Мужское счастье

Петр Ингвин, 2021

Посреди улицы раздается крик-призыв, незнакомые друг с другом люди толпой бросаются бить одного. Полиция задерживает только пострадавшего. Дела, заведенные о случаях массовой немотивированной агрессии, рассыпаются, факты подтасовываются, свидетели меняют показания, избитые объявляют о собственной вине или неуклюжести… В городе поселилась тайна. Автор обложки – К. Освальд.

Глава 2. Сослуживцы

Иван не знал, что счастье бывает настолько полным. Когда счастлив несмотря ни на что. Ничего внезапного между ними с Машей не произошло, Маша накормила макаронами с сосиской и напоила чаем, Иван рассказал о себе. Маша слушала с интересом, а когда Иван закончил, проводила к двери.

Реакция Маши на спонтанное предложение руки и сердца оставалась непонятной, чувствовалась внутренняя борьба. Еще бы не сомневаться, Иван понимал, он не подарок, и в рассказе о себе не затушевывал неприятное, говорил как есть. О прежних проблемах с алкоголем. Об условном сроке. О временной неустроенности в жизни из-за желания уехать из родной деревни. От Маши он ничего не скрыл.

Квартира оказалась стандартной «двушкой» с раздельными комнатами, она состояла из прихожей, гостиной, спальни, кухни и санузла. Обстановка показывала, что Маша живет одна. В квартире чувствовались уют и достаток, здесь было все, что требовалось современному человеку, от компьютера и большого телевизора в гостиной до паровой кофеварки и посудомоечной машины на кухне. На взгляд Ивана Маша жила богато. Что-то подобное он видел только в доме Коляуса, еще одного сослуживца, который неплохо устроился в областном центре. Наследница обеспеченных родителей? Не похоже. Никаких мажорских заскоков, скромная одежда, застенчивость, милое обаяние… Внешность и поведение Маши ни в чем не пересекались с чванливостью и высокомерием встречаемых Иваном представительниц «золотой молодежи» — прожигательниц жизни и любительниц дорогих развлечений. Маша казалась чужой среди отнюдь не дешевых вещей, и в то же время каким-то образом смотрелась органично — уют в квартире она, без сомнений, создавала сама. Маша заметила интерес Ивана, и оказалось, что обстановка и техника остались от старшей сестры Лены. Сестра, как объяснила Маша, занимается бизнесом, а живет в собственном коттедже за городом.

В городке с населением в десяток тысяч сестра Маши считалась кем-то вроде олигарха, а Маша, соответственно, — желанной добычей охотников за богатством. Теперь в собственных глазах и, что намного обиднее, в глазах Маши Иван выглядел не лучшим образом. Когда они с Машей знакомились на улице, он не знал о ее достатке, но, с ее точки зрения, знать мог, и обратного сейчас не докажешь. Настроение упало и разбилось.

— Я тебе позвоню? — спросил он с надеждой.

— Не надо звонить. — Глядя, как у Ивана вытягивается лицо, Маша быстро добавила: — Приходи завтра в это же время, буду ждать.

По лестнице Иван слетел как на крыльях. На выходе его остановил заслон бабулек, взбудораженных новостями и, со времени прохода Ивана и Маши, неимоверно размножившихся между скамьями подъезда, как амебы в питательной среде. На памяти Ивана столько старушек собиралось вместе, только если кто-то помер.

— Как звать? — начался допрос.

— Иван.

— Пьешь?

— Нет.

— Все так говорят.

— Не пью вообще, даже пива.

— Куришь? Наша Маша не курит.

Иван смял в кармане начатую пачку.

— Нет.

Давно собирался бросить. Повода лучше, чем нынешний, не придумать. И мотива.

— Это хорошо, — констатировали бабульки. — Что-то лицо у тебя незнакомое. Чьих будешь?

— Не местный. Безводновский.

— Это что же, нашу звездочку в деревню увезешь?

— Поглядим — увидим.

— Не отдадим!

— Ну, раз так, то не увезу, найду работу здесь.

— Кто по профессии?

— Водитель.

— Это хорошо, водители всегда нужны.

Иван перешел в контратаку:

— А про Машу ее будущему супругу что-нибудь расскажете?

— Не повезло девке, столько лет…

На разговорившуюся бабку шикнули, она умолкла. Еще одна перекрестилась и начала:

— Зато старшая сестра, глаза б мои ее не видели…

На нее тоже шикнули:

— Не поминай лихо. И не пугай молодого человека. Столько лет одна — наша Машенька заслужила счастья. Всем помогает, для каждого доброе слово найдет, всегда выручит. Сумку донесет, с больным посидит или кого-нибудь пришлет для этого, нужные лекарства добудет. Не девка, а чистое золото, не отдадим кому попало. А ну, садись, выкладывай, кто таков, откуда взялся и как тут оказался.

Иван с удовольствием поведал о себе. За рамками рассказа осталось немного, служба и суд. О первом нельзя, давал подписку. О втором не хотелось. И не стоило рассказывать посторонним, что довело до суда. Вышло глупо и безобразно, виноват сам. Но как же странно переплетены события: не случись пьяной выходки, Иван не встретил бы Машу.

До армии он почти не пил, а когда вернулся — «колесо судьбы» завертелось, подминая и раздавливая до хруста. Возвращение отмечали неделю, затем пошли свадьбы, поминки, дни рождения, профессиональные праздники, юбилеи, дружеские посиделки…

После армии прошло четыре года, выпивка за это время крупно подвела дважды. Сначала, чтобы вырваться из заколдованного круга, Иван уехал в областной центр, где проживал еще один армейский друг, Николай, по прозвищу Коляус, с ударением на «я». Высокий, темноволосый, самый серьезный из тройки друзей, после службы Коляус неплохо устроился у себя в городе и звал друзей к себе — в гости и насовсем. Дабрый из Тихомировска уезжать не собирался, он только что внезапно женился — без свадьбы, просто расписавшись в ЗАГСе и задним числом приняв от друзей поздравления по телефону. С его женой ни Иван, ни Коляус так и не познакомились — развод последовал так же нежданно, как бракосочетание. А Ивана Коляус все же перетянул из его «дярёвни», как с добродушной усмешкой называл Безводное.

Коляус замолвил словечко, также сыграла роль запись в военном билете — у знающих людей номер военной части вызывал легкий трепет. Для начала Ивана взяли водителем при всесильном учреждении, перед корочками которого даже полиция по струнке вытягивается. Открывались невероятные перспективы. Можно повторить карьеру Коляуса, он тоже начинал с низов, а сейчас достиг середины местной иерархии. Правда, Коляус не употреблял спиртного изначально, а проблемы Ивана скрывать не имело смысла — после собеседования организация-наниматель провела проверку, где вскрылось даже то, что Иван о себе и своем семействе не знал. Разрешающие документы ушли в Москву, оттуда — в Питер и, наконец, вернулись со всеми подписями, печатями и согласованиями.

Первое время Иван жил у Коляуса, водил служебный «Ауди», а в свободное время знакомился с городскими девчонками. Капитан Стольский, которого возил Иван, ездил, в числе прочего, в Тихомировск, где удалось пересечься с Дабрым. Капитан расследовал дела, где фигурировала надпись «Пол». Просто три буквы, ничего больше, значения никто не знал. Вытатуированная или вырезанная ножом надпись «Пол» встречалась на опознанных и неопознанных трупах в нераскрытых делах-«висяках» в разных городах области, а также у погибших в автоавариях и даже у самоубийц. Между собой носители надписи знакомы не были. Обстоятельства смерти никак не вязались в систему, ничего общего, ни одной ниточки — кроме надписи. Словно некто нарочно шутил над органами правопорядка, как в двадцатом веке, когда на место преступления подбрасывалась определенная карта из колоды или на стене рисовали черную кошку, чтобы показать крутость и навести следствие на ложные мысли. Сейчас такое поведение назвали бы флешмобом — когда разные люди, не сговариваясь, делают одно и то же. Капитан Стольский ничего не добился, следующие его поездки были посвящены другим проблемам — такой вывод Иван сделал из услышанных телефонных разговоров шефа.

Жизнь наладилась, и казалось, так будет всегда. Достойная зарплата подтолкнула к поиску собственного жилья. Иван выбрал замечательную «однушку» в центре.

Если переезжаешь — как не «проставиться» перед новыми знакомыми, количество которых в большом городе росло не по дням, а по часам? Вечером Иван перебрал, а утром на работу не вышел, мучило похмелье. От квартиры пришлось отказаться и ехать домой — уволили в тот же день.

В Безводном Иван сел за руль самосвала и день за днем возил навоз со свинофермы. Не работа мечты, да. Зато над душой никто не стоит. Впрочем, жизнь кое-чему научила, и выпивал Иван с тех пор только в начале выходных.

Два месяца назад судьба вновь повернулась к нему другим лицом. В одну из пятниц после обеда, когда руки крутили большую ребристую «баранку», а душа предвкушала неотвратимо надвигавшийся отдых, позвонила избитая мужем соседка. Ей больше не к кому было обратиться. Развернувшийся самосвал помчался с фермы в деревню. По дороге Иван накачивал себя злостью и в какой-то миг вскрыл купленное на выходные средство от тоски. Чем меньше оставалось в бутылке, тем больше представлялось и, соответственно, готовилось быть сказанным.

Под весом ударивших десяти тонн металла калитка с забором разлетелись вдребезги. Самое паршивое в случившемся — калитка и забор оказались не те. Нужны были следующие, а управляемый нетвердой рукой грузовик въехал во двор деда Филата, который в тот момент рубил головы кроликам. Дед Филат отшатнулся, когда забор словно взорвался на его глазах, и поднял топор.

Зря. После армии Иван умел больше, чем показывал, хотя и меньше тех же Коляуса и Даброго — оба реально дрались с противником, а не сидели за рулем броневика. Реальный бой — не спарринг в спортзале, в бою другой настрой и другие приоритеты.

Одно движение выскочившего из кабины Ивана — и топор выпал из переломленной руки деда. Ивана увезли в райцентр. Сначала его поместили в камеру предварительного заключения с деревянным настилом для сна, умывальником, дыркой туалета и стенами, покрытыми корявой «шубой» из раствора, чтобы сидельцы ничего не писали. После жуткой ночевки и не менее жуткого утра с раскалывающейся головой и терзающей совестью Ивана перевезли в следственный изолятор. СИЗО — та же тюрьма, но не для осужденных, а для подследственных. Те же камеры, те же порядки, и называют ее сидельцы так же. После прохода по перегороженным решетками коридорам Ивана втолкнули в одну из камер. Стальная дверь захлопнулась за спиной, многократный проворот ключей и лязг наружных запоров разделили жизнь на до и после. Спиртное и глупость остались в прошлом, а каким будет будущее и будет ли оно, зависело от настоящего.

Камера представляла собой большую светлую комнату, люди заполняли ее почти как шпроты консервную банку, тоже в два яруса. Свет давало не закрытое решеткой оконце под потолком, а пылавшие во всю мощь, несмотря на день, яркие лампы. Громко играло радио. Запах заставил вспомнить тренировки по работе с химическими боеприпасами. Темно-зеленые стены практически не имели свободных поверхностей, место на них, кроме торцов двухэтажных нар, похожих на сочлененные строительные леса, занимали крючки-вешалки с верхней одеждой, полочки, дверь с глазком и окошечком, отгороженный самодельной занавеской дырообразный туалет и стальная раковина умывальника.

Из-за стола под окном и с этажей стальных нар на Ивана уставились десятки глаз. В камере размером двадцать квадратных метров находилось не меньше тридцати человек. Кто-то был в одних трусах, кто-то в спортивных «трениках». Кто-то носил футболки, но большинство лишние предметы игнорировало.

Накачанное тело Ивана и, особенно, тельняшка с голубыми полосками подсказали собравшимся, надо ли связываться с новичком по мелочам. Сидельцы приняли Ивана добродушно, рассказ про случившееся и про армию, из-за которой отработанный прием сработал как бы сам собой, вызвали уважение. Местный авторитет Вано, медлительный грузин лет тридцати пяти, хотел взять Ивана (почти тезка, понимаешь!) в «семейку» блатных. Там обрадовались новому бойцу, но Иван испортил чужие планы. Он настоятельно уверял, что попал сюда случайно, на воле жил честно и дальше собирается жить так же. «Честно» в понятии уголовников — как лох. После «собеседования» Ивану указали на кровать-«шконку» посередине между окном и туалетом, там располагались «индивидуалы» и «мужики» (по уголовной масти), категории в криминальном мире неуважаемые.

— Зря ты при всех настаивал на своей «честности», — с горечью шепнул Вано Ивану, когда выдалась возможность. — Мог бы жить как король, теперь отышачишь за себя и «за дядю».

— Я не хочу жить как блатной. Я мужик и горжусь этим.

Вано скривился.

— Да-арагой, — протянул он с кавказским акцентом, — так говорить нельзя. Ты молодой, тебе еще жить и жить, а от сумы и тюрьмы, сам знаешь, не зарекаются. Ты мне нравишься, но сам все испортил, останешься в «мужиках».

Постель состояла из хлипкого матраса поверх трубчатых нар, не менее хлипкой подушки и двух кусков простыни. Простыни выдавались уже в таком виде, их делили пополам для увеличения отчетного количества. Десятки обитателей «хаты», как здесь называли камеру, работали естественными обогревателями, от их дыхания создавалась влажность, сравнимая с парилкой русской бани — постоянно тек пот, кожа чесалась, хотелось раздеться догола, отчего многие ходили именно и только в трусах.

Обитатели «хаты» делились на «семьи» по масти или интересам, и к тем, кто скучковался по интересам, остальные относились по нижней масти сложившейся «семьи». В местной табели о рангах последней мастью после «мужиков» шли «опущенные» — неприкасаемые в прямом смысле слова. Здесь такой был один, по кличке Натуля. У Натули ничего нельзя брать из рук напрямую, следовало сначала положить на шконку. Натуля питался не за общим столом, куда не имел права подходить, а у себя под шконкой, отвечал за уборку туалета и стирку трусов для блатных, а при построении, выводе из камеры и в душевой держался отдельно. Натуля всегда ходил в майке, и только в душевой Иван увидел у него на животе резаную рану в виде трех знакомых букв. Большие «П», «О», «Л». Вот бы капитану Стольскому показать, порадовать.

— Что это значит? — спросил Иван, не приближаясь к Натуле, чтобы не «зашквариться».

— Хрен ее знает. — Натуля почесал живот как раз в районе надписи. — Обиженные мной знакомые сделали, чтобы не забывал.

— Чего не забывал?

— Того, что сделал.

— А что сделал?

— Не сделал того, что обещал.

— А что обещал?

— Забыл.

Натуле не хотелось говорить на эту тему, но отказать он не имел права, масть заставляла его продолжать разговор с более «статусным» и, в первую очередь, более сильным собеседником. Соседи накидали Ивану вариантов перевода надписи: «Половой», «Полчеловека», «Пардон, Окончательно Лоханулся»… Иван слушал и понимал, что версии ничего не значили, они придумывались на ходу, для смеха. Истинного значения слова никто не знал, а говорить правду Натуля не собирался.

Через два дня случилось чудо. При задержании Иван просил родителей позвонить армейскому другу Коляусу, чтобы помог чем сможет. Обросший связями в силовых и правовых ведомствах, Коляус помог. К делу подключился нанятый через него адвокат, и на следующий день Ивана перевели на подписку о невыезде. Это позволило ждать суда на свободе, а не в следственном изоляторе.

Два месяца, пока шло следствие и готовилось к рассмотрению дело (собственно следствие прошло быстро, остальное время заняла очередь в плотном расписании судьи), Иван не пил. Как отрезало. Точнее, отрезвило. Без алкоголя жизнь получалась интереснее в целом, но скучнее по вечерам. Нормальные деревенские девки воротили нос, они помнили «подвиги» Ивана и в исправление не верили. Оставшимися он брезговал. А душа требовала любви.

Настал день суда. На судебное заседание в районный центр приехало, казалось, все Безводное от мала до велика. Раньше, говорят, достаточно было потерпевшему забрать заявление, и милиция прекращала дело — для улучшения статистики. Где те чудесные времена? Милиция переименовалась в полицию, и дела теперь возбуждались по факту преступления. Чтобы замять, замирившись с соседом, речи не шло. Опять же, статистика виновата: раскаявшийся преступник содеянное не отрицает — процент раскрываемости увеличивается. Одно хорошо: в таких случаях много не давали. Ухудшали положение два отягчающих обстоятельства — алкогольное опьянение и применение специальных навыков. Бойцы с подготовкой как у Ивана использовать ее в мирное время не имели права.

Иван починил деду Филату не только разрушенное, но и прочее, что покосилось или непонятно как держалось, помогал по дому и по хозяйству, пока гипс не сняли, и в возмещение ущерба купил телевизор во всю стену — у деда Филата было плохое зрение. Большинство односельчан выступало за молодого водителя горой, поручились почти поголовно, а на суде наперебой расхваливали и уверяли, что лично проследят, чтобы подобного не повторилось.

Не повторится. Возвращаться в Безводное, где каждый будет тыкать в лицо прошлым, Иван не собирался. Прошлое должно оставаться прошлым, иначе оно настоящее.

Судья зачитал приговор, родители расплакались, конвойные по-отечески похлопали по плечу:

— Не надо бы нам снова встречаться, парень.

Дали два года условно. Могло быть хуже, с законом не шутят. Обвинение и защита опротестовывать приговор не собирались, в деле поставили точку. С заседания все разъезжались рейсовыми автобусами, везде мелькали ободряющие и укоряющие знакомые лица, от них хотелось бежать, но приходилось выслушивать поздравления и улыбаться. Наконец, толпа рассосалась. После нескончаемой череды объятий и восторгов, что все кончилось хорошо и, главное, что все действительно кончилось, родителей и бабку с дедом забрал дядя Валера — Ивану хотелось побыть одному, и не только односельчан, но даже родителей видеть не хотелось.

Проживавший в Тихомировске армейский друг не знал о случившемся. Даброму Иван позвонил только из зала суда:

— Твори добро, бро.

Привычную в среде друзей Даброго фразу он сказал так, чтобы неударные «о» прозвучали как протяжные «а», выделенные иронично-«московской» интонацией: «Тваридабро».

— Водяной, итить тебя в тетькину титьку, ты, что ли?!

— Да, бро, я, бро.

Три друга — Иван, Дмитрий, Николай — между собой назывались Коляус, Дабрый и Водяной. Коляус вначале был Коляускасом из-за доставшейся от деда длинной прибалтийской фамилии, затем для простоты сократили. Дабрый — тоже по фамилии, по паспорту он был Дмитрий Дабров. Ивана прозвали по месту жительства. Ерничанье по поводу деревни Безводное продолжалось и в других прозвищах. Например, «Гроза русалок». Периодически друзья напевали: «Иван и русалка, они, если честно, не пара, не пара, не пара…»

Водяным Иван стал для своих, но не дай Бог пошутил бы кто-то другой. Принцип «один за всех, и все за одного» работал безотказно, любому шутнику от троицы сослуживцев доставалось «на орехи» по самое не балуй.

Радость в голосе Даброго сменилась озабоченностью:

— Что-то случилось?

— Нет. Я тут по случаю в твоем Тихомировске оказался…

— Когда ждать?

— Могу хоть сейчас, но ты, наверное, на работе.

После службы Дабрый устроился в полицию, но долго не продержался, и вскоре после развода перешел в охранники — оплата выше, а нервов, ответственности и отчетности меньше.

— С ночевкой?

— Можно.

— Нужно! — В интонации приятеля чувствовалось что-то плутовское. — Подгребай сейчас же, я дома. И тебя ждет приятный сюрприз.

Сюрпризы Иван не любил, но Дабрый сказал «приятный сюрприз», а это могло быть чем угодно — от запотевшей бутылочки чего-то экстраординарного до пьяной вечеринки в самом разгаре. В отличие от бросившего пить Ивана и вечно трезвого Коляуса, Дабрый себя в спиртном не ограничивал.

По пути Иван увидел массовое помешательство и встретил любовь всей жизни. А теперь, после вырванного у судьбы свидания и прошедшего затем долгого допроса бабульками, он добрался, наконец, до первоначальной цели. Дабрый жил на первом этаже ветхой пятиэтажки, он встретил Ивана в дверях:

— Наконец-то, а то все глаза просмотрели: где наш Водяной потерялся, не смыло ли вместе со снегом? Заходи, чувствуй себя как в гостях, но не забывай, что ты дома.

После крепких объятий Иван оказался в прихожей, где попал в другие объятия:

— Ну, привет, Гроза русалок.

— Коляус!

Усталый взгляд, лоб в морщинах, ввалившиеся щеки… Старый друг выглядел так, будто его на годы ссылали в каменоломню. От Коляуса остались только умные проницательные глаза и добрая улыбка, остальное потрепалось и сдулось, как пляжный мяч в конце лета. Даже строгий костюм с галстуком и высокий рост при сохранившейся осанке стального лома не спасали от чувства, что последние месяцы друг работал на износ и вот-вот надорвется окончательно.

— Сообщил Даброму, что приеду с утра, но тоже задержался, — объяснил Коляус. — Пришел за пару минут до тебя. Все кончилось хорошо?

— Два условно.

— Могло быть хуже.

— Вы о чем? — Дабрый напрягся.

— Иван попал в передрягу, отделался условным сроком.

— Почему мне ничего не сказали?!

— Ты бы здание суда штурмом взял, и вместо того, чтобы меня отпустить, нас посадили бы обоих. — Иван знал, что Дабрый сделает ради друзей невозможное, но помощь Коляуса оказалась весомее.

— Еще раз узнаю что-то задним числом — обижусь. — Дабрый показал скуксившимся лицом, как именно он обидится, и повел всех на кухню.

Как в старые добрые времена три неразлучных сослуживца оказались за одним столом. В стаканы разлили квас — более крепкие напитки принимал только Дабрый, но с пивом и прочим он решил повременить. Первый тост — за встречу. Нечасто получалось увидеться. Собственно, встреча втроем — впервые после увольнения. Дабрый сидел за столом в голубой тельняшке и спортивных штанах, Иван снял свитер, под которым оказалась такая же тельняшка. Коляус с улыбкой расстегнул воротник рубашки, где в глубине виднелись голубые полоски.

Дабрый вновь поднял стакан:

— За ВДВ!

Тост прозвучал с ухмылкой, понять ее дано лишь посвященным. «На дембель» Иван, Дабрый и Коляус, как и прочие сослуживцы, отправились в голубых беретах, тельняшках и шевронах с парашютом, а в реальности дело обстояло иначе. Служба проходила в основном в Подмосковье, в хмуром городке с солнечным названием. Были и прыжки, как у обычных десантников, и командировки в горячие точки, как у контрактников, и многое другое, о чем не расскажешь без опасения загреметь далеко и надолго. Профессиональный праздник отмечался двадцать седьмого февраля, хотя ведомство, к которому относилась военная часть, называлось не ССО (сокращение от «сил специальных операций»), а другими тремя буквами. Буквы звучали более грозно и относились к разведке. Дабрый специализировался по рукопашке, Коляусу легко давались задачи планирования и управления, Иван мог починить все, что ездит хотя бы теоретически, и мчать на нем так, чтобы гонщики обзавидовались. Каждый давно понял, что лучше быть, чем казаться, и после службы друзья с горькой усмешкой отворачивались от горделивых «павлинов», увешанных аксельбантами и рядами значков. Настоящие умения не выпячиваются. У себя в деревне Иван не связывался с частенько задиравшими его, как они себя называли, подводником и летчиком. После армии оба гордо демонстрировали соответствующие татуировки на плече, но первый на самом деле возил в военный городок из соседнего хозяйства продукты на подводе (отсюда и «подводник»), а второй в холодильных установках при кухне специальным инструментом намерзший лед откалывал — то есть, не летчик был, а «ледчик».

Дабрый собирался поднять последний безалкогольный тост за дружбу и службу и перейти к пиву, Иван перебил:

— Давайте выпьем за меня.

— За жизнь на свободе и неповторение ошибок! — с удовольствием провозгласил Дабрый.

Иван покачал головой:

— Нет, хотя это тоже. Есть другой повод. Кажется, я женюсь.

Коляус кивнул с одобрением: «Правильно, давно пора, остепенишься, и все будет хорошо». Говорил Коляус только по делу, и выразительное молчание сказало больше, чем сотни ненужных слов. Он был рад за друга и всячески поддерживал в задуманном.

В противовес покойницкому спокойствию Коляуса Дабрый напоминал действующий вулкан.

— Когда? — Он вскочил от возбуждения, новость поразила, обрадовала и заставила вспомнить о неприятном — с семейной жизнью никому из троих пока не везло. — Почему не предупредил, когда звонил?

— Я еще не знал. — Иван вытащил телефон и показал сделанное на улице фото. — Дабрый, видел ее когда-нибудь?

Коляус покосился сбоку на изображение и еще раз одобрительно кивнул, а Дабрый долго всматривался.

— У нас город маленький, — наконец, проговорил он, — все знакомы если не напрямую, то через кого-то. Это Маша, я ее сестру знаю.

— Маша — моя невеста.

— Хороший выбор. — Дабрый отвел глаза.

— Знаешь что-то плохое? Говори.

— Ну… Сказал же — сестру знаю.

— И что с сестрой?

— Сложный человек. И много проблем в прошлом — Маше хронически не везло с родственниками.

Бабульки у подъезда тоже намекали на тяжелое прошлое.

— Отец погиб, — продолжил Дабрый, — мать много лет лежит в больнице.

У Ивана отлегло от сердца. Он предполагал нечто намного худшее.

— А ты, значит, бесповоротно решил жениться? — напирал Дабрый. — Вот так — сразу?

— А как иначе? — Иван напел: — «Любовь нечаянно нагрянет…»

— А твоя избранница?

— Вроде бы согласна.

Коляус грустно улыбнулся, Дабрый во все горло расхохотался:

— «Вроде бы»?!

Иван посерьезнел:

— Я не отступлю. Или она, или никто.

Дабрый достал из холодильника пиво, вскрытая бутылка с шипением взвилась в его руке:

— За тебя и за Машу, чтобы у вас все получилось.

Иван и Коляус за компанию отхлебнули из своих стаканов.

— Авто не знакомо? — Иван еще раз показал фотографиею. — Номер «а»-сто-одинадцать…

— Я вижу. — Дабрый растянул фото пальцами и вгляделся еще раз. — Внутри сидели вот такие? — Его глаза прищурились, щеки надулись, челюсть выпятилась.

— Они самые. — Иван не сдержал улыбки: внешность пристававших к Маше бандюганов Дабрый передал точно. — Пассажира Маша назвала Виктором.

— Это из нашей конторы, и машина наша. — Дабрый почесал выскобленный подбородок. — Охранное агентство «Леопард». Что у вас произошло?

— Не давали Маше прохода. Я ее защитил.

— Защитил?! — Челюсть Даброго поехала вниз. — От Артура и Виктора Алексеевича?!

— Ограничились словами, они уехали, я остался с Машей.

— И сразу понял, что она — твоя судьба? — Глаза Даброго переполняло ехидство. — За одну минуту?

— За несколько часов. Я проводил ее, был в гостях. Сказал, что женюсь. Она сказала, что ждет меня завтра.

— Завтра? — Даброго удалось удивить. — Ты уверен, это точно была Маша? Насколько я ее знаю…

— Плохо разбираешься в людях. — Иван снисходительно вздохнул. — На нужных лекциях спал, наверное. Вернемся к вашему «Леопарду». Рассказываю с такими подробностями, потому что я в городе пока еще гость, и мои случайные терки с местными могут отразиться на тебе, как моем друге.

— Не отразятся, все нормально. — Дабрый вновь поднял бутылку с пивом: — За дружбу, счастье и мир во всем мире!

— Есть еще вопрос, — продолжил Иван.

Дабрый нахмурился:

— Про Машу?

— Про городские особенности.

Иван рассказал, как драка двух коммунальщиков переросла в масштабное избиение — рассказал в деталях, со всеми странностями и не поддающимися уму абсурду, фантасмагоричности и полному бреду произошедшего.

— Ерунда, — отмахнулся Дабрый, — на улицах чего только не бывает. И район у нас не слишком благополучный, хотя и не криминальный в обычном понимании.

Он посчитал, что тема закрыта.

Коляус промолчал. Иван заметил, что информация о драке заинтересовала Коляуса. Но Коляус промолчал, хотя ему, между тем, интересно, и еще как. Иван знал этот цепкий остановившийся взгляд. Ком странностей продолжал расти, как на дрожжах. Даже знакомые люди в Тихомировске начинали вести себя странно.

Иван обратился к Даброму:

— Я поживу у тебя пару дней? Потом сниму квартиру или перееду к Маше.

— Живи сколько надо, мне не в тягость, я только рад.

Иван достал телефон и позвонил родителям:

— Останусь в Тихомировске на некоторое время. Постараюсь найти работу. И еще. Если все будет как планирую — летом женюсь.

Слушая разговор, Дабрый с Коляусом улыбались. Застолье продолжилось, Дабрый поведал о своем незамысловатом житье-бытье, Коляус добавил пару слов о себе: приехал в командировку, завтра отправится по делам в местный аналог своей могущественной конторы. У обоих ничего судьбоносного в жизни не произошло, и после рассказов о смешных случаях на работе решили закругляться — время пролетело незаметно, на улице стемнело, глаза слипались.

Ивану, вопреки возражениям, Дабрый отдал свою кровать, Коляуса разместил на диване, себе постелил на полу.

Среди ночи Иван ощутил прикосновение.

— Тсс! — Дабрый, в трусах и тельняшке, прижал палец к губам и качнул головой в сторону балкона. — Выйдем.

Часы показывали третий час ночи. Иван с Дабрым прошли мимо спавшего Коляуса. На балконе было промозгло и зябко, с неба таращилась унылая луна. Под балконом дворник сгребал снежную кашу к жерлу ливневой канализации, за двором, на проезжей части, дорожники при свете фар чинили прореженный за зиму асфальт, по тротуарам куда-то спешила молодежь и возвращались со второй смены или из гостей компании и отдельные прохожие. По сравнению с днем, людей, конечно, было меньше в разы. Тихомировск не был большим городом, но люди в нем жили такие же, как везде, они брали пример со столицы, которая, как известно, не спит никогда.

— Маша, наверное, мало рассказала о себе, так? — тихо спросил Дабрый.

— Почти ничего. А что?

— С женитьбой ты решил серьезно?

— Попробуешь отговорить — станешь личным врагом.

Дабрый глядел вдаль, где легкое свечение намекало на скорый рассвет.

— У Маши сложная судьба. Лучше узнать обо всем от меня, чтобы не расспрашивать Машу о том, что она сама рассказать не захочет.

Иван приготовился как к бою: что бы ни произошло, он должен победить, потери не важны.

— Отец Маши погиб на производстве, когда Маша еще не родилась, — необычным для него тихим голосом продолжил Дабрый. — После родов ее мама, Анастасия Афанасьевна, погрузнела и подурнела, работа в больнице и дочери-погодки отнимали все время, найти подходящего мужчину не получалось много лет. А когда нашла… — Дабрый проскрипел зубами. — Отчим оказался педофилом. Старшая сестра обратилась в органы, отчима посадили за растление несовершеннолетних. Там с ним что-то случилось — говорят, повесился. Сестры жили с матерью, она не оправилась от случившегося и пошла по наклонной — водила домой мужиков, начала пить. В доме стоял дым коромыслом, гости Анастасии Афанасьевны разговаривали исключительно матом, утром не могли назвать друг друга по имени. Если ты не в курсе, то знай: Маша не переносит алкоголя, сигаретного дыма и сквернословия.

Дабрый считает сказанное проблемой? Он глубоко ошибается.

— Это все?

— Нет. Семейные беды продолжились. Анастасия Афанасьевна все чаще напивалась до белой горячки, а в выборе собутыльников не гнушалась никем. Целый год продолжалась вакханалия, затем в квартиру въехал Андрей — отслуживший сын отчима, сын от первого брака. В свое время отчим умудрился прописать его, и Андрей, никого не спрашивая, въехал на правах хозяина. Анастасия Афанасьевна, естественно, возмущалась, и ее одноразовые дружки возмущались. Андрей жестко навел в доме порядок: выпивох выгнал, а хозяйку приструнил — кулаками. Его желанием было заполучить квартиру, но вмешались чувства, Андрей сошелся с сестрой Маши, на тот момент выпускницей школы. Андрей и Лена жили в одной комнате, остальное семейство — в другой. К Андрею повадились ходить гости, постепенно квартира вновь превратилась в проходной двор. Однажды что-то случилось, Анастасия Афанасьевна вышла из себя, и в ответ на оскорбления Андрей избил ее. Анастасию Афанасьевну увезли в реанимацию. Кстати, с Андреем позже случилось несчастье, он утонул, купаясь пьяным. Мне было обидно. Я хотел придушить его собственными руками. Жизнь Анастасии Афанасьевне врачи спасли, но из комы вывести не смогли. Много лет дочери ходят к маме в Центр, прогресса нет — она остается в прежнем полуживом состоянии.

— Откуда все это знаешь?

На языке висело другое: почему интересовался? Тоже нравилась Маша? Или…

Или Маша и есть бывшая жена?!

— Я многое знаю. — Дабрый поморщился в кислой улыбке. — Некоторое время мы с Машей были родственниками.

Мужем и женой?! Вот бы незаметно двинуть Даброму локтем в грудину и скинуть тело с балкона. Иван сжал кисти на перилах балкона так, что влажное дерево заскрипело.

Нельзя давать волю чувствам. Обычно все или лучше, или хуже того, чем кажется на первый взгляд, но никогда не бывает тем, чем кажется. Надо подождать, дослушать до конца, пересилить себя. Дабрый — старый проверенный друг, он не будет зря нарываться на неприятности. Если он что-то рассказывает, то хочет как лучше.

Ранее он говорил, что знает сестру Маши. Сказать можно что угодно. Дабрый умеет говорить, язык у него подвешен отлично.

Помолчав несколько секунд, Дабрый закончил рассказ:

— Моя бывшая жена — ее родная сестра.