Беглый огонь

Петр Катериничев

Начиная поиск убийц своего фронтового друга, бывший сотрудник разведки Олег Дронов оказывается под перекрестным огнем двух коварных, могущественных и безжалостных сил – спецслужб и местных криминальных авторитетов, развернувших невиданную по жестокости борьбу за контроль над ничем, на первый взгляд, не примечательным подмосковным городком. События разворачиваются столь кровавые, что Дронов уверен: за всем этим стоят огромные деньги. Ему удается узнать, кто и за что готов заплатить. Но Дронов успел засветиться, и теперь главное – выйти из схватки живым…

Часть первая

Тихий омут

Глава 1

Мелодия была навязчива, как вожатый перед дружинным сбором, и бодра, как пионерский костер. Она крутилась в голове снова и снова, будто заезженная пластинка. «Никого не пощадила эта осень…» Вот привязалась! «Вот и листья разлетаются, как гости, после бала, после бала, после бала…» Бред. А если попробовать перебить?.. Чем? Когда-то их тренер, Викторыч, нажравшись, всегда напевал такую: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые пойдем кружки…» Глаза устали, девушка на миг прикрыла веки и словно наяву увидела не только своды подвала, бывшего школьным тиром, но и почувствовала характерный запах отстрелянных мелкашных гильз… Викторыч к вечеру обычно напивался в стельку, и они просто-напросто затаскивали его на сальный мат, накрывали грубым, пахнущим ружейным маслом одеялом, и он засыпал. Потом замыкали оружие, сами звонили дежурному, ставили «горку» на охрану (дежурный хорошо знал их голоса) и закрывали подвал; Викторыча будил утром кто-нибудь из ребят; сначала тот крупной рысью вылетал в туалет, потом трясущимися руками открывал принесенную бутылку пива, медленно выпивал… Викторыч был, понятно, алкоголик… Но стрелком он был редким.

Девушка облизала губы, приникла к окуляру оптиче-ского прицела. Особнячок — словно на ладони. И хозяин ведет себя душевно и непринужденно, как и подобает солидному человеку в кругу близких друзей. В самом узком кругу.

Хозяин высок, ладно скроен; ему за шестьдесят, но ни обвислого живота, ни обрюзгших брылей на лице; все движения его выдают человека здорового и прекрасно тренированного. Он одет в пошитую под старину чуйку, отороченную черным соболем, — будто важный московский барин времен драматурга Островского; балагурит, неспешно дымит сделанной на заказ папиросой с золотым ободком, время от времени влегкую опрокидывает рюмку «Померанцевой», аппетитно хрустит малосольным огурчиком, подхваченным на вилочку из хрустальной миски, а то и грибком белым, и снова мило общается с гостями. Хозяин расслаблен и благодушен: ни дать ни взять Кирила Петрович Троекуров среди мелкопоместных соседей-приживалов. Гостей покамест потчуют чаем; на треноге булькает огромный казан, распространяющий исключительное благоухание, — хозяин самолично колдует над ушицей. Спервоначалу отваривается пяток домашних курей, потом — рыбная сволочь в марлечке, для навару, и только потом в уху опускают куски нежной, исходящей слезой стерлядки…

Огромный ротвейлер-переросток поднимает массивную башку и напряженно нюхает воздух. Встает, начинает метаться по лужайке, неловко опрокидывает белый столик. Видно, как хозяин кричит на пса, тот затихает, но ненадолго: поднимает кверху морду и воет — этот протяжный, надрывный вой слышен далеко вокруг. Нет, учуять снайпера псина не может — ветер с другой стороны, а вот учуять близкую смерть… Собакам это дано. Как и людям. Вот только люди часто не желают замечать очевидного, того, чего замечать им не хочется…

«Никого не пощадила эта осень…» Ну вот, опять! Девушка бросила взгляд на часы. Еще не время. Глупость, конечно, несусветная: заказчик, видите ли, желает присутствовать при моменте, так сказать… Причем не алиби хочет себе обеспечить — просто получить за свои деньги максимально полное удовольствие. Ну что ж… У богатых свои причуды. Особенно если они оч-ч-чень богатые. Заказать «похоронку» такой пер-соне, как хозяин этого особнячка, может только такой. Она не знала, кто заказчик, да и знать не желала. Все они…

По правде сказать, ей было легко. Девушка рассматривала сквозь прицельную рамку этих лоснящихся особей и никак не ассоциировала их с людьми. Просто — ее потенциальные клиенты. Или заказчики. А скорее всего и то и другое. Некие существа среднего рода, совершенно ошалевшие от безнаказанного хапанья и от свалившихся на них огромных денег… Забывшие все и всяческие законы, запреты и заповеди. Тешащие себя иллюзией собственного могущества, пока… Пока не придет их время. Время смерти.

Поэтому стрелять было всегда легко. Вот только потом… Потом этот спокойный крепкий седовласый мужчина будет приходить в ее сны… Вернее… В сны станет приходить похожий на него маленький мальчик… Почему-то все они, клиенты, приходят в ее сны детьми. Маленькими, беспомощными, заплаканными… Она металась по постели, но не могла уйти от их взглядов… И она знала: они пропадут в этом жестоком мире… Совсем пропадут.

Просыпалась она в слезах. Ее сына убили, когда он еще не родился.

Почему?! Почему ей никогда не нравились ровес-ники? С ними было бы все проще, спокойнее, яснее… И сейчас… Да что теперь?.. Все просто: ее ровесники всегда были ей скучны до обморока! И примитивны, как инфузории. Они не знали стихов, не пели романсов, никто из них не смог бы одним движением бровей привести в трепет ватагу обкуренных, обколотых придурков… Никто не имел спокойной внутренней силы и не был способен выразить ее одним взглядом, жестом… Так, чтобы самых отвязанных отморозков начинало колотить, как при кумаре; так, чтобы они цепенели ледяными статуями… И у нее самой кружилась голова от этого взгляда, и желание владеть именно этим мужчиной делалось нестерпимым и непреклонным, как сама жизнь… И она владела им, а он ею… Всегда, когда он хотел. Везде, где хотел он. Он был ее мужчина.

Три года… Три года она была его рабой, его радостью, его счастьем… Он был ее мужчина. Его больше нет. Как и ее ребенка… «Никого не пощадила эта осень…»

…Девушка бросила взгляд на часы. До контрольного времени было семь минут. С секундами. Этот вальяжный барин не знает, что истекают последние мгновения его жизни. И не узнает никогда. Он ничего не успеет почувствовать, даже того, что его уже не стало.

Гости прибывали. Вот еще одна пара; он — лысеющий живчик с прядью некогда густых и кучерявых волос, зачесанных на лысину аккуратным пробором, она — молодящаяся тетка лет сорока пяти, длинная, сухая, с лицом, похожим на выглаженный утюгом пергамент: пластика и макияж превратили ее лицо в нечто кукольнообразное, но складки у губ остались, выдавая характер записной стервы. Сладкая парочка, нечего сказать… Цели… Ее будущие цели… Прошедшие все круги предательства, чтобы стать тем, чем они стали.

До выстрела — четыре минуты. Если будет команда-подтверждение. То, что она будет, девушка не сомневалась. И хозяин-барин умрет. Без боли. Это профессионально…

…Ее били жестоко. В грудь, в живот, каждым ударом выбивая так недавно зародившуюся в ней жизнь. А ее мужчину… Его застрелил снайпер, прямо в центре Москвы, белым днем. Ошалелые охраннички просто затолкали убитого в машину и умчались…

А тогда она этого не знала. Как и те, кто ее истязал. Чего они хотели? Какую-то информацию? Ну да, они все повторяли: «Ты должна знать, где он хранит документы!»

А она не знала. Никогда ничем он с ней не делился — берег. Но не уберег. Ни ее, ни ребенка, ни себя.

Ее били в живот. Она терпела нестерпимое и ждала… Ждала, что ее мужчина придет и спасет ее… Он не мог не прийти, если бы был жив… Она тогда верила, что он жив.

Удар сложенными пальцами был словно ножевой; она почувствовала, как что-то оторвалось и умерло в ней. Ей казалось, сама она тоже умерла. И не видела, не слышала, не чувствовала потом уже ничего, кроме пульсирующей черным боли.

После пыток ее должны были убить. Но не убили. Бросили в каком-то подвале подыхать. Она и умерла бы, если бы не случай: жилец-пенсионер по какой-то столярной надобности спустился в этот бесхозный подвал, обнаружил избитую до беспамятства женщину и безымянно отзвонил в «Скорую помощь».

Ее спасли. Когда открыла глаза, первое, что она произнесла, было: «Он жив?»

Медсестра отвела взгляд. Поняла, о ком спрашивала чудом оставшаяся в живых совсем еще молодая женщина.

Ей сказали все потом. Это был мальчик. Маленький, беспомощный комочек, убитый в ней. Пока он был жив, она разговаривала с ним, советовалась, слушала его молчаливые жалобы и чувствовала его любовь и к себе, и к своему отцу — сильному, умному, нежному.

Она не говорила своему мужчине о ребенке. Большинство мужчин начинают любить своих детей, только когда те подрастут и станут опорой тщеславию отцов. Сморщенный орущий комочек не вызывает в них ни сочувствия, ни интереса.

Но она молчала как раз потому, что ее мужчина был мудр. Она знала, он начнет любить его сразу, пока малыш еще в ней, и — боялась. Боялась: что-то случится, ребенок не выживет, и ее мужчина будет убит горем. Она хотела быть уверена. И хранила свою тайну вдвоем с малышом. Месяц, два, три… Ему было почти четыре, когда его убили в ней.

Ей было все равно, чем занимался ее мужчина, в какие жестокие игры он играл. Она его любила. Как любила его неродившегося сына. У нее отняли все сразу…

…Девушка взглянула на часы. Минута. Тотчас прозвучал короткий зуммер миниатюрного передатчика: приказ-подтверждение. Ей осталось сделать только одно дело: убить.

Людей на площадке перед особняком прибыло. Она рассматривала каждого сквозь оптику прицела, словно стараясь запомнить навсегда. Все они ее цели. Не сегодняшние, так завтрашние. И все-таки любопытно, кто из этих вальяжных господ заказчик? Этот, с козлиной профессорской бородкой? Этот, с холеным породистым лицом аристократа-эмигранта? Этот, подвижный как ртуть живчик, похожий на приставучего балаганного клоуна и кривляющийся, словно кукла-марионетка?.. «Никого не пощадила эта осень…» Все верно. В этой жизни никто никого не щадит.

Пора. Девушка поймала в перекрестье прицела «благородный профиль» хозяина особняка. Он склонился над казаном, зачерпнул янтарной юшки, понес к смешно вытянувшимся губам — на пробу…

«Интересно, а когда целуется, он так же вытягивает губы?» — промелькнуло в голове девушки, а палец словно сам собою спустил курок.

Мужчина ничком рухнул вперед, переворачивая казан на дымящиеся угли.

Глава 2

В кабинете за овальным столом расположились трое. Первый, сравнительно молодой человек, одетый строго и очень дорого, сидел раскованно, покуривая тонкую длинную сигару; второй, массивный, крупный, с отвисшей бульдожьей челюстью и огромным бритым черепом, походил бы на легионера-переростка, если бы не искрящийся бриллиант на мизинце левой руки: даже неискушенному человеку было ясно, что стоил он целое состояние. Но это вряд ли производило хоть какое-то впечатление на молодого человека: он-то знал, что настоящие деньги — вовсе не в побрякушках и даже не в пачках зеленой бумаги с портретом толстощекого Франклина; обычная цифирь на мерцающем экране компьютера — так выражалось в наш «просвещенный век» могущество.

Третий человек был худощав и сухопар; щеки на скуластом лице чуть ввалились, словно у страдающего аскезой народника-террориста; костюм сидел мешковато, поредевшие изрядно волосы были аккуратно расчесаны прядями на пробор. Звали этого человека Геннадий Валентинович Филин. Но сходства с упомянутой птицей не было никакого: глаза глубоко сидели в глазницах и были поставлены так близко, что становилось непонятно, каким образом там помещался тонкий, с заметной горбинкой нос.

С беглого взгляда он мог показаться совершенно посторонним в этой компании преуспевающих новых, на первом из которых словно было начертано «деньги», на втором — «сила». Но…

Человек этот сидел во главе стола; его тонкие пальцы были сцеплены замком, и как только он поднял глаза, каждый, увидевший этот взгляд, мог бы прочесть в нем единственное слово: «власть».

Взгляд этот обжигал, проникал в самую душу, пронизывал ее насквозь, погружая все естество собеседника в леденящий мрак смертельного страха. Вернее даже это был не страх — тупое оцепенение, полное ужаса, когда смерть твоя в чужой власти и скорая ее неотвратимость не зависит от того, будешь ты этой власти подчиняться или противиться.

Собравшиеся молчали. Было похоже, что они ждут чего-то, но и напряженное ожидание каждый из них выражал по-разному: молодой добродушно покуривал, и только сжатые чуть сильнее, чем нужно, губы выдавали его скрытое волнение; крупный методично тискал короткими пальцами невесть как оказавшуюся в его руках проволоку, создавая замысловато-бессмысленные фигурки… Один сухопарый сидел спокойно и невозмутимо, будто мумия, уперев немигающий взгляд в стену и время от времени бросая его на визави: ни чувств, ни эмоций, ни-че-го. Вот только двое все же старались не встречаться с ним взглядом. Очень старались.

Зуммер аппарата спецсвязи прозвучал мелодично и тихо. Хозяин кабинета снял трубку после второго гудка:

— Вас слушают.

Ему сказали всего несколько слов. Он мягко опустил трубку на рычаг, произнес:

— Финита. Господина Груздева больше нет.

Казалось, этим сообщением он ничего не изменил: моложавый продолжал покуривать, стараясь, как и прежде, выпускать ровные струйки дыма; крупный — все так же уродовал проволоку. Но… Какие-то невидимые мышцы расслабились в их телах, и фигуры, не меняя поз, стали выглядеть совершенно по-дру-гому, словно некто просто-напросто взял да и убрал топор гильотины, невидимо висевший до этого над каждым.

Несколько мгновений прошло в полном молчании; хозяин кабинета наслаждался, смаковал это молчание и — ждал.

— Это… достоверно? — Первым не выдержал мо-лодой.

— Абсолютно. Мой человек присутствовал при акции. Николай Степанович Груздев мертв, как дохлая вобла.

— Его… взорвали? — попытался все же уточнить молодой.

— Нет. Снайпер.

— При той системе охраны, что была у Груздева…

— Этот снайпер — виртуоз.

Хозяин кабинета помедлил, хохотнул — и это было единственным выражением переполнявших его эмоций.

— Думаю, завтра о безвременной кончине Груздева будет объявлено официально. Не хотите ли присутствовать на церемонии прощания с телом?

Оба, и молодой, и крупный, криво усмехнулись.

— Значит, нет. А мне, грешному, придется. Не каждый день провожаем в последний путь таких титанов.

В комнате снова повисло молчание. На этот раз его прервал крупный:

— Босс… — неуверенно начал он.

— Да?

— Может быть, все-таки прибрать этого… виртуоза? От греха.

— А смысл?

— Снайпер, он же не полено… Возьмет да и сбрехнет где… Ну, насчет Груздева… А фээсбэшники, им только дай, начнут рыть, своих не узнаешь…

— С каких это пор ты стал бояться властей, Кротов?

— Я никого никогда не боялся.

— Совсем никого? — приподнял брови сухопарый.

— Кротов прав. Проявить осмотрительность необходимо, — поддержал компаньона молодой. — После устранения такой персоны, как Груздев, киллер становится для нас как бочка пороха. И было бы совсем глупо сидеть и смотреть, пока…

— Всему свое время, — отрезал сухопарый, метнув на сидевших перед ним ледяной взгляд. — И каждому свой час. — Он выдержал паузу, добавил: — Это верно так же, как и то, что каждый должен заниматься своим делом. Своим, вы поняли?

— Да, босс.

— Валерий Эммануилович, — обратился Филин к молодому, — когда вы планируете начинать операцию в Покровске?

— Как только все уляжется…

— Что — уляжется? Через неделю с небольшим начнется такая свистопляска, что мало не покажется никому! — Филин осекся, словно сболтнул лишнее. Произнес чуть ниже тоном: — Купить группу предприятий стоимостью никак не меньше восьмисот миллионов долларов за тридцать — сорок — это что, плохой бизнес?

— Я этого не говорил.

— Теперь вам не помешает никто и ничто. В Моск-ве — поддержка на всех уровнях: патриоты-товаропроизводители отбирают отечественные заводы у немцев и жидов. Во всех губернских структурах вам есть на кого опереться. Груздев мертв. Чего еще вам не хватает? Или вас что-то смущает?

Несмотря на выволочку, молодой человек, казалось, остался совершенно спокоен:

— Только спешка. Большие деньги спешки не переносят.

— У нас есть от силы месяц. — Филин замолчал на мгновение, словно решая, говорить ли дальше. — Через неделю, максимум полторы, рубль полетит к такой едрене матери, что… Мы должны успеть в Покровске, пока московские верхи будут делить вновь открывшиеся вакансии в Белом доме, пока силовики будут вибрировать и трястись в усилениях, а граждане метаться по магазинам, сметая все и вся… Через полгода во власти будет уже так плотно, что не проскользнет лезвие ножа! — Филин перевел дыхание, замолчал, спросил тихо, почти шепотом: — Или вы не готовы к работе, Валерий Эммануилович? — И уставился на молодого ледяным немигающим взглядом.

— Я готов.

— Кротов будет с вами активно взаимодействовать… Не так ли? — Теперь хозяин смотрел на крупного.

— Да нет базара.

— Вот и славно. Я хочу, чтобы завтра вы уже были на месте. Вместе со своими людьми.

— Да, босс.

— До свидания. Информируйте меня по основному каналу связи.

Двое встали и без суеты покинули кабинет. Сухопарый посидел секунд тридцать, нажал кнопку на столе:

— Панкратов, зайди.

Мужчина лет шестидесяти появился из дверцы, скрытой декоративным стеллажом в дальнем конце кабинета.

— Как тебе наши вьюноши?

— Бодры, — пожал покатыми плечами Панкратов. — Но молодой, похоже, что-то подозревает.

— Да бес с ним! Пусть побегает, расшевелит этот дремлющий муравейник, и тогда…

— Как будем его убирать?

— Реши сам.

— Понял. А вот с Кротом я бы повременил.

— Почему?

— Братву без присмотра оставлять нельзя, пока не сформируется новый лидер.

— Боишься, распояшутся?

— Просто по глупости и недомыслию могут создать проблемы по основной операции. А маленькая проблема, если ее не решать, может превратиться в большую беду.

— Возможно, ты прав. — Филин задумался, добавил: — С Кротовым тоже разберись сам, на месте. По ходу пьесы. — Он снова замолчал, потеребил подбородок. Спросил, но вовсе не о частностях, а о самом деле: — Справишься, Степан Ильич?

— Обязательно. Если не будет неожиданностей.

— Обойдись без них, ладно? Оч-ч-чень тебя прошу, — сузил глаза сухопарый.

— Это да… Только, как известно, накладки всегда бывают… И из всех возможных неприятностей случается именно та, ущерб от которой больше.

Сухопарый закаменел лицом и — смягчился, губы его растянулись в улыбке.

— Не набивай себе цену, Ильич. Я ее знаю хорошо. Но помни: Москва ждать не любит.

— И по чужим бедам не плачет…

— Это точно. Нам нужно успеть на Москве, очень нужно. Полгода — срок только для кретинов. Времени у нас после Покровска будет три недели. От силы — месяц. Если нет, мы с тобой… Ну да ты и сам знаешь, Ильич.

— Знаю. Мертвые молчат.

Глава 3

Мэр Покровска Юрий Евгеньевич Клюев вышел из дому в прекрасном расположении духа. Машина, мощная «вольво», ожидала у подъезда. Чуть поодаль плелся Витек, здоровенный битюг, представительская охрана, потому как для другой не было у Клюева в Покровске никакой надобности. Как пелось в песенке времен перестройки с ускорением: «У нас все схвачено, за все заплачено…»

Витек усадил босса, прикрыл дверцу, но не по-лакейски, а скорее как любимый и любящий затек, обошел авто, приоткрыл водительскую, готовясь сесть за руль. Откуда вынырнули эти два подпитых, он так и не сообразил, — бомжи не бомжи, но люди, крепко принимающие и зарплаты не видевшие уже месяцев пять, никак не меньше.

— Во как живут слуги народные, — просипел один и икнул. — Такая тачка никак не меньше ста лимонов потянет, а, Колян?

Колян, здоровенный бугай, стриженный под братка, но притом одетый в какую-то брезентуху, пахнущую соляром, никак не походил на делового, так, хулиган десятилетней давности, отупевший от водки, каракатицы-жены и полной безнадеги, попер вдруг рогом:

— Хозяева жизни, мля… Эдик, а может, этому гладкому по рогам надавать?

Витек задержался с дверцей, глянул вопросительно на босса.

В намерения Клюева совершенно не входила стычка с пьяным «электоратом»; пусть все областные масс-медиа крошки клюют у него с руки или кормятся из губернаторской кормушки, а все же найдется в их стае запаршивевшая овца, способная сварганить матерьялец и в столицу его сунуть охочим до сенсаций энтэвэшникам… В столицах, особливо в администрации президентской, свои пасьянсы по столам ныне кладут: вдруг впору кому придется такая петрушка? И губернатор выдернет на коврик, поведет бровью, скажет, как в старые добрые: «Клади-ка, дорогой мэр Клюев, заявленьице на стол по состоянию здоровья, раз такие пироги…» Вместо партбилета, значит.

— Поехали! — бросил мэр Витьку. Сейчас он из машины свяжется с генералом, выдаст золотопогонному звиздюлин — наряд прикандыбает шустро, скрутит этих пролетариев-гегемонов, накостыляет со зла по первое число и законопатят соколиков суток на сорок пять: три по пятнадцать. Так и будет!

Витек пожал плечами, настроился занырнуть в машину, да не тут-то было: крупный Колян, подогретый мнимым «бегством» противника и сивушными парами, шустро для его комплекции ринулся вперед, ногой заблокировал дверцу… Витек, с выражением тупого удивления на круглом детском лице, подал было огромное тело из авто, разобраться, да и запнулся, как на палку налетел: разошедшийся увалень-гегемон хлестнул коротким апперкотом в подбородок, и «водила-телохранила» рухнул подкошенно, кулем.

Юрий Евгеньевич на секунду потерял дар речи. Беспомощно оглянулся на дверь подъезда. Как же! Ментовский сержант, что просиживал штаны попугаем-консьержкой, «отлучился»; тут на мэра нежданно-негаданно накатила самая натуральная злобность: забурели, хо-лопы, от спокойной жизни! Ну ничего, будет вам, как только…

— Вытряхивайся, толстопузый, покалякай с рабочим классом, — отвлек его от размышлений хриплый голос здоровяка. Всклокоченная голова «рабочего класса» просунулась в окно, наполнив салон перегаром какой-то на редкость сволочной сивухи и селедки.

Вот тут «отец города» растерялся по-настоящему. Некстати вспомнился и анекдот про чуть оперившихся отморозков, стопорнувших подрезавший их «мерседес» и накативших на вынырнувшего из салона мужичка в кепке:

«Ты кто, блин, такой борзый?»

«Я — мэр Лужков!»

«Вот у себя в Лужках и быкуй, а это Мос-ква-а-а!»

И все же Юрий Евгеньевич сумел справиться с собой, спросил строго:

— Что вам нужно?

— Ну ты даешь, толстопятый! — искренне удивился Колян, запросто распахнул дверцу и ввалился на заднее сиденье, устроившись рядом с мэром. — Если слуга не идет к народу, то народ идет к слуге, — гыгыкнул здоровяк. Добавил: — Что нужно, говоришь? Да потолковать!

У Клюева мелькнула было надежда, что этот дебил Витек все же оклемается вскорости, а потому есть смысл поддержать беседу…

— И не думай, — осклабился пролетарий: видно, Клюев непроизвольно дернул взглядом в сторону отключившегося охоронца. — Твоего папконоса я приласкал основательно, без дураков… Пусть отдыхает… А надо — добавим! Десантура веников не вяжет! — гордо закончил он, икнул, осведомился: — У тебя водка имеется, лишенец?

Растерянность Юрия Евгеньевича вдруг превратилась почти в панику, а в голову лезло допотопное ругательство: это ж хунвейбины какие-то! Сюрреализм происходящего подчеркивался тем, что за слегка тонированным стеклом авто все оставалось мирно и буднично: и двор элитного дома, и блестящие под утренним солнцем стекла в окнах верхних этажей… Казалось, сейчас кто-то выйдет из подъезда, и вся эта странная, по-хожая на затянувшийся дурной сон ситуация разом прекратится…

Но ситуация если и изменилась, то только в самую неприятную сторону: на водительское сиденье влез мелкий, обозрел убранство салона, выдохнул:

— Клевая тачка, а, Колян? Покатаемся?

Колян пожал плечами, чувствительно ткнул Юрия Евгеньевича в бок и снова икнул:

— Ты чего уши макаронами свернул, конь педальный? Водяра у тебя имеется в этой колымаге?

— Послушайте, ребята… — быстро заговорил Клюев. — Я — мэр Покровска…

— Да иди ты! — искренне удивился Колян, проблеял тоненько: — Мэ-э-эр… Слышь, Эдя, ты с мэрами когда-нибудь квасил? — спросил он напарника.

— Я понимаю, у вас головы трещат после вчерашнего… — Клюев ловко слазил во внутренний карман, вынул бумажник, оттуда — сотенную, подал Коляну: — На опохмелку этого должно хватить.

— Ну, мля… — протянул озадаченный Колян. Взял бумажку, посмотрел на свет. — Настоящая… — Поднял на «отца города» не замутненный излишним интеллектом взгляд, спросил: — Так ты, значится, и есть Клюв?

Мэра передернуло. Он знал, что в городе его час-то так и кличут, Клювом, добавляя немудреное присловье: «Курочка по зернышку клюет, а весь двор засирает».

Вспышка ярости накатила сама собой; за свои сорок три года Клюев прошел все же немаленький путь «от сперматозоида до маршала», ну, пусть не до маршала, но чин у него — генеральский! И если уж говорить здраво, в последнее время положение его было таково, что, стоило ему только мигнуть, любой человечек, создававший ему проблемы, исчезал навсегда не только из его жизни, но и из жизни вообще. Позволить сейчас, чтобы какая-то задрюченная шпана…

Глаза сузились в жестком прищуре, уголки губ опустились.

— Вот что, ре-бя-та. Выметайтесь отсюда мигом. У вас есть минута. Или у вас появятся такие трудности…

Работяга Колян отстранился озадаченно:

— Во как запел, слуга народный? Грозисся? Да место твое у параши, ты уразумел, Плюев? — Колян осклабился, изо рта его стекла густая слюна — прямо на отутюженную брючину городского «головы».

Юрий Евгеньевич отпрянул, схватился за ручку дверцы, рванул, и — голова от короткого, резкого удара поплыла куда-то в непроглядную темень…

Малорослый напарник Коляна спокойно спросил:

— Ну что?

— Угомонился, — констатировал тот.

— Поехали?

— Ага.

— А что с этим делать? — Малорослый кивнул на продолжающего «отдыхать» Витька.

— Эдичка, да как обычно, — пожал плечами Колян.

Напарник понятливо кивнул, наклонился к лежа-чему. Движение его маленьких рук было скорым и непринужденным: голова Витька вывернулась куда-то вбок и назад, в шейных позвонках что-то явственно хрустнуло, и водила затих навсегда. Эдичка заботливо отодвинул его от авто, прикрыл труп своей замусоленной штормовкой, сел за руль, хлопнул дверцей, запустил стартер. Ловко развернул машину, вышел, открыл багажник. Вдвоем с Коляном они забросили туда труп незадачливого Витька, вернулись в салон.

— Ну что, с ветерком? — осведомился Эдик.

— Валяй. Эту тачку вертухаи не стопорят.

— Поехали! — Колян вынул из внутреннего кармана потертого пиджачишка дорогой мобильник, набрал несколько цифр, произнес:

— Товар упакован.

…Юрий Евгеньевич очнулся минут через тридцать. Недоуменно огляделся, повернулся неловко, охнул, почувствовав острую боль в селезенке. Рядом с ним сидел тот самый Колян, невозмутимо покуривая дорогую сигарету с золотым ободком. Машина неслась по шоссе, вокруг стеной стоял бор, все посты ГАИ давно миновали… В таком случае…

На душе у Юрия Евгеньевича стало слезливо и мерзко. Но терять лицо было нельзя — эти ребята вовсе не шпана, а это означало, что…

Клюев закаменел лицом, проговорил тихо:

— Похоже, у меня неприятности…

— Ты даже не представляешь себе, какие, — спокойно подтвердил Колян.

И тут Юрию Евгеньевичу стало по-настоящему страшно. В голове не осталось ни единой мысли, только одно слово зудело в мозгу назойливо и монотонно, будто навозная муха в душной комнате: «Влетел».

Глава 4

Вахтанг Шарикошвили облысел к двадцати пяти. К пятидесяти он обзавелся массивным животом, густыми усами и добродушными манерами преуспевающего бизнесмена из грузинских князей, радушного меценатствующего хлебосола и балагура. Таким его и знала покровская интеллигенция и творческая богема: Вахтанг Шалвович любил устроить в загородном особнячке увеселения с участием всяческих местных знаменитостей, которых за глаза называл обидным русским словом «хле-балово», но притом собирал с регулярностью на сходки, на которых сии высокообразованные и жутко высокомерные особи предавались дармовой выпивке, обжорству и всяким непотребствам вроде группового и неразборчивополого совокупления. Вахтангу Шалвовичу доставляло несказанное удовлетворение видеть всякий раз подтверждение собственным умозаключениям: людишки — существа жадные, недалекие и сластолюбивые, а людишки с образованием — еще и непомерно склочные и сволочные; приятно было раз за разом видеть, как бархатистый лоск умных слов и незнакомых ему понятий слетает с этой своры луковой шелухой, как превращаются они в одночасье в тех, кем являются в действительности: похотливых и грязных животных. У «хозяина» эти интеллектуалы заняли бы как раз то место, какое им положено по его понятиям: у параши.

Сам же Вахтанг Шалвович был человеком авторитетным: занимал должность «смотрящего» по Покровску и в среде других крутых и уважаемых людей был известен под погонялом Шарик. То, что было в кликухе что-то собачье, никогда не приходило на ум ни самому Вахтангу Шалвовичу, ни его коллегам: погоняла прилипали ко всем в возрасте молодом, по первым ходкам, и нередко были, как у первоклассников, производными от фамилий: Фадей, Жук, Роман-маленький. Простота или даже уменьшительная ласкательность кликух никого не обманывала, да и, по правде сказать, произносились они теперь реденько, в запале базара. Именовать друг друга господа привыкли по имени-отчеству.

По-русски Вахтанг Шалвович говорил абсолютно чисто, на исторической родине, где-то под Тбилисо, побывал впервые уже в позднем отрочестве и грузинский акцент «включал», только когда произносил тосты или желал понравиться дамам: Бог знает почему, но настоящий грузинский акцент весьма волнует хорошеньких женщин, особенно блондинок; а когда комплимент, приправленный этим самым акцентом, звучит из уст хорошо одетого благообразного джентльмена с благородной серебристой сединой на висках, а не от газетно-хрестоматийного «лица кавказской национальности», устоять перед ним решительно невозможно.

Вахтанг Шалвович умел и любил ухаживать за женщинами, но, к сожалению, женщин, за которыми стоило ухаживать, становилось все меньше.

В это утро Вахтанг Шалвович проснулся в самом распрекрасном расположении духа. Он был не стар, богат, у него была добрая преданная жена, его дочь училась в Англии, а что до дел… Дела были поставлены, отлажены хорошо и здраво, и никаких неожиданностей, кроме приятных, Шарикошвили в ближайшем и дальнем будущем не ждал.

Вахтанг Шалвович вынул из коробки толстую сигару, аккуратно обрезал кончик, прикурил, чиркнув длинной спичкой, выпустил невесомую струйку ароматного голубоватого дыма. Оглядел комнату и остался доволен, очень доволен. Он любил роскошь. И мог себе ее позволить.

Вчера он выпил несколько больше, чем нужно. Не беда. Вахтанг Шалвович знал, что нужно, чтобы избавиться от всех последствий похмелья. И конечно, это не баня. Он поднял трубку телефона и тихо сказал несколько слов по-грузински. Потом прикрыл глаза и выпустил струйку дыма. Ожидание было слегка волнующим и приятным.

Дверь открылась неслышно. Вахтанг Шалвович лежал, не открывая глаз. Послышалось перешептывание, смех… Потом с него легонько стянули одеяло, он почувствовал запах шампуня, легких духов, мокрые волосы защекотали низ живота… И вот два язычка и две пары губ прилежно начали ласкать его восставшую плоть…

Мужчина открыл глаза. Две девочки, лет тринадцати — четырнадцати, увлеченно занимались делом, он видел их шеи и затылки в мокрых завитках волос. Од-на, почувствовав его взгляд, подняла глаза, спросила, облизав губы:

— Мы правильно все делаем?

Вахтанг кивнул. Девочки стали стараться с новой энергией. Мужчина почувствовал легкую испарину, с трудом удержал семя, похлопал одну из малолеток по щеке; она встала, аккуратно, двумя пальчиками, намазала мужскую гордость Вахтанга Шалвовича специальным гелем, забралась на постель и опустилась на его «прибор». Он прикрыл глаза, подождал, привыкая к ритму и чувствуя язычок другой у самого корня… Одним движением сбросил девчонку, притиснул грудью к кровати в вошел в нее сзади. Пацанка вскрикнула, зацеплялась ноготками за простыни, но он только оскалился, двигаясь часто и жестко… Девочка вскрикивала от боли, и это еще больше возбуждало мужчину… Он крепко сдавил ее тело и почувствовал, как всего его потрясла судорога наслаждения… Отшвырнув девчонку, он упал на спину и прикрыл глаза, ощущая, как нежные пальчики и язычок второй подружки продлевают удовольствие…

Потом его прикрыли одеялом, дверь так же неслышно закрылась, и все стихло. Он лежал опустошенный и удовлетворенный, чувствуя, как приятная полудрема, полная грез, окутывает сознание…

Никаким грешником себя Вахтанг Шалвович не считал. Вернее, в чем угодно, но только не в этом… Малолеток ему доставляли не с курсов кройки и шитья, математических олимпиад или конкурсов юных скрипачек — юные путанки в немереном количестве тусовались рядом со знаменитой городской дискотекой под простонародным названием «Подсолнух»: помимо зала для «скачек», там еще был выстроен круглый зал, похожий на шапито; новый русский владелец по фамилии Файнберг для красы покрыл зал модной ныне черепицей, но почему-то буро-желтого цвета; с его легкой руки развлекательный комплекс, включавший кинотеатр с тремя залами, ныне используемыми как магазины мебели, несколько баров, ресторан и тот самый диско-клуб, и получил нежное имя «Подсолнух». А тусовавшихся при нем девиц стали именовать сначала «подсолнушки», а потом — короче и точнее: «лушки». Ну а то, что комплекс на самом деле курирует калединская братва из стольного града Москвы в его, Шарика, лице, знать никому было и не нужно. А те, кто знали, благоразумно помалкивали, имея свой профит и не желая лишних приключений на мягкое место.

Признаться, Вахтанг Шалвович откровенными шалавами брезговал; подсолнуховые шмаровозы отбирали ему кисок самых что ни на есть начинающих, с пылу с жару, прямо от интернатских парт; девчушек проверяли на возможные заболевания и наставляли на «путь истины»: ни к «Подсолнуху», ни к иным злачным местам Покровска на пушечный выстрел не приближаться и вести себя паиньками, дожидаясь звонка. Заработанные же деньги тем или иным путем подкидывались их родителям, а если те навовсе озверели от пьянки, то опекунам из тетушек, бабушек, золовок — как правило, даже в самой забубенной семье находилась такая старая дева, для которой возиться с девчонкой было необременительно… Как результат — девушки подкармливались, одевались и, самое главное, избавлялись от опасности стать «подсаженными шлюшками»; посещение же особняка Вахтанга Шалвовича воспринимали кто — как не очень обременительную работу, кто — как не лишенное интереса развлечение; Шарикошвили же было приятно считать, что он не использует па-цанок, а заботится о них. Самое смешное, в этом была своя правда: по крайней мере, за здоровьем лолиток следили очень даже тщательно.

Впрочем, Вахтанг Шалвович за громадьем планов и важностью дел не особенно задавался вопросом, куда деваются наскучившие или не заинтересовавшие его малолетки. А они, как водится, часто переходили с рук на руки к браткам рангом пожиже, потом — еще пожиже, пока не становились самыми обычными потаскухами при «котах»: одутловатыми, обтруханными и обколотыми… И если бы Вахтангу Шалвовичу сказали, что так оно и бывало, он скорее всего философично отнес бы это на счет незадавшейся генной программы от родителей-выпивох: в навозе можно вырастить розу, но сделать ее из навоза никак нельзя. Да и… Да и рынок наркотиков по Покровску контролировал он же, Шарик.

…Вахтанг Шалвович придремывал в сладкой истоме. Всего-то ничего нужно — подремать после хорошенького секса; и сон, порою уже неверный и муторный в его возрасте, бывало, не приносил отдыха, а такая вот истомная дремота, пусть и очень краткая, приносила такой покой, отдых и облегчение, словно он проспал здоровым юношеским сном часов двадцать.

Чувство опасности было неожиданным и острым, как игла. Надпочечники выбросили в одно мгновение в кровь столько адреналина, словно лежащий на кровати кавказец рванул стометровку. Только что он видел чистую горную речку и женщину, набирающую кувшин, и вдруг словно грозовая туча разом закрыла полнеба, и испепеляющая молния блеснула ярко и остро, как жало стилета…

Вахтанг даже не заметил, как в руке его оказался пистолет и как сам он застыл за портьерой у двери, стараясь слиться со стеной. Сердце билось, как мышка в руке конкистадора. Мужчина вполвздоха перевел дыхание. Там, за затворенной дверью, ничего не происходило. Тогда — почему? Или это сердце? И интимные развлечения после хорошего «принятия» накануне уже не по возрасту? Мелькнула мысль — где-то Вахтанг Шалвович читал, — что завзятые сердечники вот так вот боятся неизвестно чего: несбалансированные гормоны будоражат кровь, а та отравляет напрасным страхом мозг…

Он почувствовал, как капельки пота ручейками бегут по спине, по лбу, заливая глаза, как тяжелая рукоять миниатюрного крупнокалиберного пистолета скользко мокнет во вспотевшей ладони… Черт, это может быть и болезнь, но… Вахтанг облизал губы и ринулся к телефону на столе, сдернул трубку… Гудка не было.

На двери едва заметно двинулась вниз ручка. Одним движением он передернул затвор, сдвинул «флажок» предохранителя и, ни о чем уже не думая и ничего не просчитывая, поднял ствол и выстрелил в дверь.

Ствол дернулся раз, другой, тяжелые пули буравили дерево, вышибая щепу. Вахтанг замер, прислушался. Ничего. Ни стука, ни падения тела, словно за дверью и не было никого. Но страх был реальнее всего видимого и слышимого; что-то учуяв, Вахтанг успел обернуться к растворенному окну и стал заваливаться набок. Не успел. Пуля, выпущенная из бесшумного снайперского ствола, ударила над левой грудью, опрокинув комнату и окрасив мир желто-черным.

Первое, что увидел Вахтанг Шалвович, открыв глаза, был его собственный, очень дорогой персидский ковер. Прямо перед лицом застыли два черных ботинка.

Шарикошвили поднял лицо, встретил взгляд стальных глаз: суженные зрачки были похожи на затаившихся в амбразурах стрелков.

— Ну что, Шарик, вот и свиделись? — разлепил толстые губы Кротов.

Вахтангу Шалвовичу было совсем неинтересно думать о том, как могли люди этого выбившегося в авторитеты отморозка снять его охрану, как они вообще могли проникнуть в особняк или даже приблизиться к нему на расстояние полета пули… Боковым зрением он разглядел мирно сидящего в кресле мужчину с высокими залысинами, усатого, похожего на борца былых времен, этакого Ивана Поддубного на пенсионе… Боль мешала быстро стемешить все расклады, но один плюс один он складывать не разучился. И пусть он не знал, на чьей кухне заварилась похлебка, но будущая судьба этого урода с «гайкой» на пальце ему представилась достаточно ясной… Как и его собственная.

И все же… Надежда умирает последней… Вахтанг разлепил губы.

— Нам нужно поговорить… — прохрипел он, слыша, как воздух с сипением выходит из пробитого легкого.

— Уже не нужно, — осклабился Крот. — Клюв в руках моих мальчиков кололся, как сухое полено!

Вахтанг Шалвович облизал пересохшие губы, выдохнул с натугой, стараясь зацепиться за жизнь последним, что оставалось, — страхом.

— Резо не простит… Кострома, Роман-маленький, Жид, Колун, Афиногенчик… — начал перечислять он имена авторитетов.

— Лишь бы Бог простил, — перебил его из кресла «Поддубный». Добавил, мельком взглянув на часы: — Кончал бы ты его, Кротов, болезного. Делишек у твоих ребяток на сегодня — немерено…

Кротов болезненно усмехнулся, одним движением перевернул раненого на спину, словно жука:

— Что, Шарик, не забыл Краслаг? Вот и я не забыл…

Удар тяжелого, обитого железом ботинка в пах был страшен: Вахтангу показалось, что его просто разорвали пополам…

— Это тебе не девчушкам вставлять… — ухмыльнулся Крот. Посмотрел в мутные, полубезумные от боли глаза противника и решил не тянуть больше, опасаясь, что тот провалится в спасительное беспамятство. — Я тебе говорил, что по полу размажу? Вот и не обижайся — Крот слово держит.

Последнее, что увидел в своей жизни Вахтанг Шалвович Шарикошвили, была ребристая, подкованная медными гвоздиками подошва… Она с хрустом впечаталась в лицо, дробя кости…

— Будет, Кротов, будет… — Стоявший лицом к окну Панкратов повернулся. Голова лежащего превратилась в кровавое месиво, мозги забрызгали весь ковер, а Крот продолжал бить с методичной, непреходящей ненавистью. — Силушку побереги.

— Если б ты знал, Ильич, сколько он мне крови выпил… Каких корешей извел…

— Чему быть, того уж не воротишь, — философично бросил Степан Ильич. — А силу, ее поберечь стоит. Братва готова?

— А то…

— Вот и славно. Пора проехаться по городку Покровску. По-хорошему так, с музычкой.

— С похоронной, — ухмыльнулся Крот, сплюнул на труп и целеустремленно заспешил к выходу.

Степан Ильич проводил взглядом его массивную фигуру. Верно говорят: сила есть — ума не надо. Хотя без ума люди тоже живут. Но в их профессии — недолго. Очень недолго. Оно и к лучшему.

Панкратов еще раз окинул взглядом помещение, сморщился, вспомнив другое расхожее изречение: «Все к лучшему в этом лучшем из миров». Хм… Если этот мир — лучший, что же происходит тогда в худшем? Спокойнее не знать совсем. Меньше знаешь — легче спишь.

Глава 5

Разглядев Крота в подъехавшем серебристом «бентли», Гвоздь радостно отмахнул братве: начали!

Пацаны попрыгали в джипы, Крот двинулся на «бентли». Кавалькада получилась — загляденье.

— Круто! — выдохнул водила, коренастый крепыш Сека.

— А то… — отозвался Гвоздь, не выдержал, от избытка чувств выкрикнул: — Й-а-а-а!

— Ты чё? — удивился сидящий рядом Кадет. Он когда-то начинал карьеру в Рязанском воздушно-десантном, пока не влетел за драку с поножовщиной, но сохранил кое-какие армейские заморочки, потому и звался Кадетом. — Детство в заднице булькает?

— Веселуха. Опух я болванчиком, как мерин, в вагоне торчать! — Покосился на сидящего в джипе молодого человека явно не братанского вида, а самого что ни на есть гэбэшного, закончил, пародируя киношный акцент Владимира Ильича: — Конспигация, конспигация и еще газ конспигация! Агхиважно!

Молодой человек в лице не изменился, и Гвоздю в который уже раз стало не по себе. Эти ребята Шерифа — так они промеж себя окрестили крупного с залысинами, усатого неторопливого мужика — были мутными, как молочные бутылки, и скользкими, как ящерицы. И у него, Гвоздя, не было сомнений, что при случае их нужно класть рядком вместе с Шерифом — от греха.

Крот, расслабленно прикрывший веки на заднем сиденье неимоверно дорогого бронированного «бентли», был того же мнения. Не нравился ему этот порученец Филина. Как и сам Филин. Как и блондинчик-банкир, этот розовощекий козелок с замашками пидора и видом отличника-стукача. Ну да нужда заставит не только хлеб с маслом кушать, но и с чертом в чехарду играть.

Москва стала слишком тесной для Крота. Целенаправленная разборочная стрельба прошлого года в столице и самом ближнем Подмосковье поставила его перед небогатым выбором: идти под Резо или Романа-маленького. Первое было плохо, второе — очень плохо. Набравший авторитет спортсмен с волей, склонностью к лидерству и манерами отморозка не нужен никому из московских крестных. А потому шишкастая, коротко стриженная голова Крота, казалось, годная лишь для того, чтобы вышибать ею двери и крошить чужие челюсти, на самом деле напряженно кумекала последние полгода над вопросом: как выжить? Понимая, что при отсутствии нужных связей любому из крутых паханчиков он с пацанами может понадобиться только как пушечное мясо, да и то ненадолго, Крот порой впадал в тоскливую депрессию, подсаживался на иглу, дурковал по-глупому — чем еще объяснить покупку такой авторитетной «гайки» или такого авто?

Не, для пацанов это было в самый раз, круто, но для людей серьезных — детский сад, ребячество; как говорится, битый фраер спекся, пора выносить.

Тут-то на него и вышел Степан Ильич Панкратов, пару раз поболтали о том о сем… Потом, по принципу — куй железо не отходя от кассы, Ильич притащил его в особняк к Филину, и тот — карты «рубашкой» вниз: так, мол, и так, у нас свои дела в Покровске, заводишки нас интересуют, много не обещаем, но долю малую дадим; а на хозяйстве по городу — свой человек нужен, с авторитетом, но без глупых заморочек, вроде «закона» или «понятий»… Складно так у него выходило, но…

Чуял Крот за всеми этими словесами какую-то муть, потом стал прикидывать: Покровск — городишко аховый, ясно, не Москва и не Питер, но много там чего хорошего, вроде автозаправок, кабаков, рынков… И без заводишков — бабки немереные… И не поучаствовать в предложенном «блицкриге» — это как себе в суп плюнуть! Подмять под себя губернский городок — дело не маленькое; впрочем, и на Москве он ничего бросать не собирался, оставит положенцев, пока суд да дело… А там… Будут бабки, будет и песня!

Чутью своему он верил; потому, как только дельце провернется, Панкратова с его серыми волками — в расход, и вся недолга. Силу все уважают. И допустить, чтобы у тебя за спиной маячила какая-то шестерка, пусть и козырная, — бездарно и опасно. На этом столько пацанов головы потеряли, что и не перечесть. Кротов свою терять не собирался.

Панкратов организовал все так, как привык в своей конторе, а уж на какую контору он гнул поясницу до пенсиона, один черт ведает. Действительно, загрузил боевую братву вместе с джипами в закрытые вагоны, похожие на железнодорожные автозаки, закрыл вглухую, запечатал; вот в таком виде, как Ленин со товарищи из Неметчины, они и прибыли в Покровск. Признаться, Крот изрядно понервничал: мочкануть их из «калашей» в этаком положении было легче, чем два пальца обмочить. И если бы кто из недругов эту комбинацию просек, покрошили бы всех.

Ну да, видно, серые «дети Ильича» язык за зубами держать умели справно. Все прошло как по маслу. А человечек Крота, Шланг, сумел втихую в Покровске подсуетиться: промутил хорошенько среди ничейных здешних отморозков, подписал их под Крота. Впрочем, подписал — не совсем верно: пацаны ждали от Крота действия — во все времена бойцы любят присоединяться к сильным. Чтобы навсегда. Забыв, что навсегда ничего не бывает. Кроме смерти.

Для самого Крота «моментом истины» в общении с Филиным и Панкратовым было устранение Груздева; понятно без дураков, теперь эти ребята выставили головы и пути назад у них нет. А после мочилова в особняке нет пути назад и для Крота.

Вот только… Эти волки Шерифа — опаснее гремучих змей, это точно. Охрану вокруг дачи Вахтанга сняли так, что никто даже не дернулся; Крот с ребятишками въехал в ворота, как Сталин в Кремль, только что не с салютом. И все одно он, Крот, их кончит. И Шерифа-Ильича-Панкратова первым.

Умный он сильно, этот Панкратов. Ну и пусть думает. Пока он думать будет да вариации просчитывать, заточкой его и приласкать. Нужно только правильный момент выждать. Главное в этой жизни — выгадать время и попасть в самую тютельку. Или — в яблочко. Остро отточенным клинком.

…Кортеж закатил в город на газах. Гаишник на въезде даже не дернулся: кому охота с трехлинейкой на танк переть? Но что отзвонится немедля куда следует и кому следует, это как пить дать. И что изменится? Как там базлал Панкратов? Любой тревожный звонок, будь то в дежурную часть или кому-то из здешних авторитетов, прозвучавший за пяток минут до начала действия, может только деморализовать противника. Тем паче основной «оппонент», Шарик, лежал сейчас в луже собственной крови.

У рынка тормознулись лихо. Защелкали дверцы джипов, братва ломанулась в административное здание рынка — двухэтажный домик. Охранник на входе только привстал и — упал с простреленной башкой: вряд ли он собирался оказывать какое ни на есть сопротивление, но Панкратов настаивал на «показательном выступлении». Да и сам Крот знал: ничто так не ломает противника, как демонстрация силы. И демонстрация не пустяшная, мнимая, дескать, вот сколько у нас стволов и бойцов, демонстрация действенная: стволы стреляют, бойцы мочат. Без сантиментов.

Двери на втором этаже вылетели с грохотом; какие-то тетки прыснули по углам; двоих вылетевших невесть откуда охранников срезали длинной автоматной очередью и полоскали пулями в лоскуты, пока оба не превратились в подобие рваного тряпья.

Маленький лысый человечек в кабинете был белым как полотно. Хозяин рынка Семен Иванович Хорев, в простонародье — Хорек. Крота он узнал. Пытался сказать что-то, да не удавалось: открывал по-рыбьи рот, но не произносил ни звука.

Крот застыл напротив на дорогом китайском ковре. Хорев побагровел, выговорил с трудом:

— Крот, я…

— В команде знатоков объявляется замена… — улыбнулся уголком рта Кротов и спустил курок. «Штурмовая» пуля из крупнокалиберной «беретты», попав в переносицу, снесла мужичку полчерепа.

Кротов развернулся, собираясь покинуть место побоища, заметил в углу съежившийся комочек: секретарша покойного. Поднял было ствол, заметил, как побелело и без того бледное лицо девушки… Кинул Кадету:

— Подбери куклу. Вечером поиграем.

Тот кивнул, легко подхватил девчонку под мышку и двинулся прочь вслед за боссом. В семь минут рынок поставили буквально на уши. Местные отморозки, подкрепленные бойцами Крота, мигом прошлись по злачным точкам, оставляя за собой трупы и раненых. Слух о том, что Шарик пребывает уже в «мирах иных», облетел всех и вся, и оставшиеся «середняки» и национальные общины, платившие Шарику, сворачивались и спешили упасть на дно, в глубокую захоронку, до выяснения.

Кавалькада машин — пришлых джипов и местных от-морозочьих «девяток» — выехала с рыночной площади и веером рассыпалась по городу. Еще в десять минут были разгромлены три бара, в коих любила тусоваться «пехота», компьютерный центр, подсобка элитного магазина «Элект» — место сбора теневых если и не «отцов», то «зятьков» города.

…Степан Ильич Панкратов остановил секундомер. Надо полагать, милицейские, омоновские, фээсбэшные начальнички уже оклемались. Сейчас самое время залечь на дно, чтобы не попасть под горячую карающую руку силовых подразделений. Через сутки и это уляжется, тогда можно будет выполнять третью часть плана. Он поднял к губам рацию и произнес только одно короткое слово: «Отбой».

Через двадцать минут после начала акции автомобили выехали из города и растворились в лесах Клеверецкого района.

Глава 6

Губернатор Илья Иванович Купчеев сидел в кабинете и рассеянно взирал на открывающуюся за окном панораму левого берега Вежи. На улице стояла жара. Свежая зелень изумрудно переливалась под солнцем, Вежа неспешно несла стальные воды. Несколько рыбачков застыли статуями с удилищами, сторожко поджидая добычу — меленького серебристого сенца, а если повезет, то и подлещика. В болотных сапогах или обрезанных по пояс гидрокостюмах они заходили в студеную холодную воду по самое «не балуйся» и стояли так часами. Ни тебе простатита, ни тебе геморроя. Оба недуга Илью Ивановича периодически доставали. Сегодня к вышеназванным добавлялось еще и легкое похмелье.

Да какое там легкое! Пройдя когда-то по комсомольско-партийной лесенке от инструктора райкома комсомола до второго секретаря обкома партии, Илья Иванович прошел соответственно и полагающийся «естественный отбор» на стойкость к алкоголю. И ежели не спился пока вовсе, так это — гены.

Просыпался он не рывком и не сразу. Сначала чувствовал, как ноет поджелудочная, потом — тянущие боли в сердце, следом — вот этот самый геморрой, особливо если хряпнул накануне как следует… И это жизнь?..

А какой вопрос без стаканчика решить можно? Да никакой. Ни тогда, ни теперь. Разве что-то поменялось, если копнуть по существу? Партхозноменклатура, ПХН, в народе именуемая «паханы», переварила дерьмокра-дов не поперхнувшись, как щука — пескариков. Криминальные авторитеты — крутые мужики, не подарок, но с ними ко взаимному уважению обсудить вопрос-другой куда легче, чем с писклявыми пидорами-демократами «перестроечной волны», сильно жадными, не очень умными и до удивления сволочными.

Хе… Жизнь… Раньше съезды, теперь — сходняки… Купчеев снова весело хмыкнул, забыв о недугах, представив на миг лозунг: «Решения XXIV сходняка — в жизнь!» Такие вот настали реалии, как выражался Мишка Меченый, ходить ему конем!

Сердечко снова начало покалывать. Илья Иванович тяжело вздохнул. Вытер платком широкое лицо, нажал кнопку селектора:

— Люда, чайку.

— Одну минуту, Илья Иванович.

Люда действительно запорхнула через минуту, выкатывая перед собой столик с подносом. Выставила большой фарфоровый чайник, стакан в старом, сталинских времен, серебряном подстаканнике, вазочку с вареньем, сахарницу с аккуратно наколотым щипчиками кусковым сахаром и блюдце. Илья Иванович любил в одиночестве прихлебывать чаек по-простецки, вприкуску. По молодости он тушевался этой своей привычки, а ныне чего?

Тем более наружности Илья Иванович был самой что ни на есть русаковской. Редкие седые волосы, зачесанные назад, сами собой распадались посередине прямым пробором, широкое лицо с носом-пуговкой, массивная фигура. Если чего и недоставало ему, так это бороды-оклада, как у деда и прадеда; у здешних так завсегда было: волосы с годами на лысину не разменивались, но редели, а борода шла густая, лопатой или окладом, и холили ее купцы, лелеяли, накладывая на широкую грудь поверх гильдейной цепи.

Людмила мельком глянула на патрона: не нужно ли чего еще? Она была не похожа на нынешних обязательно-хрестоматийных секретарш: длинноногих пустоглазых куколок, выполняющих при патронах функции многостаночниц. Ей было слегка за тридцать, она была крепка телом и скора умом и порой относилась к своему вельможному начальнику с заботливостью сестры; никакого «интима» с секретаршей губернатор себе не позволял; он был счастливо женат вторым браком и семьей дорожил. Впрочем, кто не безгрешен, для радости были у Купчеева и статисточки, поселенные поодаль от любопытствующих глаз в дачном домике в бору, — будучи вельможей старой школы, никаких шашней на работе ни себе, ни подчиненным не позволял. Слишком много видывал в иные времена карьер, погубленных под секретарской юбчонкой.

Новые были не такие: наглее, нахрапистей, злей и аппаратных правил, в том числе и матримониальных, не блюли; ну да что ему, Илье Ивановичу, до этих новых? Опытом он ведал одно: или впишутся в систему, или система их спишет. Третьего не дано.

— Газеты? — спросила Людмила.

— Через десять минут.

Секретарша удалилась, тихонько прикрыв за собой дверь.

Телефон на столе запиликал призывно. Илья Иванович поднял трубку. Молча выслушал, лицо его поморщилось брезгливо, но ответил он ровным, обыденным голосом:

— Спасибо, что проинформировали, Сергей Сергеевич.

Полковник Сергей Сергеевич Сутеев был доброхотом-стукачом Купчеева в системе УВД, благодарить его, собственно, было не за что, но Илья Иванович прочел когда-то еще гэбэшное руководство по вербовке и правилам обращения с агентами и старался этим правилам следовать: агент должен чувствовать, что он не просто дорог куратору, а крайне важен и нужен. А от «спасибо» его губернаторского авторитета не убудет.

Илья Иванович снял трубку — сейчас он вставит милицейскому генералу Серебрякову по первое число: когда это было, чтобы в городе стреляли? Не девяносто второй! Да и Игнатьич нехай почешется: где какой непорядок, а губернатор — в курсе! Потом построить начальников УФСБ и РУБОПа: пусть тоже чувствуют хозяйскую руку.

Телефон отозвался после первого гудка.

— Что у тебя там за бардак, Валерий Игнатьевич? — спросил он, не повышая голоса. — Бандиты опять распоясались? У нас не столицы, нам шуму не нужно. Контролируешь? Вот и славно, что контролируешь. Жду на докладе в два часа.

Илья Иванович положил трубку, налил чаю в стакан — тот был горяч и крепок. Бросил под язык кусочек сахара, отхлебнул. Бандиты… Пацанва из дурных, которые хотят все и сразу. А так не бывает. Ты поусердствуй, послужи, хребет поломай… Не желаешь? Ну тогда по пословице: бандит должен сидеть в тюрьме. И никаких соплей.

Дверь открылась, вошла Людмила с газетами, разложила их на столе:

— Еще чайку, Илья Иванович? Погорячее?

— Давай кипяточку, Люда. Уже сердечко не то, чтобы по два чайника «купца» выдувать. Вторяком раз-бавим.

— Сию секунду.

Илья Иванович чувствовал, как приятная испарина выступает на лбу. Вот так вот, по-дедовски, и никакого похмелья. Вынул из шкафа бутылку коньяку, плеснул на донышко стакана, выпил одним глотком, кровушку разогнать. И вслед — опять чайку, погорячее.

Людмила вошла с поющим еще чайником, долила заварной крутым кипятком и тут же налила густо-янтарного цвета чай в стакан. Купчеев поблагодарил кивком: ему был приятен заведенный им порядок; в любом порядке должна чувствоваться надежность и солидность, ибо только неизменность, стабильность власти может заставить людей эту власть уважать. А власть, как и все в этой жизни, стоит на мелочах. Их нельзя ни забывать, ни упускать.

После третьего стакана пот прошиб уже основательно, Илья Иванович удалился в апартаменты, помещающиеся сразу за кабинетом, умылся, поменял сорочку. Уф, словно заново родился. Можно и к делам.

Телефон на столе в кабинете звонил долго и требовательно. Прямой. Илья Иванович неспешно подошел, снял трубку.

— Только что поступило сообщение: убит Вахтанг Шарикошвили, — напряженным голосом доложил другой стукач-доброхот, уже из РУБОПа.

— Вот, значитца, как…

Илья Иванович задумался. Вахтанг Шалвович числился в городе преуспевающим бизнесменом, но основной род его занятий тайной ни для кого не был. Если завалили смотрящего, жди неприятностей. Тут есть над чем подумать. На два часа назначено Серебрякову, может быть, стоит вызвать и начальничков УФСБ с РУБОПом? Так сказать, загодя прокачать ситуацию?

— Когда? — спросил он.

— С час назад.

— Причины?

— Выясняем. Пока считается — разборка.

— Давно не было.

— Очень давно.

— Что Титов? — поинтересовался губернатор позицией начальника РУБОПа.

— Ему звонил Серебряков. В городе неспокойно. Вводим планы «Невод», «Зачистка» и «Перехват».

— Да? И жить станет веселее?

— Порядок обеспечим, Илья Иванович.

— А вот это правильно.

Купчеев подумал минутку, нажал кнопку селектора:

— Людмила, всех силовиков ко мне на два часа. И мэра тоже.

— Да, Илья Иванович.

Купчеев откинулся в кресле. Вот тебе и тихий денек… Некоторые пеликаны, занесенные в начальственные кресла кто ветром перестройки, кто — ураганом «демократизации», сдуру пыжились от гордыни и считали, что крупный чиновник не должен вникать в дела, находящиеся «ниже его компетенции», в так называемую мелочевку… Чушь! Власть держится на мелочах! Вернее, во власти мелочей не бывает! Наше мирное и законопослушное население может полгода не получать зарплат и вздыбиться разом из-за того, что какой-то дебил мент разбил нос какой-то шлюшке! И — понеслось дерьмо по трубам! Телевизионщики, как вороны на падаль, слетятся! А то у любого спецушного началь-ничка хватит мозгов сварганить такую операцию самому, да зацепиться на Москве за кого следует, да подставить-подсидеть «отца-губернатора» на полную катушку, подвести под царев гнев, вогнать в немилость! Учены!

Илья Иванович предпочитал в мелочи вникать, потому и был который год «на коне». Пусть не на самом белом, да конек тот стоял на грешной земле всеми четырьмя, как орловский тяжеловоз. И еще, Бог даст, простоит.

За размышлениями Илья Иванович небрежно просматривал газеты. Телефон заголосил снова, Купчеев нервно снял трубку:

— Да?

— Убит водитель Клюева, — проговорил в трубку «контакт» из УФСБ.

— Что? Какой водитель Клюев?

— Извините, я неточно выразился. В лесополосе нами найден труп шофера мэра города. Его автомобиль исчез. Сам мэр тоже пропал.

— Что значит пропал?

— Его нигде не могут найти.

— Вот как? Ищут?

— Так точно. Планом оперативно-розыскных мероприятий предусмотрено… — затараторил, как хорошо обученный попугай, «контакт», не заметив сарказма в губернаторском вопросе.

Тот оборвал резко:

— Когда?!

— Извините, не понял?

— Когда пропал Клюев?

— Это не выяснено. Из дому он вышел в четверть седьмого. Жена полагала…

— Мне начхать, что полагала или полагает его жена! Когда обнаружен труп водителя?

— Савостьянова?

— Майор, ты что, тупой? Я не спрашивал, как его зовут, я спрашивал когда был обнаружен его труп?!

— Секундочку, я уточню… Секундочку!

Кретин!

— В десять сорок пять. В лесополосе за тридцать пятым километром шоссе. Это уже в Лугачинском районе.

— Кто обнаружил?

— Какой-то мужик, он не представился. Просто позвонил в дежурку, так, мол, и так.

— Случайный прохожий? — иронически поинтересовался Купчеев.

— Возможно.

— Тогда почему этот лесник-грибник позвонил дежурному УФСБ, а не по 02, как все нормальные граждане?

Собеседник на секунду замолчал в замешательстве, наконец выдавил:

— Не могу знать.

Купчеев хотел выругаться, но сдержался. Перевел дух, спросил:

— Это все?

— Так точно, — по-военному отозвался «контакт». Помолчал, потом добавил: — Генерал Семенов до выяснения всех обстоятельств засекретил полученные данные… Я же информирую вас потому…

— Быть тебе полковником, майор! — снова резко оборвал его Купчеев. — Спасибо.

— Всегда рад быть полезным.

— Держи меня в курсе.

— Есть!

«Ага… Есть! На харе шерсть! Ах, Семенов! Мудрило грешное! Кэгэбист драный! Вспомнил славные семидесятые? Решил в игры поиграться? Я тебе поиграюсь!»

Купчеев со злостью двинул ящиком стола, вытянул пачку сигарет, чиркнул спичкой. Постепенно он почти отучил себя курить, первую сигарету вытягивал после обеда, но сегодня… Нечего сказать: мирный теплый денек! Теплый и мирный!

Итак, Семенов. Этакий застегнутый на все пуговицы цивильного костюма служака. Безукоризненный пробор в волосах, на носу — затемненные окуляры в тонкой золотой оправе. Андропов нашелся! Борец с коррупцией и злоупотреблениями! Чистые руки, холодные уши, горячая похлебка!

Как бы не так… На его, Купчеева, место метит! Федерального он, видишь ли, подчинения, а потому на доклад к губернатору бегать не обязан! Оперативные разработки у него, вишь ты! «До полного выяснения обстоятельств!»

Пальцы Ильи Ивановича нервно перебирали газетные листы, разложенные в строго определенном порядке. Мелькнула знакомая фотография, Илья Иванович подвинул к себе газетный лист, и лицо его начало на глазах сереть…

«Николай Степанович Груздев… Преступная рука оборвала жизнь крупного государственного деятеля, выдающегося хозяйственника… Специально сформированная Генеральной прокуратурой следственно-оперативная группа… На контроле у президента… В который раз нам приходится задавать самим себе недоуменный вопрос: до каких пор организованная преступность…»

Илья Иванович Купчеев не заметил, как сигарета истлела до фильтра и стала обжигать пальцы… Потянулся к стакану, глотнул остывшего чая… Вот, значит, как…

Мысли в голове вырывались из лихорадочной круговерти, укладывались на предназначенные им «полочки»… Вахтанг Шарикошвили… Стрельба в Торговом центре… Труп шофера мэра, валяющийся словно новенький целковый на людной улице… Доброхот-лесник-грибник, нашедший труп и отзвонивший не куда-нибудь, а в УФСБ… Мэр Клюев, покинувший семейное гнездышко ранним утречком и пропавший вместе с автомобилем…

Зуммер селектора прервал размышления.

— Да! — рявкнул Купчеев.

— Илья Иванович, сегодня прием согласно распорядку? — тихо, испуганно прошелестела Людмила.

— Какому распорядку?

— У вас на столе — копия… — еще тише проговорила секретарша. — Поскольку вы не внесли изменений… Отменить?

— Кто там у нас?

— Банкир.

— Что за… — Купчеев наморщил лоб.

Людмила зачастила, словно увидев его лицо воочию:

— КРОНЭКС-банк, член правления господин Савчук Валерий Эммануилович.

— Эммануилович, говоришь…

— Валерий Эммануилович.

Мысли в голове Купчеева неслись пришпоренными лошадьми.

Вот, значитца, какие пирожки с плюшками. Ну-ну… Он разлепил спекшиеся губы:

— Ему назначено на двенадцать?

— На двенадцать пятнадцать.

Купчеев глянул на часы. Было ровно четверть первого.

— Извинись. Скажи: приму через пятнадцать минут.

— Да, Илья Иванович.

Ровно в двенадцать тридцать Илья Иванович Купчеев сидел за пустым, просторным, как теннисный корт, столом. Он успел сделать несколько звонков по спецсвязи в Москву: ни душевного покоя, ни уверенности они ему не прибавили. Тем не менее лицо его было спокойно, глаза, прикрытые набрякшими веками под жесткими кустиками седеющих бровей, смотрели жестко и зорко, руки покоились на крышке стола нерушимо, будто на дворе — не конец девяностых, а середина пятидесятых, а сам он — Великий Кормчий социалистического Китая товарищ Мао Цзэдун. И впереди у него много смертей, но чужих.

Когда-то, еще будучи студентом, Илья Иванович учился с китайскими товарищами. И главное умение, которое он перенял у дальневосточных друзей, было умение сохранить лицо. При любых обстоятельствах.

Глава 7

Молодой человек в дорогом, превосходно сшитом костюме сидел в кресле напротив губернаторского стола. Чувствовал себя он достаточно свободно, да, именно свободно, а не вольготно. Вся его поза словно говорила: «Мы же деловые люди, господин Купчеев, а деловые люди всегда сумеют договориться. Особенно если речь идет о деньгах, представленных в цифрах с семью-восемью нулями после единички».

Губернатор молчал. Глаза, полуприкрытые веками, буравили гостя. Тот понял, что «ходить» придется первым, в деловых разговорах, в отличие от шахмат, это далеко не преимущество. Впрочем, молодой человек знал о своих козырях и о том, что губернатор уже проинформирован обо всем случившемся за последние не-сколько часов в «подведомственном» ему городе. Единст-венное, о чем не подозревал Валерий Эммануилович, — так это о том, что вместо фирменного банковского значка в петличке его пиджака людьми Панкратова уста-новлен замаскированный сверхчувствительный микрофон и сам Степан Ильич удобно расположился с двумя операторами в уютном микроавтобусе в трехстах метрах от здания администрации и готовился прослушать и записать беседу банкира с губернатором.

Предстоящий разговор забавлял Валерия Эммануиловича. Хотя настроился он на него достаточно серьезно: в бизнесе мелочей не бывает. То, что покажется тебе теперь мелочью, впоследствии может обернуться проблемой, снять которую твои компаньоны смогут только твоей жизнью. Вернее — смертью. Савчук поежился зябко, вспомнив безличный и холодный взгляд Филина…

Да наплевать на Филина! Пусть он гениальный разработчик и теперешнюю ситуацию смоделировал так, что комар носа не подточит, сейчас начнут говорить деньги! А с этим Валерий Эммануилович Савчук справлялся всегда с присущим ему блеском! Если это признают господа Кодарковский, Обновленский и Ботанин, то какому-то Филину придется это признать! Даже если он и ночная птица! А уж этому монументу за столом, словно ожившему герою кинокартины семидесятых типа «Секретарь парткома», он намотает кишки на палку! Но… Легко и изящно! Вот именно, легко и изящно! С присущим ему блеском!

Валерий Эммануилович чуть откинулся на стуле, улыбнулся мальчишески открытой улыбкой, произнес, играя обертонами хорошо поставленного голоса:

— Уважаемый Илья Иванович! Чтобы напрасно не отнимать вашего дорогого времени, приступлю сразу к теме нашего рандеву. Смею надеяться, вы уже изучили те бумаги, что мы послали к вам две недели назад, и у вас появились какие-то соображения по изложенным вопросам. Совет директоров КРОНЭКС-банка уполномочил меня обсудить с вами все интересующие вас вопросы… Мне представляется также, что мы могли бы сегодня же снять все возникшие или могущие возникнуть в будущем недомолвки и недоумения, чтобы разрешить нашу проблему к полному согласию сторон.

Валерию Эммануиловичу понравился произнесенный им спич: просто и изящно.

Но Илья Иванович Купчеев никак не прореагировал на сказанное. Он продолжал монументально возвышаться за столом, буравя зрачками посетителя. Единственное, что мелькнуло в его голове: а этот недоумок сам-то понял, что сказал?

Банкир, не дождавшись ответа, вытащил из кармана золотой портсигар от Картье, осведомился вежливо:

— Разрешите?

Губернатор промычал нечто невразумительное; Валерий Эммануилович счел возможным считать это согласием, чиркнул кремнем такой же баснословно дорогой зажигалки, выпустил идеально ровную струйку дыма.

— Итак, поговорим по существу вопроса? — Банкир выделил голосом словосочетание «по существу» и выразительно посмотрел на этого дремучего чинушу. Он был доволен складывающимся разговором. По крайней мере, инициатива была за ним. Сейчас этот медведь и мужлан заерзает, забеспокоится, начнет торговаться за каждую тысячу баксов и заглотнет тем временем крючок целиком. А с крючка КРОНЭКС-банка еще никто не слезал. Живым. Да и…

Молодой человек выпустил очередную дымную струйку, затянулся. Теперь он был намерен держать паузу. Сколько бы это ни продлилось. Кажется, у Станиславского он читал: главное качество, отличающее великого актера от посредственности, — это умение держать паузу. Себя Валерий Эммануилович считал блестящим актером. И не только он один так считал. Если спросить у банкира Кодарковского, каким образом…

— Ты это… — нарушил тишину хриплый голос губернатора.

— Что, простите?..

— Ты, Савчук, из этих?.. Из жидков будешь?..

— Простите?

— Ты чего, глухой, прости Господи?.. Из еврейчиков будешь, спрашиваю?

— В смысле…

— Да в прямом!

— Я — русский. Но родом с Украины. Из Одессы.

— Вот то-то. В Одессе в той у вас все еврейчики и есть. Так?

— Ну почему же все?

— А пес вас знает! И среди банкиров, что ни нос, то в полтора аршина… А пейсы чего не носишь? Не модно, знать, ныне?

Пусть на секунду, но Валерий Эммануилович растерялся: он что, полный дебил, этот губернатор? Речь идет даже не о деньгах, а о Деньгах! Савчук не без труда подавил готовое вспыхнуть раздражение, улыбнулся достаточно непринужденно:

— Если вы, Илья Иванович, насчет отчества интересуетесь…

— Я насчет отечества интересуюсь! — грубо оборвал его губернатор. — Наобещаешь тут, напакостишь там, а потом — в свой Израиль подашься, к раввинам грехи замаливать, так? Гражданство-то, поди, оформил уже на случай? Чтобы, как крыса, сбегти с земли русской, когда припечет?

Валерий Эммануилович вынул платочек, промокнул пот со лба… Этот губернатор не просто дебил, он махровый дебил! Кретин в квадрате, вот кто он! Каких дегенератов плодит еще земля русская, Боже ж мой! И с этим мастодонтом нужно вести разговор о сорока миллионах долларов? А на самом деле речь идет о полутора миллиардах?! Куда все катится?!

Стоп! Не время для эмоций! Он справился с лицом, глянул на этого краснорожего ублюдка, по какой-то непонятной прихоти судьбы занимающего такой ключевой пост, собрался, проговорил, чуть понизив голос:

— Вы правы, Илья Иванович. Я уважаю ваши убеждения и, если хотите, разделяю их. И относительно мирового еврейства — в том числе. Но… — Молодой человек слегка развел руками: — Вы же понимаете, в их руках сосредоточены крупнейшие мировые финансовые центры…

— А ты что, Эммануилович, себя чукчей числишь? Или этим, камчадалом? Папашка, поди, тех самых, голубых кровей, даром что Савчук? А мамашка — вообще Гогельбрюхер какая-нибудь?

Банкир заметил, что тон собеседника чуть сменился с напористо-агрессивного на насмешливо-снисхо-дительный. Это Савчук счел хорошим предзнаменованием. Как учит сайентология, любую фразу, сказанную собеседнику, лучше всего начинать со слов «вы правы».

— Вы правы, Илья Иванович, но признайтесь, у вас имя тоже… Не того…

— Да ты что, банкир, сдурел совсем за барышами?! — громыхнул Купчеев. — Да я в аккурат на Илью Пророка, третьего августа народился! Как меня родители мои православные могли наречь? Марком, что ли? Или Фемистоклом?!

— Вы правы, Илья Иванович! Вот и у меня — та же ситуация! Мой покойный дедушка весьма увлекался философией немецкого мыслителя Канта, открывшего, как известно, шестое доказательство бытия Божия и тем самым дополнившего самого Фому Аквинского, отца схоластики… Так вот: в честь прославленного немца этот мой дедушка, Алексей Миронович, и нарек моего папу таким странным по тем временам именем! А родителей, как известно, не выбирают! И мой отец, Эммануил Алексеевич, был членом ВКП(б) с со-рок девятого года, а тогда, как известно, иудеев не сильно жаловали…

— Ну будет, будет, — совсем уже смягчился «грозный» губернатор. — Вы, хохлы, тоже не сахаром помазаны, только и норовите нашего брата русака объегорить…

— Да полноте, Илья Иванович… Мы же деловые люди…

— И коньячок делу не помеха, а? — хитро, по-крестьянски, прищурился Купчеев.

Валерий Эммануилович внутренне ликовал: вот что значит мастерство! Все будет так, как он задумал! Торг. Этот Купчеев, конечно, дремучий мужик, но хитрый. Хотя… Как формулировал Ларошфуко, хитрость — признак недалекого ума. Дебют он, Валерий Савчук, выиграл вчистую. Осталось сделать следующий шаг. И — поставить мат.

— Людмила, приготовь-ка нам с гостем чайку, эдак по-русски, с коньячком, буженинкой, севрюжкой… — услышал Валерий Эммануилович распоряжение губернатора. Прикрыл глаза, вдохнул глубоко, задержал дыхание, стараясь сосредоточиться. Именно так древнекитайский целитель Цзу Джи рекомендовал восстанавливать тонкую энергию «цы» после напряженного интеллектуального поединка. Который ему еще предстояло завершить победой. Полной победой.

Если бы Валерий Эммануилович видел брошенный на него губернатором вскользь взгляд, он ощутил бы только одно чувство: страх. Страх, одинаково поражающий все зверье, будь оно ползучее, рогатое или двуногое. Страх нерассуждающий, слепой, смертельный. Ибо смотрел Купчеев на подсадного банкира профессионально-оценивающе, с прищуром, будто убойщик на готового к закланию бычка, будто стрелок на дичь — сквозь вороненую прорезь прицела.

Глава 8

Панкратов дослушал разговор Савчука с губернатором, выключил запись. Из автомобиля он видел, как банкир, самодовольный, сияющий, будто новенький гривенник, вышел из дома администрации, медленно двинулся к машине.

Телохранитель, здоровенный качок по имени Костик, по негласной классификации Панкратова — «амбал-вредитель», вроде того, что был у мэра, предупредительно встретил шефа с мобильником в руке. Сейчас Савчук будет докладываться Филину. Но Панкратов ошибся.

— Владлен Ефимович? — произнес Савчук в трубку.

Этот полудурок звонит самому Обновленскому по прямому? Холодная испарина обильно оросила лоб Панкратова. Он был рад, что выключил запись. Если он пропустил контакт банкирчика с олигархом, Филин не просто по голове не погладит… Он ее и оторвать запросто может.

Или Савчук не такой уж олух? Раз решил играть свою игру? И вся его беседа с губернатором лишь прикрытие, и предназначена для его, Панкратова, ушей, и о прослушке он знает априори? Хм… Если хватило ума с Обновленским связаться, то такое не мудрено. Или это олигарх играет свою игру? Теплее. Поживем — увидим, а на нет — и суда нет.

Степан Ильич продолжал напряженно слушать.

— Я обговорил предварительные условия КРОНЭКС-банка с Купчеевым. Хитрит. Да, те, что я вам передал. Думаю, ваше предложение придется ему по душе. Только, если вам интересно мое мнение… Этот губернатор весьма ограниченный человек, к тому же — махровый антисемит… Да… В КРОНЭКС-банке все еще полагают, что… Хорошо, Владлен Ефимович. До свидания.

Довольный собой и жизнью Савчук опустился в прохладу кондиционированного салона, и автомобиль помчался прочь из города.

В машине Панкратова прозвучал зуммер спецсвязи.

— Первый слушает, — отозвался он.

— Докладывает Второй. Блондинчика обставили.

— Давно?

— После встречи с губернатором.

— Насколько плотно?

— Да внаглую: не понять, представительская охрана или — наоборот. Две машины. Возможно, есть еще несколько — это их город.

Панкратов задумался: да, это могли быть и люди губернатора, не так он прост, вернее, совсем не прост… А мог и милейший Владлен Ефимович Обновленский подстраховаться: слишком большие ставки на кону. Нет, все же Блондинчик каков! Вышел на контакт с олигархом настолько втихую, что…

— Второй, вы не спалились?

— Пока нет. Ведь мы не предпринимали активных действий.

— Сможете сопровождать объект?

— Так точно.

— А не засветиться перед чужой наружкой?

— Если мы их срисовали, то и они нас прояснят непременно. Но какое-то время — сможем.

— Постарайтесь это время продлить.

— Есть.

— Конец связи.

— Конец связи.

Панкратов задумался. Поднял трубку с тяжелого ящика, кодировавшего переговоры:

— Панкратов вызывает Филина.

— Слушаю, Степан Ильич.

— Контакт с губернатором у Блондинчика прошел.

— Да? И как твое мнение?

— Честно или откровенно?

— Лучше — как на духу.

— Геннадий Валентинович, где вы разыскали этого долбаного урода?

— Савчука?

— Я по наивности полагал, природа подобных дураков больше не производит.

— Природа и не на такое способна, — хмыкнул Филин. Добавил: — А вообще ты прав, Степан Ильич, пришлось попотеть. Я его полтора года обкатывал, пока в правление КРОНЭКСа ввел. Встреча прошла на «ять»?

— Купчеев переиграл нашего дитятю на все сто. Во-первых, залепил молодому человеку голимую чернуху…

— Степан Ильич, а без жаргона…

— Никак не получится — в этом суть явления. Выставил себя «черной сотней», «памятником», баркашевцем и ярилопоклонником в одном лице! Заставил оправдываться на предмет чистоты кровей… Мои слухачи обтекали от хохота, а наш банкирчик сожрал все без соли, кетчупа и пыли — за чистую монету.

— Тебя что-то беспокоит?

— Не слишком ли?.. Я совсем не уверен, поверил ли Купчеев. Мужчина он очень серьезный.

— А никто его за пацана и не держит. Но пока — плевать, поверил не поверил! Главное — забеспоко-ился!

— Это так.

— Вот и славно. А мы усилим беспокойство. У вас все готово?

— Да… — Панкратов помедлил немного, но все же решился: как знать, может быть, никакого разговора с Обновленским у Савчука и не было и все, что он слышал, просто «проверка на вшивость» Филиным его, Панкратова? С этой совы станется… — У нас возникла проблема.

— Слушаю.

— Банкирчик только что переговорил по прямому с Обновленским.

— Вот как! А ты говоришь — дурак… Ласковый телок двух мамок сосет. Ты прозевал контакт?

— Виноват. Недоработка, — произнес Панкратов.

— Ну? Что ты замолчал? Что-то еще?

— Да. Банкирчика плотно и демонстративно обставили после контакта с губернатором.

— Кто?

— Возможно, люди самого Купчеева, возможно, господин Обновленский решил перестраховаться… Мог и любой из местных спецов из ФСБ или РУБОПа: на кого кто здесь работает, мы пока не знаем…

— Но по ходу пьесы узнаем…

— Да. Тогда уже не скроешь.

— Что предлагаешь?

— Может быть, стоит поиграться с господином Обновленским?

— Используя втемную Савчука?

— Да.

Филин не ответил. Молчание продолжалось секунд тридцать. Наконец в трубке прозвучало:

— Нет. Перемудрим. Обновленский не та фигура, с которой можно будет долго играть втемную. Да и местные бароны — тоже не подарок. Сейчас главное — завершить «Тихий омут» по схеме. Чьи бы это люди ни были, больше огня — больше и дыма. А за дымовой завесой куличи выпекать — одно удовольствие. — Филин замолчал, добавил: — Подтверждаю штатный вариант.

— Есть.

Панкратов дал отбой, связался с группой наблюдения:

— Первый вызывает Второго.

— Второй слушает Первого.

— Штатный вариант.

— Есть штатный вариант. Когда?

— Сейчас.

«Мерседес» с банкиром вели жестко, в три машины. Когда Илья Иванович Купчеев позвонил Дмитрию Олеговичу Алентову, в недавнем прошлом не самому крутому, но и не последнему оперативнику Покровского управления ФСК, а ныне — пенсионеру и директору частной охранной фирмы, работающей исключительно на интересы губернатора, то выразился просто:

— Сядь ему на хвост и не слезай! Внаглую! Пусть этот байстрюк долбаный палево на своей заднице почувствует! Проводи так до Москвы, а твои ребята пусть раскладку мне на него приготовят: с кем из одного корытца лакает, а с кем — в один горшок ходит! Понял?!

Дмитрий Алентов понял. Поэтому сейчас они шли на «БМВ» в пятидесяти метрах от банкирского «мерса». Увязавшемуся позади «жигуленку», по странному совпадению не отстававшему от заморского чуда автотехники, Алентов, за громадьем планов и масштабностью задач, не уделил должного внимания. Ему было чем заняться: его «БМВ» и два джипа попеременно шу-гали и прессовали банкирский «мерседес», который размеренно пылил по шоссе, похожий на иноходца в окру-жении паленых волков.

— Ну-ка, прибавь! — приказал Алентов водителю, и «БМВ» начал тихонечко, но неотвратимо нагонять «мерседес», в то время как один из джипов перестроился назад, а другой — рванул вперед. Хотя «охота на банкира», вернее, его травля была и показательной, ненастоящей, все «загонщики» увлеклись не на шутку: азарт есть азарт.

— Может, прижать чуток? — оскалился водитель. — К обочине?

— Нет. Подойди вплотную, светом поиграй…

— Да у «мерсова» водилы, поди, итак нервы не железные.

— А мне нужно, чтобы его шеф кипятком писал, понял? Прибавь!

— Щас…

До «мерса» оставалось метров десять. Что произошло дальше, Алентов не успел ни понять, ни уразуметь: шедший впереди автомобиль подняло в воздух, чуть накренило и — будто упругий огненный шар расцвел, разбух, корежа металл, раздирая его в клочья…

Алентов метнул безумный взгляд водителю, тот вдавил педаль тормоза, машину развернуло и поволокло в метавшуюся впереди огненную плазму. Грохнул второй взрыв — рванул бензобак «БМВ», и останки автомобилей сверглись под откос, не оставляя ничего живого в месиве из огня, земли и покореженного металла.

«Жигуленок» мирно прижался к обочине метрах в тридцати от места катастрофы. Водитель, малорослый, средних лет мужичок вместе с пассажиром не поленились выйти и поспешить к невысокому откосу, с которого свалились объятые пламенем «мерседес» и «бээмвэшка». Мчавшиеся по шоссе с двух сторон вереницы машин тоже останавливались одна за другой, водители подходили посмотреть на то, что осталось от двух шикарных автомобилей и пятерых мужчин.

Но люди из «жигуленка», похоже, особым любопытством не страдали. Убедившись, что в живых никого не осталось, спокойно удалились к своему автомобилю, разместились в салоне; «жигуленок» лихо развернулся и пошел обратно, в сторону города, на самой благонамеренной скорости. Пассажир поднес к губам рацию и коротко произнес:

— Второй — Первому. Ваш товар упакован полностью.

Глава 9

Слава Богу, нам не дано знать, прожили ли мы большую половину жизни, но как часто все мы уверены, что уже прожили лучшую ее часть!

Лето — не самое благоприятное время для умствований, рефлексии и прочей перетряски скопившегося душевного хлама; летом обычно тянет на приключения; беспутные и бездумные дни летят хороводом, длинные, как детство, и теплые, как слезы… И только когда разом упадет хрупкая изморозь, когда полетят прозрачные сети паутинок над нежно-зеленой стрельчатой озимью, когда бабье лето засветится бледно-голубым далеким небом сквозь вытянувшиеся деревца, когда холодные нити дождей заструятся с оловянного казенного неба, когда еще вчера блиставшие золотом листья разом превратятся в линялые бесцветные тряпки — станет понятно, что лето кончилось и его не будет уже никогда, по крайней мере, такого… И все, что пряталось в тайниках и дальних закоулках души, вдруг проступает самой что ни на есть явью, и мы снова и снова переживаем несбывшееся и мечтаем о том, чего никогда не случится, но оттого это «будущее грез» не становится менее манящим или желанным…

Есть люди, которым на роду написано быть богатыми. Богатство для них так же естественно, как воздух. Есть люди-устрицы: на мир они смотрят из рябой скор-лупки собственных представлений, водрузив на нос очки в невероятное количество диоптрий, а потому ту муть, что произрастает вокруг и гнездится в их собственных душах, принимают за жизнь. Да и то до поры, пока какой-нибудь шустрый хищник не скушает их под белое винцо… Хотя… Такими можно и поперхнуться.

Впрочем, недавно я совершил открытие. Небольшое, но, как всегда, гениальное. Спроси любого, что он доброго сделал за день? Мало кто ответит внятно. Чаще вздыхают: летят годы… Двадцать лет упорхнуло, как не было… А если прикинуть на калькуляторе, оказывается, двадцать лет — это всего лишь семь тысяч триста пять дней. С копейками. Лермонтов не прожил и десяти тысяч дней. Пушкин — тринадцать с половиной тысяч. Могут возразить: не все Пушкины, нужно и просто пожить… Ну да, а потом — просто помереть. Жизнь не в жизнь, так, словно приснилось что-то не очень приятное… Так что ежели в днях — получается совсем немного. Но… На калькуляторах люди считают не дни, а деньги. В этом и состоит вся трагедия мира.

Ну а зачем я, Олег Дронов, появился тридцать с изрядным гаком лет тому назад на белый свет и болтаюсь по странам и весям, как сапог в проруби, — сие «тайна великая есть». В смысле — покрытая мраком. По крайней мере, для меня самого. Как одни люди магнитом притягивают к себе деньги, я притягиваю к себе неприятности. Даже в таком тихом, как омут, и неторопливом, как сахарский верблюд, губернском городке, как Покровск.

Кой леший толканул меня под руку, под ногу и под все другие места выползти из съемной квартирки на Божий свет именно сегодня, повернуть именно на улицу Константиновых и зависнуть в подвальчике с сомнительной репутацией и скромным названием «Встреча», я не знаю. Видно, почудилось бородатому озорнику, что зачах я плесенью в крайние две недели и ежели не встряхнуть меня как следует, то порасту паутиной, прикинусь ветошью и стану как многие: жующе-жвачным и тихо-склочным.

И не мудрено. На съемной квартирке я засиделся. К тому же меня еженощно мучили кошмары: я искал квартиру. Лестницы, переходы, темные улицы, а я слонялся и слонялся между ними, без цели и без смысла. И просыпался измочаленным настолько, что впору было взвыть. По утрам, вместо того чтобы, как и положено физкультурнику, проделывать комплекс пользительных для органона упражнений или топать трусцой от инфаркта, я таращился зачумленно в окно и мозги первую минуту после пробуждения посещала лишь одна паническая мысль: «Иде я нахожуся?!»

Да еще и пейзажик за окном… Крашенная рыжей краской крыша макаронного цеха, кое-как местами залатанная на скорую руку уже прихваченной ржавчиной жестью. В губернском Покровске это предприятие, как и все прочие, было прежде чистой «оборонкой»: производимые им макаронные изделия класса «спагетти совьетико» употребить можно было только солдату-пер-вогодку срочной службы, да и то лишь по приказу. Причем лучше в сухом виде: невзирая на то, что макаронины трещали под крепкими солдатскими зубами, как выламываемые из забора жерди, отваренные, они напоминали черноморскую медузу бальзаковского возраста, и даже угроза дисбата не помогала протолкнуть эту трясущуюся скользкую массу в глотку… А теперь на радость всем цех выпекает булочки и плюшки, пончики и пирожки, стараясь превратить жизнь сограждан в чистый если и не мед, то сахар. Над рыжею крышей вьется горячий ванильно-сладкий дымок, превращая стоящие поодаль девятиэтажки в подобие средневе-ковых башен, а сам этот провинциальный расейский град — в жаркий пустынный мираж.

В этом сладком мираже я и припухаю собственной персоной третью неделю: очень умный и почти ученый. А также — скромный, русский, беспартийный. Вся биография, особливо первая ее часть, если писать лаконично и разборчиво, уместится на четвертушке школьной промокашки. «Жил я славно в первой трети двадцать лет на белом свете по учению…» Даже и не двадцать, а все тридцать с небольшим. А вот далее чистая допрежь, аки шкалик «Столичной», объективка: не был, не привлекался, не состоял, не участвовал — мутнеет: и был, и участвовал, и привлекался. Судьбоносные перемещения в российской политической и экономической элитах накрыли меня, как цунами эсминец «Стремительный»; из передряг, в которых очень богатые бодались с очень-очень богатыми, выскочил, прикинувшись прогулочным яликом на Патриарших прудах.

Определившись с бодуном и «привязавшись к местности», на время успокаивался; и тут голову посещала следующая по порядку, но не по значению, мысль: «Как я здесь оказался?» При этой второй мысли мне становилось горько и грустно; выходил, брал пару пузырей чего покрепче и зависал в ближайшей к дому забегаловке с каким-нибудь алканом: поболтать за жизнь. Ибо «воспоминания и размышления» здорового оптимизма с собой не превносили и меня, как индивида, к этой самой жизни особенно не привязывали. Три недели я вел себя размеренно, несуетливо и бездумно, как тупой механический «полароид»: жил настоящим, не желая ни вспоминать прошлое, ни надеяться на будущее.

Но этот день начался необычно. Вместо того чтобы свернуть в безымянную забегаловку направо, где меня уже уважали, я пошел налево, движимый вполне здоровой мыслью: снять затянувшуюся алкогольную интосикацию литром молока. Ну и происками того самого лешего, видно командированного из чащоб и буреломов как раз по мою душу.

Промчавшиеся мимо милицейские авто с мигалками и следом — зарешеченная машина ОМОНа не произвели на меня, как на добропорядочного индивида, особого впечатления. Хотя именно в эти часы один столичный райотдел на уши становится, чтобы меня разыскать! Припухший и небритый, я выглядел вполне здешним. И паспорт, правда сложенный вдвое, покоился в заднем кармане джинсов. Но предъявлять его никому не хотелось. Впрочем, чего бояться человеку в родной стране, в тихой провинции, если он не лицо кавказской национальности? Нильских крокодилов? Так нет в Покровске никаких крокодилов. Потому что их дворники раз-гоняют. Но, как выяснилось, насчет полного разгона упомянутых рептилий я поторопился.

В ближайшем гастрономе уперся в очередь. За прилавком громоздилось несуетливое создание лет сорока с изрядным гаком, на монументальном корпусе коего неловко прилепилась маленькая головка, украшенная перманентом, сквозь который просвечивала лоснящаяся от жира кожа. Смотрела мадам на посетителей бессмысленным коровьим взглядом, неспешно колыхала безразмерными телесами и выдыхала отработанный кислород со свистом компрессора — стояла последняя августовская жара.

Нет, я был не прав, назвать эту мадам крокодилом — оскорбить рептилию: на самом деле аллигаторы быстры и агрессивны. Дама же тратила на каждого из очереди никак не менее десяти минут, словно решила в один присест здесь же, за прилавком, передремать всю оставшуюся жизнь. Чем я не понравился тугой телом и духом продавщице, не ведаю. Но чувство антипатии у нас возникло скорое и взаимное. Если бывает любовь с первого взгляда, у нее при моем появлении перед прилавком с первого же взгляда возникла идиосинкразия. Хотя я вовсе не виноват в ее несложившейся личной жизни.

Только я открыл было рот с целью справиться о пакете молока, дама плавно отплыла в недра подсобки. Ее не было десять минут… пятнадцать… двадцать… Нет, она появлялась, шествовала вдоль прилавков, как громадный белоснежный лайнер вдоль берегов с маявшимися от собственной никчемности дикими аборигенами, и пропадала снова. А «берега» те, состоящие из страдавших от духоты и невнимания людей, раскалились почище сковородки. Очередь гудела. Мадам появилась снова. На недовольные замечания граждан, страждущих молокопродуктов, значимо огрызнулась:

— Товар я принимаю.

Очередь закипела. Понятно: дама была энергетическим вампиром — лучше дурная агрессивная энергия, чем никакой. И теперь вот купалась в волнах негативных эмоций, как упырь в крови. Ну а меня замкнуло. Я никогда не стою в очередях, мне в них физически плохо. И если теперь я уперся в прилавок, то только потому, что идти мне было просто-напросто некуда, не к кому и незачем. Когда тебе очень уж слегка за три-дцать, а тебя никто нигде не ждет, это плохо.

— Чего вам? — нарисовалась отогретая в эмоциональном накале возмущенных покупателей рептилия над прилавком.

— Пакет молока.

— И все?

— И все.

— Три семьдесят.

— Мне «Лианозовского».

— Его только привезли. Еще цены нет.

— Если вчера оно стоило шесть десять, то сегодня столько же.

— Это товаровед решает.

Спорить я не захотел. Бросил на прилавок четыре рублевые монетки:

— Давайте что есть.

— Находите без сдачи. У меня сдачи нет.

— Округляйте.

— Как же! Одному округлишь, другому…

— В свою пользу округляйте.

— А потом ты жаловаться пойдешь, да? Оно мне надо?.. Деньги разменяй, тогда получишь.

Я закрыл глаза и глубоко вздохнул два раза. Пульс был как при забеге стометровки. «Вампирша» качала из меня энергию, словно земснаряд — песочек. Пора спасаться бегством. Я развернулся и поспешил прочь от прилавка.

— Копейки свои забери! Ротшильд нашелся!

Она что-то добавила, но я дальше не слушал. Выскочил как ошпаренный из магазина. Сказать, что на свежий воздух, — это вряд ли. Солнце постепенно накаляло асфальт.

Мысль о том, что нет в мире совершенства, не грела, а где-то в глубине груди затаилась острая, как стилет, холодная тоска. Ну да… Сейчас все покупатели, получив продукт, разойдутся по домам, пожалуются домашним на хамство в магазине, на непомерные цены, на задержанную зарплату или пенсию… Погладят по голове внука или внучку, приложат руку к лобику — здоровы ли — и успокоятся: да, нет в мире совершенства; глупости и хамства в этой жизни еще хватает, но не это главное, главное — дети и внуки здоровы, без хлеба не сидим, ну и слава Богу. Бывало хуже. Перемелется, мука будет.

Мне же рассуждать даже мысленно ни о чем не хотелось. Я повернул налево и довольно бессмысленно зашагал по занавешенной листвой деревьев улочке, пока не набрел на ту самую надпись: «Встреча». Название показалось обещающим, и я нырнул в полумрак заведения. Не получилось с молоком, с коньяком получится. Пусть не отменного качества, но получится.

Заведение было небольшим, замызганным, но отсутствие дневного света полностью компенсировало этот недостаток. Здесь было пустынно, прохладно и пахло скисшим вином. У стены за бокалом полынного вермута томилась совсем молоденькая девчушка да полусонный бармен уныло пялился на бесконечную перестрелку в третьесортном боевике по видику.

Я подошел к стойке. Как ни странно, выбор напитков был вполне приличный, как и цены. Бывавшая здесь публика не терзалась категориями чистоты и блеска, но напитки предпочитала не просто крепкие, но престижные. Мне приглянулся джин.

— Хозяин, мужик с волынкой у тебя «свой»?

Бармен оторвался от видика, бросил на меня беглый взгляд: видимо, я не вписывался в категорию завсегдатаев, потому как он, снова вперившись в экран, ответил:

— А то…

— С можжевеловой ягодкой?

— С ней, — выдавил он сквозь зубы, демонстрируя пренебрежительное раздражение. И уставился на меня тупым взглядом телка на первом выгоне: дескать, алканок, забрел ты сюда случаем, разуй глаза, рассмотри-ка цены. Ущучил? Ну и пыли себе клячей за портвешком, не отвлекай.

Впечатления я не производил никакого. Особенно «уважаемого». Изрядно ношенные джинсы, кроссовки, тенниска под легкой курточкой. Телосложение крепкое, но не бычье, никаких «голд», «гаек» и прочих «украшений для настоящих мужчин». Единственное, что роднило меня с крутыми мира сего, — небритая физиономия. Но без сопутствующего небритости лоска, будь то костюмчик от Босса или хотя бы камуфляж-комби от Минобороны, такой вид способен навести лишь на размышления о безвременных денежных затруднениях, равно как и моральных метаниях поросшего щетиной субъекта. И то правда: если с первым пока более менее сносно, то второе… «Я пью один, со мною друга нет…» И уже не будет. Никогда.

Устав меня рассматривать и прикинув, что по каким-то своим причинам уходить я не собираюсь и намерен опохмеляться всенепременно здесь джин-тоником, бармен выдавил:

— Плеснуть, что ли, грамм сто?

— Не-а. Чистый бокал, тоник, лед и шкалик джину, — произнес я и выложил на стойку денюжку.

— Может, поесть чего сготовить? — смягчился разом работник прилавка, рассмотрев бумажку.

— Может.

— Эскалопчики жарим отменные, свининка парная. С картошечкой. Как раз Настя только заступила, плиту разогревает.

— С эскалопчиками повременим, а бокал пусть будет чистый, ладно?

— Да Боже ж мой! Тогда орешков?

— Валяй.

Через минуту я уже сидел за дальним столиком. Бармен проявил уважение соответственно количеству оставленных ему щедрых чаевых: включил музычку.

Я открутил ненашенскому напитку «голову», налил джина в бокал со льдом, с удовольствием втянул аромат можжевеловой ягоды, плеснул чисто символически тоника и сделал большой глоток. Еще один. Еще… «Я пью один, со мною друга нет…»

Хриплый, грустный голос из динамиков негромко напевал стихи:

Бродяга скромный и печальный

Слонялся городом нечаянным

И в перекрестье улиц шумных

Он был удачей для стрелка:

Ведь не бывает пуль случайных,

Для одинокого отчаянья

Нет ничего опасней умных,

Округлых сказок дурака.

Бродяга шел не озираясь,

Слепой судьбы не опасаясь,

Ни перед кем ни в чем не каясь —

У всех свой крест и свой насест.

Он заблудился в стылых лицах,

В глазах безжизненных, как блицы,

И наплевал на здешний принцип:

Кто не работает — не ест.

Но почему такой голодный

Вид у довольных и дородных?

И слепо бьется пес безродный

Среди чужих, спешащих ног…

И почему-то так тоскливы

Слезливых глаз собачьих сливы…

На что со скорбью молчаливой

Смотрел отвергнутый Ван-Гог?

День обветшалый на исходе.

Ласкает ветер непогодье.

Восьмая пуля на излете

За сердце тронула огнем.

И в перекрестье улиц шумных,

Жующе-склочных и бездумных,

Он видел море в бликах лунных

И маленький беленый дом…

Бродяга скромный и печальный^[1].

Алкоголь ласково коснулся мозга, я прикрыл глаза, и передо мной, будто в калейдоскопе, закрутились картинки прошлого, дальнего и не очень… Стоит только закрыть глаза…

Глава 10

Стоит только закрыть глаза, и я вижу, как по песку, удаляясь, идет девушка. На ней легкое платьице, ветер играет волосами… И цвет волос переменчив… Солнечные лучи словно перебирают пряди, делая их то светло-русыми, то золотистыми, то каштановыми… Девушка босиком, и я слышу шуршание песка под ее ступнями… Фигурка ее почти невесома в лучах, волны прибоя подбегают к ногам и ласкаются белыми курчавыми щенками…

Лека выросла. В ее новом, совсем взрослом мире места мне не нашлось. И она исчезла, растворилась на просторах великих американских равнин, будто мираж… Но теперь это не вызвало у меня ничего, кроме усталой грусти: невозможно любить мираж. Или… Или мы все, живущие на этой земле, любим лишь созданные нашим воображением миражи, фантомы?..

Мы встретились в таком просторе

в таком безмолвии небес,

что было чудом из чудес

пересеченье траекторий…

Как бы ни было жалко, но… Двум редким птицам не усидеть в одной клетке, даже если она величиной с мир…

Мы с удивленьем вдруг открыли,

что птица птице не под стать:

стремительные наши крылья

в полете могут нам мешать…^[2]

Кассета крутится, мелодия сменяет мелодию… За-крываю глаза…

…Я бегу по пустыне. Под ногами камни, красные, раскаленные испепеляющим солнцем. И еще — они отливают золотом. Чистым червонным золотом. А солнце неправдоподобно быстро поднимается в зенит, и вот уже все пространство вокруг сияет.

Эльдорадо… Золотая долина, устеленная тысячами стреляных латунных гильз… Золотая долина, превращающая плоть солдат удачи, этих старателей смерти, в чистое червонное золото, в чей-то яркий, порочный и недолговечный, как век мотылька, успех, в чью-то мирскую славу, в чье-то бесчестие…

Мир вокруг становится нестерпимо-белым, и весь его жар концентрируется на единственной чужеродной точке: на мне. Я падаю, раскаленная масса летит мне навстречу, и я успеваю понять, что, как только коснусь ее — мгновенно обращусь в пар, в пустоту, в ничто… Тяжкое удушье сковывает мозг, и сил избежать падения уже нет…

— Вам нехорошо?

— Что?

Раскрываю слипшиеся веки. Ну да, я заснул, уронив голову на руки. Заснул в забегаловке, убаюканный хриплым баритоном неведомого певца.

Рядом с моим столиком стоит та самая девушка, что скромно наливалась красным вином в укромном уголке. Ее огромные серые глаза смотрят на меня встревоженно, а я — улыбаюсь. Как славно, что о тебе хоть кто-то тревожится, как славно, что эта девочка еще не разучилась тревожиться хоть за кого-то, кроме самой себя.

— Вам нехорошо? Вы стонали.

— Я уснул.

— Извините. — Девушка как-то сникла разом. — Я не хотела вас потревожить. Извините. — Она тихо повернулась и пошла туда, в сводчатые сумерки подвальчика, за свой пустынный столик, к зеленой бутылке, в которой еще оставалось вино.

Я же плеснул себе джина, тоником разбавил совсем уж символически, выпил. «Я пью один, со мною дру-га нет…»

Если радость на всех одна,

На всех и беда одна.

Море встает за волной волна

И за спиной спина.

Здесь, у самой кромки бортов,

Друга прикроет друг.

Друг всегда уступить готов

Место в шлюпке и круг^[3].

Путь к причалу… А где он теперь, этот причал? Снова закрываю глаза. И темные своды питейного подвала исчезают, вместо них — блеклое, распухшее от жары небо и серо-коричневые камни под ногами. Вокруг — горы…

…Я бегу вверх по тропе. На плечах — раненый Дима Крузенштерн. У него перебиты, посечены осколками обе ноги. Ступни замотаны на скорую руку, но кровь сочится: бинты местами совсем побурели. Схожу с тропы и аккуратно опускаю раненого на землю. Достаю пластмассовую аптечку, из нее — шприц-стручок, укалываю в бедро прямо через штанину. Дима открывает глаза:

— Хорошо гуляем. Горы, свежий воздух…

А взгляд — мутный от боли.

— Потерпи, Круз…

Дима пытается улыбнуться потрескавшимися губами:

— Буду.

А через два часа я снова укладываю его между камней. Димино лицо серо от боли и пыли. Разрезаю бурые бинты. Вместо ступней — распухшее, в черных сгустках крошево. Плескаю на грязную рану оставшейся водкой из фляги, присыпаю антибиотиком из облатки, прикладываю марлю, затягиваю.

— Дрон, что там?.. — спрашивает очнувшийся Дима.

— Осколок, сволочь… — вру я, глядя в землю. — Потерпи, сейчас.

Открываю аптечку. Пусто. Обезболивающие кончились. Набираю шприц из ампулки с надписью «вода для инъекций». Укалываю в бедро:

— Ну вот, скоро полегче станет.

Димыч пытается улыбнуться сквозь намертво закушенную губу:

— Уже легче.

Подхватываю Круза на плечи, в глазах мутно от жары и усталости. Нужно бежать. Вперед и вверх. Только вперед и вверх. Иначе ничего не будет. Ни жары, ни усталости. Ничего.

— Держись, Димыч.

Зрачки у Круза расширены, он произносит едва слышно:

— Буду.

Я поднимаюсь вверх по тропе. Только вперед и вверх…

…Открываю на мгновение глаза, опрокидываю в себя стаканчик джина и снова укладываю голову на руки. В мире воспоминаний ничего радостного, но в окружающем меня — хуже. В нем — вообще ничего.

«Я пью один, со мною друга нет…»

Меня наконец настигает видение, не отпускающее мою усталую память уже месяц, возвращающееся с монотонным постоянством работающего поршня и перемалывающее потихоньку волю к жизни…

…Дима, прихрамывая, идет к автомобилю. Улыбается беззаботно выглядывающим с балкона жене и дочкам, машет им рукой… Отворяет дверцу. Садится. Водитель запускает стартер. И тут… Автомобиль разбухает, начиненный огнем, и разваливается в пламени разрыва. Звука я почему-то никогда не слышу. Вижу лишь белые от ужаса глаза Тамары, закрывающей ладошками глаза Димкиным дочуркам… Нет, я не видел этого взрыва. Просто так я себе его представил.

Диму Крузенштерна убили больше месяца назад.

Я тогда сидел безвылазно в дальней деревеньке под Москвой и страдал от тупости и ничегонеделания… Дима там меня спрятал, как раньше спрятал в Штатах. Задача была проста, как апельсин: пересидеть какое-то время, пока московские мои приключения не забудутся «могучей кучкой» новых царевых шутов да окольничих, пока не изгладится из оперативной памяти узкого круга ограниченных лиц моя скромная, как статуя вождя в горкомовском скверике, фигура… Мы оказались завязаны в очень скверную историю, связанную с вечной жес-токой борьбой за русский престол. Который не терпит обязательств ни перед кем. Мы победили. Кто-то — проиграл. Этот «некто» потребовал компенсаций. Ему нужны были головы. Скромный утешительный приз проигравшему Большую Гонку за власть и золото. Вернее, один из ее этапов.

Финт удался: меня забыли. Тем более за очередным накатившим на страну громадьем судьбоносных планов сие было не мудрено. Благо велика Россия и делить ее не переделить.

После моего возвращения из Штатов мы и увиделись лишь однажды. По настоянию Круза дома я появляться не стал: снял в деревеньке в дальнем Подмосковье недорого дачу, вернее, обычный деревенский дом. Развлечения я нашел себе соответственные: читал любимых Пушкина, Бунина, Гоголя и Хемингуэя и бегал кроссы по пересеченной местности, забираясь в совсем дальние чащобы, где можно было вдоволь пострелять. Был у меня старенький, надежный «макар»; патронов я запас гору и тренировался в стрельбе навскидку часами — с глушителем и без такового. Наверное, это был спорт. Под девизом: «Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» За три с лишним месяца я добился результатов, которые одобрил бы любой понимающий человек.

Туда, в эту деревеньку, и приехал однажды в конце лета Круз. Инкогнито — без охраны. Посидели в лесочке за костерком. Выпили водочки, поговорили. Если бы знать…

Вечер был прохладным.

— Чего такой смурной, Дрон? Красота-то вокруг какая!

— Угу, — вяло согласился я. — Речка течет, лес шумит. Согласно расценкам. Анекдот помнишь?

— Ну?

— Приезжает порученец от нового русского на Средиземноморское побережье. Снимает весь отель целиком на месяц. Идут с управляющим осматривать пляжик. «Знаете, босс любит, чтобы песочек был белый, меленький, песчинка к песчинке, по миллиметру каждая». — «Вы понимаете, здесь особый микроклимат, природный биоценоз…» Порученец открывает чемодан, достает пачку баксов, передает управляющему. Тот: «Сделаем». Порученец дальше: «А чтобы вон там гладкие валуны беспорядочно эдак громоздились, лучше — из фаросского гранита, с красным таким отливом. Идея вам понятна?» — И передает следующую пачку денег. «Дизайнер постарается». — «Да, и что-то шумливо у вас. Волна прибоя должна биться о берег с ритмом семь-восемь наплывов в минуту. И ветер, пожалуйста, умеренно охлажденный, типа «бриз». — «Да как же мы…» Порученец передает еще несколько пачек. «Сделаем». — «Ну вот. Да, и еще… Боссу нравится, чтобы вон там вот, у горизонта, три чаечки парили, лениво так, сонно…» Администратор, уже без споров, принимает очередную пачку баксов.

Через неделю новый русский приезжает в отель, выходит прогуляться на пляж, устраивается в шезлонге, перебирает пальцами сыпучий песок, любуется на гру-бовато-дикое нагромождение гранитных валунов чуть вдалеке, слушает размеренный шелест волн, подставляя лицо прохладному бризу… А там, у горизонта, парят три чайки… Новый русский щурится блаженно, вздыхает, произносит: «Да-а-а… Такую красоту за деньги не купишь».

Дима Крузенштерн улыбнулся невесело, спросил:

— И к чему ты?.. Сейчас мы сидим вполне как «старые русские». Ни охраны, ни омаров.

— Да брось, Дим. Тебе не надоело жить «за забором»? Охрана, закрытые заведения, закрытые встречи… Чтобы нам вот так вот запросто за шашлычком с водочкой посидеть, проводишь целую операцию по «скрытному проникновению на объект». Да и я тут… Как шпион-подпольщик. Это в родном-то Подмосковье. «А в Подмосковье ловятся лещи, водятся грибы, ягоды, цветы…» Дим, это и есть теперь «новое русское счастье» — жить в родной стране «за колючкой»?

Круз внимательно посмотрел на меня, сказал серьезно:

— Что делать, Олег. Мы играем на деньги. Это очень большие деньги. Очень. Да и… Если бы только деньги… Ты ведь и сам понимаешь.

Глава 11

— Понимаю. Тем более — сколько мне здесь сидеть?

— Тебя необходимо поберечь.

— Куда уж больше. Шизею.

— Что так?

— От безделья.

— Может, тебя на курорт отправить?

— Не-а.

— Дронов… А если бы я попросил тебя пошизеть еще маленько, а? Ты как?

— Можно. А зачем?

— «Отмыться».

— Во-первых, черного кобеля… ну, дальше ты знаешь. А в-десятых, был бы «заляпан», уже давно бы отпели.

— У нас на тебя виды. Нужно, чтобы был чистеньким, как ангелочек.

— Да я в Штатах уже «отмылся» до костей! Даже хотел было на работу пристроиться.

— По специальности?

— В супермаркет. Сторожем.

— Сильно ты там нужен…

— Вот и я так подумал. Круз, я ничего не делаю.

— Тебя ведь не это на самом деле беспокоит.

— Не-а. Не это.

— Во-о-от. Жениться тебе надо.

— Ага.

— Домом обзавестись.

— Большим. С бассейном.

— Ну, на бассейн у тебя не хватит, а вообще-то со временем…

— Сильно ты умный.

— А то… Банкир должен быть психологом.

— Или — психиатром.

— Или так.

— Пока ты будешь психологические изыски строить, я как раз и стану натуральным психом. Так чего еще мне нужно поиметь со временем?

— Дрон, не заводись.

— Со временем… Над временем невластен никто, даже банк. А оно убегает. Как вода сквозь пальцы.

— Олег… Я же сказал: мы имеем на тебя виды.

— Хм… Звучит заманчиво. Как предложение руки и сердца.

— Ты хоть как-то за прессой следишь?

— Символически. Эпизодически. В дачный сезон это неактуально. Совсем.

— А что актуально?

— Две недели подряд, пока дождички полоскали, — народ по грибочки подавался. А сейчас — не знаю. Загадка русской души.

Мы расплескали еще грамм по пятьдесят, выпили.

— Круз, историю хочешь? — спросил я.

— Мировую?

— Да нет, из жизни.

— Валяй.

— Еду я как-то в электричке…

— Куда это ты ездил?

— На садовый участок.

— Решил обзавестись недвижимостью?

— Не-а. Помогал семье Васнецовых крестьянствовать. По-соседски.

— Сложно мне это представить…

— Что помогаю?

— Что с соседями общаешься.

— Это они со мной.

— А-а-а…

— У них девица на выданье.

— Велика ли девица?

— Сорока пяти еще нет.

— Ну… Тогда…

— А дочке ейной — все восемнадцать.

— Так тебя за кого садоводы сватают — за маму или за дочку?

— Пока не разобрался. Да и они, видно, еще не решили.

— Когда решат, сообщишь?

— Дима Иваныч, прекрати сбивать с сути вопроса. Я тебе историю рассказываю.

— Вот, значит, как.

— Ну.

— Весь внимание.

— Проезжаем какой-то городишко районный. Задками, понятное дело. Чтобы тебе легче представить — что-то вроде Наро-Фоминска, но поободраннее.

— Считай, что представил.

— Знаешь, сталкеровский такой сюжет. Пути. Брошенные цистерны. Свалка неизвестно чего. Какие-то шалаши из дерьма и жести — бомжатник. Пестрые ленты по ветру — кто их развесил, зачем, неведомо. Торцевые красные кирпичные стены каких-то жилищ. Край огорода — на нем ничего не может расти; посереди-не — лужа солярки. Слепой домик врос в землю по самые окна, ставня отодрана с мясом, но со двора дымок вьется, живут там. Смотрю на все это и произношу непроизвольно вслух: «Странный город».

Девчушка там играла на соседней лавке, маленькая совсем, лет шести. С куклой. Расслышала мое замечание, глянула за окно, махнула рукой совсем по-женски, как ее мама или бабушка сделала бы с приговором: «Чего от них ждать», и произнесла: «А, поломанный он». Ты понял, Круз?

— Чего ж тут не понять…

— По-ло-ман-ный! Словно жестокие дети порезвились. Как с игрушкой. С чужой игрушкой! А нам теперь можно или починить, или выбросить! Поломанный город. Поломанная страна.

— Дронов… Может, тебе действительно…

— Может. Это я на «измену подсел». В хорошем смысле этого слова. Пройдет. Вместе с жизнью. Знаешь, зачем я тебе это рассказал?

— Воспитываешь.

— Ну. А то вы, банкиры, далеки от народа, как декабристы в декабре. Кстати, выросло поколение, которое не знает ни кто такие декабристы, ни кто такие октябристы. Октябрят с пионерами тоже не знает^[4].

— Узнают, кому нужно.

— Понимаешь, Круз… Я растерялся. Столько времени в Штатах просидел, чувствовал себя как на Луне. Думаю, прикандыбаю домой, полегче станет. Фигушки. Здесь я — как на Марсе. Ни хрена не понимаю. Что-то с головой.

— У тебя?

— Да окосел я сидеть уже в этой тмутаракани и изображать, что такой же, как все! И так уже, как рыба камбала, слился с местностью, вывернул глазенки на один бок и тупо лупаю ими в верхние слои: я не я и хата не моя. Как известно, камбалу акула хватает не глядя, да и смысла глядеть нет: ее действительно нельзя заметить, но… Когда грозная акулья тень движется по дну, камбала боится, трусит смертельно, и эти самые флюиды страха, будто волны, расходятся вокруг; их каким-то восьмым чувством улавливает хищница и хватает застывшую от ужаса рыбешку с хрустом и смаком. Поперек хребта.

Одним махом я накатил лафитник водки, разжевал кусочек ветчины, выдохнул:

— Бояться мне здесь некого и незачем. Но от такой насыщенной жизни и помереть недолго, а?

— Дрон, прекрати! — возмутился Круз. — Работой мы тебя пока не загружаем намеренно, нам осенью понадобится твоя голова, максимально свежая. Но раз ты так исстрадался… Хорошо. Придумаю я тебе трудотерапию. Разберись покамест с Покровском. И тебе занятие, и нам не без пользы: есть у нас там свой пиковый интерес.

— Покровск?

— Да.

— Что там? Опытный завод? Объединение «Ураган»? «Точприбор»?

— Ну вот, а говоришь, буквы забыл, газет не читаешь.

— Завод электрооборудования тоже?

— Этот группа Раковского уже к клешням прибрала, плетью обуха не перешибить.

— А попытаться?

— Верным путем идет ход ваших мыслей, товарищ!

— А то… — пожимаю плечами.

— Компьютер у тебя с собой?

— Обязательно. Ржавеет в груде тряпья.

— Через пару дней подошлю тебе материал. На лазерных дисках.

— Иваныч, раз такое дело, мне бы самому по городку побродить, местную прессу почитать, на рынке потолкаться…

— Там есть кому толкаться. Ты у нас думный боярин. Вот и думай.

— Круз, я не боярин, я пролетарий умственного труда. Мне доставляет удовольствие сам процесс. К тому же… Никакие «ноги» и никакой чужой подбор не заменят такой штуки, как интуиция. Может, я за какое объявление на заборе зацеплюсь и…

— Раскроешь антинародный план «First Boston Group» по превращению Покровска в Клинтоноград?

— Может, и не так круто, но…

— А что там у нас с карасиками?

Карасиков я самолично натаскал из пруда на хлебный мякиш ранним утречком, а по приезде Димы, после отведывания столичных изысков и поедания обязательного шашлыка, рыбку мы закопали в остывающие угли.

— Должно быть, готово.

— Ну и славно. А под карасиков «Померанцевой», ага?

— Расчехляй.

Дима Крузенштерн уехал рано утром. Вяло помахав ему ручкой, я завалился дрыхнуть дальше.

Через два дня никто ни от Димы, ни из «Континенталя» не приехал. Прошло еще три дня. И в передачке про распоясавшийся криминал дикторша, равнодушно глядя красивыми коровьими глазами в камеру, сообщила, что преступность в очередной раз обнаглела и скоро примут меры…

Диму Крузенштерна взорвали в машине у подъезда дома, на глазах Тамары и детей.

«Я пью один, со мною друга нет…» Когда уходит близкий человек, чувство потери возместить нельзя ничем. И вспоминаешь, что мы так и не поговорили о самом важном в этом мире. Зато мы умели об этом помолчать. «Если радость на всех одна, на всех и беда одна…»

В Москву я сорвался в ту же ночь, электричкой.

Примечания

1

ПЕСНЯ ПЕТРА КАТЕРИНИЧЕВА «БРОДЯГА».

2

Из песни Александра Дольского.

3

Песня из кинофильма «Путь к причалу».

4

Д е к а б р и с т ы — офицеры-заговорщики, устроившие 14 декабря 1825 года попытку захвата власти и выведшие подчиненные им войска на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге. О к т я б р и ст ы, или «Союз 19 октября», — партия крупной российской буржуазии, образованная после Высочайшего Манифеста Николая II. О к т я б р я т а — детская организация «внучат Ильича»; в нее входили школьники с первого по третий класс. П и о н е р ы — детская организация, созданная наподобие скаутской, но основанная на коммунистической идеологии.