Беглый огонь

Петр Катериничев

Начиная поиск убийц своего фронтового друга, бывший сотрудник разведки Олег Дронов оказывается под перекрестным огнем двух коварных, могущественных и безжалостных сил – спецслужб и местных криминальных авторитетов, развернувших невиданную по жестокости борьбу за контроль над ничем, на первый взгляд, не примечательным подмосковным городком. События разворачиваются столь кровавые, что Дронов уверен: за всем этим стоят огромные деньги. Ему удается узнать, кто и за что готов заплатить. Но Дронов успел засветиться, и теперь главное – выйти из схватки живым…

Часть вторая

Дым отечества

Глава 12

Киевский вокзал встретил обычной здесь, несмотря на время суток, суетой и бдительной милицией. Документы у меня спросил первый же патруль. Благо паспорт у меня был при себе, я и предъявил его рьяно, но спокойно. Сержант долго сличал фото на документе с «подлинником» и, видимо, остался недоволен последним. Хорошо хоть, «макаров», не значившийся ни в одном реестре, я оставил завернутым в масляную тряпочку под гнилой дощечкой на веранде. Статью бы, пожалуй, не навесили, а вот на пару суток приземлили бы точно.

— Откуда следуете? — спросил сержант.

— С дачи.

Еще раз оглядев мою небритую физиономию, сержант козырнул и удалился вместе с напарником.

Встреча с блюстителями меня отрезвила, хотя я и не пил накануне: куда я двинул в ночь, зачем? Тем более место происшествия «остыло», да и я не опер, чтобы собирать в полиэтиленовые пакетики важнецкие улики. Надо думать, вся служба безопасности «Континенталя» кинута на такую суровую «заказнуху»…

Но тем и отличается моя дурная бестолковка от прочих умных, что, когда нужно действовать, я действую. А думаю по ходу. Или не думаю вообще. Как там в популярной передачке? «Бывают дни, когда ты тупой и безмозглый… Когда все против тебя, а ты за мир!» Именно в такие дни логическое мышление, которое в простонародье по какому-то недоразумению называется умом, у меня отключается вовсе. И я начинаю интуичить.

Единственное, что я сделал после встречи с неприветливой милицией, — так это обозрел свою физиономию в зеркале витрины. Служивый был прав: такого субъекта нужно задерживать и лучше потом уже не отпускать — глаза дикие, блестят, словно индивид кушал коноплю расписными хохломскими ложками, да еще и пересыпал героином, аки сахарной пудрой!

И я принял мудрое, по-мужски логичное решение: поехать домой и переодеться. А с раннего ранья навестить по всей форме руководство «Континенталя», подключиться к команде, поработать извилинами, вычислить не только киллера, но и заказчика и примерно наказать обоих. Ибо, как нас учит Федор Михайлович, наказание должно следовать за преступлением с неотвратимостью падающей гильотины, иначе… Иначе мы получаем то, что имеем.

То, что для банка найти и киллера, и заказчика не просто жизненно необходимо, но дело чести, я почему-то не сомневался. Да и один в Москве — не воин, если, конечно, он не мэр Лужков или не Георгий Победоносец.

Случайный мотор доставил меня к Юго-Западу; квартал до дому я не доехал: привычка. Подошел к родному небоскребу, в коем не бывал черт-те сколько времени, и потому в хату не поспешил: если когда-то и после недолгого моего отсутствия ее успели выставить ленивые лохи, то после длительного, в свете новых реалий, ее могли навестить люди вполне квалифицированные и поставить на меня если не капкан, так силки. Поймать Додо? Как писал классик, Птица-Говорун была умна и сообразительна, но всех Говорунов истребили. Ну что ж… Когда ты числишься без вести живым, да еще и в единственном экземпляре, это обязывает.

Перед входом в подъезд пришлось помаячить: бдительные жильцы от бомжей, вроде меня, обзавелись шифровой защелкой. Чуть-чуть повозившись, я и вскрыл оную с помощью перочинного ножа и ежовой матери.

Лифт по поздне-раннему времени не работал, и я потащился на искомый седьмой этаж на своих двоих. Ступал мягко, ибо кроссовки всегда предпочитаю модным ныне «лягушиным лапкам» — ботинкам с широкими носами, сильно модельным, а потому негнущимся в принципе. На этаже было тихо. Массивная бронированная дверь отделяла меня от родимого обиталища, в коем я не был столько, что и домом его назвать сложно.

Всякие прибамбасы для предотвращения проникновения в квартирку нежелательного уголовного и прочего элемента ставил в свое время лично Дима Крузенштерн, но я помню и наставление другого моего друга, Саши Регента: на всякий замок найдется свой взломщик. Поэтому вынул из кармашка миниатюрный приборчик и просканировал поверхность бронированного чуда техники — береженого Бог бережет. Нет, никакого заряда мне к двери, похоже, не приспособили. Осталось выяснить малую малость: не ожидает ли меня в тиши жилища «мой черный человек»? Уютно расположившийся в дареном кресле-качалке и ожидающий «на номере» редкую птичку по прозванию Додо?

Мнительный я стал, прямо как Сидор Лютый! Вопрос «что делать?» мучит меня ничуть не меньше, чем всю страну в последние полтора столетия!

Позвонить в дверь и открывшему в четвертом часу ночи громиле радостно объявить голосом почтальона Печкина: «Вам телеграмма от вашего мальчика»? Глупо. Но не глупее, чем в нерешительности топтаться перед дверью собственного жилья. Предчувствие? Или усталость? Да пошли они все! Вынимаю ключ и вставляю в замок. Мне стало безразлично, есть ли кто за дверью. Вернее… Присутствие живого существа, будь то человек или кошка, нельзя не почувствовать. Мое восьмое чувство молчит, как рыба об лед. Откуда тогда такое беспокойство?..

Отмыкаю замок, отворяю дверь: тихо. И мирно. Самое противное, что еще и чисто. Как в морге. Кто тут мог прибраться в мое отсутствие? Нет, как и поло-жено, я оставил ключи соседям Сенкевичам: кошки у меня нет, маргариток с фиалками на подоконниках — тоже, но… Так принято: ежели труба протечет или еще что. Но с какой стати им у меня прибираться?

Впрочем, мог заходить и Дима Крузенштерн. У него ключ был. И все же, поднося руку к выключателю, невольно затаил дыхание и зажмурился. Зачем, спрашивается? Если уж рванет, то ощутить я это не успею. Как говаривал кто-то из древних, смерти бояться глупо: пока ты жив, ее нет, а когда она приходит, нет уже тебя. Ну что ж, бодрит… Этот древний умник не жил в судьбоносное время в судьбообразующей стране, а то не так запел бы!

Свет зажегся, ничего не рвануло, и не сказать, что я испытал большое разочарование. Как правило, в шпионских фильмах герой, проверяя «чистоту» помещения, внимательно осматривает сдвинутые или не так лежащие вещи, слои пыли, ну и тому подобную дребедень. На самом деле человек, вовлеченный в тайную войну, либо изначально допускает, просчитывает возможность контроля и действует соответственно, либо такой возможности не допускает. Потому что профи обысков не оставляют никаких следов, равно как профи убийств — никаких шансов выжить. Надеюсь, последний случай пока не мой.

В квартире действительно чисто. В самом общечеловеческом понимании этого слова. Натертый паркет блестит — ни пылинки, — естественно, там, где его не покрывают персидские ковры: подарок Крузенштерна ко дню Рыжего Джокера. Но возможность контроля я допускаю.

Прохожу в кухню. С опаской отворяю холодильник. Ну да, было чего бояться! Набор продуктов под девизом «Брежнев на охоте». Такому позавидовал бы сам автор Продовольственной программы СССР. А чего я, собственно, дергаюсь? Возможно, Дима переменил решение и, вместо того чтобы подвозить материалы о Покровске в глухую деревню, затеял, наоборот, вытащить меня в Москву и, чтобы покинутая с год назад квартирка не пугала запустелостью, велел прибраться и наполнить холодильник продуктами. Материалы о Покровске… Что за материалы? Нужно будет запросить все в «Континентале» завтра. А пока… Раз ничего лучшего не предстоит, устроим поздний ужин. Или — ранний завтрак. И то и другое — с крабовым салатом, «Оливье», грибочками с лучком. Все яства приготовлены заботливой женской рукой. И пропустим рюмку-другую «Посольской». Для куражу. Одно жалко: что сия рукодельница, умница и, надо полагать, красавица не дождалась индивида, для которого приготовила столь отменный ночной стол.

Но отчего беспокойство?! Черт! Хватит дергаться! Если бы меня решили убрать, то сделали бы это безо всяких фокусов и выкрутасов! Или… Или меня все-таки ведут? Никакой слежки от Киевского я не заметил, но то, что ее не было, — не факт. Тогда… ждали у дома? И ждут сейчас? Контролируют квартирку с помощью аудиовидео-аппаратуры, которую не может прищучить мой простенький сканер? Возможно. Не могу я отмести свое вроде бы «беспричинное» беспокойство как блажь, не могу, и все! Ну что ж, тогда буду вести себя адекватно. Так сказать, до выяснения. Наливаю в пузатую рюмку ледяной водки, опрокидываю единым духом, маринованный грибочек на вилочку и — следом. Хорошо? Хорошо. А-де-кват-но.

Какая к шутам адекватность?! У меня, крутого умного мужика, убили друга, а я сижу и закусываю «Посольскую» водочку крабовым салатом, притом отменно приготовленным! А что я должен делать? Нестись к мэрии с плакатом и протестовать против распоясавшейся преступности? Изыскивать домашний телефон месяц назад вступившего в должность нового президента «Континенталя» Лаврентия Игнатьевича Шекало (ну и фамильица! То, что в школе Шакалом кликали — двадцать слонов против одного таракана!) и призвать его самолично рыть носом землю? Лазить с фонариком и лупой на месте совершения? Прикидывать ихний хрен к собственному носу?

Да! Я просто не верю в гибель Димы Крузенштерна. Не верю, и все! Первое, о чем я подумал, когда узнал о взрыве: сложная это штука, борьба за власть! Особенно если это власть над капиталами с таким количеством нулей после единички, что сама единичка становится несущественной и мнимой. Даже если обозначает человека, личность. Что человечек без нулей? Ничто. Может быть, Иваныч решил, что так вернее исчезнуть с игрового поля на время, провести нужные приготовления «под ковром», раз уж борьба вступила в силовую фазу? И я веду себя так, словно боюсь выдать эту догадку, если сейчас за мной ведется скрытое наблюдение. А на душе скребут кошки, да что кошки — львы!

А почему, собственно, я неадекватен? Если судить по здравому размышлению, для большинства людей, в том числе считающих себя «элитой», собственный прыщик на носу куда болезненней десятков «раненых и убитых» где-то далеко, пусть даже парни эти сложили головы за их собственные деньги. Если они рассмотрят мое поведение в этом ключе, то… Ну да, погиб некий Крузенштерн, с которым этот Дронов приятельствовал когда-то, но наверняка завидовал нынешнему куда более высокому и прочному материальному положению… Известие о гибели давнего товарища немного взволновало, но не более того, вернее, взволновало только в следующей связи: а не грозит ли что-то ему лично? Вот парень и примчал в первопрестольную. Ло-гично? Вполне.

Ну а раз так, то и моя завтрашняя, вернее, уже сегодняшняя активность по выяснению «обстоятельств трагедии» будет выглядеть вполне достоверно. Тогда почему бы мне и не подъедать умело приготовленный крабовый салат?

Наполняю третью рюмку, махаю залпом. Зажевываю кусочком хлебца, собрав по тарелке майонез. Водка не действует абсолютно. На сердце муторно до глухой, сосущей тоски. В чем я себя обманываю?.. Нет, надо баиньки. Утро вечера мудренее. Закуриваю сигарету, встаю, бросаю посуду в мойку. Надо бы помыть, ибо если я исчезну на такое же неопределенное время, что и в первый раз, то плесенью зарастет не то что кухня, весь подъезд! Но меня греет надежда, что посуду помоет та же, что и салаты приготовила мастерски. Одним движением тушу сигарету в пепельнице. Пора почивать. Только от предвкушения — как славно сейчас растянусь на крахмальной простыне — сводит скулы, хочется зевать, а сознание само собою заволакивают сладкие предсонные грезы.

Вхожу в спальню, щелкаю выключателем. И — замираю на месте. Понимая лишь одно: поспать мне сегодня не удастся.

На постели лежит девушка. Она мертва. Из одежды на ней — только чулок, лишь один. Другой обмотан вокруг шеи и стянут так, чтобы пережать сонные артерии. Подхожу, прикасаюсь к руке. Теперь никаких сомнений. И убили ее не больше двух-трех часов назад. Летом определить точное время смерти невозможно. А это значит… Это значит, что алиби у меня нет. Ехал я в пустой электричке или кувыркался с нимфеткой в постельке — сие на усмотрение господ присяжных. А что они решат, «кивалы»? Догадываюсь.

Вглядываюсь в застывшие черты лица. Она была очень молода. И — хороша собой. Но в то, что покойная страдала нарциссизмом, разделась у меня в спальне, выпила в одиночестве полбутылки, занялась мастурбацией и удушила самое себя в порыве безудержного экстаза, я не поверю. И никто не поверит.

Осматриваюсь. Ее одежда разбросана в беспорядке по комнате; у кровати — бокал и полупустая бутылка шампанского. Что еще? Ну да, незадолго до смерти девушка занималась сексом, вот только по собственной инициативе или была изнасилована? И еще один, главный вопрос: откуда она вообще взялась в моей квартире? И кто был ее партнер? Или — партнерша? А вообще-то это не мои вопросы, а следователя.

Словно в ответ на эту, последнюю, мысль, во дворе засветился проблесковый маячок оперативной машины. Менты, они, как дети, не могут без шику! А то, что коляска подкатила по мою безгрешную душу, я уже не сомневался. Как не собирался и излагать им свою версию событий; боюсь, сценарий задержания, ареста и последующего «раскола» сексуального маньяка Дронова уже кем-то прописан.

Пора делать ноги. Из квартиры я успел захватить только капроновый шнур и альпинистский карабин. Вышел в коридор, закрыл дверь — нечего облегчать служивым задачу, пусть помучаются, пока снимут это крепостное сооружение! Побежал по лестнице наверх, перепрыгивая через ступеньки. Кроссовки-мокасины на натуральной каучуковой подошве ступали бесшумно. И еще не оставляло чувство опасности. Таящейся там, наверху.

Так и есть. Два здоровенных битюга, бездарно изо-бражавшие бомжей, примостились на площадке край-него, шестнадцатого этажа. Хм… Чтобы нажрать такую ряху, как у любого из этих, честный трудящийся бомж должен выжирать в день по два мусорных контейнера со всем содержимым, включая картон, стеклотару и целлулоид! То, что они должны были страховать крышу именно от меня, — никаких сомнений, но мое бесшумное появление оказалось для них неожиданным. «Бомжики» встали, один пробурчал нечто нечленораздельное, видно не вполне выйдя из образа, сделал шаг вниз, ко мне. Дожидаться, пока этот шкаф сграбастает меня, как кучу рухляди, не было ни желания, ни времени. Отмахнул правой с зажатым в ней шнуром, отвлекая внимание, а левую, со стиснутым в кулаке карабином, апперкотом воткнул здоровяку в причинное место. Мне показалось, по локоть. Внутри гиганта что-то не то булькнуло, не то треснуло, и он мешком свалился на ступеньки. Скорее всего после болевого шока он выживет, а вот «злыднем писюкастым» ему уже не стать. Как и отцом семейства.

Второй с неожиданным для его комплекции проворством махнул ногой, целя мне в голову, — ушел на чистой интуиции, уклоном; ветерок от удара пошевелил волосы. Противник поднялся еще на ступеньку; глаза смотрели зло и беспощадно. Он собирался играть только наверняка, а у меня… У меня совсем не было времени; надо думать, служивые уже подтянулись к квартирке и гужуются перед чудом крепостного искусства, по недоразумению названным дверью.

— Никуда ты не уйдешь, дурик… — просипел «бомж». — Ща менты тебя скрутят, и — в прессхату… Обидно? Удовольствие получили другие, а ответишь ты!

Вступать с ним в дискуссию в мои планы не входило. Никак. Было бы побольше времени, да зайди я в спальню пораньше, да догадайся, что «пастухи» сидят сиднями на крайнем этаже, ужо я бы потолковал с ними на сухую…

Придется подставляться.

Делаю шаг вверх по лесенке. Соблазн достать меня ногой у «бомжа» слишком велик, тем более пользуется он собственными нижними конечностями мастерски.

Удар я, естественно, не увидел. Угадал. Но и угадав, уйти от него полностью не смог; единственное, что успел, — это захлестнуть шнуром ступню противника. Спиной влетел в стену, хотя и вскользь, а больно, но шнур не выпустил. Как там в считалке? «Ловись, рыбка, большая и маленькая…» Мне досталась большая: Противник не выдержал рывка, вторая нога оторвалась от пола, и он спиной приземлился на бетонную площадку. Успел сгруппироваться, купировать удар, готов был встать… Вот этой возможности я ему уже не предоставил: успокоил коротким ударом ноги в висок. Возможно, что и навсегда.

Замер, прислушался. Легонечко отворил дверцу на крышу. Пробежал к торцевой стене. Закрепил шнур и карабин на нем. Огляделся. Тишина и покой. Видно, те, кто задумал операцию, не ожидали от меня такой скорой прыти. Жалеть об этом я не собираюсь, перешагиваю низенький парапет, и по шнуру — вниз.

В чем-то я погорячился. Со скоростью приземления с шестнадцатого этажа, с неправильно закрепленным карабином или со всем этим вместе… Чуть пригнувшись, бегу через занавешенные деревцами дворы, дую на сожженную до мяса ладонь, а в голове плавает одна только фраза, вздорная, но оптимистическая, и вполне в духе суровой действительности: «Сухая кожа — здоровый малыш».

Глава 13

Остаток ночи я провел в «ракушке». Невзирая на борьбу мэра с «этим позорным явлением», «ракушек» в московских дворах убавилось ненамного, наоборот: растет благосостояние наших граждан. И это радует.

Выбравшись из мини-гаража, нашел в зарослях одного из дворов распивочно-доминошную лавочку и устроился за сигаретой. Жаль, что без кофе, но лучше, чем ничего.

Так, что мы имеем по утренней поре? «Ищут пожарные, ищет милиция…» Ищут новоявленного сексуаль-ного маньяка по фамилии Дронов. Бывшего аналитика неведомой службы, бывшего бойца в «горячих точках», бывшего сотрудника банка «Континенталь», в результате сомнительных афер оторвавшего просторную квартиру на престижном Юго-Западе. Маргинала-неудачника, свихнувшегося на почве отсутствия войны, привыкшего к насилию… пригласившего к себе красивую девушку. Девушка была сим злыднем очарована. Маньяки, они «шарман» плести умеют! Наготовила изысканных кушаний, но маргинал-параноик еды не дождался, потащил ее в спальню, завалил бедную девочку на постель и придушил во время коитуса. Получил, так сказать, полное и незабываемое удовольствие. Потом преспокойно уселся на кухне, в одиночестве выпил три рюмки водки, закусил деликатесами, смакуя полученное удовольствие. Милицию вызвал, понятно, кто-то из случайных прохожих или соседей; что-то ему показалось там в ветвях — крик, свет, да это и не важно. Вызвавший по понятным причинам пожелал остаться неизвестным.

Насильник Дронов при появлении милиции ушел через крышу, попутно завалив двух мирно спящих бомжей: убивец, он убивец и есть! И сейчас представляет скорую и непосредственную угрозу для тихо себе работающих в офисах и иных злачных местах гражда-ночек.

Дабы любимый город продолжал спать спокойно, в районе проведено усиление.

Вот такие у нас вводные на раннее утречко. Что еще? Судя по ощущениям, температура воды в Москве-реке градуса двадцать два, воздуха — двадцать пять. Денек обещает быть жарким.

Это — их версия. А моя? То, что меня подставляют по профилю, понятно еноту. Вопросы «кто?» и «почему?» пока не прояснены, но ответ на них слегка брезжит, как свет в конце туннеля.

И я вспоминаю об Игорьке Крутове. Когда-то мы были друзьями не разлей вода, несколько лет назад, когда я попал в передрягу с Организацией, Крутов оказал мне быструю и очень эффективную помощь, освобождая жену и детей того же Димы Крузенштерна. С тех пор мы не виделись. Единственное, что я знаю точно, — будучи начальником в РУБОПе, он получил-таки вожделенные генеральские погоны. И это не карьеризм: плох тот полковник, который не мечтает стать генералом. Ну а подполковник, с отсутствием тех же устремлений, мне вообще малопонятен. Сам, по правде говоря, стал бы генералом, да думаю, такие погоны плечи жмут пожестче, чем наручники — запястья.

Итак, нужно встретиться с Крутовым. Но это второе. А первое — слинять из злачного района. Благо пока еще час волка: оставшиеся летом в Москве законопослушные и работящие граждане спешат на службу посредством метро, и в этой ситуации милиции фильтровать поток затруднительно. Особенно районной. Труба зовет! Пора выбираться из этого милого распивочного уголка за помощью к компетентным органам по прозванию РУБОП.

Кусты раздвинулись, и прямо передо мной оказалось двое барыг-алканов. Эти, в отличие от ночных, — самые настоящие. Но помня, что белая фата — отнюдь не гарантия девственности, бегло изучаю нарисовавшихся мужичков. Ибо был в моей не столь давней юж-ной ссылке случай, когда бомж-санитар оказался очень скверным дядькой.

— Распиваем? — гаркнул я начальственно.

— Ты чего? — Мужики шуганулись от меня с натуральным похмельным испугом — такой наиграть невозможно.

— Да я это… — произношу совсем другим тоном. Вздыхаю, тряско вытягиваю сигарету из пачки. Жаль, что «Лаки страйк», а не «Прима», ну да алкоголизм клиентов не разбирает: вчера мог гулевать по-крупному, а сегодня, выгнанный дражайшей половиной, трястись в неопохмеленно-потрясенном состоянии на зачуханной лавочке. Жизнь — штука переменчивая, и алканы знают это лучше других.

Мужички, рассмотрев меня как следует, успокоились.

— Водяру с портвешом, видать, вчера мешал? — сочувственно осведомился один.

— Сначала — да. А потом… — Сокрушенно опускаю голову, давая понять, что не помню ни-че-го. Добавляю с известной каждому нашему интонацией «а вот вчера были о-о-очень большие»: — Салат крабовый хавал ложкой… — и снова вздыхаю.

Мужики переглянулись. В сумке у них позванивало.

— Стакан тебе надо накатить, — авторитетно произнес первый. Заметив, как я алчно заблестел глазами, добавил: — У тебя это… Хоть чего-то осталось? А то мы не профсоюз — бесплатные путевки раздавать…

— Ну… — Вытряхиваю из кармана рублей восемь мелочи.

— Вот это дело! — повеселел один. — А фиг ли маешься, здесь на стаканюгу грязного — вполне!

— Витек, не приставай к человеку! До ларька, до него еще доплыть надо. Вишь, не в себе он! Сам такой же был час назад. Лучше плесни!

Витек пожал плечами: дескать, и то верно, вынул из истертой сумки бутылек мутного портвейна с темно-синей этикеткой, опалил спичкой пластмассовую пробку, снял, долил пластиковый стаканчик доверху:

— Причащайся.

Стаканчик я умахнул единым духом, с сожалением проводил взглядом. Витек поразмыслил, налил второй:

— Валяй. Чтоб сразу отлегло.

Я «завалял». И, прямо скажем, отлегло.

— Тебя как звать-то? — спросил тот, что постарше.

— Олег.

— Меня — Мишка. А его — Витек. Ну чё, крякнули? — посмотрел Мишаня на Витька и потянулся бутылкой к подставленному стакану.

Пока мужички выпивали, я молча курил. Уходить не спешил по старой прибаутке: двое расхристанных алканов берут в оборот зачуханного очкарика: «Мужик, на троих сообразим?» — «Да я не…» — «Давай трояк». Тот дает. Мужики берут пол-литра, утягивают очкарика в скверик, наливают в замызганный стакан: «Пей!» «Да я не…» — пытается сопротивляться интеллигент. «Пей, кому сказано, не задерживай!» Тот, давясь, пьет. Один алкан достает из кармана обгрызенное яблоко: «Закусывай». — «Да я…» — «Закусывай, тебе сказано!» Очкарик с грехом пополам жует фрукт. Мужики тем временем выпивают степенно. Интеллигент робко спрашивает: «Ну, я пойду?» В ответ ему: «Куда?! А позвиздить?!»

Вот потому и не тороплюсь: разговорить давешних «бомжей» у меня времени недостало, да и условия были совсем неподходящие, а с этими мужичками самое время «позвиздить». О чем будет «звиздеж» — догадаться несложно.

Мужикам подошло.

— Ты сам-то местный, Олег?

— Ну, — неопределенно киваю. — У бабенки одной, Ленки Прохоровой, присоседился.

— Это какая Ленка? Та, что с косой прошлый год ходила?

— Не, она стриженая. Щас блондинкой покрасилась. На рынке шмотками торгует. Да должны вы ее знать!

— Да видать видывали, а всех не упомнишь… — философически изрек Мишаня, прописав меня как «своего». — Ты во сколько вчерась к своей заявился-то?

— Я чего, на часы смотрел?

— Это да… Выгнала?

— Ну. Пятый день запой, собака, крутит.

— Это бывает, — поддакнул Витек. — А ночевал где?

— Да здесь и ночевал. На лавке.

— Менты-то здеся не шустрили?

— Покамест нет. А с чего?

— Да сволочь одну ищут. Девку у себя дома задушил.

— Ну?! — делаю круглые глаза.

— Угу. Насмерть. В восемнадцатом доме.

— Крутой дом.

— Ну. Там всякие богатеи живут и прочая шушера. Уже совсем с жиру озверели, падлы. Ну, понравилась девка, так трахай, душить зачем?

— Погодь, Мишаня, бабы у подъезда судачили, девка та — малолетка, да на наркоту подсаженная. Ее хахаль трахнул и придушил чулком.

На наркоту… Ну что ж, все организовано достоверно. Особенно в здешнем районе, славящемся рынком наркотиков. Итак, в моей безвременно оставленной квартирке служивые наверняка обнаружили и это зелье, а убитая девчонка — малолетка и начинающая наркоманка; для завершенности отрицательного образа я оказался еще и наркобарыгой. Слава Богу, не в Сингапуре живем^[5], но ежели меня словят, служивые пропишут мне «до суда и следствия» так, что мало не покажется! Поэтому попадаться нельзя — с целью сохранения здоровья и способности к плотским утехам и деторождению. Как-никак я еще не женат, нельзя сказать, что собираюсь, но, как говаривал кто-то из древних, ничто человеческое мне не чуждо, и из этого «не чуждого» общение с прекрасной половиной человечества составляет лучшую часть моей неупорядоченной жизни.

— Может, это негритос был? Они как раз этим и промышляют. А за наркоту девка не то что негру, кому угодно даст.

— Не, бабы базарили, местный. Нашенский. Какой-то бывший вояка.

— У этих крыша протекает по полной программе…

— Ну используй девку по назначению, но губить-то зачем?! — не унимается Витек. — Яйца бы таким отрывал!

— Под корень! — искренне соглашаюсь я.

— А менты чего? Им ханыг каких ловить для плана, вроде нас, это как здрасьте! А этого теперь — ищи-свищи!

— Не, — авторитетно возразил Мишаня, — словят. Если маньяк, то словят. У них с этим строго.

— Может, и так. — Витек глянул на остатки вина в бутылке: — Ну чё, еще за одной слетаю? Ссыпай, что ли, свою мелочь…

Я высыпал рублевичи в подставленную ладонь:

— Не, я больше не буду.

— Чего?

— Хватит.

— Как знаешь.

— Опохмеляться — это искусство. Неправильный опохмел ведет к запою, — философически заметил Мишаня. — С бабой замиряться пойдешь?

— Ну, — кивнул я. — На рынок.

— Вот это правильно. Если не дура, сама же и нальет еще.

— Не, Ленка не дура.

— И отдери ее хорошенько. В смысле — оттрахай. Чтоб визжала! Бабы за это все простят! Силенки-то есть?

— Покамест не жаловался. У меня после пьянок стояк крутой!

— Это да… А мы с Витьком — по винцу. А, Витек?

— Ну. А фигли делать в такую жару?

Встаю с лавочки, собираясь отвалить. Но умиротворенную летнюю тишину нарушает урчание мотора — средних размеров джип вламывается в тихий распивочный уголок как мамонт. Из джипа вываливается детина, роста невеликого, но накачан так, что кажется надутым мощным машинным насосом. В майке и коротких штанах, на могучей шее — «голда».

— Досиделись до уродов, — упавшим голосом произнес Витек.

— А чего им до нас? — спрашиваю я.

— Ща морды бить будут. Для куражу. Видать, «папы» ихние велели. На район менты после убийства усиление опустили, им — убыток. Вот со зла на нас и оторвутся… Ноги надо делать…

Но что-то мешало моим сотрапезникам «делать ноги». Во-первых, от этих спортсменов с пропитой печенью не так просто и убежать. Ну а во-вторых… Униформа. Стриженые маленькие головы на коротких шеях, массивные цепи, поросячье выражение глаз… Все это внушает мирным гражданам такое чувство, какое нашим родителям — расхлябанно-развинченная походочка шпаны пятидесятых, на глаза — косая челка, золотая фикса во рту и, как пелось в песнях, «в кармане финский нож». Признаться, те шпанюги рядом с нынешними мордоворотами — просто тихие и незлобивые романтики… Так что Мишаня с Витьком смекнули правильно: не бегать — побить побьют, но не до смерти. И все же и тот и другой напружинились, готовые ломануться через кусты — наудачу. Логика логикой, а ноги зудят: срываться!

Тем временем из джипа выпрыгнул второй, повыше и пожилистей. Словно угадав намерения алканов, прикрикнул:

— И не вздумайте бегать! Кости перекрошу колесами к ежевой матери! — Глянул на накачанного напарника: — Развелось всякой твари, а, Бутуз?

— Как грязи!

— А ну-ка, подошли сюда! Живо! На полусогнутых!

Вот чего не люблю у нынешней стриженой молодежи, так это напористого хамства! Пацанчикам по двадцать два от силы, оба мужичка им в папашки годятся, силу на них мерить — как-то западло, и слова другого не подберу! Есть в этих новых корешках то самое подло-отмороженное: сила и здоровье всегда победят немощь и разложение! Вот эта «премилая» философия и погубила Третий рейх; поддатые мужички вовсе не арийской наружности, разозлимшись, размотали к едрене фене белокуро-конопатых бестий по пням и кочкам!

Ну, да это философия. А теперешний расклад мне просто противен.

— Да мы тут просто бутылочку распить… — тихо, стараясь сохранить хоть остатки самоуважения, заобъяснял Витек.

— А ну, пасть закрой! — Короткий крепыш сгреб Витька за ворот давно не стиранной рубахи так, что она треснула, ткнул костяшками в нос… Раздался противный хруст, Витек осел, крепыш отпустил его, давая упасть на землю и намереваясь всласть помесить ногами… Мишаня не выдержал: ломанулся-таки через кусты. Но никто за ним и не погнался, развлекуха у парней уже была. Жилистый направлялся прямо ко мне:

— А ты чего, болезный, бороденку запустил? Побриться некогда, алкотня зассанная?

Он шел мягонько, пружиня тренированными ногами в дорогих кроссовках; видимо, бить меня руками он брезговал, решил оттянуться «на дальних подступах», но всласть. Добавил, куражась:

— Ща я тебе яйца посчитаю, чтобы таких вот выблядков больше не плодил!

Ну, это… На святое замахнулся…

Одним прыжком я оказался в метре от него и воткнул кулак правой точно под сердце — такой удар по эффективности превосходит удар в солнечное сплетение, тем более пресс спортсменчику я мог и не пробить.

Челюсть у отморозка слегка отвисла, но вдохнуть он никак не мог; парень вытаращил на меня лупатые глазки, полные удивления и боли. А я тем временем поддел незащищенный подбородок крюком снизу, чуть отпрыгнул, подхватив крутого за цепь, и левой же, четырежды, как на тренировке, пробил по чисто выбритой, пахнущей дорогим одеколоном физиономии, превращая ее в нечто однородное. Отпустил цепь, добавил правым снизу, и жилистый упал к ногам, как матрас. В чувство он придет минут через сорок, но не вполне: личико к тому времени заплывет по типу «Москва — Пекин: дружба навек!».

На весь мордобой ушло не более четырех секунд. Коротышка-здоровячок успел лишь единожды пнуть под ребра бедолагу — Витька, скосил масенькие глазки и увидел вовсе не то, что ожидал: вместо пахнущего дрянным портвешком небритого субъекта у лавки валялся «друган, братан и корефан».

— Ах ты, бляха… — Бутуз решил, что я — спивающийся тренер-каратист, и потому вынул из недр широченных коротких штанин складной нож, щелкнул кнопочкой: — Придется тебя, пидор, расписывать, как Айвазовский «Цусиму»!

Ну надо же! А ведь Бутуз этот — парниша из хорошей семьи, может, даже интеллигентной! Слово «Айвазовский» выговаривает складно, а вот про «Цусиму» — наврал! Вывод: образование индивида осталось незавершенным. Сейчас я его завершу, чтобы мальчик с пальчик ведал, что больно — не только когда ты бьешь, куда больнее, когда бьют тебя.

А Бутуз тем временем сделал шустрый и вполне профессиональный выпад: от ножа я едва ушел! М-да, парнишка не одно токмо железо по жизни качал; да и глазки стали злыми, будто налились враз тяжелой влагой.

Ну что ж, на войне как на войне. А войны у меня за плечами столько, что этому пацанчику и не снилось…

Снова выпад, длинный, пластичный… Но выпендриваться и ловить шуструю ручонку во всякие там хитрые захваты я не стал. Физически здоровячок меня превосходит: сцепись мы, помнет, как медведь зайку! Потому я просто отбил его руку хлестким щелчком. Снова выпад, снова отбив. Занервничал? Вот и славно!

Бутуз понял свое преимущество в физической мощи и ринулся на меня, как танк на пехоту, стремясь прижать к лавочке и деревянному столу, но притом передвигаясь мягко и пластично. Ну а мне было уже не до пластики: прыжком запрыгнул ему за правую руку и хлестко пробил по «бороде». Задел. Голова у парня поплыла, он замахал перед собой лезвием плавными круговыми движениями, стараясь не подпустить меня ближе. А мне ближе и не нужно: делаю шаг и пинаю его стопой в голень. Бутуз неловко взмахнул обеими руками и грохнулся на спину. Нож у него вылетел куда-то в сторону, но здоровяк не растерялся: раскорячился, чуть крутнулся на спине. Наверное, это боевая «лёжка» неведомого мне стиля. Сейчас каждый забор изобилует названиями мудреных школ, но в них учат всему, кроме драки. А закон драки гласит: побеждай!

Потому я не впадаю в ответную стойку, не пытаюсь достать крепыша, оказавшегося таким прытким, — недаром у него «голда» на полпальца толще, чем у сотоварища! Одним движением хватаю стоящую здесь неизвестно зачем металлическую урну и впечатываю в грудь лежачему. Послышался противный хруст, и мой противник наконец-то по-настоящему расслабился: ручонки четвертьметровой толщины обмякли, голова бессильно откинулась на землю. Судя по моим куцым знаниям анатомии, я переломал ему грудину — это больно.

А может, оно и к лучшему? Для него же? С такой травмой к приобретенной профессии вернуться сложно; а может, возвратится крепыш в семью да будет себе помалеху изучать жизнь и творчество упомянутого живописца? Да еще и диссер накропает?

Не, я — неутомимый оптимист!

Обозреваю «картину битвы» и ощущаю запоздалое раскаяние. Может, стоило без этих фокусов «сделать ноги»? Мужички получили бы слегка по шеям, им не привыкать, а я бы был уже далекохонько от родного района, где меня по-прежнему «ищут пожарные, ищет милиция…». Теперь к служивым прибавятся вольноопределяющиеся из неведомых мне бригад от неизвестных мне авторитетов: давненько не бывал я в первопрестольной!

Ну и что дальше? А то… Не пешком же мне в центр топать. И на метро — небезопасно: час рабоче-служащего закончился, вполне могу в ситечко залететь, как неразумная рыба плотва. Так что тачку придется угонять. Благо и ключ в замке.

Усаживаюсь — уютно. Запускаю движок.

— Ну ты и крут… — подал голос из кустов Мишаня, выбрался, подобрал стонущего Витька. — Пошли мы… Ты извиняй, если что не так.

Уже скрываясь в кустах, обернулся, спросил с тяжким вздохом, потупясь:

— Ты бы обозвался, что ли, залётный… А то эти оклемаются, с нас спрос будет…

Вот это вряд ли. Для навороченных молодцов все «овцы» — на одно лицо. Что их и губит. Ну да подводить мужиков мне в любом случае не хочется: сами они закладывать не побегут, ну а если спрос действительно будет, что ж… Пусть ответят.

— Скажете, был Додо.

— Кто?

— Дрон.

— Это чего, погоняло такое?

— Это птица. Редкая.

— Навроде Феникса, что ли? — проявил осведомленность Мишаня.

— Навроде. Но круче.

Глава 14

По правде сказать, какой из себя был тот самый хрестоматийный дронт с острова Маврикий, я представляю смутно. Говорят, мирная была птичка. Возможно, с веткой в клюве. Миротворец. В переводе на американский — «Peacemaker»^[6]

В размышлениях об умной науке орнитологии на заемном авто достиг центра дорогой столицы. За время моего отсутствия она стала еще дороже.

День, надо сказать, завязался жаркий. Две разборки с пристрастием за одно утро, да еще и термометр в тени показывает не менее тридцати. Когда такой накал, нужно быть сдержаннее. Или как говаривал грузчик дядя Гриша после третьего стакана собутыльникам: «Ребята, давайте быть культурнее».

Покидаю чужую машину тихо, как птенчик. И направляюсь в ближайшую аптеку. Потому как с разбитыми напрочь костяшками одной руки и сожженной ладонью другой чувствую себя не вполне комфортно: не в смысле боли, такую боль легко игнорировать, но когда клешни кровоточат и мысли — саднят. Как мудро обобщили наши предки: на хромых ногах и душа спотыкается.

С перебинтованными лапами я стал выглядеть как работяга-моряк, неловко притравивший трос. Вот за что люблю Москву, так это за то, что здесь никому ни до кого нет дела. «Лягушка, у тебя что, проблемы?» — «У меня? Проблемы? Да мне звиздец!»

Подхожу к автомату, втыкаю в щель кредитную карту, набираю номер. Трубку поднимают после третьего гудка:

— Крутов.

Хотя голос и положение генерала к шуткам не располагают, удержаться не могу:

— Здесь продается славянский шкаф?

— Шкаф? — не узнал меня Игорь.

Меняю «шифр»:

— А что, братец, невесты в вашем городе есть?

— Кому и кобыла невеста! Дронов!

— Он самый.

— Давне-е-енько не слыхивал твоего начальственного баритона.

— Повода не было.

— Теперь появился?

— Ага. Телефон «чистый»?

— Этот — как стеклышко. Так что за повод?

— Женщина.

— Я не удивлен.

— Убита в моей квартире три-четыре часа тому назад. Перед этим — изнасилована.

— Вот как…

— Тебя не информировали?

— Дрон, я занимаюсь организованной преступностью, а это…

— Подходит под проделки «писюкастого злыдня».

— Кого?

— Сексуального маньяка.

— И кто он?

— Боюсь, по мнению твоих коллег, я. Больше некому.

— Хорош…

— Кто?

Молчание длилось с полминуты.

— Дрон… Ее убил ты?

— Нет.

— Честно?

— Как на духу.

— Так. Идем дальше. Но — при личной встрече. Сможешь подъехать в управу?

— Да.

— Документы с собой? Я закажу тебе пропуск.

— Лучше обойтись без него.

— Чего так?

— Следить не хочу.

— Ты же понимаешь, Додо, если тебя с вахты сопроводит сам начальник управления…

— Генерал Крутов, — продолжил я почтительным тоном. — Понимаю, «смежники» будут озадачены.

— Еще как.

— Игорь, не выдумывай велосипед. Пошли какого-нибудь доверенного вьюношу встретить индивида на контакте и провести в вашенские апартаменты черным ходом. Ведь должен же быть у вас черный ход?

— А как же… И не один. И выходов столько же. Олег… Может, лучше вообще не в управе? На свежем, так сказать, воздухе? Тем более ветер, судя по всему, крепчает…

— Хорошо, что не маразм. Нет. Не лучше.

— Хозяин барин. Ты в центре?

— Да.

— Делаем так: садишься в кафешке «Тополя», что на Сретенке, и ждешь. Мой человечек тебя подберет.

— Сколько ждать?

— Сколько нужно. Контрольное время — тринадцать ноль-ноль.

— Понял.

— Дрон…

— Да?

— Расслабься. Судя по говору, ты напряжен, как солдат-первогодок перед присягой. На которую ни одна шалава к нему не приехала.

— Ценю твой генеральский юмор.

— Еще бы. Будь.

— Буду.

До контрольного срока почти час, времени — вагон; но Крутов мудр, «маячить» в кафешке невозможно, потому через десять минут я уже сижу в вышеозначенных «Тополях» — обычной полусквериковой забегаловке — и разминаюсь самым буржуйским, по понятиям семидесятых, занятием: потягиванием через соломинку коктейля под маловразумительным названием и весьма сомнительного качества. Заодно разглядываю проходящих. Не с целью выявления «мышки-наружки» — из чистого любопытства, граничащего с любознательностью.

Естественно, привлекают девушки. И то, как они одеты. Или скорее раздеты. Впрочем, как сформулировал кто-то умный, основополагающий принцип моды как раз в том и состоит, чтобы носить одежду, вызывающую у лиц противоположного пола желание поскорее с вас ее снять. Москвички в этом преуспели. Еще больше они преуспели в этом на море… Вздыхаю: жаль, что сейчас я так далек от моря, очень жаль, что я не Казанова, и втройне жаль, что душа моя отягощена бездной комплексов так давно отлетевшей юности, на-чиная от впитанной подкоркой песни «а я боюсь услышать «нет» и заканчивая философичным из Макарыча: «Он был старше ее, она была хороша…» Все это, вместе взятое, и мешает мне броситься вслед очередной нимфе в воздушном одеянии. Нет, мешает еще одно: очень боюсь, прелестное создание откроет красиво очерченный рот и отрыгнет такое выражение, что… Короче, чтобы не было разочарований, лучше не очаровываться. По крайней мере, в ближайшие сорок минут.

Через столик от меня расположились две девчушки. Пепси они уже не выбирают, пьют что покрепче. Вот предыдущее поколение молодых: пепси было внове, а кока еще не вошла в обиход; уже не было комсомола, а водка и кухонно-философские разговоры «обо всем» стали неактуальны; царствовали Виктор Цой, Арбат, Шевчук…

Краем уха ловлю щебет девчонок… М-да… По сравнению с теперешними молодыми те кажутся просто романтиками.

Каждое поколение, каждый век лепит своих кумиров, отдавая дань неофициальному культу. В тридцатые — Чкалов и Отто Юльевич Шмидт, в шестидесятые — Гагарин, Окуджава, Визбор, Вознесенский, Стругацкие, в семидесятые — восьмидесятые — Высоцкий, Макаревич, Пугачева, Цой, «Наутилус», Шевчук… Но вот настали девяностые, набрали скорость, век летит к закату, к закату движется тысячелетие… И — что? Не считать же всерьез культовыми мальчиками «нанайцев» вкупе с интернациональными Иванушками, а культовыми девочками «лицеисток»… Или — считать?

Похоже, мы все вернулись в предысторию, в эпоху «шаманидов», и единственной культовой фигурой, «героем нашего времени», является могучий напряженный фаллос, на который, как на кассовый чек, нанизаны долларовые бумажки самого значимого достоинства. Если, конечно, единичку с нуликами, даже прорисованную на хорошей бумаге, вообще можно считать достоинством.

— Вы крутите головой, как вентилятор!

Сначала я заметил ноги под коротеньким легким платьицем, поднял глаза на девушку: веснушки на носу, смеющиеся зеленые глаза, густые выгоревшие волосы уложены в «ренессансный» каскад. Красиво, добротно, хорошо!

— Меня предупредили, что вы легкомысленный, но не сказали насколько. Пригласите присесть?

— Приглашаю. — Энергичный жест рукой и кивок, больше похожий на движение только что разнузданного коняки, должны подтвердить мое недоуменное удивление.

Девушка присела, представилась:

— Настя Сударенкова. Лейтенант. — А в ее глазах плескалось столько солнца, что…

— Ну, тогда я, как водится, генерал. От инфантерии.

— Вас никак не примешь за пехотинца…

Ну надо же! Милая барышня не только представилась по званию, но еще и знает значение слова «инфантерия»! Поторопился я с эпитафией юному поколению!

— Олег Владимирович, не рассматривайте мои ноги так откровенно!

— Вас это отвлекает от несения службы, лейтенант Настя? — невинно поднимаю я брови. И уже догадываюсь, чьи это генеральские шутки! Сосредоточиваю взгляд на девичьих лодыжках, шепчу заговорщически: — Исключительно для конспирации… Шампанское вы пьете, лейтенант?

— Для конспирации?

— Для нее.

— Не в это время дня.

— Что для вас принести? Сок манго?

— Чтобы жизнь сразу — сахаром?

— Намек понял. Тогда грейпфрутовый?

— Лучше — лимонный. Но не сейчас. Сейчас нежно возьмите меня под руку и идем к машине: темно-синий «фолькс». Крутов нас ждет.

Девушка обаятельно улыбалась, слова произносила тихо и задушевно, словно завлекала меня в постель величиной с Сахару. И это правильно: случайные «уши», вроде девчонок-малолеток, реагируют не на смысл слов, а на тон, каким они сказаны, и если слова «боковым слухом» часто не улавливаются вовсе, то тон — всегда. И что они решат? Что к куцему мужичку подкатила шикарная телка «по договоренке», видать, от мужа гуляет, повлекла его в свою тачку, судя по прикиду, «разгонную», и отвалила с шиком.

То, что ход их мыслей я смоделировал правильно, доказывали теперь уже прямые, оценивающие взгляды подружек, направленные нам в спины: надо же, альфонс не альфонс, а за ним такая краля подкатила! Видно, в штанах что-то особенное! Знали бы эти милые крошки, что перед ними сейчас сам «маньяк-душитель», поперхнулись бы своим мороженым!

Девушка села за руль, с шиком отъехала и повела машину по бесконечной анфиладе московских переулков так лихо, что я сразу произвел ее из Насти в Анастасию. На таких «американских горках» любой хвост отвалится сам собой. Подумалось: умеет Крутов подбирать кадры… Но мысль сию я тут же отбросил, как отдающую завистью. Зачем мне это?

То, что Анастасия порулила не в управу, я догадался; ну что ж, Крутов генерал, ему виднее.

Вышли мы в Замоскворечье. Проскочили хитрой чередой проходных, через реконструируемые дома, пока не впилились в обитую допотопным дерматином дверцу заброшенного, прошлого века, купеческого домины за литой, проломанной во многих местах оградой. На стук открыл сторож, бегло оглядел нас, пропустил, прикрывая дверь; двигал он ее слишком тяжело, чтобы не закралась мысль: под дерматином, содранном с натуральной двери пятидесятых, укрывалось литое пуленепробиваемое сооружение.

По запущенной лестничке поднялись на второй этаж. Девушка пропустила меня через «приемную», открыла дверь в кабинет. Доложила:

— Доставила.

— Хорошо. Хвосты?

— Чисто.

— Были или сбросила?

— Не было.

— Подожди внизу.

— Есть.

Как только дверь за девушкой закрылась, Крутов встал из-за стола, подошел ко мне, мы крепко пожали руки.

Игорь указал жестом на два старых, годов шестидесятых, кресла у журнального столика в углу. Расселись.

Крутов погрузнел, заматерел. Плечи у него и раньше были немаленькие, теперь — казались вовсе огромными; белоснежная сорочка от Босса, галстук и костюм от Версаче, туфли от Армани — все это сидело на Игоре так, словно он носил сие великолепие не то что сызмальства, но родился в нем. Легкие отклонения от принятого «протокольного» стиля только подчер-кивали респектабельность: вещь для человека, а не человек для вещи. Перехватив мой взгляд, насмешливо бросил:

— Хорош?

— Как икона.

— Клиент пошел солидный. Нужно соответствовать.

— Понимаю.

— Коньячку? Для разговора?

— Соточку.

Крутов выудил из-под кресла початую бутылку любимого им великовозрастного коньяка «Армения», разлил по двум простым советским «слезным» стаканам.

— Закусить?

— Чтобы коньяк испортить?

— Это верно. За встречу.

Мы стукнулись донышками, неспешно выцедили янтарную жидкость. Закурили.

— Убитая девчонка у тебя в квартире — ведь не причина, а следствие, так? — Крутов испытующе смотрел на меня желтыми тигриными глазами. Вот взгляд у него не изменился, это точно.

— Так.

Игорь затянулся, выдохнул:

— Рассказывай.

Глава 15

— Рассказывать? Лучше я буду спрашивать.

— Это как знаешь. Мне нужно знать только одно: нынешняя подстава связана с твоим прошлым?

— А что у нас не связано с прошлым?

Крутов поморщился:

— Олег, давай без философий и по существу. Уж очень люди тобой всегда занимаются конкретные.

— Да и мы не абстрактные, нет?

— Я точно нет, а с тебя — станется. Где ты был в последнее время?

— Сначала в Штатах. Потом в Подмосковье.

— Безвылазно?

— Да.

— Чего тогда сорвался?

Я прикурил очередную сигарету от бычка, спросил:

— Игорь, теракт в отношении вице-президента «Континенталя» — это твой профиль?

Крутов кивнул:

— Да. Значит, все так, как я и предполагал: подстава связана с убийством Крузенштерна.

— У тебя есть досье на нового президента банка?

— Господина Шекало?

— Да.

— Очень скромное.

— Чист как стекло?

— Хуже. Как ангелочек с крылышками. — Игорь поднял глаза к потолку. — Шекало Лаврентий Игнатьевич. Имечко же ему родители дали…

— Да и фамилия красивая.

— Ну. Тридцать пять лет, московский финансово-экономический, руководство приватизацией и прочими радостями где-то в провинции.

— Не Покровск?

— Нет. Тверь, Вятка, Самара? Сейчас не упомню. Уточню. Да и подвизался он там недолго. Переезд в Москву. Среднее местечко сначала в госналогслужбе, потом в Минфине, потом где-то при президентской администрации.

— Обрастал связями?

— Почему нет? Потом — переход в «Континенталь», по неизвестным мне рекомендациям, вхождение в совет директоров, наконец, как апофеоз, президентство. «Континенталь» ведь банк не из последних.

— И из очень непростых.

— Это я догадался, — хмыкнул Крутов.

— Ты приглядывался к делу об убийстве Круза?

— Нет.

— Не любопытен? Или дело того не стоит? Или опасаешься нарушить профессиональную этику по отношению к отделению милиции, на чьей территории произошел теракт?

— Олег, не ерничай. К тому же это не теракт. Такой вид преступлений давно характеризуется как за-казнуха.

— Какой ты умный, Блин Клинтон…

— Дело сразу забрал ГУБОП.

— Ты же знал Круза.

— Дрон, в ГУБОПе работают профессионалы.

— Верю.

Крутов поморщился: разговор у нас явно не клеился.

— Олег… И ты, и я знаем, что «Континенталь» не простая контора. И разработку проводит как через спецов ГУБОПа, так и самостоятельно. — Глянул на меня, добавил: — Ты прав: если, конечно, это не инициатива господина Шекало.

— Или тех, кто поставил этого клоуна.

— Или так. — Игорь посмотрел на меня внимательно: — Ты уже влез в это дело?

Пожимаю плечами:

— Я влез в «это дело» тридцать с лишним лет назад. Когда родился.

— Опять философствуешь?..

— Эту «игрушку» можно или починить, или выбросить.

— Ты о чем?

— О стране. Но ведь для нас она не игрушка, а, Крутов?

— Дрон… Не гони.

— Виноват. Это я о своем, о женском.

— Вот о твоем, о женском, давай и поговорим.

— Слушаю.

— Ты знал девушку, что оказалась задушенной у тебя в постели?

— Нет.

— Ты уверен?

— Абсолютно. У тебя есть сомнения?

— У меня — нет. У тех, кто занялся этим делом…

— И кто?

— Местный райотдел.

— По типу «маньяк»?

— По нему. Дронов, ты никогда не задумывался, что идеально вписываешься…

— Задумывался. По всем имеющимся объективкам: солдат удачи, маргинал, темная лошадка…

— Подбираешь несовершеннолетних девочек в подъ-ездах…

— Ты имеешь в виду?..

— Да. Сашу Лисовскую. Потом поселяешь у себя, потом устраиваешь в интернат…

— Надо же, быстро раскопали.

— И подшили. В нужном кому-то ракурсе. Кстати, где она теперь?

— Саша?

— Да.

— Полагаю, на море. Сейчас лето, а это очень дорогой интернат.

— Так вот: убитая, Макарова Наташа, училась в том же интернате, что и Саша Лисовская. В старшем классе.

— И формально…

— Не формально, а предположительно… Да. Ты вполне мог с ней познакомиться и пригласить к себе. А учитывая твой «моральный облик»…

— Но я же…

— Дрон, ты дрался из-за Лисовской с парнями из пеньковской группировки?

— Это была не совсем драка.

— Тем не менее один из вьюношей, он ныне припухает в Бутырках, святым духом был за часы найден и дал премиленькие такие показания: девочку, Лисовскую, продали тебе пеньковские — для утех. Но вы не сошлись в цене, что и вызвало конфликт с мордобоем.

— Сволочь!

— Работа у него такая.

— Игорь, я с Сашей Лисовской не спал.

— Верю. Но кто еще поверит?

— Ее можно спросить.

— Этого делать никто не станет. Дрон, кому-то нужно набрать на тебя «лыка в строку». Грязную компру. И пока набирают. Успешно. Мне продолжить?

— Валяй.

— Эта девушка, Наташа Макарова, открыла квартиру своим ключом.

— Ей могла дать Саша…

— Мог кто угодно. А мог и ты. Дальше?

— Ага.

— Пришла с полными судками готовых кушаний, загодя заказанных по телефону аж в «Праге». Кем бы ты думал?

— Мной?

— Да. Пришла, прибралась в квартире, все приготовила… Ее пальчики везде.

— Погоди, Игорь! Но ведь кто-то был с ней?

— Нет. Она девственница. Девочку раздели, или она сама разделась, и придушили. Впечатляет?

— Не особенно.

— Никаких других отпечатков, кроме твоих и ее. Причем ты, как особо циничный субъект, с аппетитом откушал водочки с крабовым салатом после убийства… Маньяк? Маньяк. — Игорь помолчал, спросил: — Ну, что скажешь?

— Ничего. Лучше коньячку еще хряпну.

— Хозяин барин.

Я плеснул себе коньяку, вопросительно посмотрел на Игоря, тот покачал головой. На нет и суда нет. Хотя пьянство в одиночку, пусть и в компании, признак начинающегося алкоголизма. Впрочем, одному не только пить плохо, но и жить. Одиночество чем-то сродни смерти.

— Чего мрачный? — спросил Игорь.

— А есть повод веселиться?

— Мы живы. А с остальным — разберемся.

— Как я понял, ты таки подписался, Крутов.

Игорек сидел в кресле неподвижно, как огромное каменное изваяние.

— Да, я подписался, — произнес он одними губами. — Очень не люблю, когда душат девчонок. Достану и исполнителей, и заказчика.

— По закону?

— По понятиям.

Крутов плеснул себе коньяку на донышко, выпил глотком:

— Дрон, почему ты хотел встретиться в управе?

— Я хочу поговорить с Тамарой.

— Вдовой Крузенштерна?

— Женой.

— С женой?

— Я не уверен, что он убит.

Игорь помрачнел:

— Олег, погоди… Я понимаю, Круз был твоим другом… Я читал ориентировку. Все ясно как день. Никаких разночтений. Шанса спастись у него не было.

— Я не поверю, пока не переговорю с Тамарой.

— Ты полагаешь…

— Да. Полагаю. Дима вполне мог сам организовать собственное «убийство». Особенно если была вероятность настоящего при новом руководстве «Континенталя».

— Так.

— Возможно, что так.

— Ты настаиваешь на встрече с Томой?

— Да.

— И как ты это себе представляешь? Она с детьми сейчас не просто под колпаком, она под тройным колпаком!

— Ты генерал, тебе виднее.

— Я не могу ни к себе ее вызвать, ни к ней тебя отвезти.

— Думай. В ГУБОП на допрос как свидетеля ее вызвать могут?

— Могут. Если она и приедет, то с кучей охраны и с бандой адвокатов от заботливого Шекало.

— Отсечь?

— Чтобы достоверно — маловероятно.

— В туалет она может захотеть?

— В туалет?

— Ну. Расплакаться, потом пойти умыться. Следователь, что ведет дело, по положению генерал?

— Нет.

— Тогда пусть беседует с ней в генеральском кабинете.

— Это ты к тому, что…

— В генеральском кабинете должен быть туалет. И душ. Нет?

— Да.

— Вот там я и буду ее ждать.

— Хм… Гладко было на бумаге…

— А вот дальше думай ты.

— Угу. — Крутов уже о чем-то напряженно раз-мышлял. — Положим, в здание ГУБОПа я тебя про-веду…

— Не сомневаюсь.

— И с кем надо договорюсь…

— Надеюсь.

— Тебе нужно имидж сменить. Ты сейчас в «горячем» розыске, а бдительного сержанта не может просчитать никто.

— Нужно — сменим. Может, мне «сексуальным меньшинством» нарядиться?

— Может.

Крутов оглядел меня оценивающе. Встал. Открыл дверь:

— Настя?

Настя Сударенкова объявилась в довольно мрачной комнате-кабинете во всем блеске и великолепии. Блеск был куда большим, чем на московской улочке: единственной конкуренткой красавице лейтенанту здесь была потускневшая кустодиевская купчиха на стареньком календаре, второй век занятая бесконечным чаепитием. Женщина, конечно, в соку, но я небольшой любитель полненьких. Может, еще время не пришло понять всю прелесть домашних купеческих див?

— Посмотри на этого господина и подумай, что можно с ним сделать.

— Думаю, многое, — усмехнулась девушка. — Шампанское он мне уже предлагал.

— Я в смысле имиджа.

— Изменить до неузнаваемости?

— Скорее до невозможности идентифицировать.

Крутов подошел к столу, открыл папочку, извлек оттуда листок. На листке был я, собственной персоной. Молод и отчаянно хорош собой. Черно-белая фотоксерокопия под достойной красной шапкой: «Внимание! Розыск!»

— Надо же, успели! — удивился я.

— Люди готовились загодя, — скривил губы Крутов.

— Ну что? Делаем из меня красавца блондина? Чтобы два метра ростом, косая сажень в плечах и бакенбарды. Кавалергард, а?

— Если только карликовый, — хмыкнул Крутов.

— Ну не такой уж и карликовый… — «обиделся» я.

Девушка глянула на фото, пробежала глазами текст, подняла на меня завораживающие зеленые глаза:

— Ну надо же! Никогда не имела дело с маньяком.

— В этой жизни все когда-то впервые.

Глава 16

Через три четверти часа на меня из зеркала смотрел седовласый господин. Краску Настя наносила аккуратно, и седина смотрелась натурально. Остается надеяться, что контрабандный краситель сработан не на Малой Арнаутской и после первого же дождя не даст «радикальный зеленый цвет». Волосы мне девушка зачесала назад, уложила феном; небритость превратилась в короткую бородку. Мокасины пришлось сменить на литые итальянские ботинки, в коих, по мнению создателей, индивид должен чувствовать себя твердо стоящим на земле.

Облаченный в собственные джинсы и в светлый пиджачок фирмы «от Крутова», выглядел я теперь достаточно импозантно. Вошел Игорь, сличил индивида с фото на розыскном листе, хмыкнул:

— Хорош.

— Крут?

— Как поросячий хвост.

Лейтенант Настя, не обращая внимания на наш треп, прищурилась, оглядывая «произведение». Вообще-то она молодец. Ибо основной принцип маскировки таков: менять надо не внешность, а имидж. Сейчас я был не бывшим разведчиком-аналитиком и хрестоматийным маргиналом с навыками массированного рукопашного боя и хорошей оперативной подготовкой, а респектабельным ученым, сумевшим неплохо устроиться в этой новой реальности, называемой на три буквы: СНГ.

А девушка произнесла:

— Глаза.

— Наглые? Это у меня с детства.

— Да нет…

Я прищурился, пытаясь изобразить китайца:

— А так?

Девушка прыснула:

— Лучше не бывает. — Посерьезнела: — Я имею в виду цвет.

— Хм… Хорошо бы небесно-голубой, а?

— Вы умеете носить контактные линзы?

— Не пробовал.

— Анастасия, не мудри, — вмешался Крутов. — Надень на него «хамелеоны».

Очки нашлись: в стиле семидесятых, умеренно затемненные, они выглядели как мой вполне давний атрибут, носимый «ученым-экономистом» по близорукости.

— Доволен? — спросил Крутов.

— Угу. Только одно замечание. Ученый? В пиджачишке за штуку?

— Почему нет? — отреагировала Настя. — Сейчас многие работают экспертами-советниками у важных персон. Приобрели и состояния, и респектабельность.

— Во-во, — поддакнул Крутов. — Лившиц. Вылитый.

— А может, меня, раз такая пьянка, в рыжий цвет перекрасить?

— Граждане не поймут.

Ну что тут возразишь? Генерал. И мыслит по-генеральски.

Крутов прошел в кабинет, сделал несколько телефонных звонков. Вернулся:

— Через три часа будьте у управы.

— В шестнадцать? — уточнил я.

— Да. Раньше не получится. Мне сейчас нужно уехать. Сударенкова останется с тобой.

— И чем нам заняться?

— Чем хотите. Только по проспектам не маячьте.

— У тебя тут компьютер имеется?

— Обязательно. И кудесник-программист при нем.

— Интернет?

— Да.

— Красиво жить не запретишь. И на какие шиши?

— Дронов, ты что, налоговая полиция?

— Просто жаба давит. Отхватили ничейный особняк в центре родной столицы, напичкали аппаратурой и прикидываетесь шлангами. Преступность почему не искоренена?

— Дронов, если такой зануда, подавайся в нардепы и промывай мозги коллегам. Мне своих начальников хватает.

— У генералов есть начальники?

— Больше, чем я мог представить, когда был вольным полканом.

— Нет в мире совершенства.

— Никакого.

— Разве только коньяк.

— Коньяк хороший.

— И — девушки.

— Дрон!

— Все. Уже замолчал.

— Ты меня загрузил за утро по самое «не хочу». Займись лучше своим прямым делом.

— Ви, мон женераль. Каким?

— Думай.

Хорошо сказано: «Думай». По-генеральски. Некоторые наивно полагают, что разница, скажем, между полковником и генералом всего в одно звание. Фигушки. Как говорил покойный Скалозуб, дистанция огромного размера. На всю длину лампас. Генерал — это нечто почти фольклорное. «Он был титулярный советник, она — генеральская дочь…» Или: «Что я голым скакал, что я песни орал, а отец, говорил, у меня — генерал!» И жена генерала — это не просто женщина, а генеральша!

— Над чем задумались, Олег Владимирович?

— Комплексую, Настасья.

— Чего?

— Вот уже и седой вашими стараниями, и пенсне надел, аки «интеллигент собачий», а люди — в генералах. Почему такая несправедливость?

— Игорь Петрович очень умный.

— Да? А я, выходит, очень глупый?

— Олег Владимирович, хотите по секрету?

— По женскому? Весь внимание.

— Игорь Петрович на самом деле вас очень ценит. Чрезвычайно.

— Еще бы! Не ценить такого молодца! Умный, красивый, в меру упитанный и в очках!

— Я не вполне точно выразилась. Игорь Петрович считает вас не просто умным, а… Как он когда-то выразился, вы из тех редких птиц, без которых людям не выжить.

Признаться, я несколько растерялся от такой ее откровенности. Приятно, конечно, тем более что умереть от скромности мне точно не грозит, но… Культиви-ровать собственную значимость — это загнать себя в угол. А история нас учит: у Грозного появляется Малюта, у Сталина — Лаврентий, у Горбачева — Раиса Максимовна.

— Милая барышня, он шутил.

— Крутов?

— Ну. Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…

— Что?

— Пардон. Это из песни. Так вот: мы с Игорем Петровичем занимались в драмкружке. При Театре юного зрителя. Причем Крутов играл в постановке шелудивого розыскного волка, а я, как водится, горнего орла. С тех пор он и сохранил по отношению ко мне некоторый комплекс неполноценности.

— Комплекс чего у Крутова? — подняла девушка брови.

— Ее. К тому же в английском языке звук «th» ему никогда не давался… Тут и корова закомплексует!

— Дронов!

— Да?

— Вы все же ужасный балабол!

— Это я от застенчивости. Такая красавица, да еще и лейтенант! Я представил вас в мундире на нагое тело и…

— Олег Владимирович!

— Да?

— Крутов прав: займитесь своим прямым делом.

— Каким?

— Думайте. А я приготовлю вам кофе.

— Нам, Настя.

— Хорошо. Нам.

Хм… И почему даже хорошенькие девушки уверены, что думать — мое основное занятие? А помечтать? Ну да… Мечтать не вредно. Как и думать. Но иногда поздно. Надеюсь, мне пока не поздно.

Думай. Над чем? Все дело в том, что… Обозрев свою жизнь за крайние пяток лет, могу лишь искренне во-просить: ну и что? Рисковал, подставлялся, упирался, и — что? Богатые — богатеют, бедные — гундят, молодые колют иглы в вены с таким остервенением, как будто это обещает им Царствие Небесное… А чем нас радует пресса? Очередные угольщики бессменно и без-надежно голодают, общежитие будущих инженеров-оборонщиков повально торчит на игле, в общежитии будущих педагогов-воспитателей сифилюга бродит шальной волной, как призрак коммунизма по Европе… Похоже, даже молодым окружающий мир опротивел до самой последней степени.

Ну а то, что происходит во власти и вокруг нее, я если и понимаю, то даже опасаюсь формулировать. Без того тошно.

Так что все промелькнувшее «житие мое» укладывается в простенькую русскую поговорку: «Бодался теленок с дубом». А может, и хорошо, что я не дуб? Наверное. Жаль только, что не экскаватор. С вертикальным взлетом. А то бы мы посмотрели, кто кого перебодал бы!

Впрочем, сослагательное наклонение применительно к собственной жизни употребляют только придурки. Этак любую жизнь можно превратить в сплошное несчастье, стоит только начать вспоминать, что ты в ней упустил. Лучше — думать о том хорошем, что действительно было. Это и есть праздник, который всегда с тобой.

Думай. Над чем? Кто и почему меня подставляет? Ответов пока — воз и маленькая тележка. Видимо, приезд Димы Круза ко мне не остался незамеченным. Как и его интерес к Покровску. Вопрос: это его интерес, интерес банка «Континенталь», интерес господина Шекало лично или тех, кто стоит за ним? Чьи интересы пересеклись или оказались задеты в неведомом мне По-кровске? Какая роль отведена мне? Если просто меня хотели бы убрать, то застрелили бы безо всяких фокусов с подставой убитой девчонки. Зачем они это делают? Кто — «они»?

Как там в студенческом эпосе неизвестного мне автора?

«Эйк лежал в ванне и ловил глюки. Глюки ему не нравились, в них было мало секса. Последний глюк был особенно противный. Эйк посмотрел на стрелки кумметра. Кумметр показывал двадцать мовсесянов. Эйк открыл газету «Суровая правда» и начал интуичить. Проинтуичив пару парсеков, он снова посмотрел на стрелки кумметра: кумметр показывал двадцать мовсесянов. «Дрюм-дрюм-ту-ту!» — грязно выругался Эйк и заколебался».

Дрюм-дрюм-ту-ту. Ни один из поставленных вопросов не решить без детальной проработки и ознакомления с ситуацией. Ни один из вопросов не решить, не выяснив, жив ли Дима Крузенштерн. Круг.

Круг — самая одинокая фигура. Состоящая из бесконечного множества бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Круг, или, как его обозвали бы математики, окружность — символ сознания и мироздания, как и вечности. Ибо бесконечно малые прямые — это точки, стремящиеся к исчезновению. Вот такая вот странность: он есть и его нет. Мираж, ставший колесом. Колесом истории, фортуны, мироздания. Кругом бытия.

М-да… «Эйк лежал в ванне и ловил глюки. Глюки ему не нравились… А в это время из звездолета вышел робот по кличке Железный Чувак».

— Кофе готов. — Настя появилась с подносом и поставила его на столик. Присела в соседнее кресло.

Нет, зачем красивые девушки с замечательными веснушками на милом, чуть вздернутом носике становятся лейтенантами, мне не понять. Красота сама по себе столь редка, что место ей в музее. Вернее, на подиуме: терпеть не могу краеведческих музеев, где под запыленным стеклом бережно хранится, скажем, носовой платок, в который сморкался проездом сам Николай Гаврилович Чернышевский! Ничего в такой экспозиции нет, кроме провинциального чванства: дескать, не в одних столицах творится история! С последним я согласен, но… В музеи порой идут люди работать «старичками» и «старушками». От возраста это никак не зависит. Зато живут долго, как черепахи!

А женская красота… Она преходяща, недолговечна, уязвима, трогательна и неуловима, как музыка, как дуновение ветра, как легкая дымка летним теплым днем… А мужики… Ее-то они как раз чаще всего и не замечают. И делятся на коллекционеров и эстетов. Коллекционеры вылавливают бабочек да накалывают на булавки; эстеты рассуждают и думают о символах, а не о людях.

— Олег, кофе остынет.

— Не успеет.

Отхлебываю, пододвигаю к себе телефон:

— Защищен?

— Да. Технари «чистят» здесь все два раза в день.

— Как Маленький Принц — вулканы?

— Вулканы?

— Ну да. Маленький Принц чистил вулканы. Чтобы они не разорвали его планету. Впрочем, мы все этим занимаемся. И ты, и Крутов, и я, грешный.

— Где-то я слышала…

— Это Экзюпери.

— Ну да. У меня и книжка есть. Я даже пыталась ее прочесть. Но дошла только до слоненка в удаве. И мне стало страшно. И жалко слоненка. Вот я и не стала читать дальше.

Я рассмеялся:

— Аналогично. Я начинал Экзюпери и в десять лет, и в двенадцать. И тоже закрывал на слоненке. Прочел только в двадцать два, когда, так сказать, окреп физически и морально. Впрочем… Я до сих пор боюсь змейку, которая ужалила Принца. И еще мне жалко Лисенка. Странно… Слова «жалить» и «жалость» похожи.

— Вы о чем, Олег?

— Теперь уже сам не знаю.

Глава 17

И что теперь? Чтобы хоть как-то прояснить ситуацию, нужно звонить в «Континенталь». Впрочем, в свете новых веяний и назначения господина Лаврентия Шекало это может быть чревато. Хотя чего бояться в этой жизни, кроме мух? А мухи — это маленькие птицы! Только умнее.

Ну да! А кто умнее мух и прочей летучей твари? Конечно Николай Николаевич Кулдаков! Я познакомился с ним в позднем отрочестве, через Круза: они вместе занимались то ли в радиомодельном, то ли в электротехническом кружке. Вообще-то, несмотря на убойную фамилию, он был классическим маменькиным сыном: рыхловатый, веснушчатый и шибко умный. Да и прозвище у него было вовсе не Кулдак, а Ника. Даже не прозвище — уменьшительное от Николай с легкой руки матушки пристало к нему пожизненно, хотя Ника уже после двадцати до красноты злился, когда его именовали именно так. Но что поделать, Ника, он Ника и есть.

Как-то он пришел к Димке в гости, попаять что-то там жутко умное и коротковолновое, уходил вечером, и угораздило его нарваться на нашенских мальчуганов, Кишку и Злыдня. Ника легкую такую проверку на вшивость профукал полностью, и быть бы его холеным щекам битыми, да Димара вовремя вышел на балкон втихарика от предков выкурить заныканный бычок — вы-скочил, вопрос разъяснил.

У меня, по правде сказать, душа к Нике Кулдакову не сильно лежала, но впоследствии я философически отнес сие к отроческому максимализму, когда трусость является наименее простительным недостатком, а крепкие кулаки — наиболее предпочтительным достоинством. Дима меня убедил: не все рождены бойцами, и при заячьей душе мозги могут быть золотыми и даже бриллиантовыми. Он — учен, ему — виднее. В тот же «Континенталь» Ника Кулдаков был пристроен по Диминой настоятельной рекомендации, быстро выдвинулся и занял пост начальника технического отдела, ставшего вскоре именоваться пышно: компьютерный центр. Вот его-то номер я и набрал. Подвиги Рембо от него я требовать не стану, а вот кое-какую информацию — пожалуй.

— Вас слушают, — раздается в трубке женский голос, похожий на скрип ножа по стеклу.

— Мне нужен Николай Николаевич.

— Извините?

— Кулдаков. Директор компьютерного центра.

— Кулдаков у нас давно не работает. Уже год.

— Да? И где он работает?

— Я не знаю. Может быть, мы сможем вам помочь? Вы по какому вопросу?

— По личному. У меня кобель неповязанный, у него — сучка породы «грэм магиструм». Каурой масти.

— Это банк.

— Очень приятно.

Вешаю трубку, не дожидаясь коротких гудков отбоя, — меня это всегда нервирует. Набираю домашний Ники. Трубку берут после восьмого гудка.

— Вас внимательно слушают, — вещает вежливый голос.

— Вероника Матвеевна, это Дронов.

— Кто? Дронов? Разве вы не уехали?

— Я уже приехал.

— И где вы были?

— В Штатах.

— О, мой Ника ездил в Штаты, по работе, и мог бы возглавить здешнее представительство довольно крупной фирмы, название я теперь запамятовала, и что же? Эта его ненормальная…

Ненормальной мама Кулдакова называла любую женщину, имевшую счастье связать себя с ее сыном.

— Эмма?

— Эмма? Нет, Эмма ушла к Конецкому. Вы же помните, Олег, что это была за девица! Но не успела эта непутевая Эмма отстать от бедного мальчика, так что вы думаете? Его тут же окрутила некая Наталия, весьма молодая и весьма эксцентричная особа. И где бы, вы думали, они сошлись? На фирме! Служебный роман с секретаршей, вы можете себе это представить? Ника ее и называет на странный манер: Натали. И эта потаскуха, я вам скажу, совершенно запустила Николеньку! Вы же знаете, с его желудком есть все эти гамбургеры… Она ничего не желает готовить! Я была у них, и — что же? Вместо нормальной еды Нике приходится кушать эту отраву, эту копченую осетрину из пакетиков! Там же консерванты! Я вам скажу: чтобы хорошо жить, нужно хорошо кушать, а хорошо кушать можно только приготовленное… Но разве эта мерзавка хочет что-то слушать? Разве она может заботиться о моем сыне? Вы можете себе представить, Олег, Ника поправился, нет, скорее погрузнел, и полнота его какая-то нездоровая! Когда он жил дома…

— Вероника Матвеевна, я могу ему позвонить?

— Нике?

— Да.

— Конечно. А вы помните Голембиовских?

— Голембиовских?

— Ну да, они ведь были наши соседи по даче. Вы же бывали с Димой у нас на даче?

— Пару раз.

— Ну, тогда вы не можете не помнить Голембиов-ских!

— Возможно… Но смутно.

— Ну как же, Стасик Голембиовский был красавец мужчина, он даже немножко ухаживал за мной, но Кулдаков, я имею в виду Николая Карповича, никогда не ревновал меня к Стасику, к Стасику вообще невозможно было никого ревновать, он был такой обходительный, но ревновать к нему женщину не имело смысла, вы меня понимаете? Так вот, его отец, Вацлав, он был тогда уже очень старый, вернее, выглядел таким, а что вы хотите, двадцать лет сталинских лагерей? Его взяли туда прямо изо Львова, в тридцать девятом, но, несмотря на это, он всегда выглядел как настоящий пан и очень любил, когда его так и называли: пан Вацлав. Он хотел на старости лет съездить на родину, в Краков, но вы же помните, сначала этот Валенса с «Солидарностью», потом Ярузельский с военным режимом… Кошмар, что творилось! Вы помните?

— Вероника Матвеевна, я…

— Да, вы правы, речь не о них. Но у Вацлава, кроме Станислава, имелась еще и дочь, Оленька, когда вы были детьми, она была еще совсем малюткой, крохой, но посмотрели бы вы на нее теперь! Преподает в консерватории, вращается в приличном обществе и не замужем. Нет, и у нее есть свои недостатки, но у кого их нет? Ольга, по крайней мере, может держать себя в обществе, играет на фортепиано и умеет готовить, представьте себе! А эта Натали? Разве она пара Нике? В конце концов, он не стриженый новый русский, он человек интеллигентной профессии… А в такой профессии карьера мужа часто зависит от такта жены, от умения создать ему условия… Ему нужна достойная партия, и Ольга мне представляется как раз такой. Но Ника ничего не желает слушать, ничего! Может быть, вы его убедите, Олег? Вы женаты?

— Нет, но я…

— Это поветрие среди современной молодежи. Просто поветрие. И называется «гражданский брак». Как будто мы с отцом Ники жили в церковном! Отец Ники, если вы помните, был заместителем председателя райисполкома, и позволить себе венчаться тогда — это означало погубить карьеру! А сейчас? Все стоят со свечками, и это похоже на выездное заседание парткома в церкви! Вы не находите?

— Вероника Матвеевна, я по делу, мне нужно спешить…

— В этом беда всех в наше сумасшедшее время. Вы думаете, Ника проявляет хоть какую-то внимательность ко мне после появления этой Натали? Да я не видела его целую вечность! Нет, он знает, что я не одобряю его выбор, но разве это повод, чтобы забывать мать?

— Вероника Матвеевна, вы не могли бы дать мне его новый телефон…

— Телефон?

— Да. Номер телефона.

— Они с Натали живут где-то на Сретенке, но я там не бываю. И никогда туда не звоню. — Я представил, как Вероника Матвеевна обиженно поджала губы. — Эта девица, она… А впрочем…

— Вероника Матвеевна, он, по-видимому, сейчас на работе…

— Да, да… В свое время мы тоже работали, но разве мы забывали своих родителей? Вы по-прежнему работаете в банке?

— Нет.

— Ника тоже уволился. Я просто счастлива, что мой Ника оттуда ушел! Вы же знаете уже эту ужасную историю с Крузенштерном?

— Да.

— Да-да, я помню, вы же дружили… Ни для кого теперь нет ничего святого. Человеческая жизнь ничего не стоит! И они еще ругают прошлое застоем! Когда Николай Карпович Кулдаков был председателем райисполкома, ничего подобного произойти не могло! Наше поколение было ответственным. А сейчас? Взорвать автомобиль посреди бела дня! Это кошмар! У меня даже случился приступ! Я вам скажу, пока банком руководили Иноземцев, Гридин и Крузенштерн, это было солидное заведение для состоятельных людей! А что теперь? Этот Шекало… Его никто не знает в Москве, но вы же представляете себе этих провинциальных выскочек, выдвиженцев… Их и в прежние годы хватало, но раньше они подчинялись хоть каким-то правилам, а теперь… Я даже говорить не хочу ни о чем!

— Вероника Матвеевна, а где Николай работает теперь?

— Он директор. Предприятие называется «Контекст», и я вам скажу, это весьма респектабельное предприятие с совместным капиталом. Если бы еще Ника не связался с этой мерзавкой Натали! Вы же знаете Нику, он красивый и благородный мальчик из хорошей семьи, и любая вертихвостка готова затащить его в постель и женить на себе! Притом совершенно наплевав на его здоровье, забывая, что мальчику нужна прежде всего забота! Вы же знаете, как теперь это делается у нынешних девиц…

— По-моему, так делалось во все времена.

— Ну уж нет! В наше время…

— Вероника Матвеевна, Николай сейчас, я думаю, на работе.

— Ах да. Вам нужен номер телефона. Записывайте. — Она продиктовала номер. — Только сразу должна вас предупредить: это телефон секретарши, этой длинноногой пигалицы… Что до меня, то я Нике вообще не звоню, под ее влиянием он стал совсем груб, да и… Сначала слышишь ее визгливый голосок, потом… А однажды Ника меня натурально отчитал! Дескать, не нужно ему звонить, он уже вырос из коротких штанишек и обходится без слюнявчиков! Разве можно так говорить с матерью?

Кажется, Вероника Матвеевна загрустила, ушла в себя, потеряв запал и инициативу в разговоре; я поспешил воспользоваться этим, чтобы вежливо окончить бесконечное:

— Спасибо, Вероника Матвеевна. Я ему дозвонюсь.

— Да-да, Олег… — отозвалась Вероника Матвеевна, продолжая горевать о своем. Вздохнула: — И напомните ему, пожалуйста, что в понедельник день рождения Гоши!

— Обязательно напомню. До свидания.

Кладу трубку и долго тупо взираю на телефонный аппарат.

— Еще кофе? — сочувственно спрашивает Настя.

— Угу. И какао с чаем. И можно без хлеба. Анастасия, у вас в каком компьютере база данных?

— Во всех.

— Тогда заводим генеральский.

Через минуту я уже высветил фирму «Контекст». С дежурной характеристикой. Впрочем, мне совершенно по барабану, кто держит в «Контексте» «крышу» и с кем проводит свободное от контекстуальных занятий времечко ее соучредитель, гражданин Нидерландов Леопольд Ленц. В нынешних фирмах антураж и содержание нередко не просто не совпадают, но противоречат друг другу. Если я что и почерпнул, так это информацию к размышлению. Торговля компьютерами и программами. Таких по Москве — тысячи.

Набираю номер.

— Фирма «Контекст».

— Это Наташа?

— Да-а.

— Будьте любезны, Николая Николаевича.

— Кто его спрашивает?

— Дронов.

— Минуточку.

Голос у «этой мерзавки Натали», так раскормившей Николя копченой осетриной, оказался вполне мелодичным, с легкой характерной хрипотцой и спокойной игривостью светской стервы, знающей себе цену; но и увидеть ее мне тоже любопытно. До встречи с этой милой барышней Ника предпочитал дам-с не моложе сорока пяти — всеведущая материнская забота сыграла с ним эту шутку.

— Олег? — Голос Ники в трубке звучал испуганно-озабоченно. Или мне показалось?

— Он самый, собственной персоной. Почему так неуверенно?

— Ты откуда звонишь?

— Из центра.

— Из какого центра?

— Тайного масонского клуба «Зеленые панталоны». Имени и под руководством Юстаса Алексовича Штирлица.

— Шутишь…

— Хочу скрасить тебе жизнь.

— Ты вроде был за границей…

— А теперь внутри ее.

— Ты… Ты знаешь про Крузенштерна?..

— Да.

— Жуткая история…

Тон Ники, варьирующий от тихого в стиле «умирающий лебедь» до очень тихого: «простуженный удав», говорил о том, что Кулдаков напуган. И может быть, даже не чем-то конкретным, а вообще по жизни. А телефон, по коему мы вели пока не ставшую задушевной беседу, скорее всего «грязный» по определению. Тем более чем занимается фирма «Контекст», судя по вялой аналитической раскладке в генеральском компьютере, — тайна, покрытая даже не мраком, а бесконечной рябью помех по оч-ч-чень мутной водице. В ней, как известно, хорошо ловить всякую рыбку, но можно и заиграться. Это для индейца Амазонии аллигатор яв-ляется закуской; нормальный же гражданин, встретившись с этим противоречивым пресмыкающимся, уходит на корм собственной персоной.

Но антимонии разводить мне было совершенно некогда.

— Ник, мне нужно с тобой увидеться, — проговорил я самым нейтральным тоном, на который был способен.

— По поводу убийства?

— Да.

— Но… Какой в этом смысл?

— Я хочу кое-что выяснить. Ты ведь успел поработать под началом Шекало Лаврентия Игнатьевича?

— Совсем недолго, и…

— Тогда я спрошу так: с самим Димой ты давно общался?

— Нет. Не очень. Не знаю даже…

— Когда именно?

— Недели две назад. Или три.

— Он не был чем-то взволнован? Испуган? Озабочен? Может быть, упоминал какие-то проекты? Города? Снежногорск, например, или Покровск?

— При чем здесь Покровск! — сорвался Ника. — Крузенштерна взорвали, убили, понимаешь, а ты звонишь мне и начинаешь задавать странные вопросы… Олег, ты давно не был в Москве, ты многого не знаешь… И это не телефонный разговор.

— Вот и давай встретимся. И поговорим тет-а-тет в любом назначенном тобою месте.

Снова пауза. На этот раз — длинная.

— Понимаешь, Олег… — начал по-интеллигентски Ника, голос его стал похож на сипение премудрого пескаря перед поимкой. Потом Ника исчез, объявился Николай Николаевич Кулдаков, директор процветающей фирмы с многообещающим названием и неясными перспективами… Вот этот второй и произнес: — Это невозможно. Да и вообще это не наше дело, есть милиция, прокуратура, ФСБ, наконец!

— Ты что, Ника?! Димку убили! Или ты думаешь, что я буду сидеть и ждать, пока прокуратура будет доказательства причастности собирать?! Для суда присяжных? Да, меня не было в Москве больше года, я плаваю здесь, как карась из Патриарших — в Амазонке, ну так просвети меня, тупого, что здесь к чему и что почем! Назначай место встречи, гнида, палец мамин, или я приеду сам и расхреначу тебе всю рожу!

Дальше была пауза. Пусть не минутная, но… Неплохой, хотя и боязливый парень Николка боролся с начальником и обеспеченным господином Николаем Николаевичем Кулдаковым. Да, Дима Крузенштерн некогда очень помог Нике и с работой, и с перспективами, и с квартирой; да, Олег Дронов некогда отмазал Нику от разборки с ревнивым мужем зарвавшейся гулящей бабенки, который был в те поры инструктором московского горкома и коему для того, чтобы стереть в мелкий порошок сластолюбца Николку Кулдакова, усилий нужно было приложить не больше, чем улит-ке для переползания по влажному листу… Да, все это было, но в этой ли жизни? И какое отношение сие имеет к преуспевающему Николаю Николаевичу, к сорока с лишним годкам познавшему наконец любовь и ласку «мерзавки» моложе сорока пяти, разъезжающему на скромном «саабе» и нездорово полнеющему от кушаемой не в меру осетрины? Да и… Нет больше Димы Крузенштерна, а смерть списывает моральные обязательства куда надежнее, чем материальные… А Олег Дронов… Кто он, собственно, такой? Непонятного залета птица, готовая черной тенью зависнуть над покойной и обеспеченной жизнью директора и фирмача Кулдакова…

— Нет, Олег Владимирович. Не вижу ни смысла, ни необходимости, — подвел черту под хлипкими сомнениями трусоватого паренька Ники преуспевающий Николай Николаевич. Даже для верности меня «Владимировичем» обозначил, скотина! Дескать, как в песне: «Улетели деревянные лошадки, пароходики бумажные уплыли…»

Врезать бы ему сейчас, суке! Но я сдержался даже от матерщины: что толку, если душа — калека? Ладно, отец буржуй — дите невинно. В данном конкретном случае то, что сын у Вероники Матвеевны вмес-то мужика вырос трусливым и жалким обормотом, не столько ее вина, сколько беда.

— На нет и суда нет, — выдохнул я. — И кстати… Матушка твоя просила передать, что в понедельник день рождения Гоши.

— Гоши?

— Ну да. Жоры, Геры, Юры, Георгия… Уж как вы его величаете в узком семейном кругу…

— Гоша — мамин попугай.

— Пожелай ему от меня счастья в личной жизни, — произнес я и повесил трубку.

Глава 18

— Разговор не задался? — осторожно спросила умная лейтенант Настя, войдя в кабинет, лишь мельком взглянув на меня.

— Да разговор — леший с ним! Человек жизнь свою на осетрине проел. До костей.

— Ну и леший с ним, с таким человеком, — в тон ответила Настя, глядя на меня распахнутыми зелеными глазами.

— Леший с ним не поведется. Разве только домовой. Да и то — расстрига. Как нам разыскать в ваших «банках» родной «Континенталь»?

— Секундочку.

Девушка побегала «мышкой» по «коврику», вышла на «панель», нашла бегунком искомую строчку и нажала «ввод». Эротичность ее действий меня просто завораживала.

Приник к экрану. Пролистал несколько страниц файла. Поднял недоуменно глаза:

— Что это Крутов здесь намудрил? Это даже не объ-ективка на банк, это речевка для октябрят моего детства!

— Информация достоверная. Все телефоны и фа-милии…

— Анастасия, не фармазонь и не мети пургу! — ввернул я ей тест на профпригодность. — Меня интересует реальная информация, а не слабительные для оберемененных властью! — Надо же, чуть не сказал «беременных» — это было бы почти неприлично!

— Реальную информацию Игорь Петрович в компьютере не держит. «Оберемененным властью» она показалась бы слишком.

— А над любым генералом есть другой генерал.

— Не считая чиновников. Хотя их-то как раз считать приходится. И не по головам, а по членам.

— А где держит? — прервал я умную девочку. — В сейфе?

— В голове.

— Резонно, — согласился я. Ибо стараюсь поступать так же, хотя не генерал и проверка и «выемка» от бравых парняг из управы собственной безопасности мне не грозит. Да у меня и дома-то нет. Дом предполагает блестящий никелем и кафелем сортир, малиновый борщ, постель с крахмальным бельем и слоников на комоде. Или нэцкэ. Или дизайн от Гильфердинга. Это кому что по средствам.

А может, я — бродяга по жизни? Давным-давно, в незапамятно-юношеские времена один приятель обозвал меня «бездорожником». В хорошем смысле этого слова. Да еще и в стихотворной строке: «Бездорожник упрямый, бездомник…» Пятнадцать лет минуло. Это много. А вот пять тысяч четыреста пятьдесят восемь дней, их составляющих, — всего ничего. Как разменные деньги. Тем более редко кто мыслит категориями тысяч даже в деньгах: в основном от зарплаты до зарплаты. А золотые песчинки дней просыпаются как ме-лочь сквозь пальцы. В никуда.

Время… Чтобы поспеть за меняющимся временем, нужно быть хоть на чуть-чуть впереди него.

Что изменилось за пятнадцать лет, кроме мира во-круг? Ну да, дефиницию «бездорожник» теперь лучше заменить «внедорожник». А это слово переводит-ся на чистопородный англо-американский благородно: «Landrover». Массивный, маститый джип из самых-самых, с широкими протекторами, табуном коней под капотом и никелевым блеском над желтыми тигриными зрачками противотуманных глаз…

— Над чем так напряженно задумались, Олег Владимирович? — склонилась ко мне Настя.

— Жалею.

— О чем?

— Ни о чем. Себя.

— А нужно?

— Конечно нет.

— Знаете… Я думаю, вы давно были бы генералом. Если бы захотели.

— Я тоже так думаю. Вам нравятся «лендроверы», лейтенант Настя?

— Не особенно. Вернее, машины нравятся. А вот сидящие в них люди — не очень. В таких машинах должны ездить археологи, геологи, короче — ученые. А не бандиты.

Хм… Прямо не в бровь, а ниже. Профессионалов используют. Все и вся. Спекулируя на разном: от чувства долга и чести до семейно-денежных проблем. А вот интересно, кто и с какой целью намерен на этот раз использовать внедорожник под названием «Дронов»? И с какой целью?

Вопросы к оперативной разработке. Жаль, что не ответы.

— Хотите еще кофе? — спрашивает девушка.

— Лучше шампанского. На брудершафт.

— Я за рулем.

— А за знакомство?

— К тому же здесь нет шампанского.

— Дольем коньяк минеральной. Митькиґ бы одобрили.

— Кто такие «митькиґ»?

— Это вопрос не одного часа. Читайте Довлатова. Так что? Я не вижу иного способа перейти на «ты».

— Лучше не стоит. Вы — мой патрон.

— Патрон?

— Ну да. Крутов приказал вас охранять.

— Что?! — Вот такой подлянки от Крутова я не ожидал: она даже не генеральская — маршальская!

— Охранять. Или вы считаете, что я не способна?

— До сих пор полагал, что охранять — прерогатива мужчины.

— Это ошибочно. К тому же в этом вы — непрофессионал.

— Да? И почему, лейтенант Настя, ты сделала такой вывод?

— У вас руки разбиты. Значит, вы дрались. Так?

— Не без этого.

— Профи не дерутся. Профи противника отключают или устраняют.

Смотрю в глубокие зеленые глаза очаровательной девушки, и мне становится не по себе. Нет, я понимаю, что специальная подготовка может сделать из любого человека со способностями боевую машину пехоты с вертикальным взлетом… Я понимаю, что в войне нет места сантиментам, а в тайной войне женщины порой успешнее многих мужчин. Но эмоционально принять этого не могу. Эмансипация кажется мне для мира не менее губительной, чем алкоголь: женщина должна быть нежной, мужчина должен хотеть ее защитить, а не наоборот; иначе мужики перестают быть мужиками, быстро деградируют: кто — в нюнь, кто — в самцов, а мир превращается в ухоженный бардак.

— И тебе приходилось «отключать» и «устранять», лейтенант Настя?

— Я не стану отвечать. Олег Владимирович… Знаете, как называются ваши вопросы? «Скрытая половая дискриминация».

— Половая — чего?

— Дискриминация.

— Поня-а-ал, — глубокомысленно произнес я, сделав ударение на последний слог.

В Штатах эта самая «дискриминация по половому признаку» именуется даже специальным термином «sexism». Усомниться в возможностях милой девушки отслужить в морском спецназе и завалить в рукопашке десяток супостатов — сексизм. Поднести даме тяжеленную сумку — сексизм; заплатить за нее в кафе — тоже. Вот и бродят неприкаянные мужики сами по себе, боясь оскорбить «слабый» пол вниманием, и, поразмыслив, покупают гуттаперчево-силиконовых кукол с сертификатом соответствия на все завлекательные места: все «как в жизни», токмо без излишних бабских затей и мужеских обязательств.

Тамошние тетки тоже получили все, за что боролись: прокладки, исключающие протекание даже в тропический ливень, вибраторы, настроенные на суперменскую частоту фрикций, подгузники, оберегающие кожу малышей, и — заботу государства, выплачивающего пособия на деток при разводе, дабы свободная личность женщины могла свободно их не воспитывать, а развивать свои таланты, умения и навыки в согласии с природой. Кучеряво задумано!

Закуриваю сигарету и вздыхаю: ну и гундосый я стал! Может, Крутов решил позаботиться обо мне в такой вот изысканной форме? Зная склонность индивида к немотивированным поступкам? А у девушки, помимо классной фигурки, замечательных глаз, веснушек, умения рукопашного боя и простейших навыков конспирации, еще и легальный ствол и крутая ментовская ксива: последние две вещицы могут особенно надежно охранить в московских джунглях от многих неприятностей! Если, конечно, мое противостояние неизвестно с кем не перейдет из латентной фазы в скоротечную. Чего, собст-венно, и добиваюсь.

— Выходит, Анастасия, ты мой ангел-хранитель?

— Выходит, так. И не надо иронизировать и комплексовать, Олег Владимирович, я действительно классный специалист.

Это кто из нас комплексует? Хм… Наверное, оба.

— Верю. Тогда тем более необходимо выпить на бру-дершафт! Анастасия, ты просто обязана перейти со мною на «ты» — в целях полной скрытности и особой секретности патронажных отношений объекта и субъекта! Убедил?

Девушка пожала плечами.

Я тем временем плеснул в стаканчики коньяк.

— Только символически, — предостерегла меня Настя.

— Да я иначе и не пил никогда!

Долил коньяк модной патриаршей минерально-ключевой с пузырями:

— Голь на выдумки хитра. Не «Клико», но свой аромат имеет! За знакомство?

— За него. — Настя слегка смочила губы.

— А целоваться?!

— Что, прямо сейчас?

— А когда? Традиция!

Осторожно дотрагиваюсь губами до мягких, влажных губ девушки, помня золотое наставление эмансипэ Америки: поцелуй в губы — дело куда более интимное, чем половой акт! И любой средний американец, неосторожно покусившийся на самостийную тетку таким вот образом, рискует получить — нет, не по зубам! — повестку в суд с иском, в зависимости от благосостояния клиента! Это не страна, это сборище сутяг и стряпчих в юбках и без оных!

Уф, пронесло. Зубы на месте, и девушка довольна.

Щеки ее слегка порозовели.

— Это и есть «традиционный дружеский поцелуй»?

— Угу.

Телефонный звонок прервал идиллию. Девушка сняла трубку, выслушала кивая, как примерная ученица, передала мне, шепнув:

— Крутов сердит.

— У аппарата, — рявкнул я как можно более начальственно.

— Трупы в проходном дворе — твоя работа?

— Какие трупы? — спросил я, а сам вспомнил тихих и незлобивых мужичков-собутыльников. Неужели их достали-таки калединские отморозки? Или это двое битюгов-террористов, карауливших меня на верхотуре собственного дома? Но каким образом их сумели упаковать и доставить в распивочный дворик?

Да и не оставлял я покойников, по голове настучал, да и только.

— Какие? — взъярился Крутов. — Калединские стриженые в «голдах», вот какие! Мужичок-моховичок объ-яснения в районке уже дал: дескать, так и так, был такой-то и такой-то, помесил братанков играючи, потом представился: валите, дескать, все на серого! На Дрона, дескать, птицу редкую! Навроде Феникса. И физию твою описал один в один, и ухмылялся притом старлею-следаку нагло и с ухмылочкой. Знаешь почему?

— Не-а.

— Решил, что ты — наш. Из славного отряда теневых борцов с оргпреступностью, не связанных буквой закона. «Белый орел», мля!

— Да этот слух по Москве уже года три как отгулял, — озадаченно протянул я.

— Да? А свежие трупы из морга подвезли, для убедительности? Старлей позвонил нашим ребятам в управу, прояснить. Назвал Дрона. Спросил прямым текстом: бумагу составлять или как?

— Ну и что ребята посоветовали?

— То. Знаешь поговорку? «Больше бумаги — чище жопа».

— Погоди, Игорь, я…

— Что — я? Что ты у меня целкой-институткой прикидываешься?! Я просил рассказать обо всем существенном, ты же…

— Игорь, стопорнись. Свара у меня с бритыми бы-ла, но…

— Почему ты там вообще завис?

— Обстановку прояснял.

— Без тебя некому?

— Тогда — нет.

— И чем тебе бритые помешали?

— Скорее я им.

— Слушай, гордый, ты мог, как все люди, ноги сделать, а не шеи им сворачивать?

— Да не сворачивал я никакие шеи! А потом, эти ребята в особые разговоры не входили, сразу стали ручонками да ножонками махаться, причем вполне квалифицированно. А я от спорта уже столько лет далек, что едва сладил.

— Как ты их оставил?

— Сиротами. В отключке.

— Дальше.

— Ну и авто, понятно, воспользовался.

— Мудак. Где бросил?

— В центре.

— Так.

Крутов замолк, что-то обдумывая.

— Игорь…

— Ну?

— Ты не уточнил насчет трупов.

— Что именно?

— Способ убийства.

— Шеи им свернули. Одному и другому. Играючи.

— Значит, кто-то «зачистил» за мной.

— Да? Не много ли чести?!

— Вот и я думаю…

— Только все без толку. Феникс хренов. Алконост. Гамаюн певчий. Клест кривоклювый, блин!

— Генерал, ты чего разошелся?

— Того. Знаешь, где тебе место, Додо?

— Ну?

— В клетке. Причем в самой что ни на есть лефортовской одиночке, чтобы без дураков.

— Без дураков, Игорь свет Петрович, никогда не обходится. Любимая игра на Руси — в подкидного или в переводного.

— Да? И кто же дурак?

— Пока я. А там — на кого карта ляжет. Под кого зайдут.

— Олежек, ты хоть сориентировался, кто тебя подставляет и зачем?

— Не-а.

— Но забот тебе прибавилось.

— Я думаю…

— Думай не думай… Калединская братва на тебя уже ножики навострила.

— У них что, авторитета умного нет, чтобы подставу учуять?

— Есть. Только… Знаешь, в родной стране так уж повелось: есть человек, есть проблема, ну а нет, так и нет. Так что поостерегись: оказия представится, чикнут тебя, без злобы, на всякий случай. Не любят уважаемые непоняток.

— Ну да… Прямо не жизнь, а кино. Про Жеглова с Шараповым.

— Вот-вот. Они тебя не больно зарежут. — Крутов помолчал, добавил: — Шутка.

— Что зарежут?

— Нет. Что не больно.

— Генерал, ты мою просьбу оформил?

— Насчет вдовы?

— Жены.

— Обязательно. Только… Я вот что подумал…

— Погоди, Крутов. Думать — моя епархия. Сначала встреча, потом — Чапай думать будет. В потемках по черным кошкам палить — себе дороже. Лады?

— Лады. У вас сорок минут. А сейчас дай-ка мне лейтенанта.

Я передал трубку Насте. Лицо у нее посерьезнело, слушала она молча, только кивала. Нажала отбой, подняла на меня свои колдовские глаза, потемневшие, словно море перед штормом.

— А вы, Олег, оказывается, шалун, — произнесла она без тени шутки. Потом деловито отомкнула шкаф, вынула мягкий бронежилет, произнесла: — Облачайтесь.

— Да я в бронике, как свинья в попоне.

— Давайте не будем обсуждать приказы Крутова. Вы могли бы стать генералом, а он им стал.

— Анастасия, а как же…

— Олег, давайте без куража. Сейчас не до этого. — Попросила: — Отвернитесь.

«Снегопад, снегопад, если женщина просит…» Тупо гляжу в окно. Да какой к бесам снегопад! Как там у модных «Иванушек-Инкорпорейтед»? «Тополиный пух, тополиный пух…» В мое время пели по-другому: «Тополя, тополя, все в пуху, у-у-у, потерял я любовь, не найду, у-у-у…»

Мир меняется? Или все те же «ля-ля-тополя»? Бог знает. Без стакана этот вопрос же не решить, а его мне как раз нельзя. Нужна трезвая голова. И разумная.

— Готовы? — спрашивает Настя.

Оборачиваюсь. Девушка перевоплотилась за пару минут полностью. Вместо соблазнительного полупрозрачного платьица — свободные вельветовые джинсы, кроссовки; поверх футболки — бронежилет скрытого ношения, перепоясанный сбруей на две кобуры: прямо не девушка, а революционный матрос Железняк. Не удивлюсь, если над каждой из изящных лодыжек закреплено по «дерринджеру». «Возьмем винтовки новые, на штык — флажки…»

Девушка надела штормовку, под которой и скрылся внушительный арсенал.

— Почему вы не надели жилет, Олег?

Пожимаю плечами:

— Бессмысленно.

— Да?

— Не в Колумбии живем. У нас, когда хотят убить, стреляют в голову.

— Не всегда.

— Но главное не это. Если бы те ребята, что «за-рядили» меня «втемную», хотели разбить мне башку, она бы давно разлетелась как гнилой орех. Пока им это не нужно. Им нужно, чтобы я думал. И — дейст-вовал.

— Да? И как же вы собираетесь действовать? По их сценарию?

— Пока. Вопросы «что делать» и «кто виноват» оставим на потом.

— А что будет потом?

— Суп с котом. Или ничего не будет.

— Олег, ну раз вы понимаете, что вас запустили живцом, зайчиком для борзых…

— Милая барышня, запомните простую истину: чтобы увлечь погоню в пропасть, нужно бежать впереди.

Глава 19

Коридоры следственного управления ГУБОПа ни пышностью, ни строгостью не поражали. Стены дежурного цвета, ряды дверей. И, как в любом заведении подобного рода, неуют: словно здесь взялись делать ремонт, да так и не доделали.

По лестницам сновали умеренно озабоченные казенные дядьки самой разной расцветки и наружности; казенные тетки занимались чаем и бесчисленными бумажками. Следственное управление — оно и в Африке состоит из бумажек, цифири, сейфов и кипятильников. Включенные мониторы компьютеров в редких кабинетах выглядят как телевизоры в красных уголках больниц: светят, но не греют.

Лейтенант Настя скрылась в недрах пропускной и объявилась уже не только с пропуском, но и с принадлежащим мне документом типа «папир». На который «вахтер» взглянул лишь мельком, вперившись взглядом в прелестную девушку в звании лейтенанта.

Искомый кабинет находился на третьем этаже. Здесь все было по чину: предбанник с секретаршей и компьютером, двойная дверь, одна — обитая хорошим дерматином под кожу, с отливающими тусклой нездешней медью шляпками гвоздей, вторая — из ценной породы дерева.

Стол в кабинете тоже был старорежимный, с приставной длинной тумбой. За столом восседал Крутов, озабоченно склонив седую коротко стриженную голову и вперив в нас пристальный внимательный взгляд.

— Без приключений? — только и спросил он.

— Без них, — ответила Настя.

Крутов кивнул, провел меня в дальний конец кабинета, усадил.

— А где же дверь в искомое помещение?

— Обойдешься. Задашь все необходимые вопросы. Следователь будет деликатно курить.

— А адвокат?

— Дронов, ты совсем зачах в той Америке. Какой адвокат, если служивым нужно создать видимость работы и предъявить вдове ничего не значащие фото?

— Так решила Тамара?

— Так решат в «Континентале». И правильно решат. Тамара же согласилась приехать именно для того, чтобы помочь найти убийц мужа. Никакого адвоката с ней не будет. Охрана останется за дверями. Вернее, один охранник. Ты продумал вопросы?

Хм… А чего их продумывать? Серьезно меня волнует только один: жив Дима или нет?

— Да.

— Хорошо. У нас еще минут семь. — Крутов посмотрел на часы, потом — на Настю: — Посидишь в предбанничке за секретаршу. И со всем вниманием на телохранилу. Судя по всему, парень квалифицированный, из бывшей «девятки», ну да береженых Бог бережет. К тому же это наша территория, а не банка «Континенталь». Пошли.

Крутов и Настя вышли. А я остался один в массивном начальническом кабинете, стараясь прикинуться мебелью. И мне это удалось: появившийся через минуту высокий и худой как жердь следователь прошел за стол, не сразу меня заметив, а увидев, кивнул:

— Воскобойников Олег Иванович.

У меня чуть было не выскочило: Дронов, но я вовремя поостерегся. Лишь почти церемонно поклонился в ответ.

Если Воскобойникову что и не нравилось, виду он не показал: отношения рабочие с Крутовым у него, видно, сложились давно и неформально, да и не принято в конторах совать нос в чужие оперативные разработки. Раз дал согласие побыть «манекеном прикрытия», то и отыгрывай до конца.

Дверь открыла Настя с видом заправской секретарши, пропуская вперед худенькую, одетую во все черное женщину.

Тамару я не сразу узнал: ее роскошные волосы были коротко острижены, и — они были седыми.

Не замечая меня, Тома подошла к столу, присела за приставную тумбу и уставила на следователя огромные темно-карие глазищи.

— У вас ко мне вопросы? — спросила она тихо и покорно.

Олег Иванович вдруг как-то замялся, закашлялся даже, проговорил что-то вроде: «Да у меня, собственно…» — и послал мне скорый и злой взгляд.

Тамара обернулась, какое-то время всматривалась, надела большие квадратные очки… Ее бездонно-карие глаза, укрупненные линзами, смотрели теперь на меня, она меня узнала, уголки губ поползли куда-то вниз, как у ребенка, потерявшего родителей и встретившего вдруг кого-то из их друзей, на глаза набежали слезы, с ее губ не слетело ни звука, но я успел прочесть по ним:

«Олег… Диму убили…»

Потом она тем же автоматическим движением сняла очки, спрятала лицо в ладонях и заплакала, горько и беззвучно.

Воскобойников глянул на меня выразительно, взялся за графин, наплескал воды, но Тома даже не взглянула на стакан. Я подошел, обнял ее за плечи, чуть помедлил, произнес:

— Диму действительно убили?

Тамара мигом подняла глаза, и я увидел в них вдруг ту безумную надежду, какая случается с людьми во сне, когда они видят близких живыми и веселыми и чувствуют невероятное облегчение, что никакой смерти на самом деле не было, а был дурной сон… Пусть это продолжалось мгновение, но я успел обозвать себя последним подонком и сволочью…

Тамара все поняла; глаза ее наполнились слезами, но она сумела повторить твердо:

— Диму убили, Олег.

По-видимому, лицо мое тоже изменилось; последняя надежда, которая не умирает никогда, угасла; я не чувствовал больше ничего, кроме тупой усталости, кроме дикого, кромешного оцепенения…

Тамара оказалась сильнее: она успела пережить; или — женщины вообще сильнее мужчин? Перетерпела слезы, спросила:

— Спрашивай, Олег. Спрашивай все, что тебе нужно. Я отвечу. — Она замкнулась на мгновение, но снова сумела справиться с собой, произнесла: — Я знаю, зачем тебе… Я отвечу.

Тут пришлось собраться мне.

— Тебя охраняют или контролируют?

— «Континенталь»?

— Да.

— Я не знаю.

— У него были трения с Шекало?

— Не знаю, Олег. Дима никогда не говорил о своих делах. Он нас с девочками берег.

— У него не осталось никаких записок? Или — в компьютере…

— Ребята из Диминого отдела забрали все.

Я помолчал. Дима — молодец. Его жене действительно ничто не угрожает как раз потому, что она не знает ничего. «Он нас берег». И все же я должен был задать этот вопрос, и я его задал:

— Ты чувствуешь себя в безопасности?

— Да, — тихо произнесла Тамара. И добавила едва слышно: — Я никому не нужна.

Я поцеловал ее в щеку, прошептал:

— Нужна. Вашим девочкам, друзьям, всем.

— Ага, — отрешенно кивнула она. — Я пойду. Мне пора. — Тихо сказала «до свидания» безучастному следователю, привстала и снова упала на стул, будто без сил. Заговорила едва слышно, но скоро, словно боясь, что не хватит сил: — Была пятница. Дима обещал вернуться пораньше, часа в четыре, и провести остаток дня с нами. Тем более мне всю неделю жутко нездоровилось, меня мучили кошмары ночами, словно что-то зеленовато-коричневое надвигалось и надвигалось, и окутывало щупальцами, и стягивало грудь, и мешало дышать… Он обещал прийти пораньше. За завтраком был весел, рассказывал что-то, смешил девчонок. А я… я сидела как в воду опущенная, но переборола себя. Дима и так был обеспокоен моим состоянием, настаивал на докторе, но я отказывалась, говорила, объясняла все это затянувшимися женскими недомоганиями, которых на самом деле не было. У нас должен был быть ребенок, но теперь не будет никогда, у меня случился выкидыш, мальчик погиб, это наверняка был бы мальчик, Дима так хотел сына… Он и не узнал, что я была беременна второй месяц, я не хотела ему говорить раньше времени, пока сама не была уверена…

Девочек отвозили в школу чуть позже; Дима поцеловал нас, как всегда; не знаю, что на меня нашло, я вдруг стала говорить, что плохо себя чувствую, что, может быть, он не поедет сегодня в банк… Он чмокнул меня в нос, сказал, что приедет даже раньше, чем обещал, проведет только одну встречу и отменить ее у него нет никакой возможности…

Он гладил меня по голове и смотрел встревоженно, мне еще стало стыдно, зачем я допекаю его своими никчемными страхами, он ведь жутко уставал последнее время, особенно несколько дней…

И я сдалась. Отпустила его. Господи, ну зачем я это сделала, зачем? Нужно было орать, биться в истерике, лишь бы он никуда не ехал! Никогда себе этого не прощу!

Он вышел. Гриша Ларин, ты его знаешь, подал машину. Мы с девочками выскочили на балкон, помахать ему. Он улыбнулся, отсалютовал нам рукой, сел, захлопнул за собой дверцу. Гриша запустил стартер. Машина тронулась, проехала всего ничего, метр или два, и — превратилась в факел! Я стояла оцепенев от ужаса, инстинктивно прижав девчонок лицами к себе… Взрыва я даже не услышала… По-моему, я кричала, а может, и не кричала… Почувствовала вдруг дикую боль внизу живота, осела на ступеньки и услышала только, как Маринка, младшая, спросила меня испуганно: «Мама, а где папа?»

Дальше я не помню ничего. Совсем. Потом кто-то мне сказал, что это была бомба с дистанционным управлением.

Тамара замолчала, словно силы разом покинули ее. Она посидела так с полминуты, молча легонько пожала мне руку, встала и направилась к двери. У самой двери обернулась:

— Ты найдешь их, Олег?

— Да.

Тома кивнула, вышла, неслышно притворив за собой дверь.

Какое-то время я сидел без движения. Автоматически нащупал на столе чужие сигареты, закурил, не чувствуя ни вкуса, ни крепости. Перед глазами расцветал взрыв, словно сатанинский цветок, оставивший вдовой очень хорошую женщину и сиротами двух девочек. Бомба с дистанционным управлением. А ведь заказчик — не просто сволочь, он редкая сволочь, он позаботился (или потребовал?), чтобы автомобиль взорвался там же, на лужайке перед домом, на глазах близких, и не только жены, но и маленьких деток.

Я прикурил новую сигарету от бычка. В голове крутилась сказанная Тамарой фраза: «Я никому не нужна». Эта фраза будет крутиться в ее голове снова и снова, и она будет ночами беззвучно выть в подушку, одиноко и обреченно… Сто ночей, двести, тысячу? И в снах ее Дима будет живой и веселый, любимый и любящий, и еще не раз и не два ее глаза станут зажигаться безумством надежды, отказываясь верить тому, что видели воочию. Ибо надежда не умирает никогда. Она лишь угасает и постепенно становится призрачной, как едва уловимый ветерок…

Истлевшая сигарета обожгла пальцы, одним движением я затушил окурок. Поднял глаза: рядом со мной на приставной тумбе сидел следак Воскобойников, держа в руках наполненный почти до краев стакан.

— Друг? — спросил он.

— Да.

— Выпей. Тебе нужно.

— Водка?

— Она.

Стакан я прикончил в три глотка, закурил новую сигарету и остался безучастно сидеть на стуле. Как вошел Крутов, не услышал.

— Поговорили? — спросил Игорь.

Я кивнул.

— Выяснил, что хотел?

Я попытался сосредоточиться: что-то нужно спросить у Крутова. Ну да.

— Игорь, ты мог бы узнать, с кем должен был встречаться Крузенштерн в день гибели?

— Уже пытались. Выяснить не удалось.

— Угу, — безучастно отреагировал я.

Крутов пристально посмотрел на меня, сказал:

— Вот что, воин. Тебе отлежаться надо. Сейчас лейтенант отвезет тебя на тихую квартиру, и там…

— Игорь, я…

— Не перебивай. Водки там валом. Напьешься и отоспишься. Я скоро появлюсь. Вот тогда и решим, что делать дальше. Согласен?

Я был согласен.

Настя прикоснулась к моему плечу:

— Пойдемте, Олег Владимирович?

Как я проходил по коридорам, через пропускной, как усаживался в автомобиль, я помнил скупо. Голова — то ли от водки, то ли вообще по жизни — плыла; я смутно регистрировал частицей сознания улицы, по которым двигалась машина, — мы катили от центра. А в голове продолжала настойчиво биться одна фраза: «Диму убили, Олег». И еще я видел тот самый расцветающий сатанинский цветок взрыва.

Настя вела автомобиль спокойно и уверенно, и я позволил себе расслабиться, отметив только, что мы выехали за Москву. Откуда появился встречный «КрАЗ», не заметил ни я, ни Настя. Он выехал вдруг, а шедший чуть позади и на обгоне джип неожиданно прибавил и закрыл для нас левую полосу. Коробочка была почти классической, но размышлять об этом было некогда. Девушка вцепилась в руль, не зная, что предпринять. «КрАЗ» летел навстречу, как бронепоезд «Лошадь Ильича» в светлое прошлое; подумать, во что превратится «фолькс» от такого вот лобового столкновения, не осталось ни времени, ни настроения: одной рукой я ухватил руль и резко вывернул его вправо. Автомобиль слетел с шоссе и закувыркался в невысокий откос. Настя ударилась носом о руль и потеряла сознание, заливая кровью стекло. Я основательно при-ложился лбом и на какие-то секунды отключился. Машина замерла колесами вверх.

Очнувшись, услышал осторожные шаги по щебенке. Девушка лежала, привалившись ко мне; на виске ее пульсировала жилка, я облегченно выдохнул: жива. Удар в основание носа столь болезненен, что Настя потеряла сознание от шока.

Шаги приближались. Одним движением вынул из-под куртки девушки двенадцатизарядный «ПММ»; пистолет был на боевом взводе, мне осталось лишь сбросить флажок предохранителя, что я и сделал. Те, что приближались, шли молча. Замерев и прикинувшись беспомощной ветошью, я ждал.

— Странно, что у них бензобак не рванул, — произнес один.

— Дебил, бензобаки легко взрываются только в киношках: там каскадеры стараются.

— Боря велел замочить этого шустрика, — снова подал голос первый. — Польем бензином и запалим?

— Погоди. Загляну: может, он вместе с девкой уже того… Да и на девку указаний не было — пусть живет. Да и что велено: все сделать по уму, технически, чтобы комар носа не подточил.

— Ну а я про что? Полыхнет, и — гори оно огнем! Тебе чего, горючего жалко? У нас в багажнике еще две канистры, запас.

— Дебил. Девка откуда? Из РУБОПа. Факт? Факт. Свои, если она сгорит начисто, землю рыть будут? Будут. А если мы на месте ДТП пионерский костер учиним, они что, в несчастный случай поверят? Фигу.

— Да им нас сроду не сыскать!

— Сыскать не сыскать… Велено все сделать путем, мы и сделаем. — Башмаки терли щебенку уже у самой машины. — Ты покуда все ж крышечку у бензобака-то отвинти: одно дело — кострище от нашей канистры, и совсем другое — свой бензобак. Это всякий мог забыть прикрутить, вот она и полыхнула…

— Да нет здесь никакой крышечки…

Я замер. «Велено сделать все путем». Ве-ле-но. Тепло. Самое лучшее в нынешней ситуации — стереть напарника, что поглупее, а этого рассудительного хорошенько прокачать на предмет: «Кем велено?» Тут даже не нужно засовывать ему в задницу раска-ленный прут: перспективы оказаться в руках бравых рядовых из РУБОПа после того, как мужичок едва не угробил красавицу лейтенанта, будет вполне до-вольно, чтобы направить его воображение в правильное русло. И ответ на свой вопрос я бы непременно получил. Вот только… Как бы тепло не превратилось в горячо: сколько пареньков осталось в джипе — неве-домо.

Пряча ствол под полой стильного крутовского пиджака, направил его в сторону двери и, прикрыв веки, состроил на лице гримаску типа «дебил в от-ключке».

И вовремя. Квадратная рожа рассудительного нарисовалась прямо напротив: мужик не поленился встать на четвереньки и заглянуть в салон.

— Ну чё там? — спросил его напарник.

— В отрубе. Но живой. А вот девка, кажись, приложилась насмерть. Все стекло в кровище.

— Может, к боссу этого живчика отволокем?

Квадратномордый задумался на минуту:

— Приказа не было.

— Да прекрати, Гусь, мести пургу. Нужно будет боссу его на кладбище переправить, переправим, не поленимся. А так, глядишь, нам еще и премия выйдет.

— Молодой ты, Куня, вот и прыткий. План перевыполнить захотел? Считай, что уже: девка, похоже, Богу душу отдала. А вообще… Ты прав: кончить никогда не поздно.

Глава 20

Рассудительный дернул дверцу так, что авто качнулось; может, он этаким образом бибику и на колеса поставит? Силушкой его родители не обидели, а вот умишком… Я сгруппировался, готовый оттолкнуться ногами и вывалиться наружу; пулю в лобешник этому квадратномордому философу я не закатал только потому, что изнутри мне дверцу не открыть, а пока буду выбираться через покрошенное переднее, его напарник откажется от перевыполнения плана-конспекта и успокоит меня навсегда: пулей, ножом, колом — вот это мне будет уже без разницы.

— Не, не идет, сука. Дай-ка мне палку, что ли…

«Палкой» оказался маленький ломик-фомка; рас-судительный легко поддел дверцу, она распахнулась; одной рукой он захватил меня за шиворот, дернул на себя; я помог, оттолкнувшись ногами, обхватил здоровяка правой за могучую выю, а левую с зажатым в ней стволом воткнул чуть не по локоть в рыхлый живот и нажал на спуск.

Выстрел гавкнул глухо и утробно, глаза рассудительного расширились от удивления и боли — пуля пробила печень, и мужик завалился на бок; его правая рука продолжала смертной хваткой держать отворот моего пиджака: не иначе борец-разрядник. Был.

— Гусь, что там у тебя опять…

Куню выстрел не встревожил хотя бы потому, что он совсем не был похожим на выстрел; подумаешь, после скрежета открываемой ломиком дверцы просто какой-то хлопок, похожий на звук лопнувшей покрышки; Куня вышел из-за машины, сонное, круглое личико его мигом преобразилось, едва он напоролся на мой взгляд; боевик поднял зажатый в руке короткий дробовик… Я выстрелил трижды: две пули попали в грудь, бросив парня назад, третья угодила в голову, прекратив мучения.

Рывком одолел расстояние до дороги, сунул ствол в джип — никого. Огляделся — тихо. Но задерживаться все одно не стоило: хоть эта дорога и не самая проезжая в Подмосковье, дружественная нам милиция объявится рано или поздно. Объясняться с ними в подобной ситуации, да еще под наведенными на тебя стволами «АКСУ», — дело муторное.

Вернулся к машине, вытянул из салона девушку, она застонала, открыла глаза, глянула на меня мельком, спросила:

— Мы разбились?

— Чуть-чуть.

Видимо, почувствовала вкус крови на губах, поднесла руку к лицу, испуганно посмотрела на руку:

— Что со мной?

— Нос расквасила.

Я подхватил ее на руки и, поднявшись к дороге, загрузил в джип. Вернулся, захватил страшный Кунин дробовик, вынул из кармана пяток патронов, потом обыскал Гуся: при нем оказался китайский «ТТ» б/у — весьма ненадежная машинка, ставшая на просторах страны просто-напросто одноразовой: на третьем выстреле пистолет, как правило, заклинивает. Зато изыскал шесть сотен баксов и полторы штуки рублями: лучше, чем ничего. Вернулся в машину.

Девушка только-только закончила осмотр себя в шоферском зеркальце; кровь она кое-как стерла платочком.

— Я стала очень страшная?

— Нос цел, веснушки — на месте, чего еще?

На самом деле Настина верхняя губа вспухла и рассечена, ну да это действительно ничего серьезного. Девушка осторожно приподняла ее — рот тоже был в крови.

— Зубы шатаются, — пожаловалась она. У нее получилось, как у ребенка: «Фубы фатаются».

— Прирастут.

Вот это я знаю точно: когда-то давненько, по юношеской ретивости, я очень славно получил по зубам, передний вообще держался на честном слове шулера; я выправил его пальцем. Мог бы и выдернуть, да зачем? Постепенно он перестал шататься и действительно прирос, только потемнел: нерв не выдержал таких экспериментов и приказал долго жить.

Настя кивнула, спросила только:

— Нас атаковали?

Ё-мое, откуда у нее такая комбатская фразеология?

— Скорее — наехали.

— «КрАЗом»?

— И им тоже. Мы и кувыркнулись в кювет. Потом из джипа вышли два милых мальчика.

— Ты их застрелил?

— Нет. Их застрелила ты.

— Я?

— Ну да. Как сотрудник РУБОПа, имеющий и оружие, и право на его ношение и применение.

— А иначе было нельзя?

Хм… Иначе… Конечно можно. Если бы я лет пятна-дцать прослужил бойцом грушного или особистского спецназа, эти крутоголовые лежали бы у меня живехонькими и здоровехонькими, аки младенцы, в пеленках из подручных пут и посасывали бы пустышки из умело изготовленных из промасленной ветоши кляпов. Но — рожденный думать, вязать не может. Потому что слаб телом и хил духом. Да и очко — оно не железное!

— Я же не профессионал. Потому шмаляю по всему, что движется и угрожает. Особенно если под рукой шпалер.

Девушка насупилась:

— Я же не виновата, что так приложилась!

А кто ее обвиняет-то?! Живы — и слава Богу!

Я запрыгнул за руль, хлопнул дверцей, кивнул на лежащий кверху колесами остов «фольксвагена»:

— Машина твоя, лейтенант Настя?

— Нет. Казенная.

— Тогда легче. Будем считать, что РУБОП произвел натуральный обмен. Махнул не глядя. Не без выгоды для себя.

Повернул ключ зажигания, послушал ровное урчание мощного мотора:

— Машина — зверь.

— И далеко едем?

— До ближайшего поста ГАИ. Метров за сто я стопорнусь и сойду. Дорулишь сама?

— Да.

— Ну а дальше подымай кипеж и — как положено: опись, протокол, сдал-принял, отпечатки пальцев. Как любит говорить наш дорогой шеф Крутов, больше бумаги — чище попа. Да, не забудь со стволов пальчики срисовать: моих там нет, я их аккуратненько стибрил. Вполне возможно, что пистоли грязнее грязи. Ага?

— Не ага. Крутову я врать не буду.

— А ему и не надо. Я с ним свяжусь позже.

— Олег, Игорь Петрович приказал…

— Отставить. Картина битвы изменилась. Теперь командовать парадом буду я.

— Но…

— Я же сказал: отставить. Я старше тебя по званию, лейтенант Настя.

— Да? — Похоже, это оказалось для девушки новостью. — И какое у вас звание?

— Боюсь, что уже никакого. Меня разжаловали.

— За что?

— Не «за что», а «почему».

— Ну и почему?

— За ненадобностью, — пожал я плечами.

Ну да, с тех пор, как капитан-лейтенантом неведомого мне флота я вышел в боевой запас родной конторы, и контору, и страну так перетряхнули, что, боюсь, даже табельные сведения обо мне закатились за самый дальний сейф, а скорее вообще спалились в огне охвативших страну пожаров. Вот такой вот парадокс: когда Отечество в огне, дым его для тех, кто успел слинять, куда как слаще!

А люди, оставшиеся в боевом запасе, оказались предоставленными сами себе; вот только запас такой хоть и не тянет карман, но очень беспокоит имущих власть своей непредсказуемостью и умением применять полученные навыки. И хотя у меня всего лишь один навык, по нашим временам не очень-то и котируемый, — думать, кто-то же вспомнил о нем?! И — впилил лег-комысленного лоха в чужую разборку. Или, говоря по-ученому, ввел индивида втемную в непонятную оперативную разработку с неясными целями, зато с полным разнообразием средств.

Стоп! Что-то здесь не вяжется. Давай-ка по пунктам.

Девчонка, убитая в квартире, — чистая подстава. Зачем? Убрать Дронова, который может начать свое расследование устранения Димы Круза? Нет. Проще застрелить. Или они не хотят ненужной огласки? Глупость. Какая на хрен огласка может быть от ординарного убийства маргинала, пусть и бывшего работника непонятной конторы? Их, бывших, сейчас пруд пруди, и стреляют их так же: пачками. Значит…

Значит, меня решили поставить в определенные условия и заставить действовать. В соответствии с умениями, навыками и тяжким комплексом неуравновешенной психики маргинала.

Я и начал действовать. Привлек Крутова. Сунулся в ГУБОП. Где меня и срисовали влегкую вместе с милым лейтенантом Настей и едва не угробили. То, что хотели угробить, — это без дураков: просчитать траекторию падения машины в кювет и будущие увечья пассажиров не может никто.

Выводы.

Первое. Меня, так или иначе, хотят нейтрализовать, но «естественным» путем: посадка в каталажку по обвинению в маньячестве со всеми вытекающими или автомобильная катастрофа — не суть важно. В средствах не стесняются, вспомогательные или случайные убийства их не пугают, будь то удушение чулком малолетки на моей постели или устранение лейтенанта могущественного РУБОПа. Что отсюда вытекает? Что враг жесток, коварен и беспринципен? Любой враг жесток, коварен и беспринципен, потому он и враг, а не спарринг-партнер на ринге.

Но тут важно одно: никакие криминалы так не работают. Это почерк спецов. Хотя… Времечко такое, что и спецы могут пастись на службе у бандитов, и наоборот. Так что единственный бесспорный вывод из ситуации: завязаны большие, вернее — громадные деньги, раз уж неведомые фигуранты не боятся возможных разборок с органами правопорядка, причем не с РОВД, а с РУБОПом. Хм… А кто сейчас кого боится? Не успевают: или уже вне зоны досягаемости, где-нибудь при деньгах и власти, или — в местах оченно отдаленных. За бугром, а скорее — под бугром. Времечко очень стремительное.

Спиноза доморощенный… То, что денюжки аховые, ты знал априори, еще из разговора с Крузом.

Второе. А кто сказал, что против меня работает одна банда? структура? спецслужба? — не важно. Скажем, у одних, сильно умных и образованных, трепетное желание разыграть меня втемную, этаким лишним джокером из рукава, раз уж с убийством Круза так удачно «фишка легла» и индивид с несбалансированной психикой стал на тропу войны. Игроком может быть и сам господин Шекало, и «Континенталь», и любой и каждый из его конкурентов-олигархов; ну а разработать и провести красивую операцию для службы безопасности любого из китов российского сырьевого или финансового рынка — как два пальца обмочить: их службы по квалификации сотрудников, опыту и технической оснащенности вряд ли уступают службам безопасности некоторых весьма даже развитых стран, а по численности — столичному Управлению ФСБ. Итак, одни мечтают сыграть меня втемную, другие, с не меньшими возможностями, — сшибить с доски в «ящик», причем не в почтовый. И — до свиданьица, фраер, в твоем доме соберутся гости и будет играть музыка, но ты ее не услышишь!

Третье. Возможно, тот, кто все это затеял, планировал именно мое устранение, никакой игры в кошки-мышки нет, но есть тот самый элемент «маниакальной глупости»: этому теневику не интересен простой вариант, такой, как банальное убийство; ему хочется оттянуться по полной: это когда банкира взрывают на глазах жены и детей; это когда Дронова бросают в каталажку за убийство несовершеннолетней, связанное с сексуальным насилием, и бакланы оттягиваются на упомянутом Дронове от всей души и по понятиям; это когда он гибнет в дорожно-транспортном, но не один, а в компании милой девушки-лейтенанта с усыпанным веснушками носиком и глубокими зелеными глазами. При этом, третьем варианте деньги могут быть делом десятым или вообще ни при чем: теневик есть неясная пока фигура из нашего с Димой не вполне безмятежного прошлого, появившаяся, как тень отца Гамлета, с решительным желанием мстить и получить от этого максимальное удовольствие.

Вздыхаю: невзирая на весомые умственные построения, картина битвы мне неясна совершенно и инициативой владеет противник. И вместо того чтобы подумать, как поломать чужую игру, я реагирую на ситуацию; свою же не могу навязать хотя бы потому, что не знаю, на чьем поле играю и в какие кегли. Но и это не главное… Больше всего мне хочется сейчас забрести в лес, в самую чащу, выпить литр горячительного и всласть повыть по поводу жестокости и несправедливости… Чего? Мира, людей, ситуации? Не знаю. Перед глазами по-прежнему оранжевый всполох взрыва; в голове, как эхо в пустой комнате, слова Томы: «Я никому не нужна».

Суки! Я их достану! Мозги набекрень выверну, но достану! Один в поле не воин? Чушь! То, чего не понять теоретикам, хорошо понимают воины: «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие — как часовые…» Тамара не одна. И я не один.

Мы выехали на шоссе. Я повернулся к Насте:

— Все. Дальше — сама.

— Олег…

— Да?

— Ты… Ты не пропадешь?

— Не пропаду, — пообещал я, спрыгнул с подножки, махнул рукой.

Автомобиль ушел. А я остался на дороге один. Не считая проносящихся время от времени мимо дорогих игрушек на колесах. А что мне до них? «Какое мне де-ло до вас до всех, а вам — до меня…» Плохо. Дела нет никому и ни до кого. Кроме друзей. Но их почему-то становится все меньше. Как на войне. Или… Или мы все — и я, и Крутов, и Крузенштерн — так и не выздоровели от нее? И время никого ни от чего не лечит? И человек уже не может выздороветь от войны, которой его отравили в юности?

Как бы там ни было, прав был хемингуэевский Старик: каждый раз счет начинается сызнова. И всегда нужно доказывать, чего ты стоишь, и стоишь ли ты чего-то вообще.

Я брел через лес. От дороги к дороге. Только теперь к железной. Мной овладела какая-то странная апатия, состояние полусна, когда бредешь, словно сквозь толщу воды, и мир вокруг зыбок, тягуч и тяжел, и тебе нужно пробрести сквозь него куда-то в свет, отбиться от волков, уже готовых окрасить желтые клыки твоей кровью, и — выйти, выдюжить, выжить. Вот только… Как у Высоцкого? «Укажите мне край, где светло от лампад…»

Вместо этого — темень. От злости, от зависти, от лицемерия, отражающего тьму, как зеркала свет… И потому мы бредем и бредем, задыхаясь от удушливого равнодушия «ближних» и плутая в пустоте полной и никчемной свободы. Никому не нужные и никого и ничто не жалеющие. А потому — жалкие.

Впрочем, понятие «свободы» для России так же чуждо, как и слово «эволюция». У нас другое и называется по-другому: воля. Своя ли, царская, или просто — вольница вольная… Свобода, как выразился старик Маркс, есть осознанная необходимость. А воля — это отсутствие любой необходимости.

Блуждания по лесу, как и бредятина в мозгах, утомили меня основательно. Когда минут через сорок я выбрался к небольшой станции, взгляд мой искал только одно место. А кто ищет, тот всегда найдет. Особенно в нашей великой и некогда неделимой. Под любым подходящим, желательно адекватным, названием: «Голубой Дунай», «Зеленый остров», «Встреча», не говоря уже о пельменных, блинных, чебуречных и прочих рюмочных. Блинов или чебуреков там вполне может и не быть, а вот основной продукт королевства… Причем это не нефть.

Спиртному нужно поставить памятник, монумент, увековечивающий его значение в истории человечества в целом и в России — в частности. Это предохранитель от взрывов и революций, это прокладка, исключающая всякое несанкционированное протекание мозгов, это зелье, делающее собеседника психоаналитиком и позволяющее махом решать не только свои проблемы, но вопросы мира и войны во всех отдельно взятых регионах и целом свете, это амортизатор, смягчающий жесткость и жестокость жизни, делающий углы мягкими, женщин соблазнительными и доступными, людей значимыми и беспомощными. Это безжалостный зверь, подкрадывающийся на мягких бархатных лапках, уводящий в феерию самовозвеличивания и самолюбования, превращающий жалость к себе в сладкий непереносимый недуг… Беспощадный зверь, разящий нищетой и немощью всякого, кто посмел подумать, что сильнее его.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

5

Знодательство Сингапура отличается в отношении наркоторговцев исключительной строгостью.

6

«Peacemaker» («Миротворец») — название самой популярной в США модели револьвера С. Кольта.