летние каникулы в Эндору приезжает загадочная красавица, которая, раскатывая по городу на велосипеде, кружит голову всем парням и которая перевернет мир Гилберта вверх тормашками… «Свежий, искренний роман взросления – и в то же время элегия неудачникам и аутсайдерам, оказывающимся на обочине Американской Мечты. Словно фильм Дэвида Линча, оформленный нашими местными художниками-примитивистами» (The New York Times).

Часть вторая

11

Лошадка из года в год одна и та же. Здоровенная, белая. Арни прокатился на ней двадцать один раз подряд и уже пошел на двадцать второй заход.

Карусельщик, скользя между лошадками, пересекает свой аттракцион и спускается ко мне:

— Там друг твой на лошади…

— Ты хочешь сказать, мой брат.

— Ну да… Брат твой, ну… должен это… освободить место. Чтоб другие тоже могли прокатиться. Ты пойми, приятель, белая лошадь у нас самая, это, востребованная.

Смотрю вокруг:

— Возможно; только я почему-то не вижу, чтобы сюда очереди выстраивались.

— А я этого и не утверждаю.

Смотрю на него — одет кое-как, зубы выщерблены, весь в татуировках — и задаюсь вопросом: что он вообще может утверждать?

— Тогда какие ко мне вопросы?

— Я к чему веду: другим, это… нужно хотя бы возможность такую дать. Чтоб шансы у каждого были.

Откуда ни возьмись нарисовался Такер с большим розовым облаком сахарной ваты.

— Гилберт, я тут предложение получил — подхалтурить на водной ловушке. — Отрывает клок сахарной ваты и протягивает мне.

— Спасибо, не хочу.

— А у меня аккурат сегодня плавки под джинсами. Как по заказу, прикинь? И еще знаешь что? В этом году там микрофон есть, чтобы над людишками прикалываться. Аттракцион такой: кидаешь бейсбольный мяч, и если попадешь в красный диск на стенде, Такер провалится в бак с водой. На, держи. — Насильно всучив мне сахарную вату, он чуть ли не вприпрыжку бежит в сторону своего бака.

А я поворачиваюсь к карусельщику и продолжаю:

— Мой брат без памяти полюбил эту белую лошадь.

— Но по правилам…

— Весь год он дожидался этого дня. По большому счету ничего другого ему ждать не приходится.

Арни ездит по кругу, строчит из воображаемого пулемета и выкрикивает:

— Ты убит, Гилберт. Ты убит!

— Приглядись к нему, — говорю; карусельщик приглядывается. — Голова у него необычной формы, тебе видно? — (Он кивает.) — Мой брат был… ну… таким же смышленым, как ты… таким же сообразительным, вплоть до минувшего лета, когда его сбросила лошадь… и несколько раз лягнула копытом в голову… причем белая лошадь… и с тех пор у него… мм… деформирована голова. То, что мой брат катается на твоей карусели, — это его победа над собственным страхом. И ты, сам того не подозревая, сделал ему огромный подарок. Ты подарил ему волю к жизни. Желание восстановиться. Идти дальше.

Протягиваю этому парняге сахарную вату, но он мотает головой — как видно, понял, что она ему в горло не полезет.

— Но сейчас мы сгоним его с этой лошадки, дабы восстановить справедливость по отношению к детишкам… которые вот-вот сюда потянутся. По отношению к ним иное было бы несправедливо, но разве сама жизнь справедлива? Как только аттракцион остановится, я уведу отсюда своего брата. Не волнуйся.

— Ох ты, как же так, — теряется карусельщик. — Нет, не делай этого. Как же так. Господи, да его бесплатно катать надо.

— Но это будет несправедливо…

— Справедливо, несправедливо — забей, — говорит он. — Понимаешь меня? Этот парень, братишка твой… ох ты боже мой. Пусть бесплатно катается. Я так решил. И только на белой лошади. Сколько захочет. — Парняга утирает глаза и берет себя в руки.

Мы смотрим, как Арни заходит на следующий круг и дубасит лошадку, чтобы скакала быстрее.

— Позволь представиться: Гилберт Грейп, а это, — говорю, — мой брат Арни.

— А меня зовут Лесли, — говорит карусельщик и собирается идти в будку — дергать за рычаг, чтобы остановить аттракцион.

— Вот, держи, — протягиваю ему сахарную вату.

— Нет, нам не положено, — отказывается Лесли.

— Очень прошу. Не обижай меня.

Взял.

Через семь бесплатных заездов подхожу к Арни:

— Эй, братишка, ты, как я посмотрю, умаялся тут круги нарезать.

— Не-а.

— Даже у меня голова кружится на тебя смотреть. Пора дух перевести, согласен?

— Не-а.

— Пойдем с тобой полетаем. В воздух поднимемся.

— Не-а.

Пытаюсь сдернуть его с лошади, но он вцепился — и ни в какую. Лесли некоторое время за нами понаблюдал и спрашивает:

— В чем, собственно, загвоздка?

— Мне, — говорю, — нужно передохнуть от этого мельтешения. Нужно в воздух подняться. Воспарить над землей. Понимаешь меня?

— Еще как.

— Вот в этом, собственно, и загвоздка.

— Слышь, есть у меня одна идея! — выкрикивает Лесли, проверяя билет у какого-то мальчонки. — Я за ним пригляжу. Он со мной не пропадет.

Поднимаю вверх два больших пальца и спускаюсь с карусельного помоста — как раз начинается новый заезд. Моего ухода наш дебил не замечает. Глоток свободы, говорю я себе.

Пробираюсь среди аттракционов: тут и «Ракушки», и «Спрут», и всякие подвижные игры, и шатер для бинго. Кругом почти сплошь знакомые лица. Мне говорят «Привет», я отвечаю «Привет». А вот и бак-ловушка, где нынче Такер подхалтурить решил — цепляет прохожих. Пока еще в сухой одежке сидит, но не потому, что мяч бросают одни мазилы, а потому, что никто возле него не задерживается. При виде меня он заводит: «ГИЛЛЛЛБЕЕЕРРРТ ГРРР…» — но я ускоряюсь — только меня и видели.

Подхожу к будочке кассы, отсчитываю ровно семьдесят пять центов за билет. Разворачиваюсь — и вижу пышный начес, который полностью загораживает мне обзор. Скольжу глазами вниз. Бородавка со вчерашнего дня увеличилась; говорю:

— Здравствуйте, Мелани.

— Ты меня избегаешь, да?

— Нет, что вы. Как можно?

— Ты смотрел на меня с карусели.

— Разве?

— Да-да. Я тебе помахала — неужели ты не видел? Как я жестами звала тебя спуститься?

Я, очевидно, принял ее голову за облако сахарной ваты.

— Нет, я не заметил.

— Ну не знаю, ты смотрел на меня в упор. Как я вижу, на солнышке успел поджариться. Совестно, небось, что вчера не явился в приемные часы?

— А почему мне должно быть совестно?

— Как почему?! Пропустить назначенную встречу — это детский сад и хамство. Не перезвонил. Даже не извинился.

— Извините, пожалуйста.

— Я тут ни при чем. Ты не со мной договаривался.

Со вздохом хватаюсь за голову. У меня сейчас одно желание — прокатиться на колесе обозрения. Пусть какая-нибудь сила — любая — унесет меня вверх. Чтобы я воспарил.

— Ты собираешься перезаписаться на прием? Гилберт?

— Да. Прямо на завтра.

— Завтра ближе к вечеру он поедет забирать сыновей из церковного лагеря. День будет суматошный. Человек он невероятно занятой. Но ты подходи как договаривались — к четырнадцати часам. При первой же возможности он займется твоим делом.

— Отлично, здорово, да, уже готовлюсь.

— Не забудь.

Мелани проводит одним указательным пальцем по другому, словно грозит мне карой, но тут же сверкает улыбкой — дескать, ладно, прощаю — и, покачивая бедрами, удаляется: дизайнерские джинсы слишком узкие, высоченный начес жутко яркий.

— Вот мой билет.

Лысый оператор с гитлеровскими усиками делает мне знак садиться, проверяет, защелкнута ли поперечная перекладина, жмет на рычаг от себя — и я взмываю вверх. При каждом спуске меня по самое некуда пробирает — вжух! — знакомое ощущение, похожее на щекотку. От этого в голову лезут всякие шкодные мысли. Ниже пояса.

Описывая круги, зажмуриваюсь. Рисую себе дальние края, где никто не знает меня по имени.

Мне предстоит воспарить с закрытыми глазами еще десять-пятнадцать раз. Зависая в наивысшей точке, разлепляю веки и вглядываюсь в даль. Солнце уже закатилось. Темнота расцвечена огнями аттракционов. Отсюда, с высоты, вижу наш понурый дом, бывшую мою школу и «Сливочную мечту». За тридевять земель светятся фонари на парковке «Фудленда». Скосив глаза в сторону и вниз, вижу: какого-то малыша вместе с мамой выгружают из кабинки. Оператор бежит с ведром, чтобы окатить сиденье водой. Не то ребенка, не то мамашу во время катания стошнило. Я нервно осматриваюсь — нет ли рядом следов рвотных масс, но, к счастью, в моей кабине, или корзине, или как там ее… безупречная чистота — ну, насколько такие аттракционы вообще могут быть чистыми. Пока я здесь вроде как в заточении, продолжаю обзор местности. Замечаю, что тент над каруселью прохудился. Надо будет указать на это Лесли. Над баком-ловушкой восседает Такер, по-прежнему сухой, и желающих поупражняться в меткости не находится. Очередь, как всегда, выстроилась только к «ракушкам». Малышня бегает с воздушными шарами, бросает мяч в баскетбольное кольцо или зависает у игровых автоматов типа «хватайка».

Гляжу, как отмывают заблеванную кабинку, и замечаю внизу велосипед, причем мужской, а на нем — некую девушку. Она в белой тенниске и синих джинсах, черные волосы развеваются, аки конская грива. Колесо обозрения с внезапным толчком останавливается для посадки нового пассажира. Провожаю глазами велосипедистку: та объезжает игровые аттракционы и детский картинг. Поравнявшись с оператором, говорю: «Я уже готов сойти», а он отмахивается, будто ему комплимент отпустили. Девушка устремляется в сторону «Спрута», минует «Серебряный твистер», палатку, где продают попкорн, и батутный комплекс. «Выпустите меня! — кричу. — Выпустите!» Стараюсь хранить беспечный вид, но все напрасно. Оператор чешет кончик носа и поплевывает.

Я сейчас в нижней точке, начинается очередной подъем. Велосипедистка жмет на педали, приближаясь к моему колесу обозрения. Останавливается, внимательно смотрит. Я продумываю, каким жестом обозначу на спуске свое присутствие, но ее уже как ветром сдуло.

Исчезла.

Выпускают меня где-то минут через пять.

Благодарю оператора за «великолепное» катание и одними губами добавляю: «Говнюк». Девушка из Мичигана уехала из луна-парка, нутром чую. Но на всякий случай проверить не мешает. Никаких признаков. Даже следов от шин не осталось.

— Спасибо, что присмотрел за моим братишкой, — говорю, а сам указываю на прореху в брезенте; Лесли кивает — мол, знаю, знаю. — О’кей, Арни, лошадке нужен отдых.

— Нет, моя лошадка не устала…

— Арни!

— Нет… нет!

— Скажи «спокойной ночи».

Обняв лошадь за шею, Арни принимается ее обцеловывать.

— Прекрати, Арни!

Хватаю его за руку и тащу вниз с помоста.

Купив ему каких-то тянучек, идем к выходу, и вдруг из репродуктора доносится:

— А ВОТ И ГИЛБЕРТ ГРЕЙП, ОН ЖЕ ГИБЛЫЙ ГРИБ!

Это Такер; никто его до сих пор не искупал в баке. Метров с пятидесяти показываю ему «фак».

— ДА ТЫ КРУТ, ГИБЛЫЙ ГРИБ! ТЫ РЕАЛЬНО КРУТ!

Арни заметался — не понимает, откуда доносится этот рев, прохожие на меня глазеют, а я на тот случай, если из укрытия за мной наблюдает красотка Бекки, вразвалочку направляюсь к Такеру. На буксире у меня Арни.

— К НАМ ИДЕТ МИСТЕР КРУТ! ОЙ-ОЙ-ОЙ, ВСЕ СО СТРАХУ МРУТ!

На доллар дают три мяча; протягиваю в кассу пятерку, это на пятнадцать бросков. Первые шесть — мимо. Собирается толпа. Той девушки пока не видно. Такер тараторит без умолку, изгаляется на все лады. Седьмой мяч запускаю прицельно в него. Такера окружает защитная металлическая сетка, но приятно уже то, что он шугается. Толпа раззадорилась и поделилась на два лагеря: одни требуют устроить Такеру купание в резервуаре, другие заступаются. Мячи с восьмого по одиннадцатый вообще летят черт-те куда. Двенадцатый попадает точно в цель, но Такер почему-то не проваливается в бак.

— ЭХ ТЫ, ХИЛЯТИК-ВОЛОСАТИК, СОВСЕМ, ВИДАТЬ, ЗАРЖАВЕЛ!

Дальше сносить такие унижения просто нельзя. Все кругом хохочут, а на меня вдруг накатила злость. Такер уже обгадил и мою фамилию вместе с именем, и длинные волосы, и проржавевший пикап. В других обстоятельствах можно было бы наплевать, но не при таком раскладе, не сегодня, не сейчас. Тринадцатый мяч выскальзывает у меня из пальцев. Наклоняюсь, чтобы его подобрать, но тут Арни ныряет под заграждение и мчится прямиком к стенду. Такер это видит, но даже не успевает привстать: Арни бьет кулаком по красному диску, срабатывает пружинный механизм, днище под сиденьем из тракторной шины проваливается, и Такер плюхается в воду. Народ гогочет.

Арни Грейп на свой манер вышел победителем.

В награду мой умственно отсталый брат получает от меня молочный коктейль в «Сливочной мечте». Едем домой. Он сразу заваливается спать — лошадки его укатали. Я лежу в постели неудовлетворенный, как будто получил отлуп, и думаю о той девушке из Мичигана. Картинка складывается идеально. А покамест обслужил себя сам и воспользовался старым носком, чтобы не оставлять следов.

12

С утра я на работе; описываю, как Арни провел время в луна-парке. Мистер Лэмсон хохочет до слез.

— Братишка твой — до чего же… славный ребенок, — заключает он.

Когда я подметаю проход номер четыре, из-за угла появляется миссис Бетти Карвер с коробкой тростникового сахара:

— Гилберт?

— Да, миссис Карвер, я знаю, миссис Карвер. Уже перезаписался на сегодня, на четырнадцать часов!

Стараюсь говорить погромче: мистер Лэмсон, как пить дать, прислушивается. С недоуменным видом он подходит вслед за ней.

— Я не явился в назначенное время… виноват… сегодня исправлюсь. Мне очень стыдно, миссис Карвер!

Она сует мне под нос коробку сахара:

— Сколько?

— Что-что?

— На упаковке ценника нет. Сколько стоит?

— А, понял.

Мистер Лэмсон тут как тут:

— Не иначе как отклеился: Гилберт не имеет привычки пропускать товар.

— Я пришла не скандалить и не порицать, — цедит она. — Я пришла за сахаром, вот и все.

Мистер Лэмсон забирает у покупательницы сахар и сопровождает ее до кассы, чтобы при ней уточнить цену. В дверях она оглядывается в мою сторону, но я отрицательно качаю головой.

— Не сомневайтесь, босс, в обед я все улажу.

— Конечно, сынок.

— В среду я оплошал, сэр, и теперь все идет наперекосяк.

— Такая жизнь.

Выхожу на обед. Часы на фасаде Эндорского сберегательно-кредитного банка, мигая, показывают время: 13:55, затем температуру: 36 градусов, затем уже 13:56. На подъезде к страховой компании вижу авто мистера Карвера. Но не останавливаюсь, а еду дальше — сперва по Элм-стрит, а там еще пару миль до южной границы города. У Гончарного моста сворачиваю налево, у почтового ящика с табличкой — направо, и все это в рекордное время. Оказываюсь на подъездной дорожке, ведущей к двухэтажному фермерскому дому с зелеными ставнями. Кирпичный гараж разевает свою пасть, готовясь проглотить и меня, и мой пикап. Заезжаю внутрь. Пальцами (за неимением расчески) кое-как приглаживаю волосы. Она следит за мной с бокового крыльца: симпатяшка, в руках держит пульт от гаражных дверей. Нажимает на кнопку, и дверь начинает опускаться. Еле успеваю выползти на карачках.

— Да все у тебя в порядке с волосами, — говорит она, разворачиваясь перед входом.

Я улыбаюсь, а в голове крутится: «Опять двадцать пять». Шмыгаем через порог. Все эти предосторожности сейчас кажутся нелепыми, но давнею порой, когда все начиналось, только так и можно было. Я думал, что с переездом Карверов в загородный дом нужда в такой строгой секретности отпадет. Но миссис Бетти Карвер уважает традиции, а у нас, к сожалению, традиция сложилась именно такая.

Одета она по-домашнему. Прическа — будто специально взлохмачена. На губах ярко-красная помада. Благоухает дорогим мылом, зубки блестящие, ослепительно-белые. Имя, которое она носит, ни разу ей не подходит. Ну, она не виновата, что родилась в ту пору, когда девочек называли Вандами, Дотти и Бетти. Ей бы подошло Ванесса или Паулина.

— У вас, — говорю, — на пальцах тесто и не только.

— Я печенье поставила.

Внимательно разглядев руки, она вытирает их цветастым полотенцем. Достает таймер, устанавливает на восемнадцать минут.

— Неужели печенье должно так долго стоять?

— Стоять должно не печенье. Ты это прекрасно знаешь.

— Знаю, знаю. Но восемнадцать минут — как-то нестандартно, вы не находите?

— Мне нравятся нестандартные отрезки времени.

Миссис Бетти Карвер распалилась, как никогда. У нас с ней давненько не было… мм… как бы это сказать… того, чем мы собираемся здесь заняться.

— Какое вы печете?

— Овсяное.

— Так-так, — говорю.

Понятно, зачем она в среду брала овсянку «Квакер», а сегодня утром — коричневый сахар.

— Я сегодня показала себя хорошей актрисулькой, правда? И в среду не хуже. Убедительно сыграла. Они ничего не заподозрили. Да и кто бы нас заподозрил? Никто.

Напоминаю ей, что приглашать надо заранее.

— Договоренность была на среду. В среду я тебя и ждала.

Таймер тикает.

Начинаю говорить: «Ну хорошо, сейчас-то я здесь, правда же?» — но Бетти, по которой никогда не скажешь, что зовут ее Бетти Карвер, что она приходится женой единственному оставшемуся в Эндоре страховщику и матерью двум паршивцам, Тодду и Дагу, зажимает мне рот уже чистыми, пахнущими мылом ладонями. Беседы в наши планы не входят.

Она указывает на листок бумаги, лежащий на столешнице. Пока я набираю записанный номер, она отщелкивает заколку-пряжку, чтобы распустить волосы. Расстегивает блузу. Сбрасывает. Задирает на мне футболку и чмокает в грудину, оставляя красный отпечаток, похожий на шрам.

— Мне нужно сделать один звонок, — напоминаю ей в надежде, что она хотя бы даст мне завершить дело.

Расстегивает на мне джинсы. Целует в живот; язык скользит ниже. Не иначе как я ошибся номером. Разъединяюсь; она хихикает. Набираю заново; тут она спускает с меня трусы.

— Сигнал, — говорю, — пошел.

Но остановить миссис Бетти Карвер не так-то просто.

Она берет меня в руку. Потом в рот.

— Страховая компания «Карвер», добрый день.

— Мелани, да… ох… это Гилберт Грейп… ровно на два часа, помню… Я слегка опаздываю… меня тут задержали…

У миссис Бетти Карвер губы двигаются мягко и медленно.

— Так я и знала, Гилберт. — Мелани исходит желчью, я прямо слышу. — Ну, когда прикажешь мистеру Карверу тебя ожидать?

— Скоро, уже совсем скоро.

— А точнее? У нас жесткий график. Назови точное время. Ты меня сильно разочаровал.

— Не только вас.

А миссис Бетти Карвер уже ходит ходуном — вверх-вниз, вверх-вниз; волосы облепили все лицо.

Мелани наседает:

— Повторяется та же история, что была в среду? Это у тебя в привычку вошло? Имей в виду: после обеда мистер Карвер будет занят семейными делами. Ну?

У меня вырывается: «О мой бог…» — миссис Бетти Карвер знает свое дело.

— При чем тут Бог, Гилберт? Бог за тебя решать не будет, решай сам. Я жду.

— Сейчас трудно сказать, когда меня отпустят.

— Прекрати, Гилберт!

— Ну ладно, ладно. Через восемнадцать минут!

— Так-то лучше, Гилберт. Значит, будем тебя поджидать ровно в четырнадцать часов двадцать четыре минуты.

Миссис Бетти Карвер старается изо всех сил — даже причмокивает. Наверняка вся помада перешла на меня. Опускаю свободную руку на женскую макушку и воображаю, будто меня ласкает ротик той девушки. Бекки, что из города Энн-Арбор, штат Мичиган, а Мелани все жужжит насчет моих обязанностей, и я уже собираюсь повесить трубку, но тут в меня впиваются зубы миссис Бетти Карвер — я уж подумал, отчекрыжили кусок.

— Ай! — вскрикиваю.

Мелани беспокоится:

— Что-то случилось?

— Нет, ничего особенного.

— Это домашние неурядицы?

— Что «это»?

— Тебя задержали домашние неурядицы? Дома все нормально?

Миссис Бетти Карвер вынимает меня изо рта и проверяет, не нанесла ли мне телесных повреждений. Шепотом успокаивает: «Крови нет, порядок» — и пристраивает меня на прежнее место.

— Мелани, все путем. Просто я занят.

— Слушай, мистеру Карверу будет приятно, если я сообщу ему причину опоздания. Для него всегда важна причина.

— Скажите, что не рассчитал.

Вешаю трубку. Миссис Бетти Карвер, виновато глядя снизу вверх, говорит:

— Я буду нежной.

И по новой.

— Остановитесь, пожалуйста.

— Иногда не сразу получается, вот и все.

— Хватит.

— Это из-за меня? Скажи, что я делаю не так. Говори!

— Вы ни при чем.

— Дай мне еще немного времени — сам увидишь.

И, поплевав на ладонь — для увлажнения, — готовится ко второму заходу, но я твердо говорю:

— Хорош!

Опустив руки, она так и остается стоять на коленях. Я опускаюсь рядом, чтобы убрать прилипшие к ее лицу волосы. От помады не осталось и следа.

— Вы ни при чем, — повторяю я.

Таймер показывает: осталось восемь минут. Она оседает на пол. Надо понимать, на сегодня все. Наклоняюсь поцеловать ее в лобик. Она ждет объятий, но мне тяжело собраться с силами, когда все мысли занимает другая. Миссис Карвер шепчет:

— Тебе со мной хорошо?

Я пожимаю плечами: ну да, типа того.

В оставшиеся восемь минут мы неловко обжимаемся, и со звонком таймера у нее брызгают слезы.

— Мне пора.

— Я понимаю.

— Не надо плакать.

— Не буду.

— Скоро приедет ваш супруг.

— Я успокоюсь.

Провожая меня, она шепчет:

— Надеюсь, тебе со мной хорошо. Мечтаю кого-нибудь сделать счастливым. Хотя бы один раз. Подарить кому-нибудь счастье хотя бы один раз.

Хлопает затянутая сеткой дверь. Миссис Бетти Карвер старательно машет мне вслед.

Вот интересно: когда мне стукнет восемьдесят, смогу ли я думать о ней с нежностью? А что, всякое бывает. Не ровен час, я даже решу, что это были едва ли не лучшие эпизоды моей жизни. Не ровен час, мне даже захочется вернуть эти дни.

13

— Гилберт, ты ли это? Уж не чаял увидеть твою персону.

Исходя желчью, мистер Карвер жестом призывает меня к себе в кабинет и там делает знак садиться в любое из двух кожаных кресел, развернутых к его столу. Так активно жестикулирует, что можно заподозрить в нем отставного регулировщика уличного движения.

Я говорю:

— Ваши руки творят чудеса, мистер Карвер.

— Ты так считаешь?

— Точно вам говорю, сэр.

— Вообще говоря, человеческая рука меня восхищает. Не знаю более совершенного творения.

Он вытягивает перед собой руки и шевелит пальцами, растопырив их во все стороны. Любуясь этим творением, он фыркает и похохатывает.

— Когда мы с Бетти, еще бездетные — тебе это должно быть особенно интересно, — жили в Буне, там был один малыш-вундеркинд. Лет восьми или девяти. Не то китаец, не то японец — короче, из тех, которые бесподобно играют на рояле. Настоящий гений, причем сын белых родителей. Приемный. И родители застраховали его ручонки на полмиллиона долларов. Представляешь?

Уставился на меня в ожидании отклика, а мне одного хочется — попросить у него прощения.

— Блистательный пример возможностей человеческой руки, ты не находишь? Чего только люди не страхуют. И это доказывает, как важно защищать все уникальное! Видит Бог, я чувствую, что нужен людям. А тебе не хотелось бы оказаться нужным, Гилберт? На первых порах я мог бы тебе подсобить. Ты не рассматривал для себя возможность построить карьеру в страховом бизнесе? Неужели так и будешь до скончания века мешки с бакалеей подносить?

— Э… — Больше ничего выдавить не могу.

— Дело стоящее. У меня, к примеру, дом, дети. У нас двое. Причем двое мальчишек. Сейчас батут покупаем. Заезжай, ты непременно должен его опробовать. Доставку заказали к Четвертому июля. Сыновья хотели бассейн, но бассейн мне сейчас не потянуть, а батут — в самый раз. Будь я врачом — тогда другое дело, это понятно… доктору Гарви бассейн соорудить — как нечего делать. А у нашего дома и батут неплохо будет смотреться.

Мистер Карвер нудит про этот новый батут, который застраховать куда проще, чем бассейн, и про всякую всячину, какая только посещает его необъятный, кавернозный ум, а я только глаза таращу. Неужели моя судьба — таким же стать?

У него над столом в коричневой деревянной рамке висит недавнее семейное фото Карверов. Каждый год Эндорский сберегательно-кредитный банк предлагает своим клиентам такой подарок на Рождество: семейный портрет. Мы этой услугой много лет не пользовались, главным образом из-за того, что мама в кадр не войдет, а еще потому, что семья, как мы считаем, — это вообще не наша история.

На фотопортрете мистер Карвер сидит, оскалив зубы, между двумя сыновьями. Мальчишки натужно улыбаются. Позади этой троицы стоит миссис Бетти Карвер — с отсутствующим видом и тоской во взгляде.

Меня так и тянет схватить его за ворот и спросить: «Ты когда-нибудь жене своей в глаза смотришь, паразит?» — но я сдерживаюсь. А он бубнит и бубнит. Но его на полуслове прерывает телефонный звонок. Со словами «Минутку, Гилберт» он откидывается на спинку кресла и закрывает глаза. Ждет, чтобы Мелани взяла трубку в приемной. Должно быть, телефон звонит так редко, что мистер Карвер невольно смакует предстоящий разговор.

В дверь тихонько барабанят накладные ногти Мелани.

— Мистер Карвер?

— Я беседую с Гилбертом. Вы что, не знаете?

— Знаю, сэр.

— Надеюсь, у вас неотложный вопрос.

— На проводе ваша жена.

— Скажите ей, что я на совещании…

— У нее, похоже, что-то важное.

— Ну, так и быть. Так и быть. Гилберт, подождешь секундочку, не обидишься?

Пожимаю плечами, дескать, «без проблем», а сам думаю «все, капец».

Он снимает трубку:

— Слушаю, Бетти. В чем дело?

Я обвожу глазами кабинет, как будто этот разговор меня не касается.

— Ну-ну. Так-так. Успокойся. Да успокойся же! — Крутанувшись в кресле, он застывает спиной ко мне. — Нет. Да, у меня совещание. С Гилбертом Грейпом, да.

Мистер Карвер делает паузу и, не оборачиваясь, говорит:

— Гилберт, моя супруга интересуется, как ты себя чувствуешь.

— Я… мм… хорошо.

— Он хорошо себя чувствует. Угу. А Гилберт тут при чем? — Очередная пауза. — Милая, не надо больше истерик. Прошу тебя. Говори со мной.

Теперь голос мистера Карвера едва слышен. Загривок наливается кровью.

— Естественно, я расстроен. Конечно, я огорчен.

Он весь взмок. Здоровенный детина, такому ничего не стоит мне руки повыдергать.

— Ну, я должен прежде всего думать о детях. Что мы скажем детям? Они — первопричина всего. Все мои мысли — о детях. Как раньше уже не будет. Успокойся, Бетти, не то я нагряну домой. Ну, так. Я еду. По телефону такие вопросы не решаются.

Повесил трубку и замер. Боже милостивый. Оттолкнувшись ногами от пола, мистер Кен Карвер возвращает кресло в прежнее положение. Смотрит на меня осклабившись, точь-в-точь как на фото.

— Срочное дело. Прошу меня извинить.

Быстро выходит из кабинета; я встаю и, как лунатик, устремляюсь за ним. Мелани что-то говорит, но я слышу только «перезаписаться». Распахиваю дверь; над головой дзинькает или тренькает колокольчик. Уличная жара бьет меня по щекам, словно хочет доказать, что все происходящее — вовсе не ночной кошмар.

— Гилберт, — окликает мистер Карвер, остановившийся возле своего «форда-фермонт», — не подбросишь ли меня до дома?

Останавливаюсь и прирастаю к месту, не придумав, что ответить. Сердце колотится как бешеное. На лице — чувствую — проступает пот.

— Я сейчас не в том состоянии, чтобы за руль садиться, — говорит он с улыбочкой, как будто мне отступать некуда.

— Но…

— Раз такая срочность…

Мы забираемся в пикап, и мистер Карвер шарит по сиденью в поисках ремня.

— Я их снял, — говорю. — Мешаются только.

Он читает мне краткую лекцию о нарушении правил личной безопасности:

— Если ты не вернешь их на место, нам придется поднять ставку твоих страховых взносов.

— Понял, — отвечаю. — Верну на место.

Опустив окна, мчим по трассе. Мистер Карвер начинает что-то говорить. Вернее, кричать. Она ему все про нас выболтала. Ясное дело, он знает.

— Женщины, Гилберт. Моя супруга — женщина. — Делает паузу для эффекта. Хотя какого он ждет эффекта — трудно сказать. — И Бог свидетель, я ее люблю… Бог свидетель. У нас двое сыновей, но ты и без меня это знаешь. Тодд и Даг — оба сейчас в христианском лагере, скучают по родителям, по дому, вот и я подумал: когда мы за ними поедем, а это, как тебе известно, будет сегодня… надо захватить с собой какой-нибудь гостинец. Который без слов скажет, как мы их любим. И моя супруга… храни ее Господь… сегодня что-то приключилось с моей супругой… и знаешь, что именно?

— Мм…

— Нипочем не угадаешь.

Еще чуть-чуть — и я бы выпалил: «Напрасно вы так думаете», но сейчас не время умничать.

— Что же именно, — спрашиваю, — приключилось с вашей супругой?

— Понимаешь, решила она испечь для сыновей печенье. По мне, домашнее печенье — лучший гостинец. Многие ли матери радуют детишек домашним печеньем? В наши-то дни. Это в прежние времена хозяйки только и делали, что вечно пекли. Я женат на исключительной женщине. Но изредка, Гилберт, изредка я жалею, что не подыскал себе какую-нибудь другую, потому что изредка… — Он набирает полную грудь воздуха и стискивает губы так, что они просто исчезают. А потом продолжает: — У моей жены…

Боже. Началось.

— У моей жены. Подгорел. Целый противень печенья. Само по себе это не трагедия. Хотя мальчики, конечно, будут расстроены. Но само по себе это не трагедия! А она теперь плачет так, будто вся ее жизнь летит под откос, — ревет над пригоревшим печеньем. Изредка… честное слово, очень редко у меня возникает желание сунуть ее головой в духовку и открыть газ.

Внезапно мистер Карвер бьет себя левой рукой по лбу:

— Господи. Даже не верю, что у меня такое вырвалось. А ты веришь? Насчет духовки — это я дал маху. Как только язык повернулся?

Сворачиваю на их подъездную дорожку. Через окно вижу миссис Бетти Карвер: сидит, пригорюнившись, за кухонным столом.

— Наверное, вы, мистер Карвер, хотели сказать, что изредка она действует вам на нервы.

— Да. Вот именно.

Уф… Дыши глубже, Гилберт, дыши свободно.

Мистер Карвер молча слизывает пот с верхней губы.

— Кстати, Гилберт…

— Да, сэр?

— Не забудь про батут. Четвертого числа. Мы будем очень рады, если ты заедешь опробовать наш батут.

Вылезает из моего пикапа. Его мешковатое, потное туловище движется к дому. Не оборачиваясь, он исчезает за дверью. Хорошо еще, что не стал благодарить меня за поездку.

На полпути к дому сворачиваю на обочину шоссе номер тринадцать. Припарковался, но двигатель глушить не стал. Отпускаю руль. Вытягиваю перед собой руки. Буду сидеть, покуда не уляжется дрожь.

14

Сегодня понедельник. Час еще ранний; Арни машет обеими руками — из города увозят карусельных лошадок. Мимо нас едут и другие аттракционы: мой братишка, сияя улыбкой, машет всем, а водители в ответ сигналят, кто длинно, кто коротко. Когда уезжает вдаль «Серебряный твистер», я говорю:

— Все, Арни, больше тут ловить нечего.

Но он, щурясь от солнца, смотрит во все глаза. Каждый год вглядывается в даль, пока аттракцион не скроется из виду.

— В этом году луна-парк был из лучших, верно, дружок? А? Как по-твоему?

— Частями.

— И какие же части тебя не устроили?

— А-а-а. Знаешь, что меня не устроило, Гилберт… знаешь, что было плохо?

— Ума не приложу.

— Лошадки…

— Карусель?

— Ага, лошадки вредные были. Они меня заплевали.

— Не может быть.

— А вот и может.

— Где? Не вижу, где эти плевки?

— Высохли.

— Лошадки из стеклопластика сделаны, Арни.

— И что? Ух, вредины. Еще и кусались, ой!

Я умолкаю. Не тот у меня сейчас момент в жизни, чтобы вести такие дискуссии.

Мимо нас проезжает «додж-коронет» семьдесят третьего года с компанией молодняка в кузове. Арни машет, а я высматриваю ту черноволосую девчушку из Мичигана. С тех пор как она зацепила меня тогда в «Сливочной мечте», высматриваю ее повсюду — охота узнать, как она выглядит при дневном свете. Наверняка есть у нее веснушки, или конопушки, или щербинка между передними зубами — какая-нибудь незабываемая особинка. Мелькнула тогда в луна-парке эта Бекки — и как сквозь землю провалилась.

Разворачиваюсь к дому. Арни плетется следом.

— Гилберт, я не вру.

— Что-что?

— Про лошадок. Зачем мне про них врать? Они — это…

— Что «это»?

— Лошадки. Они были фени… фены… фены-мены. Э-э-э.

— Надо говорить «фено́мены».

— Да знаю я, Гилберт. Ешки-ложки.

Арни хочет уцепиться своими короткими, толстыми пальцами за мою шлевку для ремня. Многократно тычет меня в бок. Обычно я не возражаю, но сегодня это напоминает обо всем, что меня достало, и я его одергиваю:

— Не смей!

Вытащив палец, он шарахается в сторону. Смотрит в землю. Мимо проезжает пикап с какими-то незнакомыми людьми. На сей раз Арни не машет.

— Грузовичок в точности как у меня. Гляди.

Арни по-прежнему смотрит в землю. Почему-то любой мой окрик для него — нож острый. Можно подумать, я за последние четыре дня ни разу не сводил его на аттракционы, не закармливал попкорном и всякими сластями, не стоял столбом перед каруселью, пока он пятьдесят четыре раза кряду катался на лошадке, — как будто ничего этого не было в помине. Не помнит он хорошего, а жаль.

Выпятил нижнюю губу, задержал дыхание, бордовый, как свекла. Не иначе как через минуту мозги у него лопнут и он тут концы отдаст, а поскольку я грех на душу брать не хочу, приходится ласково звать его по имени — это у меня хорошо получается.

Мелкий не отвечает. Сморщился, побагровел еще сильней, кулачки сжал, да так, что костяшки побелели. Мимо с ревом несется в сторону города красный грузовик, но никто ему не машет.

— Твой любимый цвет, — напоминаю ему.

У него аж конвульсии начались, вены на шее вздулись, кожа вокруг глаз морщинами пошла и стала как рельефная карта.

— Арни, угадай, кто ты есть. Угадай. — Пару секунд выжидаю. — Ты — феня. Фен. Э-э-э. Не могу выговорить. Ты — феня-меня. Или как правильно сказать? У меня, наверно, не получится, Арни. Но это ты и есть. Фе-ном. Ты — феном?

Ему вдруг становится интересно, кто же он такой; конвульсии прекращаются.

— Подскажешь мне, дружок?

— Конечно, Гилберт.

Я раз за разом повторяю «Фе-ном», а он знай фырчит «ффффф».

— Нет, не получится у меня, но я-то знаю: это ты и есть.

— Я тоже знаю, Гилберт.

Тут самое время предложить ему поторопиться домой, чтобы заручиться поддержкой Эми.

— Она же сегодня в школе, на работе, Гилберт.

— И то верно. А ведь если она этого слова не знает, то и спросить будет не у кого.

— Это точно, Гилберт. — Он берет меня за руку, и мы шагаем к дому.

В разговорах ему нравится повторять мое имя. У меня такое впечатление, что этим он себе доказывает, как много знает.

На Вайн-стрит оставляем позади методистскую церковь, которая спонсировала приезд луна-парка. Арни замедляет шаг. Предвижу, что сейчас он вырвется и побежит туда, где были аттракционы, а потому говорю:

— Вот оно. Есть, Арни.

— Что-что-что-что! — тараторит он.

— Ты, дружок, — феномен!

— Точно! — нараспев подтверждает он.

— Давай наперегонки до дома.

Не дав ему возможности рвануть на территорию церкви, пускаюсь бежать. Он следом.

Когда мы носимся наперегонки, у меня метода такая: вырваться вперед, а квартала через два-три слегка притормозить и дать ему со мной поравняться, чтобы у самого нашего дома позволить ему обойти меня на какие-то считаные дюймы. Но сегодня надо ему показать, кто тут главный.

Бегу быстро, даже для меня. Свернув на нашу подъездную дорожку, начинаю прыгать, как чемпион. Оглядываюсь — и что я вижу: Арни сошел с дистанции, развернулся и бредет к церкви.

С Арни всегда так: если даже кто его обогнал, тот все равно лузер.

Я только в дом вошел, а Эми уже кричит из кухни:

— Где Арни?

Это, заметьте, единственный вариант, в таких случаях никогда не говорится: «Как дела, Гилберт? Отлично выглядишь, Гилберт. Причесался, да, Гилберт?» Меня всегда встречает один и тот же вопрос, причем на протяжении многих лет. Рассказываю, что мы чудно провели время и что для меня отъезд парка аттракционов — почти такая же радость, как и прибытие.

— Арни, — добавляю, — сегодня выучил новое слово, но сердцем прикипел к церковной территории, туда и рванул, а я уже здесь и, хоть ты тресни, за ним не побегу.

Она протестует.

— Эми, кто четыре дня без продыху пас этого поскребыша?

— Никакой он не поскребыш! — Она глубоко вздыхает. — Но я понимаю, что ты хочешь сказать. И ценю. Ты здорово нас выручил. Эллен, — кричит она. — Эллен!

На верхней площадке появляется наша крошка и, глядя на Эми, изрекает:

— Имей в виду. Я смотрю бесподобный фильм, только не спрашивай, как называется, потому что я не знаю, но фильм черно-белый и очень хороший. Естественно, я выполню твое поручение. Но просто имей в виду: фильм бесподобный. Не забывай, на какие жертвы мне приходится идти.

— Ладно, забудь, — отвечает Эми. — Я сама.

Испепеляю Эллен взглядом. Но ей невдомек, поскольку она уже сто лет не смотрит в мою сторону.

— Я же не отказываюсь… что ты там собиралась мне поручить…

Жестом показываю, что готов свернуть ей шею. Ноль внимания.

— Просто учитывай мои страдания.

Знать, что другой человек — в особенности наша крошка — страдает, для Эми невыносимо. Она идет на кухню и, переобувшись из шлепанцев в кроссовки, устремляется к дверям.

Половозрелая особь верещит:

— Да схожу я, схожу!

Эми останавливается и предостерегает:

— Мама спит. — (Тоже мне новость.) — Иди смотри свой фильм. Торопись, а то самое интересное пропустишь.

— Фильм, вообще говоря, не фонтан, хотя главная героиня похожа на меня, прямо копия. Если честно, моя жертва не так уж велика.

Она расплывается в улыбке, будто и не создала никакой проблемы, будто все тип-топ, будто Эллен Грейп — сама гуманность. Эми даже рта раскрыть не успела, а Эллен мигом сбежала по лестнице и пулей вылетела за дверь. Через минуту возвращается. Шествует мимо меня в кухню, где Эми сверяется с рецептом.

— Эми?

— Да?

— Мм…

— Ну говори, Эллен.

— Что ты хотела мне поручить?

15

Мама храпит в своем кресле, Эми убирает со стола после завтрака. Я щедро поливаю хлопья молоком и размешиваю наименее грязной ложкой из тех, что удалось откопать. Подношу эту ложку ко рту — и вижу, что к нам сворачивает грузовик Такера. Эми с облегчением поднимает глаза.

— Это пока только стройматериалы, — говорю я. — Еще не один день уйдет на сборку всей конструкции.

— Я понимаю.

— Вряд ли ты понимаешь. — Встаю из-за стола и шагаю по коридору.

Эми бежит за мной:

— Я понимаю, на это требуется время. Но дело хотя бы сдвинулось с мертвой точки. Мы хотя бы пытаемся скрасить маме жизнь.

Способны ли опорные балки и доски скрасить маме жизнь — это спорный вопрос. Возможно, установка этой конструкции продлит мамино существование. Но с каких пор «продлить» означает «скрасить»?

Со своим красным ящиком для инструментов Такер буквально на цыпочках крадется к дому. Я кричу через затянутую противомоскитной сеткой дверь:

— Такер, ты по-любому ее не потревожишь!

— Как знать, — шепчет он в ответ.

— Она не проснется! После завтрака ее не добудишься!

Проход через наш участок растягивается на целую вечность. Наконец и Такер, и его инструменты благополучно оказываются в доме.

Оценку состояния пола Такер произвел в минувшую среду. В четверг заказал необходимые материалы, которые мы выкупили в пятницу. В субботу были произведены тщательные замеры и — в мастерской Такерова отца — распиловка. Вчера Такер просверлил в досках отверстия, так что сегодня остается только стянуть всю конструкцию шурупами и болтами. Следовательно, в подвале не придется стучать молотком и вообще шуметь. А мама, следовательно, ни о чем не догадается.

Без промедления взявшись за работу, мы сделали три ходки в подвал; половина материалов уже сложена штабелями на полу. Мы стоим рядом, едва переводя дух и утирая пот. Такер окликает:

— Гилберт?

— Я тут.

Впервые за четыре дня он улыбается:

— Все будет в лучшем виде.

Сдается мне, он никогда еще не был настолько горд. У него даже вырабатывается новый имидж: имидж компетентного специалиста.

— Супер, — отвечаю.

В благословенном молчании он напряженно придумывает очередную тему для разговора. Проверяет одну из досок:

— Деформированная.

— Без разницы.

— Для меня разница есть.

— Сюда никто не будет спускаться. Мы же не показухой занимаемся. Это сугубо функциональный проект.

— Я догадываюсь. Тебе не кажется, что я догадываюсь?

Тыльной стороной ладони чешу нос: от разговоров этого парня невыносимо свербит в ноздрях.

— У меня девиз: лучшим людям — все лучшее. Твоя мать — из числа лучших.

На языке вертится, что моя мать — моржиха. Но вместе этого говорю:

— Давай закругляться: мне к двенадцати на работу.

— Так-так. По больному бьешь?

— В каком смысле?

— Ну как же: у тебя есть работа — у меня нет.

— Еще не хватало. Не имею такой привычки. Просто говорю, что мне сегодня на работу. Поэтому давай поторапливаться.

— У меня в планах — получить нормальную работу.

— Я в курсе.

— Для «Бургер-барна» такой человек, как я, был бы находкой. Хорошо бы туда устроиться помощником управляющего. Должность, авторитет.

Говорю ему:

— Все, завязываем.

В подвале уже мигает свет: наверху Эми щелкает выключателем.

Такер начинает заедаться:

— Что там происходит? Наверху кому-то делать нечего?

В подвале мрак сменяется светом.

— Она проснулась.

— Кто?

— Моржиха.

— Гилберт.

— Перекур.

Ложусь, закрываю глаза.

— Надеюсь, мама не надумает смотреть в окно, иначе она увидит твой грузовик с оставшимися деревяшками.

Такер нервно расхаживает туда-сюда:

— Ты должен был ее предупредить… сказать честно…

— Нет.

— Но честность — лучшая…

— Извиняй, Такер.

— Но…

— Все идет своим чередом.

Сверху доносятся только звуки переключения каналов да приглушенный голос Эми.

— Ой, Гилберт, совсем из головы вон. У меня же новость есть, слышь? Даже собирался тебе звонить.

— Ну?

Опускается рядом со мной на колени:

— С утреца заезжал на стройплощадку «Бургер-барна», представляешь?

— Только не говори, что там уже ведутся работы.

— Да! Но я-то еще кое-что увидал…

Говорю Такеру, что «Бургер-барн» меня ни с какой стороны не интересует.

— Мне там, — говорю, — кусок в горло не полезет.

— Да обожди ты, я ж не о том…

— Такер, от одной мысли об этой тошниловке мне помереть охота. Умолкни, пожалуйста!

Тут раздается треск со скрипом, который вроде как движется в нашу сторону. Такер мигом вскочил, задергался:

— Господи. Боже мой. Что там происходит?

Объясняю: это мама направляется в туалет.

— Не может быть. — Задирает голову, с трудом дышит.

Мы оба смотрим на потолок. С каждым маминым шагом в штукатурке появляются новые трещины. Как будто там чертят схему проезда.

— Караул. — Такер поднимает руки, защищая голову от сыплющейся побелки.

До туалета мама добирается не скоро. Скрип прекратился: надо понимать, она уселась. Эми включает в комнате Эллен проигрыватель, ставит альбом Элвиса «Aloha from Hawaii»; звучит его версия «Suspicious Minds»^[1].

— Это, — говорю, — условный знак.

Мы бросаемся наверх за оставшимися стройматериалами.

За три ходки перетаскиваем их в подвал. Когда мы с Такером вылетаем из дома, Эми вырубает Элвиса. Садимся каждый в свой грузовичок. Эми стоит на пороге, поднимая кверху большие пальцы, но вдруг резко разворачивается. Не иначе как мама спустила воду.

Мчимся по улице. Сворачиваем налево по Вайн, оставляем позади методистскую церковь. И что я вижу: Эллен тащит Арни за ноги. Пришлось сбросить скорость. Наш слабоумный лежит на земле и цепляется за пучки жухлой травы, чтобы не дать Эллен разогнаться. Она хватает его за волосы и со всей силы дергает. Я ударяю по тормозам, соскакиваю с подножки:

— Не смей! Не смей!

Она отпускает его волосню, отбрасывает с лица свою челку и лыбится — мол, что я такого сделала?

— Стерва мелкая, — кричу ей, перебегая через дорогу.

Арни свернулся клубком. Эллен — в слезы.

— А что прикажешь делать? Он домой не идет! Я все перепробовала. Конфеты! Уговоры! Ласки ниже пояса! Его домой калачом не заманишь, а у меня… это… у меня же…

— Что «у тебя же»?

— Сам знаешь… у меня дел полно.

— Ты опять его била…

— Кто-то выбросил попкорн, а он его подъедать стал. Грязный, пыльный…

— Если еще хоть раз поднимешь на него руку, я…

Эллен запрокидывает голову, чтобы я уж точно заметил ее слезы.

Как брат и вообще как член семьи, я мирюсь со многим. С моими сестрицами, с матерью, с этим городком. Я выдержу что угодно. Но одного не потерплю ни за что. Кто обидит Арни, тому пощады не будет.

За этого мальца я убить готов.

— На самом деле я его не била.

— Только попробуй драть его за волосы и вообще к нему прикасаться. Клянусь, я тебя выпорю.

— Ну и кто из нас злодей?

Наш даун по-пластунски ползет через луг. Подхожу, ложусь рядом с ним на землю и говорю:

— Мне пора на работу. Но кто-нибудь должен остаться дома, чтобы защищать маму и Эми. И даже Эллен. Ты готов стать их защитником? Охранником? Я на тебя рассчитываю, друг.

Он замер — шевелит мозгами, потом, не глядя на меня, кивает. Поднимается с земли, отдает мне честь и шагает к дому. Эллен молча плетется следом. Да возьми же ты его за руку, приобними, что ли, вертится у меня на языке. Руки так и чешутся запустить в нее камнем, но она оборачивается и одними губами говорит:

— Спасибо.

Они идут домой, не касаясь друг дружки.

Возвращаюсь к своему пикапу и кричу Такеру, который наблюдал за этой сценой:

— И ты все равно хочешь встречаться с этой ведьмой?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

«Подозрительные умы» (англ.); песня Марка Джеймса (1968), ставшая год спустя большим хитом в исполнении Пресли.